Moscow

Краткое введение в социально-политическую историю и политологию.

Извлечение из справочника для студентов, вышедшего в 2001 году.

Оглавление.
0. Цели операции. Специфические проблемы гуманитарных наук; фантомные понятия в гуманитарных науках. «Раб» и «фашизм» как типичные фантомные понятия..

1. Предмет гуманитарных наук. Key Word: Целеполагающая деятельность и субъекты гуманитарных процессов. Псевдосубъекты гуманитарных процессов.

2. «Первичность» и «вторичность» в гуманитарных науках. Взаимное соотношение гуманитарных наук.

3. Key words 1. Основные субъекты исторического процесса: социум, этнос, класс.
3.1. Социум.
3.2. Этнос.
3.3. Классы и классовая структура социума.

4-4.1. Типология социумов по способу эксплуатации. Формации и «формационный подход».

4.2. Модификации формаций. Сравнительное значение разных способов эксплуатации.

5-5.1. Социально-политическая организация общества. Сословия.

5.2. Типы потестарно-политической организации.

6. Архаика и современность.
6.1. ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДЕЛА
6.2. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДЕЛА (и ее последствия)
6.3. СОЦИАЛЬНАЯ СТОРОНА ДЕЛА
6.4. ПОЛИТИЧЕСКАЯ И КУЛЬТУРНАЯ СТОРОНА ДЕЛА
6.5. Великая Модернизация, или переход от архаики к современности.

7. Отрывок, взгляд и нечто. Некоторые сведения по общим подходам к гуманитарным процессам.

8. Модальные оценки в гуманитарных науках.

Moscow

0. Зачем все это нужно? Известное присловье гласит: либо XXI век будет веком гуманитарных наук, либо его не будет вообще. И, несомненно, каждый год многие тысячи студентов - особенно студентов-естественников - на сессиях думают: «Уж лучше бы его не было вообще!» В последнее десятилетие гуманитаризация обучения достигла крайней и противоестественной - особенно на гуманитарный взгляд - степени. Литературоведов не учат математике; историки свободны от погружения в манящий мир загадок и тайн геологии. Но и математики, и геологи в изобилии познают принудительные радости истории или культурологии, и все вместе, включая подавляющее большинство гуманитариев, с отвращением учат философию. То, что все это преподают - полбеды. Беда в том, что все это предстоит сдавать, причем не только на сессиях, но и каждую неделю - в рамках семинаров по одной из гуманитарной дисциплин. Дочь моей соседки, обучающаяся медицине, немало поразила автора этих строк, когда систематически приходила выяснять у него вопросы: «Соотношение мифологии, религии и философии», «понятия культуры и цивилизации в их взаимосвязи» и т.д. Все это было положено ей и ее несчастным коллегам в силу факта гуманитаризации образования и введения в программу расширенного преподавания не то философии, не то культурологии, включая семинары (честное слово, не всякий даже и гуманитарный вуз вводит в программы семинары по философии!). По правде говоря, я с ужасом думаю о временах, когда я и мои товарищи, поседев (все больше от страха), должны будем лечиться у врачей, получивших подобное образование. Генерацию советских медиков, по крайней мере, отвлекал от изучения их прямых обязанностей, помимо общестуденческих пороков, только ритуальный марксизм.
Разумеется, лишних знаний на свете не бывает, а гуманитарные науки весьма интересны и полезны. Вот только при их массовом преподавании представителям принципиально иных видов знания они сильно теряют в весе, а сдача их превращается в мучительный процесс. Дело в том, что сдавать то, чего ты не понимаешь, невыносимо. А понять науку, общая специфика, основные начала и ключевые понятия которой неочевидны и в то же время в сводном виде никем не определяются, невозможно. Именно поэтому студенты самых разных технических и гуманитарных направлений до скрежета зубовного ненавидят философию, поражающую всех, подобно холере. Между тем, не говоря о том, что сами гуманитарии ожесточенно спорят о всех вышеперечисленных вещах, гуманитарные вузовские программы исходят из того, что стройная система начальных представлений (даже неважно, правильных или неправильных) о них формируется у человека еще в средней школе. А она там не формируется.
Чтобы несколько поправить дело, нами и был составлен настоящий раздел, предназначенный (а) для технарей, обреченных изучать гуманитарную дисциплину; (б) для гуманитариев, обреченных изучать чужую гуманитарную дисциплину (что, кстати, бывает особенно неприятно, так как имеешь дело с чем-то вроде обротня: вроде и похоже на нас, а не то); и (в) для всех желающих. Конечно, в наши цели и возможности не входит сочинение очерка сущности и специфики гуманитарных наук. Мы всего-навсего хотим вооружить читателя некими начальными понятиями и сведениями, сформулированными к тому же «на пальцах» (в гуманитарных науках именно такие необходимые разъяснения оказываются в особом дефиците), которые помогут им хоть как-то ориентироваться в потоке обваливающейся на них гуманитарной информации. Мы пребываем в надежде, что ниже нам удастся ввести и разъяснить некоторые вещи, необходимые - нет, не для выучивания, а для действительного понимания великого множества гуманитарных вопросов, с которыми вам все равно предстоит столкнуться в рамках помянутых курсов. Иными словами, мы хотим описать ряд общих ключевых понятий - тех самых печек, от которых гуманитарии достаточно часто танцуют, но чертежи которых почти никогда не прилагаются к стандартным пособиям.

Историк - математику: «Ха! Ты знаешь, что мозг математика стоит сто долларов, а мозг историка - тысячу?»
Математик - историку: «Ну да, конечно, ведь самые редкие товары - самые ценные, а что встречается реже, чем мозги у историка?»
Антигуманитарный анекдот.
Впрочем, несколько слов о специфике гуманитарного знания вообще окажутся необходимыми - прежде всего для реабилитации и возможного прославления этого знания в глазах технарей. Вопреки широко укоренившемуся в естественнонаучной среде мнению, гуманитарные науки - это действительно науки, а не частные случаи самовоплощения мировой стихии словоблудия. Основное отличие их от естественных наук - резко затрудняющее гуманитарное исследование и ослабляющее истинность его результатов - заключается в практической невозможности научного эксперимента. Если физики столкнулись с некими новыми опытными данными, не уверены в том, как их интерпретировать, и каждый предлагает свое объяснение, у них есть простой (сложный в реализации, но простой в идее) метод избавления от зла. Они раз за разом изменяют граничные условия эксперимента и повторяют его со всевозможными вариациями, пока не отсекают все возможные объяснения, кроме одного. Конечно, эта схема сильно идеализирована, но, строго говоря, именно на этом пути формировалась и достигала высших степеней могущества всякая естественная наука. Могут ли позволить себе это, к примеру говоря, историки, изучающие причины поражения Германии в первой мировой войне? Для того, чтобы проверить истинность своих объяснений, они должны были бы вообще-то проводить раз за разом Первую мировую войну, то включая, то исключая из нее различные факторы. А поскольку это невозможно (к счастью), то историки и оказываются обречены до скончания времен остаться на первой стадии работы физиков - стадии множественных интерпретаций, борющихся друг с другом исключительно на уровне качественного обсуждения в среде специалистов «с наметанным глазом». Естественно, на представителей более строгой науки такая картина серьезного впечатления не произведет. С относительно низкой достоверностью гуманитарных результатов остается смириться, но «технарям» следует иметь в виду, что эта ситуация - порождение не особого тупоумия гуманитариев, а, напртив, возвышающего их факта - исключительной сложности и запутанности изучаемого ими материала.
Надо сказать, что в последнее время гуманитарии с вожделением поглядывают на компьютерное моделирование. Оно и в самом деле разрешило бы их основные проблемы: в приведенном выше примере Первую мировую войну нельзя с видоизменениями повторять в реальности, но можно до бесконечности прокачивать с теми же видоизменениями на дисплее. К сожалению, для того чтобы построить компьютерную модель чего бы то ни было, надо заранее знать, как это что бы то ни было устроено, а чтобы знать, как оно устроено, надо, в сущности говоря, с ним поэкспериментировать, а это невозможно. Таким образом, образуется порочный круг. Современная компьютерная модель в гуманитарных науках моделирует не столько реальность, сколько качественное представление гуманитария об этой реальности, полученное, естественно, вне эксперимента. Доказательной силы такая модель не имеет, а ее использование в этом качестве очень напоминает алхимический опыт, при котором полученное в ходе неких бурных процессов золото - это то самое золото, которое, неведомо для окружающих, было подброшено алхимиком в тигль еще в самом начале эксперимента. В нашем случае гуманитарный алхимик, как правило, подбрасывает золото в тигль неведомо дажек для самого себя. Не думаю, что компьютер решит сколько-нибудь серьезные проблемы гуманитарного познания, хотя как вспомогательное средство в рамках сложившихся методов этого познания он неоценим.
Из указанного выше Главного Специфического Отличия гуманитарных наук вытекают их другие их особенности. Некоторые из них полезно знать заранее (особенно технарям), чтобы не растеряться при столкновении с данной гуманитарной наукой и лучше понимать ее код. Об этом мы будем говорить довольно подробно, так как именно неподготовленность к восприятию этих особенностей пораждает основные трудности, хаос и сумятицу при работе в гуманитарной области.
Во-первых, в гуманитарной науке в принципе нет решенных проблем. Вообще-то это относится к любой науке, изучающей реальный мир, но если у физиков многие важные проблемы считаются фактически решенными, и сомнение в истинности этого решения превращается в формальную академическую оговорку на тему о недостижимости абсолютной истины, то у гуманитариев ожесточенные споры идут «вживую» практически по любой проблеме сходного ранга. Гуманитарии добираются до своих результатов по лестнице, которую другие (или те же самые) гуманитарии ожесточенно дергают у них под ногами, и один из основных признаков любой науки - кумулятивное накопление признанных относительно бесспорными знаний - в гуманитарных науках выражен на неизмеримо более низком уровне, чем в естественных. Как и любой другой ученый, исследователь-гуманитарий занят тем, чтобы привести в своего рода умственное равновесие все известные ему данные. Однако и «веса» этих данных, и сам их набор и вид все время переоцениваются; измерить или хотя бы оценить их сколько-нибудь точно за редкими исключениями нельзя. Они как бы «расплываются» или «колеблются» в своем облике и значении, так что вывести одну определенную равновесную систему оказывается невозможно. Практически студент может принять следующее правило: истина в гуманитарной науке вариативна. Его дело - выделить и получить не единственно правильное решение, а довольно обширный набор наиболее вероятных решений, с примерной оценкой «утяжеления» вероятности от одних к другим.
Во-вторых, в гуманитарных науках очень склонны к систематической ошибке следующего характера. Допустим, гуманитарию показалось, что несколько явлений взаимосвязаны и производят определенное цельное впечатление. Он описывает их как одно явление и называет соответствующим термином. После этого, увлекаемый «магией слова // имени», он воспринимает этот термин - в силу самого его существования - как индикатор заведомого существования соответствующего явления в реальности. При этом он напрочь забывает, что представление об указанном явлении - всего лишь гипотеза, основанная на определенной интерпретации давешних взаимосвязей (возможно, что и ошибочной). Если в дальнейшем окажется, что эти взаимросвязи были на самом деле установлены ошибочно, и новые факты явно не вписываются в терминологическую модель, гуманитарий, привыкший воспринимать саму эту модель как факт, откажется менять ее, а попытается натянуть на нее расползающуюся под руками реальность, как на колодку, не подходящую к обуви.
ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ ПРИМЕР 1. До недавнего времени историки, политэкономы, экономисты, социологи и философы - словом, практически все гуманитарии - из всех древних обществ сколько-нибудь полно представляли себе лишь общества античные, причем определенной эпохи. А там им в массовом количестве встречались люди весьма любопытного положения. С точки зрения правовой они были совершенно бесправны и имели «хозяев», правомочных распоряжаться их жизнью и смертью по своему произволу; с точки зрения экономической - они принудительно работали в чужих хозяйствах, получая от минимальный, определяемый без их участия, паек. В подавляющем большинстве случаев эти два статуса, экономический и правовой, сочетались друг с другом в неразрывную пару. Само собой, исследователи сочли, что это - две стороны одной медали, выделили соответствующий единый статус - «рабский» - и соответствующее социально-экономическое явление - «рабство». Впоследствии, однако, гуманитарии высвободились постепенно из пут европоцентризма и познакомились с иными, неевропейскими обществами. Здесь сразу обнаружилось множество людей, имеющих тот же правой статус, что и античные «рабы», но работающих совершенно по другому принципу. Еще чаще встречались люди, работающие по тому же принципу, что и «рабы», но имевшие совершенно другой, защищенный законами правовой статус. Более того, обнаружилось, что таких людей хватало и в античных обществах. Казалось бы, этого достаточно, чтобы ученые пересмотрели свои взгляды и заново определили «античное рабство» не как единое целостное явление, а как конкретно-историческое сочетание двух самотоятельных явлений, вообще говоря, разнородных и независимых. Ничуть не бывало! Понимание «рабства» осталось в основном прежним, а носителей отдельных «половинок» «рабского статуса» многие вполне выдающиеся ученые предложили аттестовать как «рабов в ослабленном смысле слова» и «периферию класса рабов». Полную аналогию этому представляла бы такая картинка: первый встреченный нами военный случайно оказался артиллеристом в чине подполковника. На этом основании мы впопыхах выделяем особую целостную разновидность военных: подполковники-артиллеристы, - считая их звание и род войск взаимосвязанным единством. Затем нам попадаются артиллерийские майоры и подполковники электрохимических войск. Чтобы удержать первоначальную концепцию, мы объявляем тех и других «подполковниками-артиллеристами в ослабленном смысле слова», или периферией «группы подполковников-артиллеристов»... Это звучит издевательством над здравым смыслом, но видел бы «гордый взор иноплеменный» // естественнонаучный, сколько копий было преломлено (и до сих пор ломается) в гуманитарной среде при столь же содержательном обсуждении проблемы «рабства» во всемирной истории!
Потому-то в гуманитарных науках так много «фантомных понятий», не соответствующих никакому явлению в реальности, так сказать, концептуальных трупов, продолжающих успешно притворяться живыми, своего рода вурдалаков. Как и обычные вурдалаки, они могут существовать только за счет крови, высасываемой из живого мышления. Как и обычные вурдалаки, они должны быть добровольно приглашены Вами в свой дом (в данном случае мозг), чтобы причинить вред. Студент должен быть готов столкнуться с такими фантомами и отвергнуть их. Единственное оружие здесь - это проверка понятия на прочность: в самом ли деле компоненты целого, описываемого данным понятием (а все ключевые гуманитарные понятия - сложно-составные), прочно скоррелированы друг с другом, или они равным образом сочетаются со многими другими в любых комбинациях? В последнем случае понятие следует признать фантомным. Надежным показателем фантомного понятия являются практически ощутимые сложности при вписывании его в общую классификацию объектов и понятий данной науки.
ПОУЧИТЕЛЬНЫЙ ПРИМЕР 2. В нашем многострадальном веке не смолкают дискуссии по поводу сущности «фашизма». Не требуется особого труда, чтобы заметить: этим термином обозначается комбинация целого ряда совершенно разных явлений: авторитарного политического режима («тирании», а не «монархии»); резко повышенной степени контроля над частной жизнью и убеждениями подданных; соответствующей роли сознательной пропаганды; корпоративной экономики при сохранении частной собственности, но ведущей роли государства; наличия правящей партии как наиболее эффективного механизма соединения правящей верхушки с народной массой; определенной сверхценной идеологии; пренебрежения к любым правилам, нормам и прейскурантам человеческого общежития, то есть неограниченной в масштабах и средствах насильственной оптимизации; экспансионистской внешней политики; наконец, гипертрофированного самовосхваления, своего рода «мании величия». Так же легко заметить, что все это вещи сами по себе совершенно невзаимосвязанные: они встречаются в истории и по отдельности, и в любых сочетаниях друг с другом, и вместе с другими, альтернативными заполнениями тех же позиций. Например, наша страна в 30-е годы сочетала все указанные выше признаки, кроме корпоративной экономики (на ее месте у нас стояла экономика, полностью огосударствленная), Италия Муссолини - лишь некоторые из них, Германия Гитлера - все, а в менее сложных комбинациях они вообще появляются в самых разных обществах самых разных времен. Таким образом, вопрос о «сущности фашизма» решается просто: таковой нет вообще. Каждое конкретное сочетание вышеперечисленных явлений (в каждом случае свое!) вызывается специфическими и неповторяющимися причинами. Не случайно уже при практическом, прикладном определении «фашистских стран» историки и политологи никак не могут прийти к единому мнению; целые группы режимов (репрессивные социалистические диктатуры, «монархо-фашистские» режимы Балкан, разнообразные военные режимы Иберийского полуострова и Латинской Америки) совершенно бессистемно и произвольно то включаются в их число, то исключаются из него в зависимости от предпочтений данного автора. Такое положение дел - верный признак фантомности исходного понятия.
В-третьих, многие гуманитарии, подчас и сами не осознавая того, принадлежат, по сути, к «реалистическому» направлению в философии. Таких не собьешь с якоря, даже если они увидят несовместимость своей концепции с видимой реальностью, поскольку саму по себе всякую умозрительно стройную концепцию они считают реальностью по определению. В частности, в нарисованной нами выше пародийной ситуации такие исследователи без тени сомнения заявили бы о существовании особого начала «подполковник-артиллерийности» - и стали бы на полном серьезе исследовать степень и характер реализации этого начала в отдельных подполковниках и артиллеристах.
В-четвертых, гуманитарии чрезмерно доверяют своему - и вообще человеческому - языку, что связано, конечно, со спецификой их научного инструментария, в основном, словесного. Так, софист V века до нашей эры Зенон приводил рассуждение, согласно которому движение нельзя непротиворечиво описать словами (разобьем маршрут движения некоего тела на бесконечное количество нулевых отрезков; на каждом из них движущее тело, очевидно, покоится, то есть имеет нулевую скорость. Но сумма нулей, хотя бы и бесконечная, дает нуль. Стало быть, тело вообще не двигалось). Для физика все это означает только то, что наш язык несовершенен, особенно когда пытается описать вещи, в опыте (под который язык, собственно, и подстроен) ненаблюдаемые: кто когда сталкивался с бесконечной суммой нулей? Для Зенона из сказанного с достоверностью вытекает, что движение в той форме, как мы его себе представляем, вообще не существует, а только кажется нам. Иными словами, физик в качестве прибора использует глаза, Зенон - язык; физик доверяет непосредственному ощущению, Зенон - соотношению семантических полей языка.
В-пятых, над гуманитариями в значительной степени довлеют ассоциации, подсознательно связанные с применяемыми им терминами. Это особенно вредоносно сказывается на оценочной стороне гуманитарной деятельности. Так, «демократия» («народовластие») как термин просто описывает один из возможных механизмов управления в обществе. Однако «народ» - это слово, семантически окрашенное положительно (хотя бы потому, что оно неразрывно связано с нашей самоидентификацией - каждый относит себя к некоему «народу» - а уж сами для себя мы в любом случае окрашены положительно). Соответствующий «плюсовой» знак инстинктивно переносится гуманитарием и его аудиторией с одного понятия на другое; иногда такая ассоциация полностью отрывается от своего некогда существовавшего рационального корня и приобретает вполне паразитарное и вредоносное значение. Так, российские гуманитарии начиная с XVIII в. очень любят положительно выделять на протяжение всей отечественной истории «правителей-реформаторов» из совершенно абсурдного пиетета к понятию «реформы» вообще. Точно так же слово «закономерный» (в силу подсознательной ассоциации с положительно окрашенным семантическим полем «закон - справедливость и т.д.») инстинктивно становится оценочным, и историк, говоря о том, что такой-то и такой-то процесс (например, «распад империй» или, наоборот, «политическая интеграция») носит «закономерный и неизбежный характер», наивно полагает, что тем самым он этот процесс похвалил и продемонстрировал необходимость ему служить или с ним мириться. При этом, однако, такой историк едва ли согласится с тем, что коль скоро он совершенно неизбежно и закономерно помрет, это событие было бы правильно и полезно ускорить...
«Прикладные гуманитарии» - пропагандисты - давно освоили эффект подобных ассоциаций и используют его всякий раз, когда называют своих агентов «разведчикамии», а чужих - «шпионами». «Подвиг разведчика» на русский слух и в самом деле ложится нормально, а Вы попробуйте представить себе боевик под названием «Подвиг шпиона»!
В-шестых, терминология гуманитарных наук очень плохо разработана. Дело в том, что, в отличие от большинства естественнонаучных терминов, термины гуманитарные (например, «этнос», «социум», «цивилизация») описывают очень сложные явления с размытыми границами и далеко не всегда ясной природой. Очень может быть, что эти явления и выделены-то неправильно; во всяком случае, по этому поводу существуют большие разногласия. Кроме того, эти термины имеют по нескольку значений, в том числе и вненаучное, бытовое. Ассоциации, связанные с каждым из них, несколько сбивают понимание прочих. В общем итоге каждый исследователь пользуется, по сути, собственной терминологией, отражающей его семантические привычки и его взгляды на классификацию и разграничение явлений в пределах данной области. Удивляться тут особенно нечему: своим индивидуальным языком говорит, в сущности, каждый человек, и даже в бытовых разговорах с близкими на общедоступные темы мы должны поминутно переспрашивать: «Что ты имеешь в виду?» К сожалению, такие различия в гуманитарной терминологии редко оговариваются. И даже если некий термин получает определение в самой работе, определение это, как правило, дается в других терминах, которые сами могут толковаться неоднозначно! Если для исследователя той же области значение данного термина у данного автора быстро становится понятным «по контексту», то для гуманитария из соседней области эта задача становится затруднительной, а для негуманитария - почти непреодолимой. Именно этот разнобой системы терминов и понятий, несовершенство научного языка является главным камнем преткновения для изучающих гуманитарные дисциплины. СПОСОБ БОРЬБЫ СО ЗЛОМ - имеется, и вполне надежный, хотя и не очень простой в обращении. Не обращайте особого внимания на терминологию автора, если заранее не уверены в том, что и как он хочет сказать! Следите за контекстом, самостоятельно уясняйте, каким смыслом он наполняет данное слово! Исходя из материала работы, сами давайте его терминам функциональные определения: «по делам их узнаете их». (Кстати, при этом может выявиться некорректность и запутанность терминологии самого автора. Это повод лишний раз подумать, кто из Вас неправ, но не причина пугаться: в гуманитарных науках это самое обычное дело). Только так можно осуществить превод «индивидуального» научного языка данного гуманитария на общечеловеческий или хотя бы Ваш.
Можно было бы описать еще некоторые «минные поля» гуманитарного знания, но недостаток места заставляет нас закруглиться и сформулировать суть всех изложенных рецептов обращения с ним: не стесняйтесь проверять гуманитарные понятия здравым смыслом и не удивляйтесь, если они не выдержат этой проверки. При общении же с могущественными и лжегордостными носителями гуманитарного знания, буде они возмогут при желании причинить Вам вред, пользуйтесь результатами вышеуказанной проверки ограниченно, руководствуясь известной англосаксонской максимой: «Господь! Дай мне силы изменить то, что я могу изменить, терпения, чтобы вытерпеть то, чего я не могу изменить, и разума, чтобы различать то и другое.

Исправлено (Mogultaj, 26.04.2003 12:47).

Moscow

1. Предмет гуманитарных наук. Key Word: Целеполагающая деятельность и субъекты гуманитарных процессов. Псевдосубъекты гуманитарных процессов.

Предмет гуманитарных наук. Таковым является человек, его деятельность и ее плоды. Поэтому гуманитарные науки и называются «гуманитарными» (от латинского humanus - человеческий). Однако изучать человека могут, разумеется, и естественные науки, будь то биология, медицина, химия, биофизика или даже механика. Человеческая деятельность послужила основой для построения многих математических моделей, интересных именно для математики. Основное и принципиальное отличие в подходе гуманитарных наук к человеку от подходов всех иных наук заключается в том, что гуманитариев человек интересует не как организм или конструкция и т.д., но лишь как субъект целеполагающей деятельности (это такое международное слово. По нашему, по рабоче-крестьянски, оно означает попросту «разумное существо, наделенное желаниями и волей»), то есть существо, являющееся сознательным источником, организатором и контролером своих действий.

Key Word: Субъект. Способ существования всякого целеполагающего субъекта можно описать как работу четырехтактного двигателя: «желание - селекция - целеположение - реализация». Первая фаза от сознания самого субъекта непосредственно не зависит: наши желания приходят к нам в достаточной мере самостоятельно. На второй фазе субъект проводит селекцию своих «пожелательных импульсов»: какие-то отбраковывает (по техническим, этическим и т.п. причинам), выполнение других откладывает «на потом», третьи пытается осуществить. Решение осуществить данное желание и разработка соответствующего плана составляют третью фазу, сама попытка осуществления - четвертую. Поскольку такие цепочки непрерывно разветвляются и сами порождают одна другую (например, в ходе осуществления желания возникла трудность или опасность, которой мы хотим избежать; тем самым берет начало новая, дополнительная цепочка), субъекту приходится соотносить и соразмерять их друг с другом и продолжать или прерывать их тв некоторой последовательности. Оценка и разработка этой последовательности также составляет значительную часть активности целеполгающего субъекта.
Фундаментальным свойством разумного существа, которое в наших глазах и делает его таковым, является именно способность предвидеть и оценить последствия своей деятельности, позволяющая осуществить вторую и третью фазы описанной выше операции. Существа «неразумные» - то есть низшие животные (если видеть в них, как это делается обычно, своеобразных самообучающихся биороботов - в чем, впрочем, есть веские основания усомниться) или компьютеры - работают в упрощенном, двухтактном режиме «вызов/команда - ответ» или «желание -реализация», чем с человеческой точки зрения и отличаются от «разумных».
Итак, именно целеполагающая деятельность человека, ее обстоятельства и результаты и, наконец, отношения, в которые люди вступают в ее ходе, являются предметом гуманитарных наук. Сами же науки различаются по тому, какой именно фрагмент или аспект этого огромного целого они изучают.

Субъекты процессов, изучаемых гуманитарными науками. Представим себе обычную ситуацию: некий человек идет по улице и несет портфель. Строго говоря, такую ситуацию можно будет описать доброй сотней способов, и каждый из них будет правильным - но при этом вовсе не обязательно значимым или осмысленным. Например, можно представить себе многометровую распечатку с указанием начальных координат, скоростей и изменений местоположения всех частиц в данном месте пространства-времени. Такое описание ситуации будет идеально точным и подробным, и тем не менее не скажет нам вообще ничего. Правильным будет и такое описание: «портфель, человек и некоторые частицы окружающего воздуха сонаправленно движутся относительно поверхности Земли». Однако и оно, с нашей точки зрения, не передаст суть ситуации. Всякий из нас безошибочно выберет только одно описание как единственно адекватное - именно то, которым мы воспользовались с самого начала: «человек идет по улице и несет портфель». Иными словами, мы сразу выделили субъекта всего процесса, так сказать, «отвечающее» за этот процесс существо, и пока такой субъект не был выделен и поставлен описывающим «во главу угла», описание оставалось в наших глазах негодным. Для некоторых физических задач аналогичной задачей становится выделение «точек приложения сил»; в гуманитарных науках следовало бы говорить о субъекте скорее как о «точке порождения сил».

Поскольку гуманитарные науки изучают людей именно как субъектов, правильное выделение таких точек является их важнейшей первоначальной задачей. Читатель, конечно, может спросить: что же в этом трудного? Таким субъектом следует признать каждого человека, и дело с концом. Такой путь, однако, для гуманитарных наук не является ни единственным, ни главным. Приведем в пример физику: она ведь изучает не только поведение отдельных частиц, но и движения и свойства их огромных множеств, в частности, тел. При этом при решении целого ряда задач тела оказывается возможным и нужным уподоблять частицам (точкам). Если физика частиц сосредоточена на первых задачах, то механика - на вторых, а физика газов, например, исследует свой предмет то на молкулярно-кинетическом уровне, то на макроуровне, где, к примеру, устанавливается соотношение объема, давления и температуры без всякого обращения к «подлинной» молекулярной природе этих параметров. Точно так же и гуманитарные науки изучают не только (и даже не столько) отдельных людей, сколько те или иные их группы - группы не только разного объема, но и разной природы. «На пальцах» можно выделить несколько крупнейших разновидностей таких групп:

-1) однородные (по тем или иным параметрам) нескоординированные группы. Например, социологи могут изучать «молодежь» как таковую, то есть людей, объединенных одним и тем же определенным возрастом и некоторыми типовыми чертами и реакциями. Ясно, однако, что схожесть свойств и действий «молодых» не связана с координацией их действий: «молодые» ведут себя сходным образом не потому, что заранее берут в расчет действия друг друга, но потому, что они похожи друг на друга, так сказать, «сами по себе».

-2) стихийно и временно координирующиеся группы. Например, «толпа» как таковая, или группа пассажиров автобуса. Они могут на какое-то время устанавливать относительное единство действий: толпа, увлекаемая единым порывом, внезапно предпринимает нечто такое, что и во сне не привиделось бы ее членам самим по себе; пассажиры автобуса могут вместе начать стыдить целующуюся парочку (то есть теперь, пожалуй, не могут, а лет тридцать назад - всегда пожалуйста), подхватывая и аккумулируя действия друг друга. В этих случаях члены групп стихийно координируют свои действия друг с другом, но именно стихийно: каждый решает принять участие в общем деле «от себя», на свой страх и риск, а не потому, что считает себя обязанным учитывать действия других и координироваться с ними. Принимая решение об участии в таком «общем деле», человек не берет в расчет интересы и действия прочих, а само это участие продолжается лишь до тех пор, пока он этого хочет. Речь, по сути дела, идет не столько о координации, сколько об особой сонаправленности действий, когда человек, действуя «в связке» с другими, объективно учитывает действия этих других, но от начала до конца руководствуется своими собственными стремлениями, рассчитанными без учета желаний и интересов других людей и вне какого-либо долга перед ними. Участие в совместной деятельности является для него исключительным делом его доброй воли, а не какого бы то ни было обязательства.

Близко к границе этой категории со следующей стоят такие устойчивые группы, как социальные группы (например, классы) или этносы. Их члены на практике то и дело обнаруживают достаточно высокую и постоянную солидарность и координированность действий, хотя никаких обязательств, которые заставляли бы их делать это, у них нет.

-3) наконец, существуют постоянно и субъективно скоординированные группы; их называют также сообществами, организованными группами или коллективами. Примеры подобных групп: футбольная команда, рота, клуб, социум. Члены таких групп связаны определенными обязательствами и общей потестарной (властной) структурой. Они координируют свои действия не просто постольку, поскольку каждый из них хочет этого «сам по себе», но и потому, что они считают себя обязанными по определенным правилам соподчинять свои действия действиям других членов группы. Предназначение объединяющей их организационной / потестарной структуры как раз и заключается в том, чтобы вырабатывать, гарантировать и проводить в жизнь такие правила. При общей сходной структуре такие обязательственные группы, разумеется, радикально различаются по той доле времени и действий своих членов, которую они контролируют и направляют. Власть футбольной команды над человеком и по жесткости, и по продолжительности, и по широте неизмеримо уступает власти государственного коллектива над своими соподданными.

Разные гуманитарные науки сконцентрированы на изучении разных видов этих групп и разных аспектов их деятельности. Так, психология сосредоточена в основном на поведении отдельных людей, социология - на поведении и взаимодействии людей в группах всех трех типов, история - на поведении самих таких групп (в основном - самых больших и устойчивых групп второго и третьего типа).
Какие из перечисленных групп могут рассматриваться как субъекты гуманитарных процессов? Ясно, что непосредственным субъектом может являться здесь только отдельный человек - существо, наделенное единой личностью, единой волей и единой линией последовательного целеположения. (Подчеркнем, что так человека рассматривают именно гуманитарные науки; с ничуть не меньшими правами другие науки будут рассматривать его как сложную биохимическую машину или механическое сцепление частиц). Однако, следуя той же логике, в той самой степени, в какой целая группа людей проявляет единство действий, она может рассматриваться как отдельный субъект. Точно так же в механике уподобляют физическое тело точке. Из всего, сказанного выше, ясно, что в качестве полноценных субъектов гуманитарного процесса допустимо рассматривать лишь устойчивые группы второго и особенно третьего типов.
Разумеется, выводя группу в качестве субъекта, мы строим не более чем упрощенную модель реальности (как и механики из примера, приведенного выше). В действительности «единая» деятельность группы является (как и вообще любой гуманитарный процесс) результатом сложнейшей интерференции действий подлинных, первичных субъектов - отдельных людей. Тем не менее мы говорим, к примеру: «команда нацелилась на победу», вместо того, чтобы перечислять всех ее членов по отдельности, - и хорошо понимаем, что при этом имеется в виду. Другое дело, что всякий гуманитарий обязан тщательно проверять, в каких случаев применение каждой из моделей такого рода оправданно и эффективно, а в каких - нет. Так, например, деля общество на социально-экономические классы, мы строим модель, весьма полезную при изучении социально-экономических процессов и, так сказать, «физиологической» типологии разных обществ. Однако при изучении культурных процессов эта модель оказывается практически неприменима. Приведем аналогию из области естественных наук: изучая кислородный обмен в человеческом теле, мы можем построить модель, которая включала бы только дыхательную и кровеносную системы. Ясно, насколько «пригодилась» бы такая модель при изучении нервной деятельности! Между тем гуманитарии часто склонны забывать об относительности своих моделей и абсолютизировать их.

Псевдосубъекты гуманитарного процесса. Другим самостоятельным направлением деятельности гуманитарных наук является изучение отношений, в которые вступают субъекты гуманитарного процессов, в частности, коммуникативно-информационная сфера этих отношений, а также результаты этих процессов (на исследовании таких результатов, например, сосредоточена культурология). При этом всевозможные явления, отмечаемые в соответствующих областях, тоже могут условно моделироваться как псевдосубъекты. Так, мы без труда воспримем фразу: «В XVIII в. силлабо-тоническая поэзия распространяется на Россию», хорошо понимая, что силлабо-тоническая поэзия - это не живое существо, способное куда-либо распространяться, и что такую конструкцию мы употребили лишь как простой условный знак сложного переплетения действий действительных субъектов, «корректное» описание которого оказалось бы куда сложнее и потребовало бы куда большего количества слов («многие поэты в России перешли на..., в то время как часть аудитории... мнение критики...» и т.д. и т.п.). К сожалению, многие гуманитарные ученые, повинуясь «магии слов», начинают инстинктивно воспринимать псевдосубъекты как настоящие субъекты. Именно на этом, по-видимому, основано большинство телеологических историософий.

Moscow

«Первичность» и «вторичность» в гуманитарных науках. Факторы и явления, изучаемые большинством гуманитарных наук, так переплетены и взаимосвязаны, что выделение в связывающих их причинно-следственных цепях «вторичных» и «первичных» элементов на деле почти совершенно условно и на 90 процентов зависит от точки зрения. Приведем аналогию из области всем памятной (надеюсь!) школьной математики. Функция задана формулой x = ky. Что здесь первично, а что вторично? «Объективно» - ничего, а для нас - то, от чего мы танцуем как от данного: от известного значения игрека или от известного значения икса. Точно так же, с точки зрения истории функции и характер общества, безусловно, «вторичны» по отношению к личным желаниям и устремлениям составляющих их людей. Иными словами, вне подобной модели объяснить фундаментальные свойства общества и само его существование станет невозможно. С другой стороны, для психологии во многих случаях общественное влияние будет «первичным» по отношению ко многим явлениям индивидуальной психики (в том числе ряду тех же желаний), поскольку иначе объяснить их возникновение окажется затруднительно. Пока относительность этих «вторичностей» и «первичностей» осознается учеными, машина гуманитарного исследования функционирует, как положено; но как только их начинают абсолютизировать, весь пар уходит «в свисток» - бесплодные дискуссии о том, как же оно все-таки есть «на самом деле», и построение фантастических схем, призванных это «на деле» проиллюстрировать и обосновать. Так, французские просветители XVIII в., верно опознав «вторичность» общества по отношению к потребностям его членов, объективизировали эту «вторичность» и представили ее как обычную причинно-следственную послежовательность, растянутую во времени. В итоге у них получилась совершенно нелепая модификация теории «общественного договора», согласно которой люди некогда жили поодиночке, но, осознав свои потребности и перспективу их более полного удовлетворения при взаимном сотрудничестве, сошлись на некую сходку и заключили формальный договор об образовании общества!

Взаимное соотношение гуманитарных наук. Одна из основных и наиболее трудоемких в обращении особенностей гуманитарных наук заключается в том, что все они имеют, по сути, один предмет, хотя и изучают его в разных аспектах. А поскольку все аспекты связаны друг с другом, то составить себе приличное представление об одном из них можно только при учете всех остальных, а также их взаимосвязей. В итоге все гуманитарные науки «перетекают» одна в другую, и каждый историк должен быть немного философом, культурологм, экономистом... и наоборот. Именно это перетекание (а в особенности злоупотребление им и паразитирование на нем со стороны отдельбных гуманитариев) и заработало гуманитарным наукам в технических сферах репутацию «переливания из пустого в порожнее».

Moscow

История и политология.
Как уже говорилось, все гуманитарные науки взаимоконвертируемы. В результате основные понятия одной из них делаются если и не основными, то, во всяком случае, ключевыми понятиями другой. Поэтому в настоящем разделе под шапкой «история и политология» для удобства авторов и пользователя вывален разом ворох всевозможных ключевых понятий, которые окажутся Вам необходимыми и при изучении собствено истории, и при изучении прочих гумдисциплин. Например то, что ниже именуется «основными историософиями» (то есть «пониманиями / философиями истории»), разом является и крупными философскими построениями, и теориями исторических изменений, и концепциями политических, культурных и т.д. процессов.
Да, чуть не забыл: основной предмет истории - действия людей и особенно их групп, развернутые во времени. Задач у истории, собственно, всего две: одна - криминалистическая (восстановление истинной картины этих действий), вторая - интерпретационная (выявление в них сетей причинно-следственных связей и закономерностей). Основной предмет политологии - организация и функционирование властных и тяготеющих к ним (так называемых потестарно-политических) связей в больших человеческих группах третьего типа.

Key words 1. Основные субъекты исторического процесса: социум, этнос, класс.
Что такое социум? Вас, моих подданных, род
да будет единым, как волчья стая.
Лабарнас I Хаттусилис, XVII в. до н.э.
Социум («общество») - основной, самый крупный и сложный, «высший» реальный субъект исторического процесса. Интуитивно все мы достаточно хорошо представляем себе, что значит это слово, и в разговорной речи легко употребляем как синонимы слова: «страна», «народ», «общество», «государство» - для обозначения указанной разновидности человеческого коллектива. Правда, все эти термины обозначают то, что нам нужно, лишь в своем перекрывающемся, синонимическом смысле, а сами по себе имеют и другие, частные значения (свои у каждого слова в отдельности). Чтобы не путаться, условимся называть интересующий нас тип коллектива принятым в науке латинским словом «социум» (точный эквивалент русского «общества»). США, Франция, Россия, любое первобытное племя или союз племен, римская гражданская община «цивитас», греческая гражданская община «полис» - все это социумы, от занимавшей большую часть Евразии средневековой Монгольской империи до мельчайшего горного клана, способного разместиться в одном ауле. Что же такое социум? Ясно, что это организованная группа людей, функционирующая как система, а не просто механическая совокупность отдельных лиц. Иными словами, в пределах социума люди координируют свои действия друг с другом по детально разработанным правилам. Тем самым социум оказывается наделен определенным единством действий, которое и дает нам право рассматривать его как субъект исторического процесса (разумеется, упрощенно). Можно заметить, что поверх границ социума сколько-нибудь регулярная координация действий по таким общим правилам уже не поддерживается: любые международные союзы легко возникают и распадаются, а человечество в целом пока вообще ни в какой степени не обнаруживало организованного единства действий (хотя, возможно, и идет к этому). Таким образом, социум - это самое большое по масштабам множество людей, которое можно рассматривать как единый субъект исторического действия (в то время как отдельный человек составляет наименьшее из таких множеств). В результате мы говорим: «Англия стремилась к тому-то», «для Рима было неприемлемо то-то» и т.д. и прекрасно понимаем друг друга, хотя, конечно, отдаем себе отчет в том, что стремиться, достигать, избегать, - словом, осуществлять целеполагающую сознательную деятельность, - могут на самом деле только отдельные люди, а «действия» и «воля» социума в действительности являются результатом сложнейшей интереференции индивидуальных человеческих действий и воль. Спокойно применять такие упрощения и представлять историю как процесс взаимодействия отдельных социумов (аналогичным образом в механике целое тело может моделироваться как точка) мы вправе только потому, что в социуме упомянутая интерференция и в самом деле происходит не «абы как», в результате стихийной «войны всех против всех» (как это готов был представлять себе Гоббс), а по предсказуемым, единым и общим правилам. Общий итог является здесь не просто объективной равнодействующей игры индивидуальных сил и воль, а результатом их сознательного, постоянного и регламентированного взаимного согласования*.

* Поэтому глубоко ошибочным является распространенное сейчас определение социума как группы людей с общими (сходными или одинаковыми) интересами. Главные факторы, сплачивающие общество, представляются при этом теми же, что и у устойчивых групп второго типа (см. выше). Общие интересы у членов социума в самом деле есть, однако сами по себе они не столько причина, сколько следствие его организованного существования. Общий (одинаковый) интерес поступить на тот или иной факультет делает абитуриентов противниками, конкурентами друг другу, т.е. разъединяет, а вовсе не сплачивает их. Общая (одинаковая) заинтересованность Израиля и Палестины в обладании Иерусалимом сделала эти два социума смертельными антагонистами; а общая (одинаковая) заинтересованность отдельных рыцарей крестоносного Иерусалимского королевства - членов одного социума - в том же самом обладании, этих рыцарей, наоборот, сплачивала и побуждала обеспечивать себе возможность такого обладания общими усилиями. Таким образом, чтобы сходные интересы стали еще и сонаправленными, объединяющими, они должны быть сами опосредованы единой коллективной организацией. Не отдельные сходные интересы отдельных людей порождают социум, а единство социальной организации ставит эти интересы в зависимость друг от друга и интегрирует их.


Вообще-то все это можно сказать о любом коллективе - от социума до футбольной команды. Отличительные особенности социума как определенной (и наиболее важной) формы человеческой организациит заключаются в следующем. Во-первых, согласование и регламентация тех или иных форм человеческой жизнедеятельности именно в социуме наиболее всеобъемлюща и касается наиболее важных сторон человеческого существования. Социум регламентирует семейные связи, личную безопасность, возможности обогащения и роста власти и влияния, необходимость жертв со стороны своих членов; в человеческих коллективах всех прочих уровней организации подвергаются гораздо более ограниченные и менее существенные стороны жизни человека. Во-вторых, членство в социуме наследственно, в норме подневольно и нерасторжимо по одному лишь желанию данного лица. Шахматный клуб или партию можно покинуть по собственной воле без всяких ограничений, социум - нет*. [*Физически, разумеется, человек часто мог бросить свой социум, попросту сбежав за его пределы. Однако тем самым он нарушил бы четко сформулированный подавляющим большинством социумов запрет на такое бегство (не случайно дружественные отношения древних, да и многих современных государств подразумевают взаимные обязатенльства выдавать друг другу беженцев). Сказанному не противоречит право свободного выезда, столь распространенное в современном мире. И само это право, и его реализация жестко регламентировано национальными законодательствами; человек может выехать из страны или сменить ее только по правилам, установленным вовсе не им самим, а его социумом; в противном случае он окажется нарушителем закона. А в той мере, в какой подобные правила аннулируются вообще (например, при безвизовом режиме въезда-выезда), мы вправе говорить о переходном периоде слияния нескольких социумов в один].
В-третьих, в силу первых двух факторов, члены социума оказываются психологически «своими» друг для друга, испытывают друг к другу привязанность, близость и солидарность неизмеримо большую, чем «усредненная» близость между людьми, как бы высчитанная без учета границ социумов. Граница своего социума - это основная граница «своего» и «чужого» в мире для подавляющего большинства людей.
На чем же держится единство социума, или, иными словами, что является основным социообразующим фактором? Проще всего сказать, что это единая власть, общая для всех членов социума, и определять «социум» просто как совокупность людей. Однако такое определение окажется необходимым, но явно недостаточным. Оттого, к примеру, что территория державы-оккупанта и оккупированных ею стран подчиняются общей власти, ни они сами, ни посторонний наблюдатель не сочтет их частями одного социума. В 1942 году никому не пришло бы в голову причислять поляков и белорусов к членам Великогерманского социума на том основании, что они подчинялись общей с немцами власти. В действительности социообразующим фактором являются взаимные обязательства составляющих социум людей, - обязательства, направленные на улучшение возможностей выживания каждого из них. Указанные обязательства действуют именно и только внутри границ социума. Этот фундаментальный и ключевой для уяснения сути любого социума факт легко установить на примерах. Так, в 1609-1611 году жители и гарнизон Смоленска, выдерживая осаду польских войск, почти целиком вымерли от голода, сначала - чтобы не пропустить поляков в глубь страны, а потом - чтобы просто сковать их силы и отвлечь от Москвы. Никакой компенсации за это они получить не могли и не рассчитывали, поскольку мертвецам награды не нужны. Все - и сами смоляне, и прочие жители России, и их враги-поляки, и писавшие впоследствии об этом разноязыкие авторы - расценивали поведение осажденных в самых превосходных степенях; напротив, если бы они с ходу сдали город, все посчитали бы это предательством. Таким образом, здесь принесение в жертву одних людей ради других считается обязательным (еще более простой пример такого рода: в случае войны все общество посылает за себя на фронт парней определенных возрастных категорий; они и отдваются за всех). Пример, казалось бы, того же рода: в августе 1914 года Россия сознательно принесла в Восточной Пруссии в жертву две собственных армии ради того, чтобы ослабить немецкий натиск на Францию. Эта акция считалась и считается оправданной лишь теми, кто полагает, что иначе Франция была бы выведена из войны и Россия осталась один на один с Германией - то есть что вся эта жертва была нужна в конечном счете самой же России. Если отказаться от такой оценки, августовское наступление станет (как его и зображали советские историки) ярким примером антинациональной политики и жалкой зависимости от иностранцев. Здесь, как видим, принесение в жертву одних людей ради других заслужило прямо противоположную оценку наблюдателей, нежели в случае со Смоленском. Между тем вся разница между этими ситуациями заключается в том, что первое жертовоприношение приносилось «внутри», а второе - «поверх» границ социума. Итак, любой социум обрекает часть своих членов на военные лишения и гибель во имя всех прочих; принесение такого рода жертвы считается обязательным, уклонение от нее - изменой. Поверх же границ социума таких отношений не возникает, и принесение правящей верхушкой «своих» в жертву «чужим» само рассматривается как предательская безответственность. В данном примере речь идет о взаимопомощи, которую члены социума обязаны оказывать друг другу в чрезвычайной ситуации ценой тяжелейших личных жертв; однако обязательная взаимопомощь менее напряженного вида является уже постоянным и необходимым условием существования социума. Речь идет о совместной хозяйственной деятельности в первобытные времена и об уплате налогов и выполнении регулярных повинностей во времена исторические. В самом деле, выплата дани иной стране воспримается как тягчайшее унижение и ущерб; однако выплаты, которые дотирующие регионы через общероссийскую казну производят в пользу дотируемых, считаются самым почтенным и обязательным делом даже в самих этих регионах (иное дело - доля этих выплат). Таким образом, первым краеугольным камнем социума являются обязательства взаимопомощи.

Приведем пример другого рода. В 70-х гг. нашего века арабские страны, сговорившись друг с другом, повысили цены на нефть. Для миллионов людей по всему миру это было тяжким ударом: отныне им приходилось покупать то, что им было нужно, по более высокой цене. Однако в нефтепокупающих странах никому и в голову не приходило обидеться на арабов: их поступок считался малоприятным и неудобным для Запада, но совершенно нормальным и правомерным сам по себе. Зато едва ли кто-нибудь стал бы негодовать, если бы нефтепокупающие страны оказали на арабов давление, вплоть до военного, чтобы те снизили цену снова (так, кстати, частично и случилось). Теперь представим себе депутата Госдумы РФ от, допустим, Ярославля, который предложит взимать с Дальнего Востока тройную дань за энергопоставки под угрозой блокады: выхода у тамошних жителей все равно не будет, и запрадноцентральные районы страны получат больше золота и рыбы. Совершенно очевидно, что такое предложение не пройдет (пока) даже в Госдуме РФ. Таким образом то, что считается вполне допустимым делать в борьбе за свои интересы поверх границ социума, воспринимается как бред сумасшедшего и немедленно гасится при конфликтах внутри этих границ. Римляне формулировали это очень точно: «Что частному лицу преступно, то обществу дозволено».

Вообще, естественным разрешением антагонистического конфликта интересов между разными обществами исторически будет война, и, во всяком случае, в своих действиях относительно друг друга они будут руководствоваться только собственными интересами. Если такой же конфликт случится между членами одного социума, он будет локализован и разрешен по определенным правилам, а действия сторон окажутся строго ограничены, и им придется определенным образом считаться с интересами друг друга и не посягать на определенные позиции врага; в противном случае на них обрушится с тяжелым наказанием их общая власть.

В данном случае речь идет о взаимных обязательствах по ненападению, составляющих второй краеугольный камень всякого социума.
Именно организации и гарантии выполнения этих обязательств и служит единая власть социума. Без такой власти они становятся пустым звуком: некому и нечем будет обеспечивать взаимопомощь и взаимное ненападение членов социума. Однако если какая-либо общая власть вообще не ставит себе целью обеспечивать подобные отношения между подвластными ей субъектами, социума она не образует. Именно поэтому никому бы и в голову не пришло числить граждан Германии и белорусов в 1942 году «своими» друг для друга, членами одного социума.

Итак, подведем итоги. Наибольшим субъектом исторического процесса, обладающим единством действий, является социум (общество) - продолжающий и воспроизводящий себя во времени коллектив людей, "своих" друг для друга, т.е., наследственно обязанных друг другу ненападением (регламентированным и ограниченным разрешением конфликтов) и некомпенсируемой взаимопомощью (чрезвычайной в различных формах и постоянной в форме налогов и повинностей), гарантированными и организованными единой властью социума. Социум, таким образом - это «поле» взаимной наследственной клятвы о взаимопомощи и ненападении.

Тем самым именно социум обеспечивает удовлетворение фундаментальных желаний человека, его потребностей в безопасности и помощи в случае нужды. Иными словами, социум делает для своего взрослого сочлена то же, что семья для ребенка - откуда и происходит стандартное для практически любой культуры сравнение своего социума с матерью или отцом.

Основной психологический парадокс социума заключается в том, что социум, в сущности говоря, выступающий как структура дающая (то есть окрашенная позитивно) и даже осознаваемая в этом качестве, непосредственно ощущается индивидуумом как сила в основном берущая (то есть окрашенная негативно). Благодеяния социума подобны воздуху: в их отсутствие задыхаются, но их наличия не ощущают. С ограничениями и жертвами, составляющими неизбежный взнос, который платит всякий член общества за эти благодеяния, дело обстоит прямо противоположным образом. Описанный парадокс имеет ключевое значение для социальной психологии и этики (в области соотношения личного и общего) и является источником неисчислимого количества реальных, литературно-художественных и философских коллизий. В общем, человечество выработало две модели разрешения этого парадокса. В рамках первой общество взыскивает с индивидуума по открыто декларируемому правилу «долг платежом красен». Индивиддум должен жертвовать в пользу социума (то есть, собственно говоря, других индивидуумов, входящих в него) разнообразными благами только потому, что самим своим выживанием и возможностью приобретения этих благ он обязан именно этому социуму. Такая модель смягчает конфликт личного и общественного начал, поскольку опирается исключительно на исходные «заслуги» социума перед самим данным человеком, то есть, во-первых, ставит во главу угла в конечном счете именно личность, а, во-вторых, делает сам социум личной ценностью. С другой стороны, принцип «постольку - поскольку», лежащий в основе данной модели, приводит к тому, что члены общества крайне обостренно реагирует на ситуации, в которых требуемые от них жертвы кажутся (или действительно являются) несоразмерными предыдущим «заслугам» и грядущим приобретениям социума. Такой подход к делу иногда оказывается неудобен с точки зрения будущего всего социума и всегда - для его правящей верхушки.

Вторая модель строится на том, что жертва во благо социума окружается исключительным пиететом и провозглашается благом сама по себе (горацианское «красна и сладка смерть за Отечество»). Такой принцип открывает обществу большие возможности быстрой мобилизации и совершение сверхусилий в любой чрезвычайной (и даже обычной) ситуации. С другой стороны, он противоречит целому ряду базовых личных и социальных инстинктов человека, и его возможно провести в жизнь только в условиях иррационализации общественного сознания и повышенной эмоциональной напряженности.

Простые и «составные» социумы. В современном мире все мы привыкли к простым, одноуровневым социумам, где всех членов общества непосредственно охватывает один и тот «общественный договор». В древности и средневековье были гораздо шире распространены сложные социумы-матрешки, включающие различные группы, внутри которых действовали такие же взаимные обязательства (свои для каждой группы), как между этими группами в рамках общества в целом. Например, союз племен состоит из племен, а те, в свою очередь - из родов и больших семей; каждое из этих подразделений является мини-социумом, члены которого хранят свою, особую клятву о взаимопомощи и ненападении и прямо подчиняются только своей особой власти, обеспечивающей эту клятву. Единство всего социума формально обеспечивается на каждом уровне только через соответствующие власти. Другой пример такого рода - царство, включающее автономные и освобожденные от налогов и большинства повинностей города. В итоге, например, если в сегодняшней России губернатор Брянска приказал бы горожанам выступить войной на соседнюю область, то выполнивший этот приказ оказался бы преступником перед всеми гражданами страны (включая брянчан), а не выполнивший - лояльным гражданином той же страны. Если же в клановом обществе глава клана начинает ссору с соседним кланом, вместе с которым они входят в одну племенную организацию, то не выполнивший приказа член клана оказывается изменником перед тем единственным коллективом, в который он входит - собственным кланом, а выполнивший сохраняет верность тому единственному долгу, который у него в этой ситуации остается (Именно этим объясняется всеобщее распространение кровной мести в обществах архаики, кажущееся нам на первый взгляд столь экзотическим и чуждым. В самом деле, представляется явно бессмысленным убивать невиновного гражданина за преступление его родственника. Однако любой современный человек не увидит ничего странного в том, что на войне ему придется убивать любого вражеского бойца, не разбираясь, успел тот выстрелить или нет, в кого он стрелял и стрелял ли он вообще. Принцип коллективной внешней ответственности членов одного потестарного (связанного единой властью) коллектива признавался всеми и всегда; в самом деле, если заведомо известно, что А обидел Б, а С в случае любой вражды обязан всемерно помогать (и помогает) А, то Б более чем вправе автоматически считать своим врагом и самого С. Между тем в обществах архаики отдельные роды - это маленькие государства, и в случае межродового конфликта обрушиваться без разбора на членов вражеского рода для них такое же естественное и разумное поведение, каким является поведение современного человека в разобранном выше примере. Разница здесь не в отношении к «групповой» ответственности в коллективе, спаянном единой властью (в обоих случаях считается нормальным в случае борьбы с таким коллективом действовать против любого его члена), но в том, что род архаики является таким коллективом, а современная семья - нет. Отсутствие обязанности беспрекословно исполнять приказы главы семьи естественно влечет за собой право не отвечать за его действия, принимающие отныне индивидуальный характер).

В современном мире некую аналогию сложным социумам архаики составляют те федерации и конфедерации, в которых общегосударственная власть не имеет права распоряжаться важными делами напрямую, а действует только через посредство отдельных субъектов федерации.

Moscow

Что такое этнос? Пожалуй, нет сейчас гуманитария (да и не гуманитария), который хотя бы на минуту затруднился с ответом на этот вопрос. Беда в том, что таких ответов лишь ненамного меньше, чем самих гуманитариев. Не вдаваясь в научные тонкости, дадим читателю - конечно, не ответ, но некое подспорье в ответе. Начать следует, очевидно, с функционального определения этноса (то есть определения, указывающего на то, в чем он проявляется). Если какие-то члены социума (различных социумов), независимо от своего места в социальной иерархии и вообще от принадлежности к данному социуму, ощущают себя "своими" друг другу по признакам общего происхождения, языка и культуры, и обнаруживают однотипность, а то и солидарность в своей деятельности, - они составляют этнос. Этнос - аморфное единство, в чем-то подобное социуму без «общественного договора», то есть без обязательственного характера солидарности. Противоречия этнической и политической солидарности и мотивации ведут в силу этого к тяжелым конфликтам. Практических сомнений все это ни у кого не вызывает. Основные споры вертятся вокруг того, что является этнообразующим фактором, то есть чем порождается этническое единство. Классическая этнология кивает на т.н. объективные факторы (языковое родство, культурная и даже антропологическая общность) и один фактор субъективный - этническое самосознание, то есть отнесение себя к тому или иному этносу. «Неклассическая» этнология, в том числе всевозможные «биологизаторские» склонны рассматривать этносы по аналогии с локальными популяциями животных, прослеживая значение генетической общности* в истории каждого этноса и включая его в состав определенного биогеоценоза (взаимосвязанного единства живых существ и природы на естественно выделяющейся территории).
* Речь идет не о простой генетической общности (происхождение от одного общего предка), но от общности, типичной для популяции (подавляющее большинство особей популяции происходят от достаточно большой группы общих предков, потомки которых из поколений в поколение скрещиваются только между собой, в то время как потомки других предков в этот процесс практически не вовлекаются). Графическим изображением первого типа общности будет бесконечно ветвящийся от некоей исходной точки куст, графическим изображением второго - сетка достаточной ширины, которая уходит вдаль, сохраняя в общем постоянную ширину.

Кто же из них прав?
Все объективные и субъективные факторы «классической» этнологии в самом деле присущи подавляющему большинству этносов. Однако некоторые исключения, пожалуй, мешают признать их этнообразующими. Евреи и цыгане разных стран имеют разный язык, культуру и даже религию, что нисколько не мешает их общей и чрезвычайно устойчивой самоидентификации (а также ино-идентификации, то есть этнического опознания со стороны соседей). Точно так же значительное большинство народов Крайнего Севера России, утратив родные языки и перейдя на русский, не смешались от этого ни с русскими, ни друг с другом в один этнос, а сохранили - каждый свою - этническую идентификацию. Таким образом, «объективные факторы» почти неизбежно сопутствуют этническому единству, но не образуют его. Значит ли это, как полгают многие западные исследователи, что главным фактором является субъективный? Если бы это было так, то этническому украинцу достаточно было бы вообразить себя этническим китайцем, чтобы стать им. Боюсь, что над таким гипотетическим украинцем будут помирать со смеху все реальные украинцы и все реальные китайцы. Значит, дело и не в этническом самосознании: оно, конечно, следствие, а не причина. В чем же корни этнического единства?
Вспомним, что практически, в быту, почти все безошибочно определяют этнос сразу - по родителям. В случае смешанного брака, как говорится, возможны варианты, но что сын эвенка и эвенкийки будет этнически эвенком, сомнения нет ни у кого. Итак, правильно будет сказать, что этнос - это прежде всего люди общего происхождения. Но общего происхождения от кого? Эвенк - это сын эвенка и эвенкийки, но как его родители догадались, что они - эвенки? Очевидно, по своим родителям; но кто же был первым в этом ряду? Можно ли представить себе некую гипотетическую пару прародителей, которая вдруг ни с того ни с сего объявила себя «эвенками»?

Вообще говоря, сами древние народы никакого иного объяснения не нашли, да и не искали. С их точки зрения все нынешние греки (по самоназванию - эллины) - потомки одного человека по имени Эллен, поляки (ляхи) - потомки человека, по имени Лех и т.д. Названия этносов таким образом объясняются попросту как наследуемые фамилии, вроде «Петров» от когдатошнего предка-Петра. Современной науке это наивное объяснение, конечно, не подходит. Внимательное наблюдение помогает установить, что практически во всех случаях «общность происхождения этноса» - это общность происхождения от членов некогда существовавшего социума. ПРИМЕР. Век XVIII: существует три племенных союза (жуза) казахов. Это, естественно, социумы: они подчиняются каждый соответствующей единой власти. Век XIX: казахские жузы прямо включаются в состав другого социума - Российской империи. Формальные взаимные «межказахские» обязательства перестают существовать, растворяясь в более широком всероссийском «общественном договоре». Однако солидарность и осознание единства потомков людей, когда-то состоявших в одной «команде» продолжает существовать и продолжается веками; тем самым казахи перестают быть социумом и становятся этносом. Естественно, за время сосуществования в рамках одной «команды» (а то и еще раньше) они нажили либо сохранили общее культурное и языковое наследие. Теперь они, конечно, продолжат удерживать его по инерции, и осознание этого общего для них наследия будет подпитывать и сохранять живым их ощущение своего особого, повышенного «родства» друг с другом. Такая «инерция» может длиться добрую тысячу лет, а то и дольше.

Мы привели пример, в котором этнос - это форма существования былого социума (точнее потомков его членов) после поглощения этого социума другим. Но точно такая же ситуация возникает, если общество распалось, а потомки его членов, распределенные по другим обществам, продолжают ощущать друг друга как "свои". И третий вариант: социум усилился и поглотил другие социумы, но потомки его первоначального, «коренного» состава сохраняют повышенную общность и солидарность и четко отличают себя этнически от «новичков» (именно такова - разумеется, с неизбежными упрощениями, - этническая история русских).
Итак, этнос - это почти всегда «призрак» былого социума или былой формы его существования. Иногда этот призрак может снова обрести плоть, с разрывом установившихся было новых границ социумов: поляки в XX в. воссоздали свою национальную государственность, воссоединив свой особый социум из элементов трех других - Российской, Германсой и Австро-Венгерской империи.
Как видим, ближе к истине оказываются сторонники толкования этноса как человеческой популяции. Однако следует подчернуть, что это «популяция» носит совершенно специфический и чисто социальный, а не биологический по природе характер. (NB: Несколько независимых социумов общего языка и культуры могут чувствовать себя повышенно «своими». Тогда их также можно считать «этносами». На самом деле таких случаев очень немного: первобытные племена совершенно одинаково относятся к независимым соседям, родственным и неродственным им по языку и не классифицируют себя и других по этому признаку. Романоязычные народы - испанцы, французы, румыны - никогда не относили себя к одному этносу и факт их языковой близости никогда не был для них сколько-нибудь значим. Если ряд племенных союзов считают себя неким «этническим единством» поверх границ социумов, то это, скорее всего, значит, что они выделились из одного предкового союза или побывали в составе единого союза, то есть их этническое сознание опять-таки восходит к единству в рамках некоего социума. Однако в научной литературе практически ко всем совокупностям мелких социумов сходного языка и культуры применяется название «этносов», независимо от того, сознают ли оно это сходство как значимое для свой идентификации. Это, так сказать, «этносы» лишь при взгляде со стороны; правильнее было бы именовать их культурно-лингвистическими общностями).

Первобытность и ранняя древность практически не знает развитого этнического сознания, отделившегося от самоидентификации по социуму. Иными словами, чужака старались вообще не принимать в свой социум, а если уж принимали, то его воспринимали как обычного «своего», независимо от его родного языка и обычаев. В итоге «этнические» границы совпадали с границами социумов (или, по крайней мере, социумов низшего порядка, входящих в состав более крупных). Именно этим объясняется отсутствием этнической вражды внутри социумов в древности. Начиная с более поздних времен, после образования больших и сложных государств, включающих самые разные группы людей, этническое "свойство" становится самостоятельным фактором, начинает конкурировать с социальным и иногда даже разрывает его, приводя к групповым конфликтам на этнической основе.

Moscow

Что такое класс? Статусы и социальные группы. \

Из-за крайней сложности межчеловеческих отношений всякий человек может занимать самые разнообразные и разноприродные положения по отношению к другим людям, обществу в целом и его подразделениям. В свою очередь, для удобства своего функционирования общества проводит самые разнообразные деления своих членов на иерархические категории по различным признакам. В результате всякий человек может быть, например, одновременно, работодателем, наемным работником, начальником, подчиненным, другом, врагом, младшим/старшим или сильным/слабым в той или иной системе общественных категорий или оценок для самых разных лиц. Всякое такое положение, коль скоро оно устанавливается, гарантируется, санкционируется или хотя бы учитывается обществом как важное для него, обычно называется в литературе «статусом». Например, положение «друга» само по себе не является «статусным»; но стоит дружбе быть формализованной в виде, например, куначества, освященного и регламентированного обычаями общества, как положение такого друга становится «статусом». Положение богача будет упоминаться в литературе как «статус», поскольку оно считается важным в глазах прочих членов общества и отмечается ими как значимое.
Если общность того или иного статусам объективно порождает у людей существенную общность образа жизни и интересов (тем более, если такая общность прямо и формально выделяется обществом, как, например, сословие «рабов»), совокупность таких людей называется социальной группой. Понятие это нужно нам для того, чтобы при изучении того или иного процесса мы могли моделировать этот процесс как результат взаимодействия соответствующих социальных групп (а не отдельных людей, что сделало бы всякий анализ физически невозможным). Таким образом, наша цель заключается в том, чтобы для лучшего уяснения ситуации строить ее упрощенные (обобщенные) модели, точно так же как механика оперирует телами, а не атомами. Это стандартный и главный метод исследования в любой науке.
Далее, ясно, что человек одновременно состоит в разных социальных группах, выделяющихся по разным критериям. Например, он может быть одновременно чиновником, помещиком, главой патриархальной семьи и членом неполноправного сословия. При изучении той или иной стороны жизни общества мы должны позаботиться о том, чтобы выделенные при этом социальные группы - составные части нашей модели - выделялись по критериям, существенным для нашей задачи. При изучении общественного строя, социально-экономических и социально-политических процессов на первый план для нас выходят такие социальные группы, как классы. Независимо от своего отношения к малопопулярному сейчас марксизму, разумному читателю не следует морщиться при упоминании этого термина. Оттогоо, что отечественные марксисты часто абсолютизировали это понятие и употребляли его к месту и не к месту, оно не теряет ни смысла, ни ценности.
Зхдесь нам необходимо будет сразу усвоить одно ключевое понятие, кажущееся подчас «схоластическим» для начинающих, да еще обремененное всевозможными пропагандистскими ассоциациями, но в действительности имеющее совершенно четкий научный смысл. Это понятие эксплуатации. Так называют, вообще говоря, всякое присвоение или использование одним человеком имущества, продуктов труда или рабочей силы другого; такая эксплуатация составляет суть любых общественных отношений (cоциум по определению является полем взаимного использования людей; в этом и состоит его предназначение); она может быть взаимной и эквивалентной. Чаще, однако, тем же термином без оговорок называют особую классообразующую эксплуатацию, о которой можно вести речь, если некая группа людей начинает существовать за счет эксплуатации. В этом случае, эксплуатация, понятно, неэквивалентна: ведь жить за счет процесса, в котором ты отдаешь столько же, сколько получаешь, невозможно.

Классы (общественно-экономические классы) короче всего будет описать следующим образом: классовый статус человека определяется по самому общему характеру его жизнеобеспечения, по тому способу, которым он добывает себе основные средства к существованию. К примеру, некий человек вовсе не участвует в материальном производстве, но пользуется его благами, т.е. живет за счет чужого труда (причем в целом законным, то есть санкционированным данным обществом образом). Это, несомненно, достаточно характерный и специфический способ жизнеобеспечения для того, чтобы мы могли выделять его в качестве классообразующего (т.е., объединять подобных людей в класс эксплуататоров, он же господствующий). Подчеркнем, что эти термины лишены какой-либо моральной окраски, вопреки традиции всяческих агитаторов ими злоупотреблять. Речь у нас шла лишь о материальном производстве; между тем любое сколько-нибудь сложное общество нуждается в профессиональных и хорошо обеспеченных правителях и организаторах, будь то власти, культуры или экономики. Именно из этих людей состоит в основном господствующий класс (да в противном счете ему и не удалось бы наладить классобразующую эксплуатацию: она идет тогда и только тогда, когда необходимость господствующего класса признается всем обществом, хотя бы мера эксплуатации и вызывала недовольство). Разумеется, господствующий класс может быть в большей или меньшей мере паразитарен. «На пальцах» господствующий класс - это часть общества, в целом сочетающая наибольшую власть, влияние и богатство по сравнению с большинством его членов. Отметим, что если для господствующих классов архаики характерно было жесткое сочетание наибольшей власти и богатства у одних и тех же лиц, то для современных так же типично их расхождение: высшие степени власти сами по себе не связаны с наибольшим богатством. Древнеегипетский фараон - самый крупный экономический субъект своей страны, чего не скажешь о президенте США. Классовым называется общество с выделившимся господствующим классом (это происходит в конце первобытной эпохи, когда властная верхушка налаживает эксплуатацию и начинает жить за ее счет).

Перейдем к классам людей, участвующим в непосредственном производстве материальных благ и услуг, или, что то же самое, трудовому населению (так называемым непосредственным производителям). Их способы жизнеобеспечения, т.е. классовые статусы, различаются по тому, каким способом их эксплуатируют и эксплуатируют ли вообще. При этом различия между ними проводится по двум главным критериям. Во-первых, насколько свободно они распоряжаются тем, что необходимо им для производства (то есть приснопамятными средствами производства), и, главное, самим произведенным продуктом. На одном полюсе здесь находятся собственники своих средств производства и всего на них произведенного, на другом - те, кто работают в чужом хозяйстве и отдают все, что произвели, его собственнику. Второй критерий - это большая или меньшая свобода работника бросить свое производство. Одни работники свободны покинуть производство по своей воле (именно в этом случае говорится об экономическом принуждении их к труду), другие прикреплены к нему по чужой (внеэкономическое принуждение). По комбинации этих параметров и выделяются следующие классы (Точнее, классовые статусы; один и тот же человек может быть «подневольником» (см. ниже) по отношению к одному лицу и наемным работником по отношению к другому. Как и цвета спектра, классы - не строгое понятие; в любом обществе существует некоторое количество людей с промежуточным классовым положением (так, деревенский староста в Китае и участвует в непосредственном производстве, и платит подати, и организует жизнь деревни, и сам эксплуатирует односельчан частным образом. Отнесение его к верхушке непосредственных производителей или к низам господствующего класса будет совершенно условным. Ср. с чиновником или воином, получающим в обеспечение надел, на котором он сам же и ведет хозяйство; их можно отнести и к низам господствующего класса, и к непосредственным производителям, эксплуатируемым повинностно). Названия классов условны и варьируются в разных работах):

- независимые производители. Они относительно свободно пользуются находящимися в их распоряжении средствами производства и практически всем произведенным с их помощью продуктом, а, во-вторых, свободны бросить производство, не носящее, таким образом, для них принудительного характера. Таков, например, член соседской общины позднепервобытной эпохи. Преобладают в эпоху первобытности, однако аналогичные по образу жизнеобеспечения группы продолжают существовать и в классовых обществах.
- «рабы» (термин не особенно корректный, потому что на самом деле раб - это правовой, а не классовый статус) или «подневольные работники». Работают по команде, отдают все произведенное. Живут на выдаваемый им паек, на размер которого не влияют. Уйти не могут. Самая типичная фигура для обществ ранней древности. Именно таковы были строители египетских пирамид (по сословию, кстати, вовсе не рабы - их нельзя было не продавать, ни убивать), советские рабочие с конца 30-х до конца 40-х годов (когда по случаю военной опасности они были прикреплены к своим заводам) и настоящие «классические рабы» античности.
- «крепостные» или «феодально-зависимые» (тоже термин не особенно удачный, но другого нет). Распоряжаются какой-то частью средств производства, отдают эксплуататору часть произведенного продукта, живут на остаток. Уйти не могут (или это для них законодательно затруднено). Самая типичная фигура для поздней древности и средневековья.
- «арендаторы» - пользуются долей в средствах производства и произведенном продукте, то есть живут по тому же принципу, что и предыдущая категория. Однако по своей воли могут уйти и покинуть производства. В России так жило большинство крестьян после 1861 года. Самая типичная фигура для эпох, переходных от средневековья к Новому времени.
- и, наконец, «наемные работники» - производители, не имеющие доли ни в средствах, ни в продуктах производства, но свободные его покинуть. Работают на чужих средствах производства, отдают все произведенное их владельцу и живут за счет выдаваемой им взамен зарплаты. Этот признак у них общий с «подневольниками». Однако они свободны бросить свой труд, и угрозой сделать это способны влиять на размер зарплаты. Самая характерная фигура Нового времени и современности.
Подчеркнем, что хотя способ эксплуатации определяет классовую принадлежность, вещи это все-таки разные. Один и тот же человек может быть разом втянут в цепочки эксплуатации разного типа (например, крепостной, отправленный барином зарабатывать оброк на отходный промысел и нанявшийся там на какую-нибудь работу). В таких случаях классовый статус определяется по преобладающему из способо эксплуатации, в которую он вовлечен. Именно этим объясняется кажущийся парадокс: все формы труда, в том числе арендные и наемные, существовали уже в древности, но ни арендаторов, ни наемных работников как классов за редкими исключениями она не знает. Иными словами, таких людей либо было очень мало, либо наемный и арендный труд играли в их жизни второстепенную, дополнительную роль, а по главному для них способу жизнеобеспечения они были втянуты в эксплуатацию другого типа.
Наконец, надо помнить, что изображая и исследуя общество как совокупность взаимодействующих классов (ради чего, собственно, мы и старались, выделяя их), мы получаем эффективную модель только для, так сказать, «физиологии» общества - его социального строя и экономики. Для изучения его «психологии», в том числе многих политических и большинства культурных явлений такая модель ничего или почти ничего не даст.

Отметим, что любом обществе имеются люди (от иждивенцев, воров и нищих до слуг и лиц ряда свободных профессий), не участвующие в материальном воспроизводстве ни как его организаторы, ни как его непосредственные исполнители. Наша «классовая модель», предназначенная изображать именно систему этого воспроизводства, таких людей, естественно, не включает. Добавим, что низший административный персонал, «производители информации» и армия функционально, по способу обеспечения и психологически так тесно связаны с организацией социального воспроизводства и эксплуатацией, что справедливо рассматриваются как периферия, либо как инструмент господствующего класса.

Moscow

4-4.1. Типология социумов по способу эксплуатации. Формации и «формационный подход».

Типология социумов. Формации и «формационный подход» в гуманитарных дисциплинах. Формации - это типы, на которые разбиваются общества по основным особенностям своих социально-экономических структур. В прошлом веке исследователи (при лидирующем участии ученых марксистского направления) впервые обратили внимание на то, что многие институты, которые мы привыкли рассматривать независимо - общественный строй, формы социальной и политической организации и даже некоторые идеологические феномены - оказываются довольно жестко скоррелированы с определенным типом социально-экономической структуры. Так было положено начало «формационному подходу», при котором самые разные явления в инливидуальной и групповой деятельности человека стремятся объяснять через их связь с формацией, то есть социально-экономическим типом соответствующего общества. Развитие человечества в целом при этом изображается прежде всего как процесс саморазвития и взаимного перехода формаций, совершающегося по своим внутренним законам. Такой подход дает очень неплохие результаты при изучении «физиологии» общества, ее изменений и наиболее общих законов. Однако при изучении большинства культурных и частных феноменов формационный подход оказывается либо недостаточным, либо чрезмерно крупномасштабным. И уж тем более этот метод (как и любой другой научный метод) не дает никаких оснований для человеческой оценки тех или иных явлений. Между тем применить его наиболее интенсивно пытались именно для этого, да еще и силой. В итоге и сам этот подход, и даже связанная с ним терминология оказались в достаточной мере скомпрометированы в общественном сознании. Не надеясь поправить эту репутацию, мы приведем все же некоторые начальные сведения, связанные с формационным подходом, памятуя, что большинство социальных и экономических проблем ставятся и объясняются проще и изящнее всего именно в его рамках.
Формационная принадлежность данного общества определяется прежде всего тем, каким способом добывает себе средства к существованию его «голова» - господствующий класс. Иными словами, в каждом случае мы должны будем определить, на эксплуатации какого из перечисленных выше типов производителей строят свое материальное могущество «верхи» общества. Разумеется, они могут сочетать самые различные типы эксплуатации, но какой-то один практически всегда окажется доминирующим и наиболее устойчивым. Он-то нам и нужен. Если эксплуатируются в первую очередь "подневольные работники", общество определяется как «рабовладельческое», если "крепостные" - как "феодальное" (надо сказать, что оба термина давно оторвались от дословного значения своих корней - «раб» и «феод»). При этом если большая часть членов общества вообще не подвергается еще существенной эксплуатации, общество считается раннеклассовым (соответственно, раннерабовладельческим или раннефеодальным). [В редких случаях раннеклассовое общество примерно одинаково использует эксплуатацию "подневольников" и "крепостных"; тогда приходится говорить о недифференцированном "раннеклассовом обществе". Впоследствии практически всегда происходит специализация].
Если эксплуатации подвергаются в основном наемные работники, общество относится к капиталистической формации. Общества, чей господствующий класс опирается в первую очередь на эксплуатацию «арендаторов», четкого места в этой классификации пока не получили, хотя их историческое место разногласий не вызывает: они возникают в эпоху перехода от феодальной к капиталистической формации и определяются то как «постфеодальные», то как «позднефеодальные», то еще как-нибудь.
Да, чуть не забыли: если правящая верхушка и вовсе живет своим собственным трудом, то мы имеем дело с первобытной формацией. Рабовладельческая и феодальная формация имеют то принципиальное сходство, что обе они держатся на внеэкономическом принуждении к труду (главный работник не волен бросить производство). Иногда по этому признаку их объединяют в одну «большую формацию», которую именуют то «традиционным обществом», то «вечным феодализмом» (с преуменьшением роли эксплуатации труда подневольников). Такое объединение более чем оправдано: принуждение к труду силой (хотя бы и силой закона), в приказном порядке, является достаточно фундаментальной чертой жизни, чтобы жестко потребовать одних и тех же определенных социальных форм и политических институтов в любой точке времени и пространства. Итак, по самому большому счету история знает только три формации - доклассовую первобытность, «классовую архаику» и «классовую современность».

Сама по себе эта схема дает нам только удобную форму классификации разных социумов. Ее подлинную ценность мы узнаем, когда обнаруживаем, что к формационной принадлежности «привязано» множество самых разнообразных явлений человеческой жизни. В свою очередь, «мотором» для развития и смены формаций является развитие технологии - то самое «развитие производительных сил», которое большинству наших читателей набило оскомину еще в школе. «Мотором» же для самого развития технологии является вечное, неискоренимое и неисчерпаемое желание подавляющего большинства людей добыть побольше всякого добра, а потратить на это поменьше времени и сил.

Еще в прошлом веке было подмечено, что определенный характер экономики (промышленный или сельскохозяйственный, натуральный или товарный) достаточно жестко определяет формационную принадлежность общества. Не было недостатка в однолинейных схемах, изображающих. как одна формация «порождает» другую по мере развития технологии в соответствии с некими универсальными жесткими закнами. В реальности дело обстоит гораздо сложнее: формации не столько «порождают», сколько сменяют друг друга (когда вы меняете дома мебель, это не значит, что старый диван «породил» новый), и влияют на это вовсе не некие таинственные железные «законы», не зависящие от желаний и воли людей, но вполне реальные, поддающиеся простому объяснению «на пальцах» человеческие соображения, которые иногда действуют, а иногда нет. Они лишь подталкивают общество в соответствующем направлении, но не детерминируют его. Перечислим эти соображения.

Пункт первый. Легко понять, что нормальная промышленность может использовать только "пайковые" формы эксплуатации, при которых все произведенное отдается «наверх» в обмен на натуральную или денежную мзду. В самом деле, работнику промышленности совершенно не нужна доля произведенного им продукта (например, процент от выточенных им гаек) - он не может сам ее потребить и, чтобы извлечь из нее пользу, должен с жуткими хлопотами искать ей покупателя. Собственной продукцией зарплату работникам в промышленности выдают только в годы самого жестокого экономического кризиса, когда денежное обращение полностью распалось. Таким образом, ни «арендаторов», ни «крепостных» в числе главных устоев общества, опирающегося на промышленную экономику, не окажется.

Пункт второй. Развитый технологический процесс очень плохо совместим с насильственным принуждением к труду. Это правило известно вам еще со школы, но объясняют его как правило совершенно неверно - якобы тем, что насильственное принуждение лишает работника стимула к качественному труду на сложной технике. Придумать такое можно было только, не вылезая из-за письменного стола. Всякий читатель, отслуживший в армии (неслужившим сугубая просьба поверить на слово без проверки) по собственному горькому опыту знает, что угроза побоями и голодом (не говоря уже о смерти!) - была есть и будет куда большим стимулом к работе, чем любая прибавка к зарплате и прочие ухищрения мира чистогана. Однако для того, чтобы эта угроза вообще могла реально действовать, необходим тщательный детальный контроль за количеством и качеством труда невольника. В самом деле, представим себе, что мы согнали тысячу рабов собирать самолет. Рабы собрали. Самолет не летает. Что делать? Пускать в расход сразу всех? Не напасешься рабов, да и следующая смена от отчаяния (кто-то всегда напортачит, так что какие-то причины для репрессий при такой системе найдутся всегда) вообще перестанет что-нибудь делать. Выяснять, кто виноват? Но для этого придется приставить к каждому рабу по надсмотрщику, который, с одной стороны, знал бы, как надо делать соответствующую операцию (иначе он не сможет ее контролировать), а с другой - сам будет вольнонаемным (иначе он будет так же контролировать, как они- собирать). Но в таком случае дешевле будет вообще выгнать раба, а наемному надсмотрщику предоставить прямо осуществлять соответствующую операцию. Рабский труд окажется сменен наемным. Конечно, в реальности таких экспериментов никто не производил, поскольку результат был бы самоочевиден заранее. То ли дело рытье канала: каждому по эн кубометров, в конце дня десятник рысью бегает вдоль ряда, смотрит, у кого неглубоко и на месте раздает всем сестрам плетей по серьгам. Итак, промышленность использует мягкое, экономическое принуждение «пряником» вместо силового внеэкономического принуждения «кнутом» не потому, что кнут менее эффективный стимул - он как раз более эффективный - а потому, что этот более эффективный стимул вообще нельзя привести в действие без жесткого контроля, а при массовом труде на сложном промышленном производстве такой контроль или невозможен, или обойдется дороже, чем свободный найм. В итоге труд заключенных применяется только в технически неразвитых отраслях, а труд военнопленных в военной просмышленности - только при катастрофической нехватке собственных трудовых ресурсов, угнанных на фронт.

Пункт третий. Почему общества архаики - сельскохозяйственные общества с неразвитой технологией - не могут существовать в режиме экономического принуждения и опираться на свободный найм? Почему, когда современное государство намерено выкопать канал, оно предпочитает нанимать работников (а не использовать, например, заключенных)? И почему древнее государство неизменно прибегало в таких случаях к использованию принудительного (повинностного) труда? Ответ прост: технологически неразвитая экономика почти не располагает вещами с так называемыми «средними» потребительными стоимостями (напомним, что «потребительная стоимость» измеряется непосредственной ценностью вещи для данного человека, т.е., его желанием ее получить). Произвести можно либо продукты повседневной необходимости (которые произвести может любой неквалифицированный работник), либо предметы роскоши. Какой заработной платой может соблазнить государство наемного работника на канале? Выдать ему стандартный паек? Он гораздо легче, быстрее и в больших размерах выработает ее сам на собственном участке. Выдать ему повышенное количество таких пайков? А зачем ему тройное количество хлеба на одного едока? Предметов же роскоши на всех попросту не хватит. В итоге получается, что проще вызвать землекопа исполнять строительную повинность. Общества нашего времени выходят из этого положения только тем, что современная экономика - исключительно благодаря промышленному труду! - располагает многими привлекательными вещами «среднего» уровня (начиная с микрокалькулятора и кончая штампованными безделушками), по ценности и цене эквивалентными достаточно большому количеству предметов первой необходимости, но при этом рассчитанными на разовое потребление одним пользователем. Кроме того, сейчас почти никто не может произвести своими силами даже простейшие необходимые для себя вещи (дело тут не столько в развитии специализации, сколько в расширении понятия о «необходимом») и нуждается в деньгах для их приобретения.

В результате в обществах архаики (первобытности, древности и средневековья) продажа трудовой силы - сегодня самый обычный и числящийся наилучшим способ трудового жизнеобеспечения - считался катастрофой, великим горем для наемного работника. В самом деле, он не получал ничего такого от нанимателя, чего не мог бы в принципе выработать сам на собственном участке, не исполняя ничьих приказов и работая на себя и семью. Ясно, что в найм в этих условиях шли только наиболее обездоленные, потерявшие такой участок или никогда не имевшие его. Отсюда ясна и низкая репутация наемного труда в глазах общества и его членов. Главная ценность и главное богатство в эпохи архаики это земля и собственный дом (т.е. жилище и хозяйство), находящиеся в твом распоряжении (если даже и не в собственности).

Таким образом, эксплуататоры древности и средневековья могли опираться в основном только на «внеэкономические» методы принуждения.

Пункт четвертый. С чисто экономической точки зрения для допромышленного сельского хозяйства самое лучшее - это парцеллярное (раздробленное на индивидуальные участки отдельных хозяев) землепользование, не требующее затрат на централизованное управление хозяйством. Это соображение поощряет применять «долевые» формы эксплуатации - «арендную» и «феодальную» как наиболее простые, экономически выгодные и социально ненапряженные (индивидуальный пользователь, ведущий свое хозяйство, конечно, гораздо больше доволен своей судьбой, нежели наймит или подневольник). Однако, с другой стороны, на ранних стадиях развития общества «начинающий» господствующий класс способен эксплуатировать только небольшую часть населения. Поскольку изначально все свободные члены общества наделены средствами к существованию и защищаются законами общинной солидарности, сколько-нибудь существенной эксплуатации можно подвергать разве что рабов. В итоге ранний господствующий класс действует примерно так же, как волк, нападающий только на самых слабых и отставших зверей в стаде - в данном случае эту роль будут играть разорившиеся соплеменники, изгои, военнопленные. Соответственно, он надеется вознаградить малочисленность эксплуатируемых повышенной интенсивностью эксплуатации. Тем самым он стремится эксплуатировать тех, кто все-таки попался ему под руку, централизованно, принудительно и с максимальным отрывом работника от средств производства. Кроме того, всякий хозяин даже при прочих равных предпочтет иметь дело с полностью оторванным от своего хозяйства и перешедшим на его иждивение подневольником, чем с озлобленным общинником, частично закабаленным, но по-прежнему сохраняющим свой участок и яростное желание любой ценой полностью вернуть себе прежнее состояние, которое он еще и не совсем утратил. Иными словами, сама логика социальных взаимоотношений толкает только родившийся господствующий классс эксплуатировать именно «подневольников». Это, может, и требует больших затрат по централизованому контролю и управлению, но зато надежно.

Посмотрим, что же у нас получилось в целом. При переходе от первобытности к классовому обществу жадность толкает общественный «верх» к «рабовладельческому», а осторожность - к «феодальному» типу эксплуатации. Впоследствии господствующий класс мало-помалу набирается сил и распространяет эксплуатацию на все общество; теперь у него нет особой необходимости в интенсивной эксплуатации, и все соображения начинают работать только на «феодальный» путь. Наймом работников господствующий класс пробавляться в условиях сельскохозяйственной натуральной экономики все равно не сможет, поскольку заинтересовать потенциальную рабочую силу ему практически нечем. Наконец, с развитием технологии «центр экономической тяжести» переносится на промышленность, и главным методом эксплуатации автоматически должен стать именно наемный труд (та же промышленность заодно решает и проблему заинтересованности, поставляя на рынок огромную массу «средних» потребительных стоимостей). Итак, мы получили стандартную линейную схему «первобытность - рабовладение (или сразу феодализм) - феодализм - капитализм» - но не потому, что каждое из этих звеньев «порождает» следующее, а потому, что в новых техногенных илит социальных условиях «вечные», те же что и всегда устремления и свойства людей склоняют их переходить от одной формы эксплуатации к другой.

Moscow

4.2. Модификации формаций. Сравнительное значение разных способов эксплуатации.

Модификации формаций. Возможно, читателю уже стало интересно (если разговор о формациях ему интересен вообще), куда из всех наших рассуждений улетучился социализм. Кроме того, Египет эпохи строительства пирамид очень мало похож на Рим Сципионов и Грахков, хотя «верхи» обоих обществ держались на эксплуатации подневольного труда. Ответ на все эти вопросы один: все зависит от того, как устроен сам господствующий класс. Дело в том, что он может быть организован по-разному. Он может представлять собой коллектив равных, - по сути, общину (Спарта, где объединенные в общину граждане-спаритаты эскплуатируют крепостных-илотов). Он может представлять собой прежде всего государственный, то есть военно-административный аппарат (так было в великих империях древнего и средневекового Востока, включая Россию, да и в Европе рыцарей - разве они владели землей не потому, что являлись военными слугами государства?). Наконец, он может представлять собой никак не оформленную специальной организацией группу частных эксплуататоров (Греция и Рим классической античности периода) или сочетание государственных служащих и частных эксплуататоров в различных соотношениях при преобладании последних (почти все общества современности). В результате каждая формация имеет своего рода изотопы - государственный и частный. Похожи один на другой они не в большей степени, чем настоящие изотопы (к примеру, уголь и алмаз) - что не мешает им иметь единую природу (как тем же углю и алмазу). Соответственно, мы говорим о частном и государственном рабовладении, феодализме и т.д. В частности, так называемый социализм - это государственный капитализм, то есть изотоп капитализма, при котором эксплуатируется наемный труд, но эксплуатируется коллективно и централизованно государством (государственным аппаратом, бюрократией) в целом; он и выступает как господствующий класс и единый работодатель. Укажем кстати, что впервые этот сам по себе более чем очевидный факт заметил, кажется, югослав Джилас, соратник, а потом противник (но не враг) Тито.

Конкретный социально-экономический облик и путь развития общества во многом определялся соотношением государственного и частного сектора в экономике, а оно, в свою очередь - исключительно от силы и слабости центральной власти. Например, когда германские конунги в эпоху Великого переселения народов неожиданно для себя самих стали господами огромных и по их меркам невероятно высокоразвитых южноевропейских стран, кусок, говоря попросту, оказался им не по зубам. Они не имели ни силы, ни навыков для того, чтобы наладить на завоеванных землях серьезное управление. В итоге основанная ими власть была невероятно слаба; она не могла, да и не особенно хотела по-настоящему эффективно контролировать не только общины (которые с легкой душой отдавала на милость всевозможных «набольших людей») или растущие, как грибы, города, но и собственных боевых слуг, скоро превратившихся в полусамостоятельных владетелей на пожалованных им землях. Общество превратилось в невероятно сложный конгломерат всевозможных общин, частных владений и корпораций, хитрым образом переплетающихся друг с другом. Так слабость западноевропейской государственной власти предопределила с детства знакомый нам по учебникам и романам частный характер местного феодализма, в котором берут корни многие важнейшие явления европейской и мировой истории [Так, европейская концепция свободы и сила западных общественных структур прямо восходят именно к изначальной слабости государства; крепкие правовые традиции и опыт гражданского сосуществования Европы выковались в многосотлетних препирательствах и грызне предоставленных самим себе корпораций; самостоятельность городов привела к сложению капиталистического уклада как автономного, что предопределило весь путь социально-экономического развития Европы с его плюсами и минусами и т.д.].

Для любого общества одним из самых болезненных социально-экономических вопросов был баланс частной и государственной эксплуатации. Дело в том, что всякая эксплуатация может быть «общественно бесполезна» (в той мере, в какой изъятый с ее помощью продукт потребляется эксплуататором без пользы для не связанных с ним прямо лиц) или «общественно полезна» (в той мере, в какой изъятый продукт передается, например, в виде вознаграждения за труд, иным членам социума с пользой для них и для всего социума). Эксплуатация может быть «общественно полезна» только в той мере, в какой изъятый с ее помощью продукт вкладывается в торговлю, производство, политическое и культурное обеспечение социума - т.е., в сферы жизни, полезные в конечном счете для всего общества. В обществах древности и средневоковья, с неразвитым обменом и доминированием натурального хозяйства, богатство частного лица либо «проедалось», либо омертвлялось в виде сокровища, либо умножало само себя ростовщическим путем, но почти никогда не вкладывалось в общественно-полезные процессы (единственным серьезным, но малым по масштабам исключением была внешняя торговля). Государственная эксплуатация, напротив, обеспечивала функционирование необходимых всем общественных институтов. Таким образом, для неразвитого промышленно общества частная эксплуатация была в больших масштабах всегда вредна, государственная же могла быть весьма полезна (в зависимости, правда, от доли продукта, взыскиваемого государством), а в определенных размерах - всегда необходима. Поэтому жизнь большинства обществ архаики колебалась от разрушительного усиления частной собственности и частной эксплуатации (приводивших к разорению и порабощению огромной массы лиц) к их государственному ограничению и укреплению государственного сектора в экономике. Два процесса - выделение крупных собственников внутри общин и неуклонное стремление служилых людей к приватизации находящихся в их распоряжении или выданных им в обеспечение государственных фондов - постоянно угрожали социуму и в пределе грозили превратить его в скопище неуправляемых крупных частных собственников (вроде европейских феодалов), поставивших в зависимость от себя огромную массу обездоленных и неподконтрольных каким бы то ни было общим для социума в целом структурам. С другой стороны, государство-эксплуататор могло само превращаться в фактического паразита, истощая общество чрезмерными податями и повинностями* и тратя их на амбициозные, но не нужные никому, кроме властной верхушки, военные и строительные предприятия, либо на содержание неимоверного государственного аппарата, в подавляющей своей части опять-таки ненужного никому, кроме самого себя. В этом случае государство приносило обществу куда больший вред, чем сколь угодно жадные частные эксплуататоры (просто из-за относительной слабости последних). Именно такая ситуация, как правило, возникала, когда могучее централизованное государство основывалось завоевателями, откровенно рассматривавших попавший под их власть социум как свою кормовую базу и не более того (как в большинстве империй Евразии с начала II тыс. н.э., вследствие чего доля взыскиваемого с населения продукта там раза в два превосходила европейскую).
* Пресловутый вопрос о том, при каких условиях государственные налоги и повинности надо считать формой классообразующей эксплуатации, а при каких - обычной самоэксплуатацией общества, своего рода «складчиной», в действительности решается легко. Если объем и раскладка налогов утверждаются при реальном участии налогоплательщиков, а расходование полученных государством сумм опять-таки контролируется ими, речь может идти только о налогах как форме «складчины» налогоплательщиков. Если же налог устанавливается, а собранные суммы тратятся государственными и корпоративными структурами по их собственной воле, необходимо говорить об этом как о роде государственной классообразующей эксплуатации.

Для обществ с развитой товарно-промышленной экономикой государственная эксплуатация, напротив, оказывается в норме менее эффективной, чем частная (при условии регулирования ее со стороны государства). Дело в том, что такая экономика оказывается чересчур сложна, чтобы ей можно было централизовано и одноваременно эффективно управлять сверху. К тому же, получив в полное распоряжение ресурсы развитой промышленной экономики, государство почти неизбежно сходит с ума от восторга и пьянящего сознания собственного могущества, после чего начинает безудержно тратить ресурсы социума на проекты всевозможных тотальных утопий, мегаломаниакальную экспансию, престижное строительство и т.д. КПД материального воспроизводства в силу этого становится чрезвычайно низким. Средний частнокапиталистический эксплуататор, напротив, может строить свое могущество только на том, что ему удастся загнать произведенный им продукт населению. Таким образом, он волей-неволей будет удовлетворять потребности социума, да к тому же окажется заинтересован в повышении его благосостояния (ради увеличения покупательной способности и спроса на свой товар). Разумеется, можно найти сколько угодно примером вредоносного действия моделей частной, и особенно смешанной государственно-частной эксплуатации с приматом последней (так, в современных условиях России частнокапиалистический господствующий класс обслуживает чужое население, вывозя сырьке, и обирает свое, пользуясь для этого силой государственной власти или расхищая казну при ее попустительстве и поддержке). Однако факт остается фактом: «нормальная» частная эксплуатация (при, повторим, должном регулировании со стороны государства) обеспечивает промышленному обществу более эффективную экономику, чем государственная. Все это - полная противоположность эпохе архаики.

Moscow

5-5.1. Социально-политическая организация общества. Сословия.

Социально-политическая организация общества.
До сих пор вся наша беседа вертелась вокруг главного жищнеобеспечивающего процесса, ради которого существует социум - производства материальных благ, нужных ему и его членам. Однако, кроме этого, любое общество должно сохранять саму свою организацию, т.е. свою властную (в науке принято выражение «потестарную», от латинского potestas - «власть») структуру. Конечно, социум нужен людям только для того, чтобы они могли выжить и обеспечить себя необходимыми благами, но чтобы решать сами эти задачи, общество поддерживать организационную структуру, взаимную координацию действий своих членов, авторитет и эффективность власти. Тем самым у него появляется новый, особый круг задач (*Отношения, в которые члены общества вступают друг с другом в рамках материального производства, его непосредственной организации, а также распределения и перераспределения произведенных благ (продукта) - называются социально-экономическими отношениями. Отношения, в которые члены общества вступают друг с другом ради обеспечения стабильности и функционирования самой общественной организации и власти как таковой, называются социально-политическими отношениями).

Виды формальной социально-политической организации общества. Сословия и потестарно-политические системы.
Важнейшую роль в обеспечении функционирования социума долгое время играла система сословий. Хотя современное общество отказалось от сословного деления, представлять себе его по-прежнему необходимо, потому что огромная часть культурного наследия и многие современные явления общественного сознания восходят к тысячелетнему существованию сословной самоорганизации. Сословия - это устойчивые большие группы людей, различающиеся по своему правовому и престижному положению. Эти различия касаются наиболее важных прав и обязанностей человека в обществе и тем самым становятся иерархически значимыми (так что выделяются «высшие» и «низшие» сословия). Деление на сословия формально провозглашается и санкционируется самим обществом. Обычно - но не всегда! - сословная принадлежность наследуется, причем иногда - с предельной жесткостью, так что поменять сословие оказывается невозможно на протяжении целых поколений (теоретически - вообще никогда, как с кастами в Индии). Несколько упрощая, можно сказать, что мировая история знает четыре основных типа социальных (сословных) статусов, различающихся по степени свободы, с которой их носители могут распоряжаться собой, т.е., по степени их формальной независимости от других людей. Это, во-первых, полноправные граждане, принадлежащие к самоуправляющейся структуре общинного или корпоративного типа; их жизнь в широких пределах направляется ими самими (напрямую или при посредстве выдвинутых ими органов самоуправления). Таковы граждане Римской республики, или государственно-зависимые общинники Древней Руси, или население любого современного европейского государства. Во-вторых, это неполноправные граждане. Жизнь их в широких пределах регламентируется и направляется другими лицами или учреждениями, от которых они считаются формально зависимыми; их свобода распоряжаться собой и своим имуществом крайне ограничена. Таковы, например, крепостные эпохи средневековья. В-третьих, это рабы - люди, считающиеся движимым имуществом некоего «хозяина», то есть другого человека (или учреждения), который имеет право произвольно распоряжаться их рабочей силой (часто - но не всегда! - еще и жизнью и т.д.), а также самим этим правом (т.е. он волен продавать его, передавать, дарить или аннулировать, отпуская раба на свободу)*. Четвертую сословную группу составляют высокопривилигерованные члены общества, наделенные существенно большей, чем прочие, защитой от воздействия других людей (неприкосновенностью для обычного суда, собственным иммунитетным правом управлять другими людьми, приоритетным или исключительным правом на занятие государственных должностей или владение наиболее лакомыми видами имущества, освобождением от налогов, формально гарантированной высокой нормой потребления и т.д.). Такова была знать (а иногда и часть рядового населения) в обществах архаики.
* Как правило, рабский статус сопряжен с полной утратой собственности и всех (или большинства) личных прав. Однако рабство как таковое - это всего лишь определенная личная связь данного лица с иным лицом (или учреждением), так что в принципе можно представить себе и вполне правоспособного раба, и раба, владеющего собственностью любого типа (господин может в этом случае распоряжаться только им самим, но не его имуществом). Во многих местах земного шара такие рабы вовсе не были редкостью.

Сословное деление весьма сложным образом соотносится с классовым, а самим обществом осознается как куда более яркое и значимое*. Так, например, «патриархальный раб», живущий в крестьянской семье, работающий и садящийся за стол вместе со своим хозяином и фактически равный по своему социально-экономическому положению его сыновьям, входит, конечно, в трудовой коллектив «хозяина», а, следовательно, и в его общественный класс. «Классический раб», за счет которого живет неработающий хозяин, как правило, «подневольник» по классовому положению, но может быть и отдан в наем, и посажен на землю в качестве крепостного. Это изменит его классовую принадлежность, но никак не скажется на сословном, поскольку все эти перемены по-прежнему происходят с ним по воле хозяина и всегда обратимы. Наконец, раб византийского императора, посиавленный командовать войском, остается рабом, но принадлежит к господствующему классу. В целом, конечно, высшие сословные статусы тяготеют к высшим классовым.

*К горю ортодоксальных марксистов, радеющих о «классовом самосознании», такового не существует вообще. Есть самосознание страт («слоев») - то есть лиц, занимающих примерно одинаковое положение в социальной, политической, имущественной и производственной системе общества, и, следовательно, имеющих сходные интересы, оних и тех же друзей и врагов. Однако самосознания «по способу эксплуатации», разумеется, нет. Как упоминалось, советских рабочих с конце 30-х - по конец 40-х годов прикрепляли к заводам, то есть за десять лет они стали из «наемных рабочих» «подневольниками», а из «подневольников» - вновь «наемными рабочими». Естественно, они воспринимали утрату возможности сменить место работы как большую тяготу, но их социального самоощущения это не меняло.

В чем смысл сословного деления? Только в одном: оно затрудняет социальную мобильность, воможность возвыситься до «степеней известных». Разумеется, это довольно неудобно для каждого в отдельности, но при этом обеспечивает снижение внутрисоциальной борьбы всех со всеми за прорыв «наверх» и, следовательно, гарантирует большую стабильность общества всем вместе. В скудную эпоху архаики такой прорыв наверх во многих случаях был единственным спасением от близкой перспективы голодной смерти, а в то же время никакой особой квалификации для него не требовалось. В подобных условиях разрешить всем попытку «вертикального взлета» на равных основаниях означало немедленно открыть путь всеобщей свалке в борьбе за места, хаосу и смуте. Меньшим злом оказывалась система, которая с самого начала жестко ограничивала круг счастливчиков, допущенных к лучшему куску общественного пирога, и делала почти невозможным доступ в этот круг со стороны. В современном, довольно богатом обществе, стимулы, которые гнали бы человека «наверх», куда слабее, а само продвижение требует куда большего вложения времени и сил (хотя бы потому, что его непременным условием является трудоемкое многолетнее получение образования). Соответственно, оно может себе позволить пойти навстречу естественным желаниям большинства и дать всем единый старт в общей гонке, не рискуя социальным распадом. (Впрочем, ему приходится нести и соответствующие издержки. Например, массовое переселение малоимущих крестьян в крупные города в надежде на лучшее будущее приводит к появлению миллионных масс люмпенизированного населения в мегаполисах, составляющих великое бремя и для общества, и для самих себя. Это - плата за равное осуществление гражданских прав; общество архаики попросту «поразило» бы провинциалов в правах и законодательно затруднило бы им переселение в столицу. Кстати, в нашей стране по этому совершенно недопустимому для нынешнего положения дел пути идет Москва, ударно использующая в борьбе с описанной напастью антиконституционные институты регистрации и прописки).

Moscow

5.2. Типы потестарно-политической организации.

Типы потестарно-политической организации. На белом свете встречаются всего два способа управление. Во-первых, это иерархическое управление, когда вышестоящие члены сообщества командуют нижестоящим, а те более или менее безропотно выполняют (или хотя бы притворяются, что выполняют) их команды. Во-вторых, это самоуправление, когда члены сообщества решают свои дела вместе, с примерно одинаковым «правом голоса» для каждого. Самоуправление может быть прямым (сельский сход собирается на площади, за какое предложение громче орут, тому все и подчиняются), но чаще, разумеется, бывает опосредованным. Это так называемое представительное самоуправление, когда непосредственные решения принимают не сами члены общества, а более или менее пропорционально выдвигаемые и кое-как контролируемые ими представители. Разумеется, степень реальной зависимости таких представителей от номинально делегировавшего их населения может быть весьма различной.

Разные сегменты общества могут управляться по-разному, сочетая, каждый по-своему, эти два способа, а также сложным образом соподчиняются друг другу с применением тех же двух способов в различных соотношениях (Элементарный пример: крестьянская община наделена самоуправлением в одних вопросах, и ирерархически подчинена феодалам в других; при этом и сама община, и феодалы иерархически подчинены монархии, но при этом последние имеют сословное представительство при монархе, то есть в некоторой степени пользуются самоуправлением). Весьма существенное значение имеет и другое обстоятельство. Задачи, которые приходится разрешать политической организации общества, достаточно различны по своей природе и сфере приложения. Их можно условно разделить: по характеру - на задачи нормирования, непосредственного управления и контроля, а по сфере приложения - на задачи по организации обычных социальных отношений (в прошлом это требовало только здравого смысла) и задачи по организации информационно-культурного воспроизводства (всегда требуют высокой профессиональной квалификации). Общество может создавать специализированные органы и «ветви» для каждой из этих групп задач, а может структурировать власть по иным принципам (например, по территории и по различному уровню компетенции во всех областях разом). Так, в современных обществах для задач разной природы выделяются автономные «ветви» властной организации, - соответственно, законодательная, исполнительная и судебная. А общества средневековья, наоборот, сливали эти «виды» власти для каждого из ее субъектов, но зато были весьма склонны к выделению особых структур для задач, различных по сферам приложения - «светскую» власть для социально-политических и обособленную «духовную» для культурно-информационных задач.

Итак, два способа управления и различные варианты специализации... Неисчислимым множеством возможных итоговых комбинаций всех этих элементов и определяется своеобразие политического строя данного конкретного времени и места. Разновидностями и различиями результирующих политических систем, а также механизмами их функционирования и занимается политология как особая гуманитарная дисциплина. В общем, на одном полюсе располагается военно-бюрократическая иерархия, венчающаяся авторитарно-«тираническим» или монархическим единовластем, с колоссальной по объему и неподконтрольной обществу властью верховного правителя и его ближайших сотрудников, а на другом - «демократия», то есть самоуправляющееся (в древности - прямо, сейчас - представительно) общество с четким разграничением полномочий у достаточно подконтрольных ему органов власти. Естественно, первая система характеризуется куда большим давлением сверху и регламентацией, чем вторая. По меткому выражению Борхеса, в первом случае мы имеем дело с государством, «причиняющим бесконечное беспокойство». Во втором случае беспокойство причиняют другу другу сами граждане, а сил у них на это гораздо меньше, чем у почти всевластного иерархически организованного государства. Сама степень свободы власти, ее способность принимать и осуществлять «крупные решения», резко ломающие привычный ход событий, значительно падает от первой политической системы ко второй. Между описанными только что полюсами помещается множество промежуточных форм. В области культуры все это дает начало всевозможным парадигмам, связанным с осознанием как ценности «свободы», с одной стороны, и «верности» («службы», «дисциплины») с другой. Иными словами, общественной санкцией и сочувствием пользуется, по понятным причинам, и независимость, и взаимозависимость членов общества. Противоречия, возникающие между этими противоположными началами на каждом шагу (решать их можно только при помощи условных компромиссов) от начала времен составляли вечную пищу человеческой мысли, эмоционального и художественного восприятия.

Moscow

6-6.2. Архаика и современность. ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ И ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДЕЛА


Архаика и современность. Многое множество гуманитарностей, с которыми вы будете иметь дело, так или иначе привязаны к глубоким различиям и противопоставлению архаики и «современности» (вариант: «доиндустриального» и «индустриального» / «постиндустриального» / «информационного» общества, или «традиционного общества» и «технологической цивилизации» - общий смысл во всех случаях примерно один и тот же, немного различаются лишь схемы периодизации). Полезно будет проследить и объяснить наиболее яркие и важные из этих отличий. Кстати, при этом выяснится, что марксисты (в данном случае) оказались все-таки правы: большинство социальных и политических свойств «архаики» и «современности» определяются технико-экономической спецификой той и другой. Имеем:


ТЕХНОЛОГИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДЕЛА
Технологическую базу обществ «архаики» составляет ручной труд. Навыки его определены обычаем, почти не меняются и крайне малоспецализированы. Технологическую базу современности образует труд машинный, причем требующий разом высокой профессионализации от человека-работника и огромной научной «подпитки» со стороны разработчиков машин.

6.2. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ СТОРОНА ДЕЛА (и ее последствия)

.В эпоху архаики основу экономики составляет сельское хозяйство. Производятся в основном вещи, предназначенные для прямого потребления (пища, одежда, оружие, утварь, строительство). В этом производстве и занято большинство населения. В современную эпоху основу экономики составляет наукоемкая промышленность. Большая часть сырья, затрат и трудовых ресурсов направлена вовсе не на производство действительно нужных вещей, а на создание промежуточных средств, необходимых для этого производства. Таким образом, структурный КПД у современной экономики оказывается ниже, чем у архаической, а в то же время ассортимент и количество непосредственно потребляемых вещей на душу населения в современности получаются неизмеримо более высокими. Как видим, технологический прогресс - штука парадоксальная: он заставляет тратить львиную долю усилий на то, что само по себе никому не нужно, но именно благодаря этому конечный урожай оказывается гораздо больше.
.Экономика архаики натуральна: подавляющая часть продукции производится не на продажу. Каждая деревня в состоянии обеспечить себя всем необходимым, а на большее у ее обитателей все равно не хватит средств. Что же касается прочего населения, то это преимущественно правящая верхушка, которая не торгует, а взыскивает* (*Это не значит, конечно, что никто ничего не продает и не покупает. Это значит лишь, что для большинства членов общества торговые операции либо вообще не существуют, либо носят второстепенный, добавочный характер. Единственное исключение - небольшая группа ростовщиков, да профессиональных торговых посредников - купцов, подвизающихся, между прочим, преимущественно во внешней торговле (только ресурсы и технологические традиции разных стран были и в самом деле достаточно разнообразны, чтобы обеспечить экономическую «разность потенциалов», необходимую для налаживания постоянной торговли). Сравним это с сегодняшним днем, когда почти каждый член общества живет продажей своей продукции или своего труда!).
Экономика современности основана на товарно-денежном обмене уже по одному тому, что, как упоминалось, большинство произведенных в каждом отдельном месте вещей сами по себе никому не нужны. Следовательно, их надо по сложным сетям цепочек передавать из рук в руки, чтобы в конце очередного сегмента сети очередной производитель соорудил, наконец, что-нибудь непосредственно потребляемое. Прикиньте, например, какая туча отдельных производителей должна была «сложиться», чтобы на Ваш стол легла буханка хлеба (сюда войдут и те, кто производит плуги, и те, кто льют для них металл, и те, кто занимаются химией удобрений, и те, кто производит асфальт для дорог, по которым повезут зерно, или краску для грузовиков, которые его повезут - и т.д. и т.д. без конца и края). Такую кооперацию, теоретически говоря, можно попробовать наладить по приказу сверху, но это дело попросту неисполнимое в силу его неимоверной сложности. Оно не пошло даже у ранних большевиков, которые через несколько лет «военного коммунизма» должны были ввести обмен как основное и единственное средство перекачки нужных промежуточных средств по цепочке производителей. Кроме того, экономика современности, в силу своего технического могущества, просто очень много всего производит. Этим «всем» остается только обмениваться.

.Если экономика построена на обмене, то ее заправилы заинтересованы в повышении прибыльности и производительности труда, расширении ассортимента, а также взаимной эскалации спроса и предложения - то есть, соответственно, в технологическом прогрессе, экономическом росте и повышении покупательной способности населения. Получается, что с какого-то момента обмен как принцип функционирования экономики волей-неволей работает на технический прогресс и рост общего благосостояния. Дисбалансы в расширении спроса и предложения при этом могут вызывать весьма жестокие кризисы, но это - кризисы на фоне общего и в целом устойчивого роста того и другого. С натуральной экономикой ничего подобного не происходит. Поэтому архаика - это эпоха технико-экономической стагнации (в Египте 1800 г. до н.э. уровень развития сельского хозяйства примерно тот же, что и в 1800 г. н.э.), а совремнность - бурного и кумулятивно ускоряющегося технико-экономического роста. За последние двести лет быт среднего землянина изменился больше, чем за предыдущие шесть тысяч.
.Производство архаического времени, что основные организационные трудности представляет собой не сам труд, а организация сосуществования работников и перераспределение ресурсов и продуктов - т.е. те сферы жизни общества, которые регулирует государство в меру своей политической власти. Специально организовывать сверху посев и сбор урожая, пожалуй, не надо - деревня и сама знает, как это делать, - а вот на то, чтобы удержать эту деревню от стычек с соседями и взыскать с нее налоги, в самом деле придется затратить немалые организационные усилия. Именно в этом причина так называемого «примата политики над экономикой» (т.е. политических факторов над экономическими) в эпоху архаики. Напротив, экономический процесс современности так сложен, что его-то и надо организовывать в первую очередь, будь то частным менеджментом или государственным регулированием. Для сравнения: феодалу вовсе не нужно ежедневно контролировать хозяйственный процесс на своих землях и тем более вести какие-то экономические маневры; собственник завода вынужден заниматься управлением и маневрированием производством каждый день (сам или через управляющих). Отсюда современный «примат экономики над политикой».

По той же причине любая архаическая экономика строилась не на соотношении отраслей, всюду более или менее постоянном и не подлежащем маневрированию, а на соотношении: государственного сектора, частно-общинного сектора мелких хозяев; и, наконец, сектора крупных частных или получастных владений, образующегося за счет первых двух (из пожалованных «сверху» или исторгнутых «снизу» фондов). В современности же структура экономики может быть самой различной, и эти различия судьбоносны (в первую очередь благодаря сложению мировой системы обмена и вытекающей отсюда возможности хозяйственной специализации разных экономик).

.В обменных конкурентных операциях решающее значение имеют возможность аккумуляции средств в нужном месте и в нужное время (обеспечивается банками) и кредит доверия (совершенно необходимый, кстати, и для самой банковской деятельности). Поэтому современная экономика в своем частном варианте существует «в кредит» и оказывается куда сильнее подвержена негативному влиянию всевозможных психологических (в том числе иррациональных) факторов, чем архаическая. (Для государственного варианта современной экономики этой опасности не существует (зато он и менее эффективен).

.Военный потенциал современного общества более или менее прямо зависит от его экономического потенциала. В эпоху архаики эта зависимость отсутствует. Причина этого ясна: вооружение архаики настолько примитивно, что начиная с некоторого (всем доступного) уровня его одинаково могут производить практически все, независимо от своих дальнейших экономических успехов или неудач. Далее, при столкновении десятков тысяч человек дело решается не столько числом, сколько умением и удачей, а средства связи и коммуникаций все равно не позволяют использовать миллионные армии никому, в том числе и тем, кто по объему запасов и демографическому потенциалу был бы на это способен. Стало быть, эти объем и потенциал особого военного значения не имеют. Поражающий современное воображение, но вполне банальный для архаического взгляда разгром, который претерпела колоссальная и невообразимо богатая по меркам своего времени Персидская империя от десятка нищих эллинских городов, вполне выясняет эту сторону дела. Зато и применение восходящего к архаике стратегического мышления в современную эпоху ведет к краху: Германия, располагавшая в этом столетии лучшей (причем с большим отрывом) полевой армией мира, и неосторожно положившаяся на это, была дважды подряд побита именно из-за военно-экономического превосходства своих врагов.

Moscow

СОЦИАЛЬНАЯ СТОРОНА ДЕЛА
.Экономика архаики технически примитивна и поэтому бедна. Всего произведенного продукта едва-едва хватает для того, чтобы большая часть населения, условно говоря, перебивалась с хлеба на воду. Это значит, что социальные контрасты и эксплуатация будут восприниматься гораздо напряженнее, чем в богатом и сытом современном мире. Миллионеру легче заплатить 50 %-й налог - он и при этом голодным не останется - чем крестьянину архаики, и без того живущему впроголодь, отдавать еще и «десятину от ничего». Точно так же различаются и уровни конфликтности в обществе. Голодный куда скорее подымет руку на соседа ради горсти зерна (ему почти нечего терять), чем сытый (он может потерять свое сытое поожение, да и вообще ему лень). А следовательно, для поддержания общественного порядка архаика нуждается в куда более жесткой, стабильной и могучей - а, следовательно, авторитарной и иерархической социальной и политической организации, чем современность.
.Как мы помним, в силу различных экономических причин архаика вынуждена сосредоточиться на внекономическом, насильственном принуждении эксплуатируемых к труду, а современная экономика точно так же вынуждена опираться на экономическое. Влияние этого фактора действует в том же направлении, что и предыдущего, но при этом куда сильнее: архаика должна развивать жесткие формы эксплуатации и, соответственно, предоставлять огромное могущество и власть господствующему классу, а современнности необходим определенный - достаточно высокий - уровень социальной эмансипации.
.По всем изложенным выше причинам (найдете их сами) общества архаики организованы иерархически, верхи общества колоссально опережают низы по социальному и экономическому могуществу, общество поделено на четкие страты, оформленные сословной системы (это закрпеляет отрыв господствующего класса от массы населения, разъединяет само население и в тем самым придает общественному порядку и господству верхов необходимую стабильность и силу). Современные же общества категорически отказываются от сословной системы, состоят из массы уравненных в своих основных правах граждан и отличаются неизмеримо большей вертикальной мобильностью (возможностями члена общества пробиться из его «низов» в «верхи»).
.Из соображений, приведенных выше, явствует, что в норме (то есть в режиме «правильного» и наиболее эффективного функционирования, вне кризисных и чрезвычайных ситуаций) общество архаики будет представлено государственным изотопом соответствующей формации, современное общество - частным.
. В итоге ключевая фигура общества архаики - это член властной иерархии, чиновник и/ или военный. Его власть тесно связана с богатством и пропорциональна ему. Именно такие люди составляют количественное и качественное ядро господствующего класса, что придает всему обществу некий военно-романтический, «фэнтезийный» колорит. В современном обществе ключевая фигура - организатор не власти, а производства. А поскольку современное общество поошряет частные формы эксплуатации, власть (не влияние, а формальная государственная ) в нем в значительной степени разошлась с богатством: высшие чиновники в норме - далеко не самые богатые. Соответствующее перетекание влияния несколько запаздывает (как и положено социальному явлению) по отношению к вызвавшему ее экономическому сдвигу. Во вполне промышленной уже к концу XIX века Германии в 1914 верховодила еще гражданская и особенно военная бюрократическая знать; в 1939 - партийная (гражданская) бюрократия и промышленники, в 1999 - промышленники просто.
.Современное общество нуждается в массе квалифицированных и образованных рядовых членов, и вынуждено давать им широкое образование. С другой стороны, оно формировалось рука об руку с резким ростом объема и скорости передачи информации, а также скорости, легкости и плотности средств связи и коммуникаций. Возникают средства массовой информации. С чисто же демографической точки зрения промышленность требует скопления на небольших площадях огромных масс населения. В итоге «низы» общества становятся достаточно раскрепощены психологически и все более активны; дооговориться и солидаризироваться рядовым членам общества теперь гораздо легче (в том числе благодаря СМИ), а их концентрация делает невозможным или очень затруднительным насильственное подавление массовых движений и беспорядков, если они все-таки возникнут. Таким образом, «взрывной» потенциал низов, а также их способность и желание привести его при необходимости в действие резко повышаются. Верхи общества вынуждены отступать и уступать, заключая социальный компромисс на новых условиях в соответствии с изменившимся балансом сил. В итоге господсствующий класс вынужден оформить ряд социальных гарантий непосредственным производителям, а массы впервые выходят на постоянную авансцену политической жизни.
.В частности, происходит распад всевозможных корпораций (в том числе сословных), которые ранее структурировали и дисциплинировали общество. Отныне оно, так сказать, атоммаризуется, и становится конгломератом отдельных людей - граждан.

Moscow

ПОЛИТИЧЕСКАЯ И КУЛЬТУРНАЯ СТОРОНА ДЕЛА
.Основное предназначение всякой власти состоит в том, чтобы осуществлять при необходимости экстренное силовое вмешательство во внутреннюю и внешнюю общественную ситуацию и корректировать ее. Для этого общество ее и выдвигает и наделяет соответствующим могуществом. Здесь, однако, и поджидает нас парадокс: чем сильнее власть, тем полнее и эффективнее она может принести в чрезвычайных ситуациях пользу обществу. Но тем большее и зло она сможет нанести людям в случае принятия ошибочных «крупных решений» или превращения государства в паразитирующую на теле общества «вещь в себе». Выходит, что сила государственной власти - палка о двух концах. Что же предпочесть в итоге? Каждая эпоха по вполне разумным соображениям делает здесь свой выбор. Общество архаики поминутно оказывается на грани выживания, то и дело попадает в чрезвычайные ситуации, а его основные проблемы, в принципе, решаются только политической силой (см. выше). Поэтому общество архаики больше нуждается в сильных корректирующих вмешательствах власти, чем боится сильных отрицательных. Прямо противоположным образом дело обстоит с современными обществами. Их экономика очень сложна, и резкими вмешательствами сверху расстроить ее можно гораздо проще и чаще, чем поправить. Поэтому современное общество боится сильной власти больше, чем дорожит ей. За государством оно вынуждено оставлять только регулирующие функции, не позволяя ему активно манипулировать экономикой. Но для этого государство само должно стать подконтрольно обществу. Отныне оно все меньше берет и меньше дает по собственному произволу.

.Вообще говоря, люди всегда хотели поменьше подчиняться и побольше распоряжаться самими собой, то есть стремились к свободе. Как мы уже видели, бедное общество архаики попросту не в состоянии предоставить людям такую свободу под угрозой распада. Ведь и в современном мире, чуть только жизненно важных ресурсов по каким-то причинам начинает не хватать на всех, власть немедленно получает чрезвычайные полномочия и ограничивает свободы, чтобы предотвратить неуправляемую грызню за уменьшившийся кусок пирога и распределять его в централизованном порядке. Эту ситуацию полностью осознают сами массы архаики, как ни тяготятся они своей несвободой. Не случайно все победоносные крестьянские войны немедленно устанавливали крепкую царскую власть: народ хорошо понимает, что хотя она и дорого обходится ему, без нее он обречен на междоусобицы из-за куска хлеба и нашествия извне. С другой стороны, разъединенные рядовые члены общества архаики, разбросанные мелкими коллективами по огромной территории, за редкими исключениями попросту не способны сговориться и оказать организованный нажим на власть в борьбе за свою свободу. Современность, напротив, приносит рост благосостояния и развитие средств связи, что полностью меняет ситуацию. Отныне низы становятся менее ожесточенными, но более сильными; правящая верхушка, с одной стороны, может предоставить им больше прав, а с другой - оказывается вынуждена сделать это.
.Из различных обстоятельств, описанных только что или еще раньше, с неизбежностью вытекает, что общество архаики будет в основном иерархическим, с сильнейшим ограничением прав и самостоятельности основнойм массы населения, а современное общество в норме - это общество представительной демократии с довольно высоким уровнем прав и свобод и практически всегда - с гражданским равноправием и широким избирательным правом почти всех его членов. На место соподданных приходят сограждане.
Заметим, что современная демократия - это вовсе не «власть народа» в прямом смысле, как в древней Греции. Реально пути общества по-прежнему направляет господствующий класс.Однако новый политический строй налаживает «обратную связь» между ним и народной массой, позволяя ей существенно влиять на вырабатываемые «вверху» решения и определять выбор между их различными вариантами, предложенными общественной верхушкой.
.В самой политической организации общества появляется, наряду с исполнительной властью и представительным учреждением, новый важнейший элемент - постоянные политические партии. Их функции - политически и организационно соединять господствующий класс и основную массу населения при помощи партийных структур. Это стабилизирует общество, так как и физически, и психологически смягчает и частично перекрывает «разность потенциалов» между «верхом» и «низом». С ростом активности и силы масс (характерным, как мы помним, для современного общества) такое налаживание связи и сотрудничества с ними становится для высших слоев общества необходимым. В «частном» варианте современности партии представляют различные общественные ориентации, и каждая из них связывает определенную часть господствуюшего класса с поддерживающей ее частью населения; образующиеся переменчивые блоки конкурируют друг с другом. В «государственном» варианте выделяется, в общем, одна правящая партия, которая и соединяет бюрократически объединенный господствующий класс с населением в целом.
.Чтобы власть не могла чрезмерно усилиться и выйти из-под влияния и контроля общества, разорвав «обратную связь» с ним, современное общество дробит власть на несколько «ветвей» соответственно природе решаемых ею задач (концепция разделения властей). Сосредоточение власти разного типа в одних руках сделало бы соответствующую властную структуру подавляюще могущественной и бесконтрольной.
.Для культурной ситуации современности характерно ощущение некоторого разрыва с традицией (следование которой типично для архаики), восприятие непрерывных «перемен» как необходимой нормы жизни вообще. Отсюда всеобщая для современных обществ концепция «универсального прогресса». Естественно, при этом подразумеваются перемены к лучшему, но на практике население может соблазниться чуть ли не словом «перемены» («реформы», «прогресс») как таковым, независимо от последствий. Причина этого явления - колоссальный скачок, который общество делает при переходе к современности и соответствующее «головокружение от успехов». Общество архаки, весьма слабо владеющее силами и законами окружающего мира, в этом отношении больше всего напоминает человека, в кромешной тьме застывшего на горном склоне. Любой неверный шаг грозит гибелью, резервов, чтобы скомпенсировать возможные последствия, нет. В этой ситуации разумное общество будет куда больше бояться, что навлечет на себя беду непроверенным шагом, чем соблазняться его возможным успехом. Поэтому человек архаики предпочитает повторять старый, проверенный веками опыт предков (то есть традицию) и принципиально остерегается отходить от него.
. «Государственный» вариант современного общества (то есть, так сказать, «социализм» или «государственный», или, наконец, «полугосударственный», он же «тайваньский» и «азиатский» капитализм) в социокультурном отношении очень своеобразен. Поскольку доминирование политической власти характерно и необходимо как раз для обществ архаики, а современной экономике противопоказано, получается, что многие социальные, политические и культурные институты «государственный» изотоп современности прямо наследует от архаики, а многие явления всей жизни и особенно экономики не лучшим образом стыкуются с ними. Это порождает многие культурные и психологические противоречия (прежде всего, конфликт между насаждаемой властями регламентацией и стремлением населения избавиться от подобной опеки).
.Наконец, коренным образом меняется отношение к войне - в силу пресловутого «возрастания ценности человеческой жизни». Правда, вопреки тому, что об этом пишут, рост гуманности тут не при чем; за истекшие десять-пятнадцать тысяч лет люди не стали добрее ни по отдельности, ни вместе. Ценность человеческой жизни увеличилась в самом дословном, материальном выражении, причем и для самого человека, и для всего общества. Несколько утрируя, можно сказать, что рядовой человек архаики рождается и живет как трава и в самой мирной жизни постоянно балансирует на грани смерти (от болезней, недоедания и т.п.) и претерпевает множество страданий, прежде всего изматывающий труд. Военная опасность для него поэтому не так уж и страшна, зато возможность пожить на чужой счет и обогатиться (причем так, как в мирной жизни ему и не снилось) - почти бесценна. Обществу же его жизнь ничего не стоит: оно не вкладывало в него никаких средств. Надо ли удивляться, что война становится для общества архаики «делом чести, делом славы, делом доблести и геройства»? Иное дело современность: человек современного мира живет, в общем-то, в сытости и комфорте. Война грозит лишить его их, но при этом не в состоянии ему дать ничего такого, чего он гораздо меньшей ценой не получил бы дома, сидя. Поэтому воевать герой нашего времени очень не хочет; а при политическом режиме современности, чего не хочет большинство граждан, того не хочет и все общество. Кроме того, современное общество с самого детства вбивает в каждого своего члена огромные средства (бюджетные и мунципальные траты на его образование, развлечения, здравоохранение и т.д.). Неужели теперь столь дорогостоящее для всех нас устройство должно за бесценок сгореть на войне? Наконец, экономика современности такова, что даже самая победоносная война обходится куда дороже, чем может принести любая победа (впервые это окончательно уяснила себе Антанта после первой мировой). Поэтому современное общество категорически отказалось от «большой войны» как нормального способа решения своих политических проблем.
Суммируя все сказанное, можно заключить: сущность перехода от архаики к современности - это социальная и политическая либерализация, массовое раскрепощение, ставшее возможным за счет гинатского экономического роста, вызванного прогрессом технологии.

Moscow

Дух Великой Модернизации, или переход от архаики к современности.

Этому переходу в гуманитарных курсах посвящены тонны разумных рассуждений и десятки тонн риторики. Современные гуманитарии любят называть его модернизацией, старые марксисты - буржуазной революцией. Хотя оба термина далеко не исчерпывают тему, следует сказать, что переход от архаики к современности - это и в самом деле переход от феодализма к капитализму (рабовладение до времен модернизации просто не доживает). Его причины и механизм является любимым оселком для большинства «историософий», и к нему привязано достаточно всевозможных гуманитарностей, чтобы и нам пришлось сказать об этом несколько слов. Переход от архаики к современности, естественно, начинается прежде всего из-за развития технологии. Главный его смысл - смена внеэкономического принуждения к труду экономическим в масштабах всего общества. Однако вторым необходимым его условием является соприкосновение двух относительно автономных «миров»: старого, сельскохозяйственного, в котором военно-административная знать собирает с крестьян подати и потребляет их, и нового, городского и промышленного, в котором собственники и организаторы товарного производства нанимают работников. Верховная (или вся) политическая власть в обществе при этом принадлежит знати первого мира, но вот центр экономической власти смещается в руки заправил второго. Только на стыке подобных двух миров создается достаточная «разность потенциалов», чтобы вызвать принципиальную трансформацию общества. ВНИМАНИЕ! Внутри общества такая «двухголовая» ситуация может назреть лишь в рамках частного изотопа феодальной формации. Тогда государство достаточно слабо, и города - центры возникающего «второго мира», - растут в известной самостоятельности. Если государство сильно, то оно не даст им такой самостоятельности, а полностью подчинит их экономически и политически, опутав сетями всесторонней регламентации и высоких налогов. Кроме того, оно само в массовых масштабах наладит собственное промышленное производство «по приказу», наподобие государственных мануфактур и сталелитейных предприятий в России и Китае XVIII в. И сил, и средств, и желания у него на это хватит. Необходимой «разности потенциалов» на границе двух миров здесь не возникнет, поскольку второй уклад так и не обособится как особый мир. Поэтому по внутренним причинам к капитализму перешли только королевства Европы, но не империи Азии. Для государственно-феодальных обществ роль «второго мира» играют другие социумы, уже сложившиеся как капиталистические и поэтому резко вырыающиеся вперед в экономическом и, главное, военно-техническом отношении. Государственно-феодальные державы уже не могут не торговать с ними, не страшиться их военной-технических средств, не тянуться к их предметам роскоши и не пытаться произвести или купить такие же. Тем самым для Азии европейские государства играют ту же роль, что для самой Европы сыграли в прошлом города, - а именно, роль «второго мира», не имеющего в твоем обществе политической власти (суверенитет в азиатских державах остается, естественно, за азиатскими владыками), но привязывающего к себе все это общество экономически. Поэтому в Азии модернизация идет в основном по внешним причинам, и начинается только после двух-трех сотен лет близких контактов с уже модернизированной Европой.
Каковы причины перехода? Его можно промоделировать, сведя все действующие при этом социальные силы к трем «игрокам». Два из них - это старые партнеры, образующие «мир первый», то есть знать и крестьянство. Третий - это лидеры нового, «второго мира» (если «второй мир» лежит внутри самого общества, как в Европе, то это буржуазия). Для первого мира второй - это совершенно новый и неиссякаемый источник желанных и невиданных вещей - от кареты или «мерседеса» для знати до приличной одежды и керосиновой лампы для крестьянина. Для второго мира первый - заказчик, который чем дальше, тем больше не в силах обходиться от мастера и в конце концов попадает в настоящую экономическую зависимость от него. Этот расклад и определяет позиции сторон. Упрощенно их можно изобразить так. Знать стремится единолично воспользоваться чудесами, текущими из города, и полностью отвести обмен своего мира с городским на себя, исключив из него крестьян. Поэтому все средства, которые крестьяне могли бы вложить в свой собственный обмен с городом, знать изымает у них в виде государственных налогов или частнофеодальной ренты, после чего сама покупает у «второго мира» интересующие ее вещи на все полученные средства. (вариант для Азии: феодальное государство истощает народ поборами и закупает на Западе современную технику и всяческие прибамбасы, выводящие начальство на западный уровень жизни. Это имело место в петровской и послепетровской России, шахском Иране этого века и т.д.). Крестьяне, естественно, очень недовольны. Прежде у всего первого мира был единственный источник благ - земля. Продукт, извлекаемый из нее, делился, в общем, по справедливости: часть шла командирам, часть оставалась работникам этого мира. Можно было спорить о мере и пропорции, но сам факт феодальной эксплуатации никакого возмущения не вызывал. Не то теперь: появился новый источник благ - «второй мир», но от этой кормушки знать уже намерена оттереть крестьян полностью. Таким образом, позднефеодальное общество крестьяне начинают ощущать как все более несправедливое. Кроме того, новые вещи, поступающие из города, создают у знати новые потребности, и она попросту усиливает эксплуатацию, чтобы получить средства на их удовлетворение. Положение низов «аграрного мира» ухудшается не только относительно, но и абсолютно! Наконец, денежные отношения проинизывают все общество, и отныне знать желает получать с крестьян искомое в виде денег, а не мешков с зерном. Но для этого крестьяне должны продать свой продукт в тот же город! Получается, что знать сама толкает их в обмен с городом, но чуть только крестьянин почувствовал звон денег у себя в кармане, она тут же уводит их у него из-под носа и тратит сама. Ясно, что это обостряет ситуацию до предела. В итоге крестьяне - впервые за тысячелетия - разгораются ненавистью уже не против чересчур больших коэффициентов феодальной эксплуатации, а против нее самой. Что касается владык «второго мира», то их намерения ясны как день. Первоначально они обслуживают исключительно знать (как единственного богатого и перспективного заказчика). Но коль скоро знать попадает от нее в экономическую, прежде всего денежную зависимость (в «позднефеодальную» эпоху владыки второго мира непрерывно кредитуют владык мира первого - как частных лиц, так и государство; расплачивается за кредиты, естественно, народ), заправилы второго мира желают, чтобы с ними поделились и политической властью, и вообще хотят в большей, чем раньше, степени, оградить и провести свои интересы. А они это могут! Между прочим, в круг этих интересов входит освобождение крестьян от власти знати, так как оно превратило бы крестьян в рынок сбыта и источник рабочей силы для городов. Иными словами, не только крестьяне, но и сами города заинтересованы в установлении прямых экономических связей друг с другом и вышибании застрявшей между ними в виде непреодолимой преграды феодальной верхушки.
Равнодействующая всех этих сил приводит к кризису феодализма и переходу инициативы и реальной власти к организаторам товарно-промышленного производства. Оно окончательно делается главным сектором экономики, навязывающим свои «правила игры» социально-экономической жизни в целом. А это автоматически влечет за собой все те перемены к лучшему, о которых мы говорили выше.
Единственная, но весьма существенная оговорка: сам переход может идти двумя основными путями - частнокапиталистическим и государственным, патерналистским. В первом случае процессом модернизации командуют частные производители, во втором - государство. В этом случае оно оказывается крупным, а то и единственным работодателем, устанавливает правила, по которым работают другие, частные работодатели, вмешивается в их отношения с работниками и управляет (или направляет) экономику в целом. Причем и частный, и государственный путь могут носить как революционный, так и эволюцинный (да еще и различный на различных этапах) характер. Алгоритм исторического выбора здесь такой. Сам расклад сил требует от феодальной знати снять заслон между городом и крестьянством и перестроить социальный и политический строй в интересах господ «второго мира». Иногда этот процесс берет на себя само феодальное государство. Тогда он идет эволюционно (или почти эволюционно), без разрушений и поглощающей ресурсы общества внутренней войны. Поэтому такой путь оказывается и самым эффективным. Его прошли Германия, Япония, Скандинавия. В скором времени на этом пути начинают доминировать частнокапиталистические черты, хотя и при сильном ограничивающем воздействии государства. Если же феодалитет пол жадности и/ или глупости оказывается неспособен на уступки, то его, в один или несколько приемов, сметают усилия «второго мира» и крестьянства (так называемая «буржуазная революция»). Дальше пути общества могут сильно различаться. Если к моменту падения феодализма «второй мир» пользовался достаточной самостоятельностью, накопил собственные политические традиции и вес, то его верхи попросту становятся господствующим классом и возглавляет весь процесс ликвидации феодализма и установления нового общественного строя. Общество движется по частнокапиталистическому пути, мало-помалу расширяя социальные и демократические гарантии. Так случилось с большей частью государств Европы с ее былым частным феодализмом. Однако если к моменту падения феодализма «второй мир» не выделился как целое, а промышленники и торговцы обслуживали прежде всего феодальную знать (так было в России и азиатских державах), они в скором времени «вылетают» вслед за ней, а массы крестьянства выделяют или ставят новую правящую верхушку, ведущую страну по государственно-капиталистическому пути. Это обычно и называется «социалистической революцией». Рано или поздно государственное руководство промышленностью доказывает свою низкую эффективность: с его помощью можно быстро построить развитую экономику, но трудно управлять уже построенной и уж вовсе нельзя совершенствовать ее. Общество проводит либерализацию социально-экономической жизни, расширяя частный сектор в экономике и повышая уровень социальных и политических свобод. Этот путь проходит на наших глазах Китай и уже прошел Египет и «молодые драконы» Восточной Азии. Разумеется, патерналистский путь распадается на довольно несхожие друг с другом варианты, в зависимости от изначального длпущения частного сектора в экономику и его соотношения с государственным. Конечная точка второго пути почти совпадает с конечной точкой первого.
Какой из всех этих вариантов «лучше»? К сожалению, история редко предоставляет своим жертвам и носителям реальный выбор в этой области. Тем не менее для сравнения укажем «цену вопроса». Частнокапиталистический путь, начиная с момента прихода буржуазии к власти, оказывается, вообще говоря, экономически удобнее для всех, но психологически напряженнее: он связан с постоянной внутрисоциальной грызней и отсутствием гарантий в завтрашнем дне для подавляющего большинства населения. Кроме того, за самостоятельность «второго мира», изначально необходимую для такого пути, соответствующие социумы внесли колоссальную плату в предшествующие времена, когда «второй мир» набирал силы и средства, дающую ему эту самостоятельность. Этот процесс, именуемый «первоначальным накоплением», идет в конечном счете за счет массового разорения и жесточайшей эксплуатации основной массы населения. Тогда «второй мир» обслуживал именно знать «первого». Только после завершения этого процесса и победы «второго мира» включаются описанные выше механизмы, связывающие прибыли частных предпринимателей с ростом благосостояния большинства населения. Нормальная (например, существовавшая в России XVI века) государственно-феодальная эксплуатация обходится гораздо дешевле, чем «первоначальное накопление». Патерналистский же путь в норме имеет несколько меньший КПД в экономике, однако куда привлекательнее социально и психологически (хотя политических свобод здесь всегда достается меньше из-за самого наличия всемогущего государства). На патерналистском пути сохраняется прочный внутренний мир, уровень конфликтов в обществе очень низок, а большинству его членов предоставляются достаточные социальные гарантии. Кроме того, за счет своих повышенных возможностей в мобилизации сил и средств, патерналистский путь позволяет даже при меньшей эффективности довольно быстро (куда быстрее, чем частнокапиталистический путь) достичь приемлемого по современным меркам уровня развития экономики. (Подчеркнем: приемлемого, а не передового!) ВНИМАНИЕ! Для обществ, «отставших» от лидирующих экономически держав, патерналистский путь вообще является единственно возможным! Путь частный, прямо включающий технологически отсталое общество в систему мировой экономической конкуренции, для него заведомо губителен именно потому, что оно отсталое и этой конкуренции выдержать не может. Наибольшую прибыль в этом случае дает вовсе не расширение производства с последующим сбытом продукции, а продажа всего, что только можно продать из лежащего «на поверхности», расхищение казны и кредитов и вложение полученных денег в чужую, более эффективную и дающую, следовательно, более надежную и высокую прибыль экономику (то есть вывоз капитала за рубеж и размещение его в иностранных банках и ценных бумагах). Всем этим и будет заниматься большинство частных хозяев, а «частный» характер экономики предоставит им, если не формально, то фактически, полную свободу действий. Свою собственную экономику все это, естественно, убивает. Этим и объясняется унылое прозябание большинства африканских стран, а также наши собственные неприятности последнего десятилетия.

Однако на патерналистском пути встречаются два опаснейших «минных поля». Во-первых, возглавляющее его государство (особенно, если оно образовалось революционным путем) чрезвычайно склонно воспламеняться тоталитарными утопиями. В этом случае оно действует с нарушениями всех принципов человеческого общежития, нанося обществу чудовищные раны, и тратя добытые такой ценой ресурсы главным образом на саму по себе безнадежную (а для общества вредную и мучительную) материализацию своих воздушных замков. Делать все это государству позволяет как раз его властное могущество, возможное именно и только на патерналистском пути. Вторым потенциальным «минным полем» является конечная либерализация, необходимая патерналистскому обществу, если оно хочет угнаться за передовыми и не застыть навечно на одном и том же, достаточном, но не особенно впечатляющем уровне развития. Осуществляя эту либерализацию (как и любую другую коренную реформу) общество «подставляет» неподготовленную к этому экономику мировой конкуренции и весьма рискует «утонуть на переправе» (что мы и сделали), если не предпримет особых мер, компенсирующих эту угрозу. А такие меры требуют от элиты таких социальных качеств (воли, мудрости, сознания своего общественного долга), которые ей присущи далеко не всегда.

Итак, нормальный патерналистский путь в целом выгоднее частного, но беда в том, что большинство стран, встающих на него, поддается описанным выше аберрациям, как Германия 30-х годов (это, пожалуй, самый яркий пример). Россия в этом столетии взорвалась на обоих «минных полях» патерналистского пути, с перерывом на его относительно нормальное прохождение в 60-х - 80-х годах (с точностью до инерционного сохранения идеологии, вызвавшего множество мучительных и ненужных неудобств во всех сферах жизни). Зато и уровень жизни, социального комфорта и личной безопасности был на этом отрезке для России наивысшим за всю ее историю. Нормальное же осуществление всех фаз патерналистского пути вообще дает фантастически высокие результаты: Египет, не имеющий почти никаких природных ресурсов и стиснутый на узкой полоске земли вдоль Нила, пройдя почти полный патерналистский curriculum vitae без особых аберраций*, за 50 лет учетверил численность населения, а качество жизни последнего за тот же срок выросло настолько, что отныне его бессмысленно представлять в соизмеримых с предшествующими временами величинах.
*Революция 1952 г., давшая власть новой, национально ориентированной военно-бюрократической верхушке, «социалистическая ориентация» 50-х - 70-х годов, когда государственный сектор поглощал большую часть экономики и разумная ограниченная либерализация экономики 70-х- 80-х. под контролем государства.

Почти всякая модернизация растягивается на несколько сотен лет (для Европы, например, ее задачи последовательно решали Реформация, Просвещенный абсолютизм, буржуазные революции и, наконец, всевозможные реформы социально-демократической направленности; для Китая - революции первой половины этого века, социалистическое строительство, экономическая реформа Дэн Сяопина и остающаяся пока на будущее социально-политическая либерализация). «Кульминационные» точки, наподобие Великой француской революции, для модернизации и не особенно типичны, и не особенно полезны, и уж тем более не могут ее исчерпать.

ПРИМЕЧАНИЕ 1. С модернизацией не следует путать государственную псевдомодернизацию. Последняя происходит, если феодальное государство пытается заполучить в свои руки технические достижения промышленной экономики, не только не отказываясь от внеэкономического принуждения (суть нормальной модернизации), но и прямо используя и усугубляя его. Оно не выступает работодателем, как при нормальном патерналистском пути, а истощает народ податями и повинностями, чтобы построить «крепостную» государственную промышленность или заплатить за ее создание, а также за импорт техники и технологий. В этом случае государство начинает выступать как паразит, своего рода раковая опухоль на теле общества. Добытая таким путем промышленность и техника стоит населению неисчислимых жертв, но работает не на него, а исключительно на престижные амбиции - как правило, военно-технические - правящей верхушки. (Если бы государство думало о чем-либо ином, оно вообще не стало бы «модернизироваться» таким способом и такой ценой). Приблизительно такими были российская «модернизация» XVIII-го, турецкая - XIX-го и иранская - XX-го века. Частично - но только частично - такова же была и сталинская «индустриальная революция» (в той мере, в какой государство применяло внеэкономическое, насильственное принуждение людей к труду).
ПРИМЕЧАНИЕ 2. Точно так же не следует путать экономическую либерализацию (желательную на конечной стадии патерналистского пути) с псевдолиберализацией, яркий пример которой дают некоторые бывшие страны социализма, не исключая России. При псевдолиберализации господствующий класс состоит в основном из частных (впрочем, тесно сросшихся с государством) лиц, и организует частнокапиталистическое производство. Однако живет он при этом вовсе не за счет расширения производства, оборота и массового спроса, как «нормальные» капиталисты, а за счет санкционированного и поощряемого государством ограбления населения и прямой эксплуатации его через посредство того же государства (расхищение и проедание казны, кредитов и бесчисленных государственных субсидий, - естественно, при резком увеличении налогового бремени). При внешне «капиталистической» организации собственности и производства такой господствующий класс зависит не от его прибыльности, а главным образом от действий или сознательного бездействия государства, позволяющего ему независимо от этой прибыльности истощать фонды остального населения. Такой господствующий класс функционирует не на экономическом, а на политическом, силовом «горючем», подобно феодальной знати, и выступает в достаточно паразитарной и роковой роли для всего социума.

ПРИМЕЧАНИЕ 3. Модернизация и ее проблемы порождают неисчислимое множество гуманитарных явлений и культурологем, которые вы без труда припомните и свяжете с нашими наблюдениями сами. Отметим лишь два важных, но не всегда привлекающих внимания момента. Во-первых, общества, прошедшие модернизацию, чрезвычайно склонны абсолютизировать свое нынешнее состояние, да еще и придавать этой абсолютизации моральный оттенок. В итоге они с презрительным осуждением посматривают на традиционные общества архаики, учат их жить и всеми правдами и неправдами стараются толкнуть их на путь модернизации, причем той, которую прошли сами (так, Запад поощрял частнокапиталическую. а мы - социалистическую в нашем собственном, гипертрофированном и идеологизированном варианте). Между тем для обществ, находящихся на определенном уровне социального и политического развития, традиционалистские институты так же физически необходимы и морально оправданы, как куда более комфортабельные современные институты - для современных обществ, а искусственное форсирование модернизации извне может лишь причинить им вред. Такая сиуация порождает в основном мучительное и конфликтное, но в чем-то, бывает, и плодотворное, сосуществование принципиально различных социокультурных традиций.
Во-вторых, человеческий понятийный аппарат, менталитет и восприятие социальной реальности были целиком сформированы именно в эпоху архаики. В силу инерции они в основном сохраняются и в современности, хотя бы реальный уклад современной жизни с ним был бы уже несовместим. Это создает очень сложную культурную ситуацию с почти непередаваемой (но каждому знакомой по опыту) спецификой. Приведем яркий пример. В художественной культуре и историческом сознании любого современного общества важнейшее место занимает позитивное восприятие и прославление военных доблестей и военных побед. хотя в реальной жизни первых не требуют и побаиваются, а вторых не хотят, поскольку избегают любой войны, даже и победной. Здесь открыто действует двойной стандарт для «культуры восприятия» и «культуры жизни». Другой пример: современное общество привыкло относится к военачальникам с большим пиететом, можно сказать, как к героям. Между тем этот пиетет целиком восходит ко временам архаики, когда военачальники рисковали собой даже на командных постах, принимая личное участие в битвах, и уж тем более должны были делать это раньше, чтобы выслужиться в условиях постоянных войн. Полководец этого столетия куда больше походит на гражданского директора мясохладобойни. Его профессия остается, разумеется, исключительно полезной и необходимой, но особого восхищения и преклонения, откровенно говоря, вызывать не должна. Однако общество даже не отдает себе в этом отчета. Самое смешное, что его иллюзии на свой счет целиком разделяют и сами военачальники. Здесь, таким образом, на изменившуюся реальность продолжают в упор и бескомпромиссно смотреть через устаревшие «очки» архаической культурологемы.

Moscow

Отрывок, взгляд и нечто.
Некоторые сведения по общим подходам к гуманитарным процессам.

В этом подразделе мы приведем некоторые важные сведения по общим подходам к гуманитарным процессам. Соответствующие теории, как правило, называют историософиями, то есть философиями истории, однако такое наименование совершенно условно. Историю данные концепции объясняют не в большей и не в меньшей степени, чем культуру и т.д. Речь идет попросту о неких самых общих концептуальных подходах к человеческой деятельности вообще. Специальные культурологические, исторические, лингвистические и т.п. концепции нас здесь не интересуют, с ними Вас познакомят соответствующие курсы. Следует, однако, помнить, что эти специальные теории во многом строятся на приложении к определенной области тех же общегуманитарных подходов (почему мы их здесь и изучаем).
Как всегда, мы будем обращаться не столько к самим теориям (некоторые из них будут перечислены просто в качестве примеров), сколько к тематическим и концептуальным элементам, из которых они складываются. Образно говоря, можно считать, что носители гуманитарного знания словно заполняют обширную анкету, касающуюся их понимания тех или иных сторон человеческой жизни. Большинство вписывает в одну и ту же графу разные ответы, а некоторые так и вовсе добавляют новые графы. Эти варианты ответов и различия в наборе граф нас и интересуют.
Прежде всего подходы к гуманитарным процессам делятся, условно говоря, на «волюнтарные» («релятивистские») и «телеологические». В первом случае человеческая деятельность возводится к соответствующим человеческим желаниям и объясняется как усилия по их реализации. Деятельность групп объясняется как результат сложной интерференции индивидуальных деятельностей, взаимно учитывающих друг друга. Со второй точки зрения, в человеческой деятельности реализуют себя некие начала, от людей и их желаний практически не зависящие. Именно эти начала и определяют главное в человеческом бытие. Различие между волюнтарным и телеологическим подходами восходят к противостоянию рациональных и сверхценных мировоззрений, а также реалистов и номиналистов в философии. Волюнтарные точки зрения, в общем, похожи друг на друга. Это и понятно: структура, совместимость и реализуемость человеческих желаний всеми понимается по общему опыту более или менее одинаково (что не мешает самым ожесточенным разногласиям по частным вопросам). Телеологических концепций на свете сколько угодно, поскольку «демонов», двигающих людьми, как кукольник - марионетками (разве что эти марионетки имеют известную реальную автономию, а сами о себе вообще думают, что они свободны) можно домыслить сколько угодно. Для средневековых мыслителей этой скрытой от прямого взора людей силой будет абсолютное Мировое Божество, для Гегеля - примерно то же самое под названием Вельтгайста (Мирового духа), для кондовых марксистов - Производительные Силы (говорят-то о них, конечно, как о совокупности отдельных вещей, но воспринимают и рисуют как самостоятельно действующую обобщенную силу), для Гитлера - гений расы, для Шпенглера - некие культурные архетипы, свои для каждой культуры и непознаваемые по своей сути, для современного либерала - технологический прогресс и свобода. В каждом случае соответствующее начало считается главным источником гуманитарных феноменов, лишь преломляющихся в ходе собственно человеческой деятельности. Суть здесь в том, что та или иная сторона человеческой деятельности, свойств и взваимоотношений воспринимается не как функция человеческих целеположений, а как возникающая в ходе их реализации (или даже независимо от нее) самостоятельная и не зависящая от них сила. Человек может открыть ее и пытаться «подладиться» под нее, и в этом случае его ждет успех, попытки же действовать вопреки ей приводят к гибели. По-видимому, появление такого подхода (древность его не знала) было вызвано, с одной стороны, потребностью человека средневековья и постсредневековья в такой «руководящей и направляющей» извне Силе, а с другой - реальной непредсказуемости многих гуманитарных явлений, чья связь с человеческими целеположениями оказывается затемнена (по системе «хотели как лучше, а получилось...»). Просто то, что сторонникам волюнтарного подхода представляется вторичным, хотя и отдаленным следствием, телеологи делают причиной. Под воздействием аналитически построенных естественных наук волюнтарные подходы в «человековедении» сегодня явно преобладают над телеологическими, но спор между ними далеко не решен. Стоны и плач по поводу того, что волюнтарные концепции разрывают вертикаль, связывающую человека с Единым в миропорядке, лишают нас возможности постичь наиболее глубинные и всеобщие законы мироздания и убивают высшую духовность вол всеуслышание звучат и сегодня, и явно будут звучать в обозримом будущем. Практически все современные телеологические подходы прямо или косвенно восходят к Гегелю.
Укажем, любопытства ради, на малопопулярные сегодня, но массово распространенные в XVIII-XIX вв. концепции, стоящие на стыке волюнтарного и телеологического подходов. Согласно их различным вариантам (в разных своих частях разделяемых множеством ученых от просветителей до Карлайля), «миром правит мнение», то есть общепринятое мировоззрение, но его вырабатывают не сами люди, а немногие избранники - герои, рождающие идеи, которым суждено овладеть массами и двинуть их по новому пути. Так просветители понимали крупнейшие социокультурные перемены, например, рождение религии и модернизацию (жрецы обманули народ, философы научат его, как освободиться), а Карлайль - всю человеческую историю вообще. Отсюда же культ «святой идеи» и ее носителя в русском общественном сознании прошлого (слава богу, хоть не этого) века. Легко заметить, что эти концепции воспроизводят старую-престарую мифологему «культурного героя», дарящего человеку огонь, язык и прочие блага цивилизации. Для героев такие теории имеют волюнтарный характер (те-то действуют согласно собственным целеположениям), но для большинства людей - телеологический, так как этим большинством овладевает и двигает, независимо от его собственных устремлений, идея, занесенная извне. Точнее, эта идея проникает в сами их устремления.
Важнейшим достижением «волюнтаристов» этого века является внимание к механизмам и характеру накопления, передачи и функционирования информации и социкультурных норм, а также моделирование человеческой деятельности (и на индивидуальном, и на общественном уровне) как движения в режиме «вызов - ответ» (где ответы влекут за собой новые вызовы по бесконечно переплетающимся цепочкам). Действительно, для объяснения целеполагающей деятельности эти вопросы являются ключевыми. Отсюда же внимание соответствующих ученых к проблеме ошибочных ответов на вызовы, их накопления, последствий и возможностей коррекции.
Вторым большим камнем преткновения для гуманитариев является сама возможность сравнивать различные гуманитарные явления, классифицировать и типизировать их. Невозможность эксперимента создает особенно губительное положение именно в этой области. (Именно эксперимент с незначительными накапливающимися изменениями граничных данных позволяет точно понять, чем два явления сходны, а чем они отличаются). На одном полюсе здесь стоят те, кто полагает, что главная суть у каждого гуманитарного явления - своя, несоизмеримая с прочими; сходство касается исключительно внешних и второстепенных черт (Макс Вебер). Так рождаются концепции замкнутых несоизмеримых цивилизаций, стержень существования каждой из которых несравним с другими и вообще непознаваем (Тойнби), или концепции принципиально противоположных друг другу современного логического и древнего дологического (мифологического, ассоциативного) мышления и т.д. Особенно любят это дело культурологи. На противоположном полюсе стоят универсалисты, которые любое гуманитарное явление считают результатом действия очень немногих универсальных для любого места и времени факторов. Такие и Ренессанс в Китае найдут (Конрад), и каждое второе трайбалистское по сути движение объявят социалистической революцией, или, наоборот, походом за ценности «свободного мира» (агитаторы и водовозы Советского Союза и США). Здесь же коренится исток разногласий между теми, кто отстаивает единый линейный путь для любого гуманитарного процесса, и теми, кто указывает на его вариативность при равноправии и равноценности многих из вариантов.
Третьей важной областью споров и разногласий является понимание динамики гуманитарных процессов (ключевые слова: развитие, революция, эволюция, реформы, стагнация, стабильность, деградация, кризис). Одни исследователи полагают, что вся человеческая деятельность движется вдоль единой линии развития, и это движение неизбежно (например, концепция универсального прогресса). Другие - что различные гуманитарные процессы осуществляются вдоль собственных, хотя и переплетающихся линий, имеющих к тому же разветвляющиеся равноправные подварианты, и совершенно необязательно связанные с «развитием» (то есть прогрессирующим накоплением какого-то признака или направленным изменением явления) вообще. Здесь возникает проблема выбора пути и времени притормозить, остановиться, а то и вовсе сойти с него. Естественно, на понимании этой стороны дела очень сильно сказывается выбор между волюнтарным и телеологическим подходами; чем в меньшей степени мы признаем за человеком осуществлять собственные целеположения, тем более жесткие и универсальные законы его жизни мы будем реконструировать, и наоборот.

Далее, развитие гуманитарных процессов очень любят изображать в виде геометрических схем (линейное развитие, с приостанавливающимся, но в целом однонаправленным и безвариантным направлением, циклическое, с периодическим повторением одного и того же круга перемен, спиральное, с повторением одних и появлением других, новых явлений, сеточное, с вариативным движением по переплетающимся направлениям). Наконец, гуманитарии всегда стремились «исчислить ход светил», выявить качественный и количественный ритм гуманитарных процессов (ср. теории Тойнби или Л.Гумилева о неизбежных фазах истории цивилизации или этноса и даже их попытки более или менее точно определить протяженность этих фаз). В науке этого столетия необычайно плодотворным здесь стало направление, связывающее эти ритмы с ритмами движения природы и космоса. Иногда эта связь даже абсолютизируется, и все движение человеческого бытия определяется как прамая функция от космического ритма. В целом можно сказать, что если качественные ритмы выявить с грехом пополам удалось, то их количественные замеры остаются делом далекого будущего (если они вообще возможны - здесь, опять-таки, сказывается вредоносное отсутствие массовых экспериментов). Отдельно существует вопрос о начале и конце любой линии развития. В подходах к началу колеблются между предположением о том, что данное гуманитарное явление «созрело и развилось» мало-помалу, чуть ли не само собой, и о том, что огно было едва ли не сознательно изобретено. Применительно к завершениям линий развития, переходят от эсхатологических схем, по которой они могут быть полностью и резко оборваны (от концепции Страшного Суда до «конца истории» Фукуямы), к представлению о континуитете, перерождении и продолжении этих линий.
Еще одна группа разногласий связана с проблемой взаимодействия носителей гуманитарных явлений - людей - во времени и в пространстве. Применительно к пространственному взаимодействию четко выделятся два крайних подхода. Первый можно было бы условно назвать макиавеллистским. Особенно он проявляется в политологии и геополитике, частично и в экономике. Его сторонники делают акцент на таких вполне реальных явлениях, как межчеловеческие несходства, антагонизмы, конфликты и борьба, но абсолютизируют их, забывая, что общество с его могучими инструментами - властью, этикой и культурной нормой - для того и существует, чтобы умерять, ограничивать, регулировать и компенсировать эту борьбу. Подход такого рода может быть примен к самым разным гуманитарным процессам (и вовсе не обязательно ко всем разом). Английский мыслитель Гоббс, определявший жизнь общества как «борьбу всех против всех», и марксисты с их классовой борьбой как сутью движения общества применяли его к внутрисоциальной практике. Экспансионисты и расисты применяют его к сосуществованию государств и рас, социал-дарвинисты - ко всем формам человеческой деятельности вообще. Применив его к экономической жизни, получим современное либеральное мышление с его верой во всеспасающую силу рыночной стихии и конкуренции. Бесконечно печальный опыт практического применения подобных подходов (марксистские классовые войны, маскирующиеся под революции; экспансионизм кайзеровской Германии; расистская держава Третьего рейха; попытки Гувера справиться с Великим кризисом 1929 года «рыночными» методами; либеральные реформы в экономике России последнего десятилетия) показывают, что их сторонники изрядно промахнулись. Противоположный полюс занимают сторонники всевозможных коллективистских схем, считающие, грубо говоря, что удел человека и его творений - «жить для ближнего» или надчеловеческой сверхценной идеи. На средней позиции стоят сторонники умеренного персонализма, согласно которым группы людей и надчеловеческие структуры контролируют и взаимно соподчиняют отдельных людей потому и постольку, поскольку их существование жизненно необходимо самим этим людям.
Что касается взаимодействия во времени, то здесь одна сторона любит подчекивать значение традиции, друга - инноваций (в том числе развивающих и отвергающих традицию). Обе стороны очень склонны абсолютизировать то и другое, в пылу полемики напрочь забывая об их сугубо прикладном предназначении. Интересно, что так себя ведут не только исследователи, но и непосредственнные носители гуманитарного процесса, причем в куда большей степени. Связано это с тем, что любая перемена сама по себе, независимо от последствий, подсознательно воспринимается людьми как угроза и неудобство, а с другой стороны, как и всякие целеполагающие существа, они стремятся к лучшему и в состоянии представить себе его.
Теперь перейдем к подходам, которые на самом деле вовсе не противоречат, а дополняют друг друга. Однако в восприятии самих гуманитариев и их аудитории они часто становятся антагонистами, и предпочтение того или другого вызывает бурную бесплодную полемику. Прежде всего, это так называемый цивилизационный и формационный (стадиальный) подходы. В первом случае человеческую деятельность изучают через призму формационной принадлежности общества, в котором она разворачивается, то есть через призму именно тех вещей, что объединяют это общество с другими, типологически схожими. Во втором - через призму культурной специфики общества, то есть именно того, что ее от большинства других обществ отличает. Если бы речь шла об изучении отдельных людей, то можно было бы сказать, что первый подход исследует человека с точки зрения его возрастной анатомии и физиологию, а второй - с точки зрения его характера. Речь, как видим, идет просто о различных аспектах, и в действительности здесь возникает почва не для столкновений, а для сотрудничества.
Два других универсальных гуманитарных подхода ко всему на свете - это структурный метод и «метод выделения идеальных типов». Первый - формально-аналитический, второй основан на целостном восприятии «сути дела». В рамках первого любое гуманитарное явление расчленяется на структурные составляющие по различным формальным признакам и их корреляциям. Выявление «структуры» явления, несомненно, многое говорит о нем самом. Точное определение и обоснование второго метода связано с именем Макса Вебера. Любое целостное явление, согласно ему, можно представить как результат смешения (в различных долях) нескольких качественных начал. Они не существуют обособленно в самом явлении, и могут в чистом виде вообще не существовать нигде в мире, но это - полезные абстракции, позволяющие моделировать разные явления как сочетания одних и тех же «первоэлементов» в различных пропорциях. Так мы сможем «уложить» различные явления в одну стройную классификационную систему и лучше представить себе их сходство и различие. Сами эти качественные начала, конечно, выделяются прежде всего интуитивно, по ассоциациям, ведь по формальным признакам углядеть их в каждом явлении по отдельности нельзя (там они полностью слиты). Приведем простейший пример, без которого все сказанное останется малопонятным. Представим себе поле квадратиков, каждый из которых залит однородным серым цветом определенного оттенка (вспомните палитру любого графического редактора в Grey Scale). Так вот, первый подход «разобьет» все это поле по отдельным квадратикам, и будет исследовать получающиеся при этом структуры. А второй подход выделит во всем поле два начала - Черный и Белый цвет, и будет исследовать их сочетания в каждом из квадратиков, хотя ни черный, ни белый цвет как таковые ни в одном из них не встречаются. Для первого метода все поле - это сочетание квадратиков, для второго - Черного и Белого (смешанных в разных долях). Квадратики и образуемые ими структуры доступны непосредственному наблюдению и анализу, Черный и Белый цвета - результат синтеза, качественной экстраполяции, ассоциаций и интуитивного впечатления от созерцания более темных и более светлых квадратиков.
Наконец, гуманитарное явление можно изучать как в его статике (синхронический, одномоментный срез), так и в динамике (историко-генетический подход, исследующий явление в его изменениях, развитии и особенно при его рождении). Первый подход позволяет подробнее представить себе структуру явления, второй - описать его сущность и функции, а также заметить некие его детали и свойства, обращающие на себя внимание только в процессе его изменений (так лягушке насекомое виднее, когда оно летит). Первый подход описывает, так сказать, устройство некоего механизма, второй - его работу, и одно немыслимо без другого.
Таковы общие «начала» гуманитарных схем. Любая реальная гуманитарная концепция представляет собой сложное переплетение всех перечисленных (и еще некоторых других) подходов, причем сочетает разные, в том числе противоречивые, поддходы применительно к разным сегментам реальности. Этим и определяется смысл всей нашей продолжительной беседы по излоденной теме. Надеемся, что с ее помощью Вы без особенного труда разложите разнообразные гуманитарные теории, с которыми Вам все равно предстоит сталкиваться, по стандартным «анкетам». Таким образом Вам будет легче уяснять их общую природу и различия и проще усваивать их, как соизмеримые ответы на одни и те же вопросы.

Moscow

Модальные оценки в гуманитарных науках.

Был ты видом ужасно противен, сердцем подл, но не в этом суть. Исторически прогрессивен оказался твой жизненный путь.(Коржавин).

Политика Влада Цепеша была направлена на укрепление централизованного феодального государства. Советская Историческая Энциклопедия.

Влад Цепеш, за подвиги прозванный Дракул, сплеча посадил пол-Валахии на кол. (медиевистский стишок)

И наконец, в виде наиболее яркого примера, приведем рассуждение, по слухам принадлежащее одному из крупнейших гуманитариев этого столетия, Арнольду Тойнби. Оно звучит так: «Мистер Смит утром вышел из дому голодный и раздраженный. Поэтому, увидав своего соседа, которого он давно недолюбливал, он обругал его и вступил с ним в драку. Что нам могут сказать об этом различные науки? История опишет, как все это происходила. Экономика скажет, что и откуда мистер Смит взял на завтрак, а также почему его заработок оказался низким и не позволил ему поесть поплотнее. Социальная психология объяснит, как это повлияло на его настроение. Политология многое расскажет о том, как мистер Смит строил свои отношения с соседом. Культурная антропология поведает, в какие формы и почему он облекал эти отношения, а также что именно навеяло ему выражения и образы его ругани. Филология объяснит, на каком языке он ругался. Философия тоже скажет нечто по этому поводу, увязывая мистера Смита воедино с миропорядком. Юриспруденция изложит, как именно квалифицирует деяние мистера Смита та или иная юридическая система, и что ему причитается по тем или иным законам. Искусствоведение опишет татуировку на руке мистера Смита и цветовую гамму под глазом его соседа. Они скажут все это и многое, многое другое. Но никакая, слышите, никакая наука не объяснит, хорошо или плохо поступил мистер Смит, обругав и избив своего соседа» (Сам Тойнби относил этот вопрос к компетенции религии).
Гуманитарный разговор - это разговор людей, о людях и для людей. Естественно, он не может обойтись без оценок всякого рода. Но дело в том, что оценки бывают двух типов - технические и модальные. Первые (присущие всем наукам) бесстрастно сообщают нам, насколько важно то-то и то-то для того-то и для того-то. Это, по сути, не оценка, а особый способ констатации причинно-следственной связи в ее изменениях. «Щелкни кобылу в нос, она махнет хвостом». «С точки зрения ускоренного достижения хвостомахания кобылой полезной и высокоэффективной мерой является щелканье ее в нос». Массвые казни невинных, учиненные Владом Цепешем, способствовали «укреплению централизованного феодального государства».
Не такова модальная оценка (от слова modus, «наклонение»). Она сообщает о том, как к этому «тому-то» относиться, и насколько оно может быть желательным, возможным, должным или дозволенным при разных обстоятельствах. Она указывает, допустимо ли в целях достижения махания хвостом щелкать кобылу по носу, даже при прочих равных и при наличии полной технической возможности оного, - а если да, то когда и с какой силой. Техническая оценка объективна - она попросту констатирует связь нескольких параметров, существующую независимо от нас. Модальная оценка условна и субъективна; она всецело зависит от склонностей и договоренностей того, кто его дает (точнее, «тех», потому что модальная оценка возникает только во взаимодействии людей друг с другом). Базовое правило: никакая наука в принципе не дает, не давала и не может давать модальных оценок. Это делают люди (в том числе, конечно, и ученые, но не как ученые) по совершенно другим соображениям - религиозным, этическим, эстетическим, узко-корыстным, но только не научным. В компетенцию науки входит только выявление и познание реальности - то есть оценки технические. Разумеется, поскольку оценивать вещи мы хотим по их реальным, а не иллюзорным свойствам, наука, изучающая и проясняющая реальный мир, играет важнейшую роль при подготовке материалов для модальной оценки. К ней самой она, однако, не имеет никакого отношения. Литературоведение может объяснить те или иные особенности художественного мира автора NN, но абсолютно бессильно сказать, хороший ли это писатель или нет - это дело вкуса.
К сожалению, гуманитарные науки всегда претендовали на то, чтобы давать модальные оценки самостоятельно. А в этом веке они обнаглели до такой степени, что объявили себя их главным источником. Большевизм, нацизм, современный технократический либерализм, все прочие ценностные учения сходного типа - все были (или считали себя) «научно обоснованными», причем именно гуманитарными дисциплинами. Последствия этого для жизни и культуры были таковы, что (учитывая полное сохранение и даже приумножение гуманитарных амбиций в нынешнее время), можно смело перефразировать общеизвестный афоризм следующим образом: «Если XXI век будет веком гуманитарных наук, то его не будет с гарантией».
Почему гуманитарные науки так много на себя берут, и, главное, почему в этом вопросе им так доверяет их общественная аудитория - выяснение этой животрепещущей проблемы не входит в наши задачи. Однако, с нашей точки зрения, читателя, доверчиво погружающего в мир гуманмтарных наук, следует заранее вооружить противоядием от их попыток вторгнуться в его модально-оценочную систему, сиречь совесть, и овладеть ей. Для этого достаточно указать два основных приема, которыми бессознательно пользуются гуманитарные науки, творя свое злое дело. Приемы эти - вполне демагогические, и потому, чтобы не поддаться им, их вполне достаточно назвать и распознать.
Итак, ПРИЕМ 1-й. О чем бы то ни было говорится, что оно было или будет закономерно и неизбежно (то есть, говоря по-русски, статистически наиболее вероятно), и этот факт подается как положительное свидетельство в пользу модальной ценности указанного чего-то, и, что еще хуже, всего, что ему служит и способствует. На этой простенькой подтасовке держалась вся этическая сторона российского марксизма, хотя ни П.Б.Струве, ни В.И.Ленин не приветствовали бы своего немедленного расстрела по одному тому соображению, что их смерть в любом случае останется неизбежна и закономерно. Еще более курьезный случай: бедняк Белинский, уверовав в гегелевский тезис о том, что «все действительное разумно» (то есть появилось не без должных причин и занимает свое место в системе мирового динамического равновесия), вывел из этого, что, коль скоро самодержавие существует, оно разумно, а бороться против него поэтому нехорошо. «Мысль гарна, метода погана»: Белинский не сообразил, что по гегелевскому принципу не только самодержавие, но равным образом и борьба с ним, и даже поедание маленьких детей, коль скоро они вообще происходят, «разумны» в гегелевском смысле, и никаких оценок на этом построить нельзя.
ПРИЕМ 2. Некое явление оценивается как модально положительное. Далее доказывается техническая связь между ним и другим явлением. На это другое явление немедленно ложится отблеск «положительности» первого, и гуманитарий радостно закрепляет этот отблеск как принадлежность самого второго явления. Здесь, таким образом, техническая оценка незаконно конвертируется в модальную. Именно по этой схеме работают бесчисленные «научные оправдания» принципа «цель оправдывает средства».
ПРИЕМ 3. Некое явление оценивается как модально положительное само по себе, в то время как на деле его ценность целиком определяется последствиями, зависящими не только от него, но и от других явлений и обстоятельств, которые в расчет не берутся. Пример: политическая демократия ценна именно тем и только тем, что она увеличивает социально-психологический и политический комфорт членов общества, а также способствует его общему процветанию и принятию правильных решений Однако при определенном уровне и характере сложившихся на данный момент общественных отношений политическая демократия не прибавит, а радикально сократит этот комфорт. Чтобы не произносить здесь рокового слова «Россия», поведем речь об Испании, в которой до конца правления Франко любая демократия означала полный хаос, а республиканского (то есть наивысшего) сорта демократии, там как черт ладана боятся и посейчас. Это не мешало, не мешает и не будет мешать множеству испанских гуманитариев, требовать для Испании полной политической демократии как самодовлеющей ценности. Основа подтасовки: эффект, вызываемый данным рецептом в большинстве случаев, экстраполируется на случаи заведомо иного рода, причем провальные результаты никого не смущают, поскольку гуманитарий объявил самостоятельным и великим приобретением сам рецепт. Стратегия Керенского в 1917 году определялась формулой: «пусть падение личной и общественной безопасности, но зато свобода», хотя относительная ценность свободы и определяется тем, что она повышает личную и общественную безопасность. В этом случае гуманитарий действует, подобно врачу, назначившему от головной боли аспирин пациенту с сильнейшей аллергией на него, и с умиленнием говорящему над трупом: «Пускай ты помер, зато по науке!»

А именно - о языке.

Никогда не следует забывать, что язык в его когнитивной функции (то есть как инструмент познания) приспособлен только для создания модели мира. Любое описание реального мира с помощью языка дает модель.
По сложности структуры язык, видимо, равносложен реальности - то есть язык тут понимается не как часть языкового кода, известная данному индивиду и употребляемая им по определенным закономерностям и правилам, а язык как совокупность кода и коммуникации. Строго говоря, язык есть абстракция, познать которую мы можем только в реальном опыте носителя языка, то есть ограниченно, хотя теоретически язык бесконечен (сравним по сложности структуры и объему со сложностью и объемом мира).

Строго логичные утверждения не порождают новых смыслов (решение уравнения новым смыслов не порождает!), а вот взаимодействие текста на естественном языке с автором и адресатом - порождает. Адресат дешифрует сообщение (принимает смысл, вложенный автором) в той мере, в какой его презумпции, языковой и коммуникативный опыт сходны с тем же самым у автора сообщения. Плюс способность путем рассуждения восполнить пробелы. Однако осмысление сообщения порождает новый смысл. Такое приращение смыслов, с одной стороны, дает возможность обойти ограниченность разума и восприятия индивида, вложив в (абстрактную) копилку моделей реальности еще кусочек, а с другой создает еще один зазор между сообщением и его смыслом. Именно поэтому естественный язык имеет необыкновенно высокую избыточность. Неизбыточный код непригоден для адекватного описания реальности.

К чему это я? а к тому. что любая языковая модель реальности(=описание) есть всего лишь модель, подобие ограниченного фрагмента реальности.

Вывод: следует стараться находить возможно более исчерпывающие определения для понятий и отдавать себе отчет в сложной структуре культурных концептов и ее внеязыковой зачастую природе. Тот же фашизм, например, или интеллигенция.

Далее следует озадачиться проблемой метаязыка :-)

Rostock, Germany

Пока небольшое дополнение по поводу невозможности экспериментов в гуманитарных дисциплинах. В некоторых естественных науках (астрономия, геология, палеонтология) они тоже невозможны. Приходится обходиться наблюдением и моделированием.

И вопрос: в древних языках (например, в аккадском, хеттском) рабы по статусу, по характеру труда и по обоим критериям сразу назывались одинаково или по-разному? АФАИК, в греческом и латыни такого разделения не было.

Исправлено (Benedikt, 29.04.2003 14:01).

Moscow

Бенедикту.
Ни-ни. В древних языках вообще не было обобщающего термина для "рабов по способу труда". Термины, которые переводятся на русский как "раб" (греч. дул, аккадск. варду и т.п.)- ВСЕ обохзначают ТОЛЬКО "РАБА ПО СОСЛОВИЮ", каким бы способом его ни эксплуатировали.