Монгольская империя в 1248-1388:
мировая революция, которая чуть не победила

Источники XIII века донесли до нас три комплекса противоречивых на первый взгляд данных о том, как мыслили себе монголы устройство мира. Общим в них является только одно: по мнению монголов, во Вселенной существует единая верховная сила, именуемая Небом (Тэнгри, Монхэ Тэнгри - Вечное Синее Небо), от которого исходит все в миропорядке и его законах, все судьбы, удачи и неудачи: “Они веруют в [cуществование] Единого Бога, которого признают творцом всего видимого и невидимого, а также творцом как блаженства в этом мире, так и мучений” (Плано Карпини); они “знают единого вечного бога [Тэнгри] и зовут его по имени” (Гайтон [Гетум] Армянский); “Мы, монголы, верим, что существует только единый Бог, которым мы живем и которым умрем” (Монкэ-хаган в передаче Рубрука). В полном соответствии со сказанным эдикты Чингиса и его преемников все невиданные свершения хаганов приписывают силе этого Бога и выступают от его имени: “Вечное Небо открыло нам двери и путь [в битве с кераитами] вот почему - (далее объясняется, что Небо открыло монголам путь ради/из-за удали и решительных действий одного военачальника)”; “Когда с помощью Вечного Неба будем основывать всенародное государство наше”; “Вечное Небо умножит силу и мощь вашу”; “От Неба силой всевышнего Бога исходит Божья помощь, а на земле помощью Его явилось благоденствие” (изречения Чингис-хана); “Божественной силой вечного Неба [и] Океанического хана всего великого монгольского народа [т.е. Чингис-хана] мы, [правящий хаган], повелеваем” (вступительная формула к письмам и эдиктам Гуюка); “Повеление вечного Бога! На небе существует лишь один вечный Бог, и на земле нет господа [господина], кроме Чингис-хана, сына Бога, - [их именем] это мы вам говорим” (вступительная формула эдикта Монкэ-хагана); “Именем доблести вечного Бога, именем [силы] великой мировой державы монголов, это слово Монкэ-хагана” (вступительная формула письма Монкэ-хагана); “От лица Вечного Неба, от лица суу [судьбы, рока] властителя [Чингиса], мы, Аргун, говорим” (аналогичная формула письма ильхана Аргуна), и, пожалуй, ярче всего - в письме Гуюка: “Чингисхан и хаган послали к тем и другим [венграм и (прочим) христианам], чтобы те послушались приказа Бога. Но приказа Бога эти люди не послушались... В этих землях силой вечного Бога люди были убиты и уничтожены; немногие спасшиеся спаслись по приказу Бога, по одной лишь его силе. Как человек может (сам, cвоей силой) брать и убивать, как он может хватать и заточать в темницу?... Силой Бога все земли... пожалованы нам. Кроме приказа Бога, так никто не может ничего сделать”.

Все, казалось бы, ясно. Однако удивление вызывает уже то, что в глазах преемников Чингиса сам Чингис оказывается чем-то вроде Бога-сына рядом с вечным Небом. Хаган правит не просто силой Неба, но силой Неба и Чингиса; у Гуюка силой Неба действуют совместно, как соправители, Чингис (посмертно, то есть как божественный дух) и хаган; у Монкэ Чингис называется Сыном Бога, и, более того, единственным господом Земли (уже после своей смерти, то есть вечно!) подобно тому, как Тэнгри - единственный господин всей Вселенной. И действительно, в XV в. один и тот же монгольский князь говорит о Чингисе “Священный Богдо”, “Небесный Богдо” и одновременно “Сын Богдо”; тогда же Даян-хан заявляет: “О Небо, только ты одно знаешь, зачем льется кровь и разметываются кости [т.е. судьбы]. Ты, Эдзэн-Богдо [Государь-Богдо, посмертное прозвище Чингиса], тоже это знаешь!” Итак, Чингис и здесь - бог и сын бога, младший член одной пары с “единственным вечным Богом”. Он является, как подытожил Вернадский, посредствующим звеном между Небом и монголами; он своего рода вечный младший соправитель Неба и вечный старший соправитель хаганов. По-видимому, именно через него монгольская империя и получает ту Силу Неба, которой совершает все свои деяния.

Пойдем дальше: какую же роль играет единый Вечный Бог Небо в культе монголов, как выражается их отношение к нему? Из тех же самых источников выясняется, что никак, никакой! “Они веруют в единого Бога..., однако они не чтут его ни молитвами, ни похвалами, ни каким бы то ни было обрядом” (Плано Карпини). Молитвы, жертвы, почитание обращены к совершенно иным силам, пусть и не всемогущим: божеству земли Этуген, духам земли, подчиненным ей, духам предков, - но только не к всемогущему Небу (Плано Карпини, Рубрук, Марко Поло). Даже попавшие под китайское влияние монголы просили у “Всевышнего Небесного Бога” только хорошего ума и жизненной силы, а всех “земных вещей, рождающихся на всей земле... - благоприятной погоды, земных плодов, сыновей и подобных благ” - только у духов земли (Марко Поло). Остается считать, что с Небом монголы просто не считали возможным договориться: именно потому, что оно было слишком удалено от человека, принципиально несоизмеримо с ним по своему Всемогуществу, с ним не о чем было разговаривать. И действительно, когда герои XIV-XV в. в монгольских летописях хотят взмолиться о чем-либо, они никогда не обращаются к Тэнгри - самым высоким из божеств, доступных молитве, для них оказывается Чингис-хан!

Далее, Гайтон Армянский, оговорив веру монголов в единого Бога, тут же специально подчеркивает: “знают единого Вечного Бога и зовут его по имени, но это не все: они не молятся и не удерживаются от грехов ради страха Божьего”. В таком случае ради чего же монголы поддерживают свои установления, в том числе кары за различные прегрешения? Если не “ради страха Божьего”, то остается только один ответ: ради своих земных, собственно человеческих целей. Итак, Тэнгри даже не имеет в глазах монголов этического авторитета; его авторитет - чисто силовой. Свою жизнь люди, насколько это зависит от них, намерены устраивать ради исполнения своих собственных природных желаний, не вмешивая Бога в свою систему этических ценностей. Тогда становится ясно, почему постоянный оборот монгольских текстов - “Силой Бога” (а не “во имя Бога”, не “ради Бога” и т.д.).

Монкэ-хаган, правда, сообщил Рубруку: “И мы имеем к нему (вечному единому Богу) открытое прямое сердце”, однако выражение это весьма туманно, и из следующих слов того же хагана в том же разговоре вытекает, что ни к какому “духовному приближению к Богу” отношения это не имеет. В самом деле: единственная связь, единственный способ, которым монголы хотя бы косвенно применяются к своему Вечному богу - это, как опять-таки единогласно свидетельствуют все источники, использование “прорицателей”, то есть шаманов. Перед тем, как начать любое важное действие, правители монголов совещаются с прорицателями; те узнают, благоприятны или неблагоприятны для этого окажутся обстоятельства - то есть соответствует ли желаемое действие предначертаниям Неба - и в зависимости от ответа действие осуществляется, откладывается или отменяется: “Итак, прорицатели... являются их жрецами, и все, что они предписывают делать, совершается без замедления... Они указывают наперед дни счастливые и несчастные для производства всех дел; отсюда татары никогда не собирают войска и не начинают войны без их решительного слова; они давно вернулись бы [войной] на Венгрию, но [пока] прорицатели не позволяют этого” (Рубрук). То, что при этом речь идет именно о распознавании соизволений Неба, явствует, в частности, из того же сообщения Монкэ-хагана Рубруку, согласно которому практика прорицаний связана именно с Богом и вообще является тем единственным, что связывает с Ним монголов: “Итак, вам [христианам] Бог дал Писание, но вы не храните его; нам же он дал прорицателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире” (Рубрук) - таким образом, шаманистическая практика играет для монголов ту же роль звена, соединяющего их с Богом, что оба Завета - для христиан. Однако способ и сама суть такого соединения у христиан и монголов совершенно разные. Как прямо следует из приведенного выше описания, свои цели и ценности (то есть что желательно, а что - нет) монголы определяют сами, исходя исключительно из собственных надобностей и никак не сообразуясь при этом с Богом. Волю Бога им нужно выяснять (через посредство прорицателей) только на следующей стадии, когда решается вопрос, как именно надо достигать этих целей, то есть какая попытка достигнуть желаемого окажется эффективной, а какая - нет, когда день окажется для такой попытки счастливым, а когда - несчастным. Вновь мы видим, что монголы считаются с Небом и его предначертаниями как высшей Силой, но совершенно не намерены принимать эту Силу в душу, не пытаются построить или перестроить свою систему ценностей и наклонностей (то есть свою модальную систему) применительно к ней. “Открытое прямое сердце”, которое монголы имеют к своему “Богу” согласно Монкэ-хагану на этом фоне может быть понято разве что как твердая уверенность в Его всесокрушающей силе и, отсюда - неукоснительное исполнение требований прорицателей, способных предугадать направленность этой силы в каждом конкретном случае.

Очевидно, именно поэтому монголы практиковали полную веротерпимость, и даже при дворе хагана желающие могли безнаказанно опровергать само существование какого бы то ни было Всевышнего Бога, доказывая, что в мире есть множество Сил, ни одна из которых не имеет полной или бесконечной власти. Как указывает Рубрук, это проповедовали при дворе Монкэ-хагана некие “язычники” (у Рубрука “туины”), в том числе буддисты; известно, что сами хаганы (как тот же Монкэ) “туинами” не являлись и в этом вопросе с ними не соглашались, но чрезвычайно охотно прислушивались к их мнениям по другим вопросам (Хубилай, например, чрезвычайно уважал буддистов), и уж тем более не думали как-то пресекать или карать их проповеди.

Описанный комплекс позволяет, в частности, понять, почему одни исследователи видят в Боге монголов безличное начало космического миропорядка (например, ученый-бурят Доржи Банзаров, опиравшийся, в частности, на картину живых реликтов монгольского язычества у бурят-монголов), а другие (например, Л.Гумилев) - личное божество. Прежде всего, в Центральной Азии вообще едва ли поняли бы само это противопоставление. Даже и на Западе - кто, кроме горстки мистиков и философов, изощрился в своем абстрактном мышлении до того, чтобы сформулировать концепцию безличного бога, безличной мировой души, безличного верховного существа? Национальная монгольская религия никак не могла бы дойти до подобных экзерсисов. Душа по определению ощущается человеком как нечто принципиально “личное”, и тот Бог, о котором говорили Чингис, Гуюк и Монкэ, несомненно, является таковым - а иначе они не говорили бы о нем в соответствующих выражениях. “Безличный миропорядок” как нечто реально существующее признает и любой атеистически настроенный физик; то, что этот порядок поощряет одни действия и приводит к краху другие, также не вызовет у него сомнения. Этот миропорядок именуется у них Законами Природы. Однако какой физик в здравом уме и твердой памяти скажет, что “законы природы приказали то-то и то-то”, что они “даровали” или “помогли”, какой физик будет говорить об их “приказах” и именовать их “Всевышним Богом”, тождественным тому, которого чтут христиане, в беседе с самими же христианами, как это сделал Монкэ в беседе с Рубруком? И неужели европейские католические клирики - путешественники в землю монголов, от Карпини до Монтекорвино, специально и пристально интересовавшиеся монгольской верой, так и не заметили, что высшее начало монголов безлично, и продолжали думать, что монголы, как и они, верят во “Всевышнего Бога”, и именовать его тем же латинским термином Deus, что и Бога западноевразиатского монотеизма? Ведь в XV-XVI в. от точно таких же клириков не укрывалась даже тень пантеизма в заподозренных ими на этот счет европейских сочинениях!

Итак, прав Гумилев: Тэнгри монголов - личный бог. Однако и Банзаров, считавший, что Небо монголов, хотя и является правителем мира и подателем жизни, не есть Бог (Гумилев с закономерным удивлением спрашивает, что же тогда есть Бог?), так как является безличным началом, отталкивался от неких реальных вещей, и авторов, повторявшиз эту формулировку, понять можно без труда. В средневековой и пост-средневековой Западной Евразии представление о личном всевышнем боге неразрывно сочетается с уверенностью в том, что с ним не просто можно и нужно общаться (в том числе и прежде всего молитвенно), но что это общение и есть высший смысл и цель всякого существования; что только оно и задает систему этических координат, и что в нем одном человек обретает санкцию и оправдание своих чувств, мыслей и действий. Если подходить к Тэнгри монголов с этой меркой, то он, разумеется, под нее не подойдет - и тем самым автоматически, хотя и ошибочно, попадет для европейца в разряд “безличных начал”.

И, наконец, Рашидаддин обеспечивает нас еще одним свидетельством, казалось бы, полностью противоречащим всему, сказанному выше: Чингис перед походом на врага молится Тэнгри! Причем молится, именно требуя его вмешательства и справедливого решения: “О предвечный Господь, ты знаешь и ведаешь, что это Алтан-хан [чжурчжэньский] начал вражду... Я есмь ищущий за кровь возмездия и мщения. Если знаешь, что это возмездие мое правое, ниспошли свыше мне силу и победоносность”. Считать это намеренной или бессознательной ошибкой мусульманина у Рашидаддина, компилировавшего свой труд (да и то чужими руками) через сто лет после Чингисхана при дворе монгольского ильхана, опять же мусульманина, все-таки нельзя, поскольку труд Рашидаддина - это именно компиляция, и в той части, в которой она описывает ранние дела Чингиса, речь идет на деле о монгольских хрониках в переводах сотрудников Рашидаддина. Таким образом, Чингис все-таки молился к Тэнгри, апеллировал к его суду и добивался удовлетворения своих апелляций! И вот здесь нужно вспомнить, что Чингис с точки зрения монголов - не человек, а божественный или полубожественный Сын Неба и, в силу этого, посредник между между Небом и избранным народом Неба - монголами. Тогда становится ясно, почему Небу молится только Чингис, но не его народ и не его преемники - он по своей природе способен вступать в контакт с Небом как Его сын, для них это было бы бессмысленно: Небо не станет общаться с ними напрямую или разбирать их просьбы.

Теперь, когда все встало на свои места, могно дать связную характеристику имперской системе идей монголов. Мир создан и живет одним Богом - Монхэ-Тэнгри, Вечным Небом. Предначертания Тэнгри нельзя обойти, так как он всесилен. Тэнгри неизмеримо далек от людей, так что с ним бессмысленно даже вступать в общение: договориться все равно нельзя. Однако иногда Тэнгри может принимать какие-то решения, отталкиваясь от впечатления, произведенного на него людскими поступками: так, победу монголам в бою с кераитами Тэнгри отдал монголам не согласно каким-либо предначертаниям, а только потому, что уже в ходе самой битвы Ему понравилась лихость одного монгольского военачальника. Разумеется, здесь нет речи о правосудии в смысле соблюдения каких-то правил: Тэнгри во всех случаях поступает только по собственному произволу; просто эта воля может быть не только предустановлена, но и определена заново (или впервые) в ответ на какие-то привлекшие внимание Тэнгри человеческие поступки.

К тварям Тэнгри, в том числе людям, все это не имеет особого касательства. Цели и модусы себе они формируют сами, совершенно независимо от Тэнгри и его воли, ориентируясь лишь на собственные желания. Они только хотят знать, насколько то или иное их действие будет соответствовать или, наоборот, противопоставляться воле Тэнгри: будучи разумными существами, при осуществлении своих намерений люди, конечно, хотят, так сказать, лечь на волну, поднятую самой большой Силой мира, использовать ее энергию, а не идти ей наперерез с заведомо погибельным для себя результатом. Поэтому они не молятся Тэнгри и не общаются с ним, но лишь стараются разузнать его волю, чтобы иметь возможность учесть ее в своих действиях. Взаимно-полезный обмен жертв и благодеяний люди устанавливают с совершенно другими существами: духами земли, подвластными Богине Земли - Этоген и духами предков.

Такова была монгольская картина мира до Чингиса. Учение Чингис-хана дополнило ее лишь фигурой самого Чингиса: в нем монголы чудесным образом обрели то самое звено, посредствующее между ними и Верховной Силой, которого им так недоставало раньше. Чингис - не бог и не человек; он богочеловек: Темуджин, потомок монгольских ханов, а потом хаган объединенного монгольского царства - и одновременно Сын Бога Тэнгри, способный общаться с ним, молить его, апеллировать к нему и его вкусу (как в случае с Алтан-ханом), принимать его силу и энергию и обращать ее на пользу и устроение “всенародного” государства монголов - то есть быть чем-то вроде адаптора, через который монголы могут, наконец, подключиться к Тэнгри и тем обрести невиданное преимущество перед всеми своими соперниками (такой возможности по-прежнему не имеющими). Сохраняет эту способность Чингис и после смерти своей собственно человеческой составляющей. Именно поэтому он и посмертно, в качестве духа, остается соправителем правящего хагана - иначе как через него Монгольская империя не в состоянии была бы утилизировать Силу Вечного Неба.

Надо сказать, что весь этот комплекс: богочеловек, он же Бог-Сын, предстательствующий перед Небесным Богом-Отцом за людей (причем не за всех людей вообще, а за признавший его “избранный народ”, в данном случае монголов) - совершенно чужд исконной центральноазиатской традиции и в то же время очень напоминает христианскую схему. В XII в. христианство-несторианство доминировало в крупнейших племенных княжениях Монголии - найманском и кераитском. Распространено несторианство было и среди союзных Чингису уйгуров. Очевидно, всю только что описанную часть своего учения Чингис и разрабатывал, учитывая несторианскую модель. Не потому ли при многих монгольских ханах XIII в. несторианское христианство, как давно продемонстрировали исследователи, пользовалось наибольшим покровительством из всех чужих мировоззрений?

В заключение надо сказать о загробном мире и злом начале у монголов XIII в. Решающим здесь является свидетельство Плано Карпини: “Они ничего не знают о вечной жизни и вечном осуждении; веруют, однако, что после смерти станут жить в ином мире, будут умножать свои стада, есть, пить и делать все остальное, что делают люди, живущие в этом мире”. В полном соответствии с этим монголы по смерти хагана правили ему следующие поминки: “когда тела великих ханов несут к той горе [Алтай, где их хоронят], всякого, кого повстречают, дней за сорок, побольше или поменьше, убивают мечом провожатые при теле, да приговаривают: Иди на тот свет служить нашему государю! - Они воистину верят, что убитый пойдет на тот свет служить их государю” (Марко Поло).

Злым началом монголы по неизвестным причинам считали воду - вернее всего, как хтоническую стихию (Земля-Этуген, например, рассматриваалось как некое низшее по отношению к небу и амбивалентное, но не собственно злое начало). Именно поэтому они практически никогда не мылись и избегали омывать водой важных для них предметы. Категорически не желали они и пить чистую воду, стараясь хотя бы в самой слабой мере разбавлять ее молоком.

Вся эта система идей и самим монголами, и их современниками рассматривалась как особая вера, “имперская религия” монголов. “Он не христианин, а монгол” - это слова одного из монголов улуса Джучи о Сартаке, пересказанные Рубруком; изложение Монкэ-хаганом монгольских представлений о Тэнгри тот же Рубрук предваряет словами: “Затем он начал исповедовать мне свою веру”. Еще интереснее классификация этнорелигиозных общностей, возвещенная в письме самого Монкэ: “Вот слово, сказанное вам от всех нас, которые являются монголами, найманами, меркитами, мустелеманами”. Как видно из последнего слова в ряду, это не этническая, а именно этнорелигиозная классификация, где кроме “мустелеман”-мусульман выступают под обозначением “найманов” христиане (найманы были несторианами), под обозначением “меркитов” - очевидно, носители обычного, дочингисова монгольского тэнгриистического шаманизма, а под обозначением “монголов” - носители Чингисова вероучения, то есть того же шаманизма, дополненного учением о Чингисе как Боге-Сыне, посреднике между Небом и людьми. Переводить эту фразу было бы точнее: “мы, которые являемся приверженцами монгольской веры, найманской = христианской веры, меркитской веры, мусульманской веры”.

Как же должны были монголы относиться к своей имперской религии в свете внезапного и стремительного крушения самой Империи между 1350 и 1380 гг.? В рамках Чингисова вероучения объяснить его было бы практически невозможно. Оставалось бы считать, что либо Чингис отвернулся от монголов, либо, что Тэнгри перестал рассматривать Чингиса как посредствующее звено между собой и монголами, превратив его “богосыновство” в пустую формальность. Судя по тому, что Чингис так и остался великим божеством для монголов, они страшились именно последнего варианта. Не в этом ли кризисе причина полного вымирания монгольской имперской религии в XVI-XVII вв. и ее замещения ламаизмом? В монгольском ламаизме Чингис остался почитаемым божеством, но Монголия была включена в череду праведных буддистских царств (индийские, тибетские, монгольское), и мировая Монгольская империя, не вписывавшаяся в эти рамки, была предана забвению.

Монголы не признавали какой бы то ни было моральной ответственности перед чужаками. Но перед самими собой (и только перед самими собой) они признавали определенную ответственность за методы своего обращения с этими чужаками. (Тому, кому это покажется бессодержательным парадоксом, стоит для начала вспомнить, что люди наказывают мальчишку, мучающего кошку, из чувства ответственности перед собой, а не перед кошками. Возможно и более прагматическое объяснение: монголы помнили о вкусах Тэнгри и, исполняя некие нормы, отвечающие этим вкусам, хотели обеспечить Чингису лучшие возможности посмертно перекачивать энергию Тэнгри на пользу Империи). В частности, они не считали, что поголовно резать людей, ни в чем перед ними не провинившихся, будь они трижды чужаками и оседлыми унтерменшами - есть дело, приличествующее Империи. Как неоднократно указывали самые разные исследователи, поступать так с чистой совестью монголы считали возможным только с населением тех государств, чьи правители убили монгольских послов. Убийство послов вообще считалось величайшим международным преступлением по всей Евразии (в отличие от жестокостей на войне или начала агрессивной войны), но только монголы считали, что жители повинной в нем страны в принципе заслужили - уже одним этим - полного уничтожения, и с этого момента им можно давать любые клятвы, а потом нарушать их, не беря на себя клятвопреступления! Именно поэтому в странах, где монгольских послов убивали, монголы предпочитали предлагать обманную капитуляцию, а потом без зазрения совести поголовно вырезали доверившихся их клятве людей.

С другой стороны, тех, кто торопился выразить свою покорность сам, монголы принимали в подданные независимо от того, как именно те выглядели с монгольской точки зрения. Уйгуры сами поддержали Чингисхана и признали его власть на начальном, самом трудном этапе его имперского строительства. Хотя оседлые уйгуры не могли вызывать с точки зрения монгольской идеи ничего, кроме отвращения, Чингисхан не просто принял их в подданство, но сделал Уйгурию пятым Улусом империи, формально равноправным с улусами его собственных сыновей! Больше монголы никогда не зависели в такой степени от помощи оседлых жителей и, соответственно, никому не оказывали такой милости, но и приведенный факт говорит сам за себя.

Между тем, как относились монголы к оседлым жителям самим по себе, лучше всего видно из их обращения с китайцами. После окончательного завоевания северокитайской империи Цзинь в 1232 г. один монгольский вельможа предложил Огэдэй-хагану истребить все население Северного Китая, разрушить все города и деревни, а всю территорию обратить в пастбища: “Хоть мы и завоевали китайцев, нам от них нет никакого проку. Не лучше ли полностью истребить их, чтобы их земли заросли травой для наших коней”. Учитывая, что из 45 млн. довоенного населения империи Цзинь в живых к этому времени оставалось около 5 млн., предложение носило весьма реалистический характер. Канцлер Империи, кидань Елюй Чуцай, отговорил Огэдэя от этого плана, только ссылаясь на тот доход в деньгах, тканях и рисе, который могло обеспечить монголам оседлое северокитайское население. В 1230-х гг. Хадан (Годан), наместник Тангута и смежных китайских областей, “регулировал численность” оседлого китайского населения, попросту топя людей в реках. Хубилай применял тот же метод в своем северокитайском наместничестве в 1250-х. В конце концов тибетский иерарх Сакья-пандита уговорил отказаться от этой практики Хадана, а преемник Сакьи, Пагпа - Хубилая, но и сама эта практика (а коль скоро применяли ее и Хадан, и Хубилай, значит, она считалась более чем стандартной нормой регулирования численности оседлого “скота” в Китае) - более чем яркий пример.

Через сто лет, в 1337, ввиду двух местных восстаний в Китае, первый министр хагана Баян предложил истребить большинство китайцев вообще; для упрощения механизма селекции он предполагал просто уничтожить всех носителей пяти наиболее распространенных среди китайцев фамилий - Чжан, Ван, Лю, Ли и Чжао, и на этом остановиться (по оценкам, эти фамилии носило около 90 % китайцев). Проект, правда, не реализовали. В промежутке при Хубилае, самом “китаефильском” хагане по мерке старомонгольской партии, Марко Поло, который, вообще говоря, идеализирует Хубилая сверх всякой меры, об обращении хагана с китайцами (уже много после его отказа от политики насильственного регулирования населения путем его массового уничтожения) пишет так: “Нужно знать, что все катайцы не любят управления великого хана, потому что поставил он над ними татар [сословие монголов] и всего чаще сарацин [мусульман, т.е. сословие сэмужэнь]; а этого катайцы не выносили, так как обходились с ними как с рабами”.

И все-таки уйгурам дали статус пятого улуса, все кампании начинались с присылки посольств, требовавших мирного подчинения, а тотальной резне подвергали только те страны, где этих послов убивали. Как примирить это с охарактеризованным выше отношением к оседлым чужакам?

Вспомним, что с монгольскими послами вообще происходит нечто странное: их убивают по всей Евразии. По неполным данным их убили в Киеве в 1223 г., в Корее в 1230-х, в Венгрии и еще какой-то христианской стране в 1241 г., в государстве Дали в 1253 г., в империи хорезмшахов в 1218 г. Их бросали в темницу во Вьетнаме, в Камбуджадеше, в мамлюкском Египте. Их искалечил Кертанагара на Яве. А ведь по всей Евразии прекрасно знали: казнить посла есть тягчайшее преступление и оскорбление, законный повод для жестокой, если не тотальной войны. Что же, в таком случае, говорили эти послы? Во первых, практически во всех случаях они предъявляли совершенно недопустимое по меркам того времени для послов требование того, что мы сейчас назвали бы отказом не только от внешнего, но и от внутреннего суверенитета. А если это требование удовлетворялось, то вдобавок к нему предъявлялись новые, совсем уж неприемлемо оскорбительные. Хорезмшаху Мухаммеду, правда, монгольские послы не предъявляли прямых требований покориться, но уже первое их посольство объявило его вассалом монголов вообще без всяких требований, что называется, “в лицо”, предъявив ему послание Чингиса, где тот объявлял хорезмшаха “самым любимым из своих сыновей”, то есть вассалов! Второе посольство потребовало выдать на расправу монголам ближайшего родственника хорезмшаха, повинного в уничтожении монгольского каравана в Отраре (по понятиям того времени монголы могли требовать самого различного возмещения, но уж только не такого!)

Остается заключить, что монгольские послы совершенно сознательно провоцировали чужеземных правителей на то, чтобы последние их убили, и тем самым дали Империи законный повод с чистой совестью вести против них тотальную войну и вырезать их подданных всех даже после принятия их капитуляции. (Сами послы едва ли особенно переживали по этому поводу, так как подобной смертью за Империю обеспечивали себе наилучшее положение на загробной государственной службе, где, надо полагать, их с ходу должен был обласкать бессмертный соправитель правящего хагана - Чингис, а немного погодя - и сам хаган, после собственной смерти). Разумеется, если послов не убивали, а признавали полное, даже демонстративное порабощение перед лицом Империи, это тоже считалось превосходным результатом - но похоже, что гибель послов и открывающиеся вследствие этого возможности хаганы считали результатом еще более замечательным. Трудно найти более убедительный показатель их отношения к оседлым чужакам.

Впрочем, в этом отношении у монгольской мировой революции (как и у всякой другой) тоже были ревизионисты. Первым и самым известным из них был не кто иной, как Джучи, старший сын Чингис-хана, еще в 1221 г., во время истребления жителей Маверранахра, с возмущением спрашивавший: “До каких же пор мы будем истреблять столько добрых коней и добрых людей?” (при особенно тотальных зачистках монголы уничтожали и животных). За это отец и подослал к нему убийц в 1226 г.

Карта 1. Территориальное деление Монгольской империи по смерти Чингисхана

Карта 2. Монгольская империя в 1248 г. (внутреннее деление)

Карта 3. Монгольская империя и сопредельные страны в 1248 г.

Карта 4. Монгольская империя к концу 1252 г. (внутреннее деление)

Карта 5. Монгольская империя в 1257 г. (внутреннее деление)

Карта 6. Монгольская империя по итогам правления Монкэ (осень 1259, внутреннее деление)

Карта 6-2. Монгольская империя по итогам правления Монкэ

Карта 7. Монгольская империя зимой 1261 / 1262 гг.

Карта 8. Монгольская империя в 1263 г.

Карта 9. Монгольская империя в 1265 г.

Карта 10. Начало Смуты: империя в 1266-67 гг.

Карта 11. Итоги наступления Хайду - Барака. Империя летом 1270 г.

Карта 12. Расстановка сил в начале 1270-х (1271 - 1272).

Карта 13. Монгольская империя в 1274 г.

Карта 14. Первое вторжение Хайду в Монголию. Империя в 1278 г.

Карта 15. Монгольская империя в 1285 г.