Многое множество гуманитарностей, с которыми вы будете иметь дело, так или иначе привязаны к глубоким различиям и противопоставлению архаики и «современности» (вариант: «доиндустриального» и «индустриального» / «постиндустриального» / «информационного» общества, или «традиционного общества» и «технологической цивилизации» - общий смысл во всех случаях примерно один и тот же, немного различаются лишь схемы периодизации). Полезно будет проследить и объяснить наиболее яркие и важные из этих отличий. Кстати, при этом выяснится, что марксисты (в данном случае) оказались все-таки правы: большинство социальных и политических свойств «архаики» и «современности» определяются технико-экономической спецификой той и другой. Имеем:

Технологическая сторона дела:

Технологическую базу обществ «архаики» составляет ручной труд. Навыки его определены обычаем, почти не меняются и крайне малоспецализированы. Технологическую базу современности образует труд машинный, причем требующий разом высокой профессионализации от человека-работника и огромной научной «подпитки» со стороны разработчиков машин.

Экономическая сторона дела (и ее последствия):

В эпоху архаики основу экономики составляет сельское хозяйство. Производятся в основном вещи, предназначенные для прямого потребления (пища, одежда, оружие, утварь, строительство). В этом производстве и занято большинство населения. В современную эпоху основу экономики составляет наукоемкая промышленность. Большая часть сырья, затрат и трудовых ресурсов направлена вовсе не на производство действительно нужных вещей, а на создание промежуточных средств, необходимых для этого производства. Таким образом, структурный КПД у современной экономики оказывается ниже, чем у архаической, а в то же время ассортимент и количество непосредственно потребляемых вещей на душу населения в современности получаются неизмеримо более высокими. Как видим, технологический прогресс - штука парадоксальная: он заставляет тратить львиную долю усилий на то, что само по себе никому не нужно, но именно благодаря этому конечный урожай оказывается гораздо больше.

Экономика архаики натуральна: подавляющая часть продукции производится не на продажу. Каждая деревня в состоянии обеспечить себя всем необходимым, а на большее у ее обитателей все равно не хватит средств. Что же касается прочего населения, то это преимущественно правящая верхушка, которая не торгует, а взыскивает [1] .

Экономика современности основана на товарно-денежном обмене уже по одному тому, что, как упоминалось, большинство произведенных в каждом отдельном месте вещей сами по себе никому не нужны. Следовательно, их надо по сложным сетям цепочек передавать из рук в руки, чтобы в конце очередного сегмента сети очередной производитель соорудил, наконец, что-нибудь непосредственно потребляемое. Прикиньте, например, какая туча отдельных производителей должна была «сложиться», чтобы на Ваш стол легла буханка хлеба (сюда войдут и те, кто производит плуги, и те, кто льют для них металл, и те, кто занимаются химией удобрений, и те, кто производит асфальт для дорог, по которым повезут зерно, или краску для грузовиков, которые его повезут - и т.д. и т.д. без конца и края). Такую кооперацию, теоретически говоря, можно попробовать наладить по приказу сверху, но это дело попросту неисполнимое в силу его неимоверной сложности. Оно не пошло даже у ранних большевиков, которые через несколько лет «военного коммунизма» должны были ввести обмен как основное и единственное средство перекачки нужных промежуточных средств по цепочке производителей. Кроме того, экономика современности, в силу своего технического могущества, просто очень много всего производит. Этим «всем» остается только обмениваться.

Если экономика построена на обмене, то ее заправилы заинтересованы в повышении прибыльности и производительности труда, расширении ассортимента, а также взаимной эскалации спроса и предложения - то есть, соответственно, в технологическом прогрессе, экономическом росте и повышении покупательной способности населения. Получается, что с какого-то момента обмен как принцип функционирования экономики волей-неволей работает на технический прогресс и рост общего благосостояния. Дисбалансы в расширении спроса и предложения при этом могут вызывать весьма жестокие кризисы, но это - кризисы на фоне общего и в целом устойчивого роста того и другого. С натуральной экономикой ничего подобного не происходит. Поэтому архаика - это эпоха технико-экономической стагнации (в Египте 1800 г. до н.э. уровень развития сельского хозяйства примерно тот же, что и в 1800 г. н.э.), а совремнность - бурного и кумулятивно ускоряющегося технико-экономического роста. За последние двести лет быт среднего землянина изменился больше, чем за предыдущие шесть тысяч.

Производство архаического времени, что основные организационные трудности представляет собой не сам труд, а организация сосуществования работников и перераспределение ресурсов и продуктов - т.е. те сферы жизни общества, которые регулирует государство в меру своей политической власти. Специально организовывать сверху посев и сбор урожая, пожалуй, не надо - деревня и сама знает, как это делать, - а вот на то, чтобы удержать эту деревню от стычек с соседями и взыскать с нее налоги, в самом деле придется затратить немалые организационные усилия. Именно в этом причина так называемого «примата политики над экономикой» (т.е. политических факторов над экономическими) в эпоху архаики. Напротив, экономический процесс современности так сложен, что его-то и надо организовывать в первую очередь, будь то частным менеджментом или государственным регулированием. Для сравнения: феодалу вовсе не нужно ежедневно контролировать хозяйственный процесс на своих землях и тем более вести какие-то экономические маневры; собственник завода вынужден заниматься управлением и маневрированием производством каждый день (сам или через управляющих). Отсюда современный «примат экономики над политикой».

По той же причине любая архаическая экономика строилась не на соотношении отраслей, всюду более или менее постоянном и не подлежащем маневрированию, а на соотношении: государственного сектора, частно-общинного сектора мелких хозяев; и, наконец, сектора крупных частных или получастных владений, образующегося за счет первых двух (из пожалованных «сверху» или исторгнутых «снизу» фондов). В современности же структура экономики может быть самой различной, и эти различия судьбоносны (в первую очередь благодаря сложению мировой системы обмена и вытекающей отсюда возможности хозяйственной специализации разных экономик).

В обменных конкурентных операциях решающее значение имеют возможность аккумуляции средств в нужном месте и в нужное время (обеспечивается банками) и кредит доверия (совершенно необходимый, кстати, и для самой банковской деятельности). Поэтому современная экономика в своем частном варианте существует «в кредит» и оказывается куда сильнее подвержена негативному влиянию всевозможных психологических (в том числе иррациональных) факторов, чем архаическая. (Для государственного варианта современной экономики этой опасности не существует (зато он и менее эффективен).

Военный потенциал современного общества более или менее прямо зависит от его экономического потенциала. В эпоху архаики эта зависимость отсутствует. Причина этого ясна: вооружение архаики настолько примитивно, что начиная с некоторого (всем доступного) уровня его одинаково могут производить практически все, независимо от своих дальнейших экономических успехов или неудач. Далее, при столкновении десятков тысяч человек дело решается не столько числом, сколько умением и удачей, а средства связи и коммуникаций все равно не позволяют использовать миллионные армии никому, в том числе и тем, кто по объему запасов и демографическому потенциалу был бы на это способен. Стало быть, эти объем и потенциал особого военного значения не имеют. Поражающий современное воображение, но вполне банальный для архаического взгляда разгром, который претерпела колоссальная и невообразимо богатая по меркам своего времени Персидская империя от десятка нищих эллинских городов, вполне выясняет эту сторону дела. Зато и применение восходящего к архаике стратегического мышления в современную эпоху ведет к краху: Германия, располагавшая в этом столетии лучшей (причем с большим отрывом) полевой армией мира, и неосторожно положившаяся на это, была дважды подряд побита именно из-за военно-экономического превосходства своих врагов.

Социальная сторона дела:

Экономика архаики технически примитивна и поэтому бедна. Всего произведенного продукта едва-едва хватает для того, чтобы большая часть населения, условно говоря, перебивалась с хлеба на воду. Это значит, что социальные контрасты и эксплуатация будут восприниматься гораздо напряженнее, чем в богатом и сытом современном мире. Миллионеру легче заплатить 50 %-й налог - он и при этом голодным не останется - чем крестьянину архаики, и без того живущему впроголодь, отдавать еще и «десятину от ничего». Точно так же различаются и уровни конфликтности в обществе. Голодный куда скорее подымет руку на соседа ради горсти зерна (ему почти нечего терять), чем сытый (он может потерять свое сытое поожение, да и вообще ему лень). А следовательно, для поддержания общественного порядка архаика нуждается в куда более жесткой, стабильной и могучей - а, следовательно, авторитарной и иерархической социальной и политической организации, чем современность.

Как мы помним, в силу различных экономических причин архаика вынуждена сосредоточиться на внекономическом, насильственном принуждении эксплуатируемых к труду, а современная экономика точно так же вынуждена опираться на экономическое. Влияние этого фактора действует в том же направлении, что и предыдущего, но при этом куда сильнее: архаика должна развивать жесткие формы эксплуатации и, соответственно, предоставлять огромное могущество и власть господствующему классу, а современнности необходим определенный - достаточно высокий - уровень социальной эмансипации.

По всем изложенным выше причинам (найдете их сами) общества архаики организованы иерархически, верхи общества колоссально опережают низы по социальному и экономическому могуществу, общество поделено на четкие страты, оформленные сословной системы (это закрпеляет отрыв господствующего класса от массы населения, разъединяет само население и в тем самым придает общественному порядку и господству верхов необходимую стабильность и силу). Современные же общества категорически отказываются от сословной системы, состоят из массы уравненных в своих основных правах граждан и отличаются неизмеримо большей вертикальной мобильностью (возможностями члена общества пробиться из его «низов» в «верхи»).

Из соображений, приведенных выше, явствует, что в норме (то есть в режиме «правильного» и наиболее эффективного функционирования, вне кризисных и чрезвычайных ситуаций) общество архаики будет представлено государственным изотопом соответствующей формации, современное общество - частным.

В итоге ключевая фигура общества архаики - это член властной иерархии, чиновник и / или военный. Его власть тесно связана с богатством и пропорциональна ему. Именно такие люди составляют количественное и качественное ядро господствующего класса, что придает всему обществу некий военно-романтический, «фэнтезийный» колорит. В современном обществе ключевая фигура - организатор не власти, а производства. А поскольку современное общество поошряет частные формы эксплуатации, власть (не влияние, а формальная государственная ) в нем в значительной степени разошлась с богатством: высшие чиновники в норме - далеко не самые богатые. Соответствующее перетекание влияния несколько запаздывает (как и положено социальному явлению) по отношению к вызвавшему ее экономическому сдвигу. Во вполне промышленной уже к концу XIX века Германии в 1914 верховодила еще гражданская и особенно военная бюрократическая знать; в 1939 - партийная (гражданская) бюрократия и промышленники, в 1999 - промышленники просто.

Современное общество нуждается в массе квалифицированных и образованных рядовых членов, и вынуждено давать им широкое образование. С другой стороны, оно формировалось рука об руку с резким ростом объема и скорости передачи информации, а также скорости, легкости и плотности средств связи и коммуникаций. Возникают средства массовой информации. С чисто же демографической точки зрения промышленность требует скопления на небольших площадях огромных масс населения. В итоге «низы» общества становятся достаточно раскрепощены психологически и все более активны; дооговориться и солидаризироваться рядовым членам общества теперь гораздо легче (в том числе благодаря СМИ), а их концентрация делает невозможным или очень затруднительным насильственное подавление массовых движений и беспорядков, если они все-таки возникнут. Таким образом, «взрывной» потенциал низов, а также их способность и желание привести его при необходимости в действие резко повышаются. Верхи общества вынуждены отступать и уступать, заключая социальный компромисс на новых условиях в соответствии с изменившимся балансом сил. В итоге господсствующий класс вынужден оформить ряд социальных гарантий непосредственным производителям, а массы впервые выходят на постоянную авансцену политической жизни.

В частности, происходит распад всевозможных корпораций (в том числе сословных), которые ранее структурировали и дисциплинировали общество. Отныне оно, так сказать, атоммаризуется, и становится конгломератом отдельных людей - граждан.

Политическая и культурная сторона дела:

Основное предназначение всякой власти состоит в том, чтобы осуществлять при необходимости экстренное силовое вмешательство во внутреннюю и внешнюю общественную ситуацию и корректировать ее. Для этого общество ее и выдвигает и наделяет соответствующим могуществом. Здесь, однако, и поджидает нас парадокс: чем сильнее власть, тем полнее и эффективнее она может принести в чрезвычайных ситуациях пользу обществу. Но тем большее и зло она сможет нанести людям в случае принятия ошибочных «крупных решений» или превращения государства в паразитирующую на теле общества «вещь в себе». Выходит, что сила государственной власти - палка о двух концах. Что же предпочесть в итоге? Каждая эпоха по вполне разумным соображениям делает здесь свой выбор. Общество архаики поминутно оказывается на грани выживания, то и дело попадает в чрезвычайные ситуации, а его основные проблемы, в принципе, решаются только политической силой (см. выше). Поэтому общество архаики больше нуждается в сильных корректирующих вмешательствах власти, чем боится сильных отрицательных. Прямо противоположным образом дело обстоит с современными обществами. Их экономика очень сложна, и резкими вмешательствами сверху расстроить ее можно гораздо проще и чаще, чем поправить. Поэтому современное общество боится сильной власти больше, чем дорожит ей. За государством оно вынуждено оставлять только регулирующие функции, не позволяя ему активно манипулировать экономикой. Но для этого государство само должно стать подконтрольно обществу. Отныне оно все меньше берет и меньше дает по собственному произволу.

Вообще говоря, люди всегда хотели поменьше подчиняться и побольше распоряжаться самими собой, то есть стремились к свободе. Как мы уже видели, бедное общество архаики попросту не в состоянии предоставить людям такую свободу под угрозой распада. Ведь и в современном мире, чуть только жизненно важных ресурсов по каким-то причинам начинает не хватать на всех, власть немедленно получает чрезвычайные полномочия и ограничивает свободы, чтобы предотвратить неуправляемую грызню за уменьшившийся кусок пирога и распределять его в централизованном порядке. Эту ситуацию полностью осознают сами массы архаики, как ни тяготятся они своей несвободой. Не случайно все победоносные крестьянские войны немедленно устанавливали крепкую царскую власть: народ хорошо понимает, что хотя она и дорого обходится ему, без нее он обречен на междоусобицы из-за куска хлеба и нашествия извне. С другой стороны, разъединенные рядовые члены общества архаики, разбросанные мелкими коллективами по огромной территории, за редкими исключениями попросту не способны сговориться и оказать организованный нажим на власть в борьбе за свою свободу. Современность, напротив, приносит рост благосостояния и развитие средств связи, что полностью меняет ситуацию. Отныне низы становятся менее ожесточенными, но более сильными; правящая верхушка, с одной стороны, может предоставить им больше прав, а с другой - оказывается вынуждена сделать это.

Из различных обстоятельств, описанных только что или еще раньше, с неизбежностью вытекает, что общество архаики будет в основном иерархическим, с сильнейшим ограничением прав и самостоятельности основнойм массы населения, а современное общество в норме - это общество представительной демократии с довольно высоким уровнем прав и свобод и практически всегда - с гражданским равноправием и широким избирательным правом почти всех его членов. На место соподданных приходят сограждане.

Заметим, что современная демократия - это вовсе не «власть народа» в прямом смысле, как в древней Греции. Реально пути общества по-прежнему направляет господствующий класс. Однако новый политический строй налаживает «обратную связь» между ним и народной массой, позволяя ей существенно влиять на вырабатываемые «вверху» решения и определять выбор между их различными вариантами, предложенными общественной верхушкой.

В самой политической организации общества появляется, наряду с исполнительной властью и представительным учреждением, новый важнейший элемент - постоянные политические партии. Их функции - политически и организационно соединять господствующий класс и основную массу населения при помощи партийных структур. Это стабилизирует общество, так как и физически, и психологически смягчает и частично перекрывает «разность потенциалов» между «верхом» и «низом». С ростом активности и силы масс (характерным, как мы помним, для современного общества) такое налаживание связи и сотрудничества с ними становится для высших слоев общества необходимым. В «частном» варианте современности партии представляют различные общественные ориентации, и каждая из них связывает определенную часть господствуюшего класса с поддерживающей ее частью населения; образующиеся переменчивые блоки конкурируют друг с другом. В «государственном» варианте выделяется, в общем, одна правящая партия, которая и соединяет бюрократически объединенный господствующий класс с населением в целом.

Чтобы власть не могла чрезмерно усилиться и выйти из-под влияния и контроля общества, разорвав «обратную связь» с ним, современное общество дробит власть на несколько «ветвей» соответственно природе решаемых ею задач (концепция разделения властей). Сосредоточение власти разного типа в одних руках сделало бы соответствующую властную структуру подавляюще могущественной и бесконтрольной.

Для культурной ситуации современности характерно ощущение некоторого разрыва с традицией (следование которой типично для архаики), восприятие непрерывных «перемен» как необходимой нормы жизни вообще. Отсюда всеобщая для современных обществ концепция «универсального прогресса». Естественно, при этом подразумеваются перемены к лучшему, но на практике население может соблазниться чуть ли не словом «перемены» («реформы», «прогресс») как таковым, независимо от последствий. Причина этого явления - колоссальный скачок, который общество делает при переходе к современности и соответствующее «головокружение от успехов». Общество архаки, весьма слабо владеющее силами и законами окружающего мира, в этом отношении больше всего напоминает человека, в кромешной тьме застывшего на горном склоне. Любой неверный шаг грозит гибелью, резервов, чтобы скомпенсировать возможные последствия, нет. В этой ситуации разумное общество будет куда больше бояться, что навлечет на себя беду непроверенным шагом, чем соблазняться его возможным успехом. Поэтому человек архаики предпочитает повторять старый, проверенный веками опыт предков (то есть традицию) и принципиально остерегается отходить от него.

«Государственный» вариант современного общества (то есть, так сказать, «социализм» или «государственный», или, наконец, «полугосударственный», он же «тайваньский» и «азиатский» капитализм) в социокультурном отношении очень своеобразен. Поскольку доминирование политической власти характерно и необходимо как раз для обществ архаики, а современной экономике противопоказано, получается, что многие социальные, политические и культурные институты «государственный» изотоп современности прямо наследует от архаики, а многие явления всей жизни и особенно экономики не лучшим образом стыкуются с ними. Это порождает многие культурные и психологические противоречия (прежде всего, конфликт между насаждаемой властями регламентацией и стремлением населения избавиться от подобной опеки).

Наконец, коренным образом меняется отношение к войне - в силу пресловутого «возрастания ценности человеческой жизни». Правда, вопреки тому, что об этом пишут, рост гуманности тут не при чем; за истекшие десять-пятнадцать тысяч лет люди не стали добрее ни по отдельности, ни вместе. Ценность человеческой жизни увеличилась в самом дословном, материальном выражении, причем и для самого человека, и для всего общества. Несколько утрируя, можно сказать, что рядовой человек архаики рождается и живет как трава и в самой мирной жизни постоянно балансирует на грани смерти (от болезней, недоедания и т.п.) и претерпевает множество страданий, прежде всего изматывающий труд. Военная опасность для него поэтому не так уж и страшна, зато возможность пожить на чужой счет и обогатиться (причем так, как в мирной жизни ему и не снилось) - почти бесценна. Обществу же его жизнь ничего не стоит: оно не вкладывало в него никаких средств. Надо ли удивляться, что война становится для общества архаики «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства»? Иное дело современность: человек современного мира живет, в общем-то, в сытости и комфорте. Война грозит лишить его их, но при этом не в состоянии ему дать ничего такого, чего он гораздо меньшей ценой не получил бы дома, сидя. Поэтому воевать герой нашего времени очень не хочет; а при политическом режиме современности, чего не хочет большинство граждан, того не хочет и все общество. Кроме того, современное общество с самого детства вбивает в каждого своего члена огромные средства (бюджетные и мунципальные траты на его образование, развлечения, здравоохранение и т.д.). Неужели теперь столь дорогостоящее для всех нас устройство должно за бесценок сгореть на войне? Наконец, экономика современности такова, что даже самая победоносная война обходится куда дороже, чем может принести любая победа (впервые это окончательно уяснила себе Антанта после первой мировой). Поэтому современное общество категорически отказалось от «большой войны» как нормального способа решения своих политических проблем.

Суммируя все сказанное, можно заключить: сущность перехода от архаики к современности - это социальная и политическая либерализация, массовое раскрепощение, ставшее возможным за счет гинатского экономического роста, вызванного прогрессом технологии.

Дух Великой Модернизации, или переход от архаики к современности:

Этому переходу в гуманитарных курсах посвящены тонны разумных рассуждений и десятки тонн риторики. Современные гуманитарии любят называть его модернизацией, старые марксисты - буржуазной революцией. Хотя оба термина далеко не исчерпывают тему, следует сказать, что переход от архаики к современности - это и в самом деле переход от феодализма к капитализму (рабовладение до времен модернизации просто не доживает). Его причины и механизм является любимым оселком для большинства «историософий», и к нему привязано достаточно всевозможных гуманитарностей, чтобы и нам пришлось сказать об этом несколько слов. Переход от архаики к современности, естественно, начинается прежде всего из-за развития технологии. Главный его смысл - смена внеэкономического принуждения к труду экономическим в масштабах всего общества. Однако вторым необходимым его условием является соприкосновение двух относительно автономных «миров»: старого, сельскохозяйственного, в котором военно-административная знать собирает с крестьян подати и потребляет их, и нового, городского и промышленного, в котором собственники и организаторы товарного производства нанимают работников. Верховная (или вся) политическая власть в обществе при этом принадлежит знати первого мира, но вот центр экономической власти смещается в руки заправил второго. Только на стыке подобных двух миров создается достаточная «разность потенциалов», чтобы вызвать принципиальную трансформацию общества.

Внимание! Внутри общества такая «двухголовая» ситуация может назреть лишь в рамках частного изотопа феодальной формации. Тогда государство достаточно слабо, и города - центры возникающего «второго мира», - растут в известной самостоятельности. Если государство сильно, то оно не даст им такой самостоятельности, а полностью подчинит их экономически и политически, опутав сетями всесторонней регламентации и высоких налогов. Кроме того, оно само в массовых масштабах наладит собственное промышленное производство «по приказу», наподобие государственных мануфактур и сталелитейных предприятий в России и Китае XVIII в. И сил, и средств, и желания у него на это хватит. Необходимой «разности потенциалов» на границе двух миров здесь не возникнет, поскольку второй уклад так и не обособится как особый мир. Поэтому по внутренним причинам к капитализму перешли только королевства Европы, но не империи Азии. Для государственно-феодальных обществ роль «второго мира» играют другие социумы, уже сложившиеся как капиталистические и поэтому резко вырыающиеся вперед в экономическом и, главное, военно-техническом отношении. Государственно-феодальные державы уже не могут не торговать с ними, не страшиться их военной-технических средств, не тянуться к их предметам роскоши и не пытаться произвести или купить такие же. Тем самым для Азии европейские государства играют ту же роль, что для самой Европы сыграли в прошлом города, - а именно, роль «второго мира», не имеющего в твоем обществе политической власти (суверенитет в азиатских державах остается, естественно, за азиатскими владыками), но привязывающего к себе все это общество экономически. Поэтому в Азии модернизация идет в основном по внешним причинам, и начинается только после двух-трех сотен лет близких контактов с уже модернизированной Европой.

Каковы причины перехода? Его можно промоделировать, сведя все действующие при этом социальные силы к трем «игрокам». Два из них - это старые партнеры, образующие «мир первый», то есть знать и крестьянство. Третий - это лидеры нового, «второго мира» (если «второй мир» лежит внутри самого общества, как в Европе, то это буржуазия). Для первого мира второй - это совершенно новый и неиссякаемый источник желанных и невиданных вещей - от кареты или «мерседеса» для знати до приличной одежды и керосиновой лампы для крестьянина. Для второго мира первый - заказчик, который чем дальше, тем больше не в силах обходиться от мастера и в конце концов попадает в настоящую экономическую зависимость от него. Этот расклад и определяет позиции сторон. Упрощенно их можно изобразить так. Знать стремится единолично воспользоваться чудесами, текущими из города, и полностью отвести обмен своего мира с городским на себя, исключив из него крестьян. Поэтому все средства, которые крестьяне могли бы вложить в свой собственный обмен с городом, знать изымает у них в виде государственных налогов или частнофеодальной ренты, после чего сама покупает у «второго мира» интересующие ее вещи на все полученные средства. (вариант для Азии: феодальное государство истощает народ поборами и закупает на Западе современную технику и всяческие прибамбасы, выводящие начальство на западный уровень жизни. Это имело место в петровской и послепетровской России, шахском Иране этого века и т.д.). Крестьяне, естественно, очень недовольны. Прежде у всего первого мира был единственный источник благ - земля. Продукт, извлекаемый из нее, делился, в общем, по справедливости: часть шла командирам, часть оставалась работникам этого мира. Можно было спорить о мере и пропорции, но сам факт феодальной эксплуатации никакого возмущения не вызывал. Не то теперь: появился новый источник благ - «второй мир», но от этой кормушки знать уже намерена оттереть крестьян полностью. Таким образом, позднефеодальное общество крестьяне начинают ощущать как все более несправедливое. Кроме того, новые вещи, поступающие из города, создают у знати новые потребности, и она попросту усиливает эксплуатацию, чтобы получить средства на их удовлетворение. Положение низов «аграрного мира» ухудшается не только относительно, но и абсолютно! Наконец, денежные отношения проинизывают все общество, и отныне знать желает получать с крестьян искомое в виде денег, а не мешков с зерном. Но для этого крестьяне должны продать свой продукт в тот же город! Получается, что знать сама толкает их в обмен с городом, но чуть только крестьянин почувствовал звон денег у себя в кармане, она тут же уводит их у него из-под носа и тратит сама. Ясно, что это обостряет ситуацию до предела. В итоге крестьяне - впервые за тысячелетия - разгораются ненавистью уже не против чересчур больших коэффициентов феодальной эксплуатации, а против нее самой. Что касается владык «второго мира», то их намерения ясны как день. Первоначально они обслуживают исключительно знать (как единственного богатого и перспективного заказчика). Но коль скоро знать попадает от нее в экономическую, прежде всего денежную зависимость (в «позднефеодальную» эпоху владыки второго мира непрерывно кредитуют владык мира первого - как частных лиц, так и государство; расплачивается за кредиты, естественно, народ), заправилы второго мира желают, чтобы с ними поделились и политической властью, и вообще хотят в большей, чем раньше, степени, оградить и провести свои интересы. А они это могут! Между прочим, в круг этих интересов входит освобождение крестьян от власти знати, так как оно превратило бы крестьян в рынок сбыта и источник рабочей силы для городов. Иными словами, не только крестьяне, но и сами города заинтересованы в установлении прямых экономических связей друг с другом и вышибании застрявшей между ними в виде непреодолимой преграды феодальной верхушки.

Равнодействующая всех этих сил приводит к кризису феодализма и переходу инициативы и реальной власти к организаторам товарно-промышленного производства. Оно окончательно делается главным сектором экономики, навязывающим свои «правила игры» социально-экономической жизни в целом. А это автоматически влечет за собой все те перемены к лучшему, о которых мы говорили выше.

Единственная, но весьма существенная оговорка: сам переход может идти двумя основными путями - частнокапиталистическим и государственным, патерналистским. В первом случае процессом модернизации командуют частные производители, во втором - государство. В этом случае оно оказывается крупным, а то и единственным работодателем, устанавливает правила, по которым работают другие, частные работодатели, вмешивается в их отношения с работниками и управляет (или направляет) экономику в целом. Причем и частный, и государственный путь могут носить как революционный, так и эволюцинный (да еще и различный на различных этапах) характер. Алгоритм исторического выбора здесь такой. Сам расклад сил требует от феодальной знати снять заслон между городом и крестьянством и перестроить социальный и политический строй в интересах господ «второго мира». Иногда этот процесс берет на себя само феодальное государство. Тогда он идет эволюционно (или почти эволюционно), без разрушений и поглощающей ресурсы общества внутренней войны. Поэтому такой путь оказывается и самым эффективным. Его прошли Германия, Япония, Скандинавия. В скором времени на этом пути начинают доминировать частнокапиталистические черты, хотя и при сильном ограничивающем воздействии государства. Если же феодалитет по жадности и / или глупости оказывается неспособен на уступки, то его, в один или несколько приемов, сметают усилия «второго мира» и крестьянства (так называемая «буржуазная революция»). Дальше пути общества могут сильно различаться. Если к моменту падения феодализма «второй мир» пользовался достаточной самостоятельностью, накопил собственные политические традиции и вес, то его верхи попросту становятся господствующим классом и возглавляет весь процесс ликвидации феодализма и установления нового общественного строя. Общество движется по частнокапиталистическому пути, мало-помалу расширяя социальные и демократические гарантии. Так случилось с большей частью государств Европы с ее былым частным феодализмом. Однако если к моменту падения феодализма «второй мир» не выделился как целое, а промышленники и торговцы обслуживали прежде всего феодальную знать (так было в России и азиатских державах), они в скором времени «вылетают» вслед за ней, а массы крестьянства выделяют или ставят новую правящую верхушку, ведущую страну по государственно-капиталистическому пути. Это обычно и называется «социалистической революцией». Рано или поздно государственное руководство промышленностью доказывает свою низкую эффективность: с его помощью можно быстро построить развитую экономику, но трудно управлять уже построенной и уж вовсе нельзя совершенствовать ее. Общество проводит либерализацию социально-экономической жизни, расширяя частный сектор в экономике и повышая уровень социальных и политических свобод. Этот путь проходит на наших глазах Китай и уже прошел Египет и «молодые драконы» Восточной Азии. Разумеется, патерналистский путь распадается на довольно несхожие друг с другом варианты, в зависимости от изначального длпущения частного сектора в экономику и его соотношения с государственным. Конечная точка второго пути почти совпадает с конечной точкой первого.

Какой из всех этих вариантов «лучше»? К сожалению, история редко предоставляет своим жертвам и носителям реальный выбор в этой области. Тем не менее для сравнения укажем «цену вопроса». Частнокапиталистический путь, начиная с момента прихода буржуазии к власти, оказывается, вообще говоря, экономически удобнее для всех, но психологически напряженнее: он связан с постоянной внутрисоциальной грызней и отсутствием гарантий в завтрашнем дне для подавляющего большинства населения. Кроме того, за самостоятельность «второго мира», изначально необходимую для такого пути, соответствующие социумы внесли колоссальную плату в предшествующие времена, когда «второй мир» набирал силы и средства, дающую ему эту самостоятельность. Этот процесс, именуемый «первоначальным накоплением», идет в конечном счете за счет массового разорения и жесточайшей эксплуатации основной массы населения. Тогда «второй мир» обслуживал именно знать «первого». Только после завершения этого процесса и победы «второго мира» включаются описанные выше механизмы, связывающие прибыли частных предпринимателей с ростом благосостояния большинства населения.

Нормальная (например, существовавшая в России XVI века) государственно-феодальная эксплуатация обходится гораздо дешевле, чем «первоначальное накопление». Патерналистский же путь в норме имеет несколько меньший КПД в экономике, однако куда привлекательнее социально и психологически (хотя политических свобод здесь всегда достается меньше из-за самого наличия всемогущего государства). На патерналистском пути сохраняется прочный внутренний мир, уровень конфликтов в обществе очень низок, а большинству его членов предоставляются достаточные социальные гарантии. Кроме того, за счет своих повышенных возможностей в мобилизации сил и средств, патерналистский путь позволяет даже при меньшей эффективности довольно быстро (куда быстрее, чем частнокапиталистический путь) достичь приемлемого по современным меркам уровня развития экономики. (Подчеркнем: приемлемого, а не передового!)

Внимание! Для обществ, «отставших» от лидирующих экономически держав, патерналистский путь вообще является единственно возможным! Путь частный, прямо включающий технологически отсталое общество в систему мировой экономической конкуренции, для него заведомо губителен именно потому, что оно отсталое и этой конкуренции выдержать не может. Наибольшую прибыль в этом случае дает вовсе не расширение производства с последующим сбытом продукции, а продажа всего, что только можно продать из лежащего «на поверхности», расхищение казны и кредитов и вложение полученных денег в чужую, более эффективную и дающую, следовательно, более надежную и высокую прибыль экономику (то есть вывоз капитала за рубеж и размещение его в иностранных банках и ценных бумагах). Всем этим и будет заниматься большинство частных хозяев, а «частный» характер экономики предоставит им, если не формально, то фактически, полную свободу действий. Свою собственную экономику все это, естественно, убивает. Этим и объясняется унылое прозябание большинства африканских стран, а также наши собственные неприятности последнего десятилетия.

Однако на патерналистском пути встречаются два опаснейших «минных поля». Во-первых, возглавляющее его государство (особенно, если оно образовалось революционным путем) чрезвычайно склонно воспламеняться тоталитарными утопиями. В этом случае оно действует с нарушениями всех принципов человеческого общежития, нанося обществу чудовищные раны, и тратя добытые такой ценой ресурсы главным образом на саму по себе безнадежную (а для общества вредную и мучительную) материализацию своих воздушных замков. Делать все это государству позволяет как раз его властное могущество, возможное именно и только на патерналистском пути. Вторым потенциальным «минным полем» является конечная либерализация, необходимая патерналистскому обществу, если оно хочет угнаться за передовыми и не застыть навечно на одном и том же, достаточном, но не особенно впечатляющем уровне развития. Осуществляя эту либерализацию (как и любую другую коренную реформу) общество «подставляет» неподготовленную к этому экономику мировой конкуренции и весьма рискует «утонуть на переправе» (что мы и сделали), если не предпримет особых мер, компенсирующих эту угрозу. А такие меры требуют от элиты таких социальных качеств (воли, мудрости, сознания своего общественного долга), которые ей присущи далеко не всегда.

Итак, нормальный патерналистский путь в целом выгоднее частного, но беда в том, что большинство стран, встающих на него, поддается описанным выше аберрациям, как Германия 30-х годов (это, пожалуй, самый яркий пример). Россия в этом столетии взорвалась на обоих «минных полях» патерналистского пути, с перерывом на его относительно нормальное прохождение в 60-х - 80-х годах (с точностью до инерционного сохранения идеологии, вызвавшего множество мучительных и ненужных неудобств во всех сферах жизни). Зато и уровень жизни, социального комфорта и личной безопасности был на этом отрезке для России наивысшим за всю ее историю. Нормальное же осуществление всех фаз патерналистского пути вообще дает фантастически высокие результаты: Египет, не имеющий почти никаких природных ресурсов и стиснутый на узкой полоске земли вдоль Нила, пройдя почти полный патерналистский curriculum vitae без особых аберраций [2] , за 50 лет учетверил численность населения, а качество жизни последнего за тот же срок выросло настолько, что отныне его бессмысленно представлять в соизмеримых с предшествующими временами величинах.

Почти всякая модернизация растягивается на несколько сотен лет (для Европы, например, ее задачи последовательно решали Реформация, Просвещенный абсолютизм, буржуазные революции и, наконец, всевозможные реформы социально-демократической направленности; для Китая - революции первой половины этого века, социалистическое строительство, экономическая реформа Дэн Сяопина и остающаяся пока на будущее социально-политическая либерализация). «Кульминационные» точки, наподобие Великой французской революции, для модернизации и не особенно типичны, и не особенно полезны, и уж тем более не могут ее исчерпать.

Примечание 1:
С модернизацией не следует путать государственную псевдомодернизацию. Последняя происходит, если феодальное государство пытается заполучить в свои руки технические достижения промышленной экономики, не только не отказываясь от внеэкономического принуждения (суть нормальной модернизации), но и прямо используя и усугубляя его. Оно не выступает работодателем, как при нормальном патерналистском пути, а истощает народ податями и повинностями, чтобы построить «крепостную» государственную промышленность или заплатить за ее создание, а также за импорт техники и технологий. В этом случае государство начинает выступать как паразит, своего рода раковая опухоль на теле общества. Добытая таким путем промышленность и техника стоит населению неисчислимых жертв, но работает не на него, а исключительно на престижные амбиции - как правило, военно-технические - правящей верхушки. (Если бы государство думало о чем-либо ином, оно вообще не стало бы «модернизироваться» таким способом и такой ценой). Приблизительно такими были российская «модернизация» XVIII-го, турецкая - XIX-го и иранская - XX-го века. Частично - но только частично - такова же была и сталинская «индустриальная революция» (в той мере, в какой государство применяло внеэкономическое, насильственное принуждение людей к труду).

Примечание 2:
Точно так же не следует путать экономическую либерализацию (желательную на конечной стадии патерналистского пути) с псевдолиберализацией, яркий пример которой дают некоторые бывшие страны социализма, не исключая России. При псевдолиберализации господствующий класс состоит в основном из частных (впрочем, тесно сросшихся с государством) лиц, и организует частнокапиталистическое производство. Однако живет он при этом вовсе не за счет расширения производства, оборота и массового спроса, как «нормальные» капиталисты, а за счет санкционированного и поощряемого государством ограбления населения и прямой эксплуатации его через посредство того же государства (расхищение и проедание казны, кредитов и бесчисленных государственных субсидий, - естественно, при резком увеличении налогового бремени). При внешне «капиталистической» организации собственности и производства такой господствующий класс зависит не от его прибыльности, а главным образом от действий или сознательного бездействия государства, позволяющего ему независимо от этой прибыльности истощать фонды остального населения. Такой господствующий класс функционирует не на экономическом, а на политическом, силовом «горючем», подобно феодальной знати, и выступает в достаточно паразитарной и роковой роли для всего социума.

Примечание 3:
Модернизация и ее проблемы порождают неисчислимое множество гуманитарных явлений и культурологем, которые вы без труда припомните и свяжете с нашими наблюдениями сами. Отметим лишь два важных, но не всегда привлекающих внимания момента.

Во-первых, общества, прошедшие модернизацию, чрезвычайно склонны абсолютизировать свое нынешнее состояние, да еще и придавать этой абсолютизации моральный оттенок. В итоге они с презрительным осуждением посматривают на традиционные общества архаики, учат их жить и всеми правдами и неправдами стараются толкнуть их на путь модернизации, причем той, которую прошли сами (так, Запад поощрял частнокапиталическую. а мы - социалистическую в нашем собственном, гипертрофированном и идеологизированном варианте). Между тем для обществ, находящихся на определенном уровне социального и политического развития, традиционалистские институты так же физически необходимы и морально оправданы, как куда более комфортабельные современные институты - для современных обществ, а искусственное форсирование модернизации извне может лишь причинить им вред. Такая сиуация порождает в основном мучительное и конфликтное, но в чем-то, бывает, и плодотворное, сосуществование принципиально различных социокультурных традиций.

Во-вторых, человеческий понятийный аппарат, менталитет и восприятие социальной реальности были целиком сформированы именно в эпоху архаики. В силу инерции они в основном сохраняются и в современности, хотя бы реальный уклад современной жизни с ним был бы уже несовместим. Это создает очень сложную культурную ситуацию с почти непередаваемой (но каждому знакомой по опыту) спецификой. Приведем яркий пример. В художественной культуре и историческом сознании любого современного общества важнейшее место занимает позитивное восприятие и прославление военных доблестей и военных побед. хотя в реальной жизни первых не требуют и побаиваются, а вторых не хотят, поскольку избегают любой войны, даже и победной. Здесь открыто действует двойной стандарт для «культуры восприятия» и «культуры жизни». Другой пример: современное общество привыкло относится к военачальникам с большим пиететом, можно сказать, как к героям. Между тем этот пиетет целиком восходит ко временам архаики, когда военачальники рисковали собой даже на командных постах, принимая личное участие в битвах, и уж тем более должны были делать это раньше, чтобы выслужиться в условиях постоянных войн. Полководец этого столетия куда больше походит на гражданского директора мясохладобойни. Его профессия остается, разумеется, исключительно полезной и необходимой, но особого восхищения и преклонения, откровенно говоря, вызывать не должна. Однако общество даже не отдает себе в этом отчета. Самое смешное, что его иллюзии на свой счет целиком разделяют и сами военачальники. Здесь, таким образом, на изменившуюся реальность продолжают в упор и бескомпромиссно смотреть через устаревшие «очки» архаической культурологемы.