1. Что есть магия? Состояние вопроса.

Oсновной принцип магии прост и к тому же всем известен. Сложнo то, что в рамках "общепринятой" версии ее происхождения остается совершенно неясным, как у людей могло появиться представление об этом основном принципе, а тем более доверие к нему.

Самый простой пример магии: первобытный охотник, что-то бормоча (то есть, конечно, не "что-то", а вполне определенные заклинания), тычет деревянной палочкой в глиняную статуэтку бизона, надеясь, что завтра это поможет ему убить настоящего бизона на настоящей охоте. Пример несколько более сложный: жрец и жрица сочетаются "священным браком", полагая, что если все у них пройдет хорошо и качественно, эта процедура существенно укрепит и повысит сексуальность и производительные силы людей и природы на все ближайшее время. Француз XVI века, недалеко уйдя от первобытного охотника, полагал возможным сжить со свету своего короля, причиняя вред его восковому изображению. В современном мире киллер, руководствующийся аналогичными соображениями, должен был бы, упрощенно говоря, разбивать молотком игрушечную машинку, помеченную знаком "заказанного" ему персонажа, полагая, что благодаря подобной акции тот должен немедленно взлететь на воздух в своем "мерседесе".

Общим для всех этих примеров является одно: уверенность, что имитация, уподобление некоему действию, означает в действительности совершение этого действия, причем с улучшенным эффектом. Это и есть Основной Принцип Магии. Во многих магических действах, особенно самых сложных, он оказывается несколько затенен, однако, если покопаться, сразу обнаружится, что и там речь идет об имитации (разве что не прямой, а, например, прошедшей опосредование ассоциацией, когда нужное действие не изображается, а символизируется чем-то напоминающим его - напоминающим, разумеется, только с точки зрения мира человеческих ассоциаций). В свою очередь, этот принцип является частным случаем общего постулата первобытного мироощущения: чувство не может нас обмануть, если мы ощущаем два предмета как подобные, между ними и в самом деле существует прямая связь. Это обобщающее наблюдение было сделано еще в прошлом веке, многократно описано и не подлежит никакому сомнению. Осталось объяснить лишь, каким образом идея этого постулата могла запасть в человеческую голову и укорениться в ней. Ведь в повседневной жизни мы не пытаемся накормить гостей, намазывая их фотографии маслом (хотя это существенно сократило бы расходы на прием), и не покушаемся на жизнь и здоровье ближнего, вооружившись лишь его пластилиновой статуэткой и газовой горелкой. Кстати, в повседневной жизни к таким приемам почти не прибегали и в древности. Абсурд таких действий будет очевиден с самого начала: гости - это гости, а фотографии - фотографии, судьба одного не может влиять на другое. Более того, трудно - практически невозможно - представить себе человеческое мышление, в рамках которого такое влияние и такая связь не покажутся абсурдными. И тем не менее все так называемые религии первобытности и древности, а также верования и действия множества современных людей исходят именно из подобного абсурда. Как и кому он мог прийти в голову впервые? И почему окружающие поверили этому первооткрывателю, да еще так безоговорочно? Вот вопросы, которые неизбежно встают перед каждым, интересующимся мифом и магией, да и истоками человеческой культуры вообще.

2. "Дологическое мышление"?

Пытаясь ответить на эти вопросы, этнографы, историки, философы и культурологи изобрели теорию, являющуюся сейчас почти общепринятой. Это теория двух типов мышления - современного (научного, рационального, логико-эмпирического - словом, нашего) и качественно отличающегося от него, почти несоизмеримого с ним первобытного (дологического, мифологического, эмоционально-ассоциативного, в общем, не такого, как у нас).

Корни этой теории ясны. Общий механизм действия магии, основанный на сильном и ярком переживании некоей ситуации как реальной в ходе ее имитации, был описан десятки лет назад. Поскольку доверие к такому переживанию представляется сугубо нерациональным, магия и противопоставляется науке, а допускающее ее мышление противопоставляется рациональному / естественнонаучному / логико-эмпирическому мышлению как "мифологическое", "эмоционально-ассоциативное" мышление, в рамках которого эмоциональное переживание или яркая ассоциация сразу переносятся в суждение и действие без рациональной оценки и поверки. Так, например, считают, что само подобие неких предметов против логики и без ее посредства с ходу воспринималось как их тождество (по внешней ассоциации). Ключевым словом при описании подобного мышления становится "вера" (подразумевается: безосновательная и не нуждающаяся в обоснованиях вера). Соответственно, считается, что сфера рациональных знаний людей архаики, основанная на логической обработке опыта, противопоставляется ими самими держащейся на чистой вере сфере магии, как "мирское" - "сакральному".

Носитель современного мышления устанавливает связи между явлениями, опираясь на логическую интерпретацию опыта (эмпирического опыта). Носитель дологического мышления поступает, якобы, прямо противоположным образом: он прямо опирается на внутренний эмоционально-ассоциативный импульс, не опосредованный логикой и не проверенный опытом. Если глиняная статуэтка бизона, как и положено изображению, напоминает ему настоящего бизона (то есть ассоциируется с ним), он немедленно ощущает их как нечто тождественное, слепо, без колебаний и осмысления, доверяется этому ощущению и нападает на одно, желая добраться до второго ("одно" и "второе", напомним, лишь с нашей точки зрения; с его точки зрения то и другое попросту "одно"). По словам Малиновского "наука... основывается на обычном, универсальном опыте повседневной жизни, основанном на наблюдении и закрепленном рассудком. Магия основана на специфическом опыте эмоциональных состояний, когда человек наблюдает не над природой, а над самим собой, когда не рассудок постигает истину, а игра эмоций... создает иллюзию откровения. Наука основана на убеждении, что опыт, усилия и логика действенны, магия - на вере в то, что надежда не может не сбыться, а желание не может быть обмануто. Научные учения диктуются логикой, а учение магии - ассоциацией идей под воздействием желания". Конечно, таким манером легче легкого объяснить и то, почему, например, нам никак не удается себе представить, уложить в нашем мышлении прямую связь статуэтки и животного: тип-то мышления у нас иной, несоизмеримый.

3. Возникающие трудности.

Сразу скажем, что изложенная теория, при всей своей распространенности и изяществе, верной быть не может. Во-первых, множество действий человека первобытности основаны именно на рациональном мышлении, чего никто не отрицает. Человек архаики вообще не мог бы выжить без развития рациональных представлений и опоры на них; в развитии и интерпретации самих магических представлений (если и не их природе) констатируется наличие сильных рациональных начал. Между тем довольно затруднительно представить себе, чтобы люди, вообще обладающие рациональным мышлением и опирающиеся на него в развитии некоей сферы своих представлений, изначально обходились без рационального осмысления самих основ этой сферы, не опосредуя разумом путь от впечатления к выводу (1) . Сосуществование двух антагонистических типов мышления в одной голове - это уже, пожалуй, шизофрения, то есть роскошь, желающим и способным выжить недоступная. Против этого тезиса часто возражают, ссылаясь на примеры какой-нибудь современной домохозяйки (существа, исполненного более чем рационального мышления, и в то же время завороженно слушающей очередную трехобхватную Госпожу Лилиану по очередной телепередаче) или тех же студенческих ритуалов. Примеры эти, несмотря на свою внешнюю неоспоримость, совершенно не идут к делу. Современный человек применяет магические приемы, а не изобретает их; иными словами, он просто доверяет их былым изобретателям и носителям, - то есть доверяет именно их опытности. Иррационального здесь ничуть не больше, чем в использовании рецептов каких-нибудь целебных блюд или трав без понимания механизма их действия, а просто потому, что то же самое считали нужным и полезным делать многие предшествовавшие поколения. Поступая так, человек, конечно, не выходит за пределы обычного рационального мышления. По-иному обстоит дело с первоначальными изобретателями магии и аудиторией, впервые принявшей ее на веру: в рамках теории "дологического мышления" их нужно было бы признать носителями обоих типов мышления сразу.

Во-вторых, позволим себе заметить, что "дологическим мышлением" еще может кое-как пробавляться современный гуманитарий - жалованье ему все равно выплачивают ежемесячно, независимо от логичности и практической пригодности его измышлений; первобытного же человека, отказавшегося от логики и опыта и перешедшего к прямой реализации собственных ассоциаций, ждал бы скорый и жестокий конец. Лето он провел бы, тыкая палочкой в статуэтки и доедая старые запасы, а зимой умер с голода.

В-третьих, неясно, почему в таком случае магическое действо должно было отталкиваться от имитации реального процесса.

В-четвертых, теория "мифологического мышления" очень уж похожа на заурядный уход от ответа, закамуфлированный наукообразной терминологией. "Почему в наше сознание никак не ложатся вещи, очевидные для людей древности? А потому, что у них иной тип сознания. А почему его никак нельзя внятно представить себе? Так иной же!" К объяснениям такого рода, ярче всего выраженного изречением "А то ж!", можно прибегать только в самую последнюю очередь (а лучше не прибегать и тогда).

Объяснение магии как плода обычного логико-эмпирического поиска было бы более перспективным, однако механизм такого поиска до поры до времени казался непредставимым.

4. Открытие А.О.Большакова и пересмотр исходных понятий.

Между тем в недавних трудах петербургских востоковедов, прежде всего А.О.Большакова, посвященных культурологеме Двойника (Ка) в древнем Египте, применительно к этой частной проблеме и по ее материалам было сформулировано и доказано важнейшее теоретическое положение: впечатления, не воображенные намеренно и не поддерживающиеся усилием индивидуальной воли (т.е. "пришедшие самопроизвольно"), человеком архаики совершенно сознательно интерпретировались как объективные (т.е. помещались в ту же группу, что и свидетельства органов чувств, по единственно значимому здесь признаку независимости от субъекта).
      Это открытие заставляет нас заново обратиться к такому ключевому понятию, как "опыт", на котором базируется "современное", рациональное мышление. Это на первый взгляд простое и очевидное явление таит в себе достаточно ловушек. Разумеется, опыт - это, в конечном счете, совокупность наших ощущений, но всех ли ощущений? Мы готовы судить о тех или иных явлениях окружающего мира, видя кошку за окном (то есть относим эту "видимость" кошки к нашему "опыту"), но не берем при этом в расчет такую же или иную кошку, увиденную нами во сне, хотя мозг в обоих случаях получает примерно одинаковые картинки. Таким образом, "научное" мышление подвергает логической обработке далеко не весь "опыт" ("ощущения") человека, а только ту его часть, что считается репрезентативной, т.е. действительно позволяющей судить о реальности. Все прочие ощущения отводятся как чересчур искажающие или слишком слабо отражающие реальность, чтобы их можно было использовать. Однако где проходят - или должны проходить - границы репрезентативного и нерепререзентативного опыта? Ответ на этот вопрос кажется каждому из нас совершенно ясным. Все ощущения можно разделить на три группы - т.н. "объективные" (проверяемые различными органами чувств, не зависящие от усилия нашей воли и подтверждаемые показаниями других носителей и фиксаторов ощущений, будь то люди или приборы); "подсознательно-субъективные" (доступные только нам и неулавливаемые вовне, однако также появляющиеся независимо от нашей воли, как бы сами по себе, - например, сны); и, наконец, "сознательно-субъективные" (субъективные и при этом измышленные нами сознательно, - например, кошка, которую мы вспомнили и представили себе. Чтобы испытать и удержать такие ощущения, требуется определенное усилие воли, а при его прекращении они размываются и исчезают). К репрезентативному эмпирическому опыту мы относим исключительно первую категорию ощущений. Это разграничение представляется нам настолько самоочевидным, что, сталкиваясь с людьми, проводящими его по-иному, мы наивно убеждаем себя в том, что они не опираются на опыт вообще (именно так произошло с отношением современных исследователей к мышлению древности). В действительности указанное разграничение вовсе не очевидно, и кажется таковым только потому, что в нашем мире ребенка еще в раннем детстве приучают к нему родители. Чтобы далеко не ходить за примерами: почти все дети всерьез боятся страшных изображений только потому, что те вызывают ощущение страха сами собой (вторая категория ощущений по нашей классификации), хотя, конечно, не причиняют никакого практического вреда. Иными словами, дети руководствуются "подсознательно-субъективным" опытом как репрезентативным, и продолжают делать так, пока родители на этом и множестве других примеров не внушат им, что доверять такому "опыту" не имеет смысла. Родителей же научили этому их собственные родители, и так далее - но далеко не до бесконечности. Дело в том, что такое знание об истинных границах заслуживающего учета опыта вовсе не является для человека изначальным. Первым критерием и инструментом для проведения такой границы (и куда более очевидным для человека с почти нулевым уровнем знаний, - а первобытный человек был именно таким) было совсем иное рассуждение. Его можно сформулировать приблизительно так: "Если некое ощущение является плодом моего сознательного волевого усилия, то я не могу доверять ему и рассматривать его как репрезентативный опыт: это мое собственное порождение. Однако если некое ощущение пришло ко мне помимо и независимо от моего сознания и воли, то я, конечно, должен использовать его для суждения об объективной, "внешней" реальности, ибо раз я сам не порождал его, то откуда оно могло прийти еще?" Иными словами, человек древности не подозревал о существовании субъективно-подсознательного мира как самостоятельного, обособленного и от сознательной субъективности, и от внешней реальности и способного к самодвижению и саморазвитию. А отказывая подсознательному миру в подобной самостоятельности, он и должен был воспринимать все сколько-нибудь яркие и устойчивые внутренние ощущения, не вызванные сознательным усилием воли, в точности как показания приборов. Упрекать за это древнего человека, было бы, мягко говоря, неразумно: сфера подсознательного как специфическое целое вообще была открыта европейской наукой всего столетие назад, и незнание о ней объясняется не иным типом мышления, а попросту недостатком информации. Существо, например, с интеллектом Ньютона, не имевшее до поры до времени никакого опыта ощущений, и внезапно помещенное в земную реальность, должно было бы с самого начала прийти именно к изложенному выше разграничению как наиболее очевидной "рабочей гипотезе". (Кстати, встретив в лесу медведя, мы не станем искать лесника, чтобы он подтвердил объективность нашего впечатления, или подбегать к медведю, чтобы его потрогать и понюхать, и тем верифицировать наше зрительное впечатление; нет, мы просто пустимся наутек, оценив это впечатление как репрезентативное по одному факту его независимости от нашей сознательной воли и желания). Но именно таким существом, "неинформированным Ньютоном", и был первобытный человек (ощущения-то у него, конечно, были всегда, однако существовать для его собственного разума они стали лишь начиная с того момента, как он стал подвергать логическому осмыслению собственные чувства и действия. Случилось это задолго до формирования человека современного вида - Homo Sapiens Sapiens, но все же достаточно поздно, чтобы мы могли уподоблять его нашему гипотетическому существу). Лишь колоссальное и длительное накопление дальнейших знаний могло привести - и привело человека к осознанию своей ошибки и заставить его заново произвести демаркацию репрезентативного опыта и субъективных "внутренних" впечатлений. Так, в первобытности любой сон воспринимался как путешествие души по иным мирам (в самом деле, во сне мы без какого-либо волевого усилия видим события, в нашей действительности во время сна не происходившие); в древности начинают полагать, что некоторые (не все!) сны действительно являются информацией, приходящей извне, а остальными можно пренебречь как порождениями внутреннего мира данного человека; наконец, сейчас мы в подавляющем большинстве случаев считаем сны порождением внутреннего мира человека (разумеется, в какой-то степени отражающим и преломляющим реальность, но не прямо отображающим и фиксирующим ее, как некий прибор или орган чувств - а именно так полагали прежде). Этот переход произошел по самой простой причине: снотолкователям, т.е. специалистам по исследованию снов как истинного опыта (т.е. опыта, прямо говорящего о внешнем мире), так и не удалось разработать единообразной и практически пригодной системы их интерпретации и увязки с событиями этого внешнего мира, в то время как для действительно репрезентативного опыта такая интерпретация и привязка всегда оказывалась возможной. В итоге толкователи снов как показаний прибора потеряли авторитет (впрочем, не во всем и не у всех), и массовое сознание отнесло сны к субъективному опыту, по которому нельзя прямо судить об окружающем мире - т.е. к опыту нерепрезентативному.

Итак, граница репрезентативного опыта в первобытные и древние времена проходила не между первой и второй из выделенных выше категорий ощущений (как у нас), а между второй и третьей. Ясно, какие колоссальные отличия в сумме и системе знаний, да и в самом методе познания по сравнению с нами должно было порождать это иное разграничение. Именно здесь, а вовсе не в мифическом "мифологическом мышлении" кроется основное различие между древней и современной культурой. Мышление же человека в древности и сейчас было одним и тем же, в нынешней терминологии - логико-эмпирическим, основанным на рациональной интерпретации опыта. Лишь границы и объем опыта, подлежащего такой интерпретации, могли варьироваться от эпохи к эпохе.

5. Суть дела.

Что, однако, дает нам все сказанное для ответа на главный интересующий нас вопрос - происхождение магии? Чтобы продвинуться в этом направлении, мы должны выяснить, существовал ли у человека древности опыт (разумеется, опыт в его понимании, т.е. как подсознательно-субъективный, так и объективный, но не сознательно-субъективный опыт), при осмыслении которого он мог бы разработать концепцию магического, т.е. имитационного действия. Настоящего объективного опыта такого рода он, безусловно, не имел; в противном случае магия не была бы чужда и нам, и НИИ наподобие описанного Стругацкими в знаменитом "Понедельник начинается в субботу" были бы самым обычным явлением - каким они и были в древности (эти древние НИИ мы сейчас и называем "языческими храмами"). А вот подсознательно-субъективный (то есть, с древней точки зрения, тоже настоящий и объективный) опыт, связанный с имитационными действиями, человек древности так же безусловно имел. Это был опыт игры.

Играют, как известно, все высшие млекопитающие (а может быть, и не только они). Задолго до того, как человек начал осмыслять свое поведения, игра была для него, как и для всех его ближайших и отдаленных родичей - стайных млекопитающих, лучшей формой развлечения и отдыха. С некоторого момента человек подверг логической интерпретации все, что было ей доступно, - т.е. прежде всего свой внутренний мир и свои собственные действия, в частности, игру. К каким же выводам он мог и должен был прийти при подобной интерпретации? Чтобы ответить на этот вопрос, следует напомнить, что, собственно, дает человеку, и для чего ведется игра. Ничего нового здесь не скажешь: каждый ребенок чувствует, а каждый взрослый знает, что игра - это имитация некоего важного и увлекательного процесса, имитация, которую осуществляют для того, чтобы вообразить себя участником этого процесса и насладиться таким участием, не неся неизбежных издержек, сопряженных с этим процессом в действительности. Дети во дворе играют в дворовые, а подростки и взрослые - в компьютерные войны для того, чтобы почувствовать себя воинами, полководцами и императорами, не подвергаясь риску ранения, опалы или цареубийства. Пенсионеры играют в домино (и все вообще - в шахматы), чтобы испытать некую модель борьбы или битвы как таковой, не неся никаких издержек, связанных с настоящей борьбой или битвой. И т.д. и т.п. Разумеется, человек, одаренный гениальным воображением, может почувствовать себя императором попросту дав волю фантазии, не вставая с дивана, однако подавляющему большинству людей для обретения таких переживаний нужно что-то вроде трамплина. Этим трамплином и является имитация (подчас весьма условная или абстрактная) желанного действия - т.е. игра. Лишним доказательством сказанного является тот факт, что никто и никогда не играет в нечто, не имеющее для него исключительной социальной и эмоциональной важности само по себе, в качестве действительного процесса. Люди играют в войну и борьбу (подавляющее число игр, надо сказать, моделируют именно их), в "дочки-матери", "в магазин", "в больницу", - но не в решение тригонометрических уравнений и не в вытирание пыли с мебели.

Еще один важный момент: люди играют, чтобы ощутить себя в настоящем деле, имитируемым игрой. Это ощущение (именуемое обычно "азартом" игры) появляется всегда, но как правило, оно сосуществует с четким сознанием и ощущением того, что все здесь происходит "понарошку" (аналогично просмотру игрового фильма). Однако, как и при подобном просмотре, это ощущение реальности может меркнуть, причем вплоть до полного исчезновения. В таких случаях говорят, что человек "заигрался". Ограничимся двумя примерами: в 70-х годах на одной из "Зарниц" - этаких скаутских игр для пионеров, по замыслу (но не по исполнению) напоминающих пейнтбол - некий юный герой в порыве боевой ярости бросился грудью на дощатый ящик, изображающий дот. Занозы из него извлекали потом полдня. Правила "Зарницы" ничего подобного не предусматривали, и никаких преимуществ своей стороне он таким образом не приобрел и заведомо приобрести не мог, - да и не собирался этого делать. В миг своего подвига он был настоящим солдатом в настоящем бою, а ящик для него был настоящим дотом, который, в отличие от игрового, действительно можно парализовать броском на амбразуру. Пример второй: лет пять назад в одном из американских университетов ввели в качестве практики компьютерного моделирования истории стратегическую игру по социально-политической истории средневековья. Игру делали сугубо профессиональные медиевисты с учебно-научными целями, так что никаких типичных для жанра прелестей сюжета и графики там не было, и никто, кроме историка, на нее даже не посмотрел бы; зато историку было трудно от нее оторваться. После того, как пара преподавателей, участвовавших в игре, заключила (в реальном мире) брак, нужный им исключительно как правителям смежных доменов по игре (т.е., натуральный династический брак), руководство университета, смертельно убоявшись дальнейшего развития событий, немедленно убрало "моделирующую игру" из программы.
      В обоих случаях люди "заигрались" настолько, что граница между игрой и реальностью стерлась для них полностью. Это происходит довольно редко; однако близкие ситуации (когда ощущение "реальности игры" не вытесняет ощущение действительной реальности полностью, но хотя бы на какой-то момент существенно превосходит его) случаются почти постоянно. Вдвойне часто те и другие случаи должны были иметь место с людьми первобытности и древности, вообще чувствующими куда глубже, ярче и насыщеннее, чем современные. Наконец, подчеркнем, что ощущение "реальности игры" приходит само, без усилия воли, в процессе игры (который, повторим, и нужен исключительно как трамплин для такого "самостоятельного" прихода). Именно ради такого "естественного" ощущения люди и играют; усилием воли вообразить себя кем угодно можно и без игровых хлопот.

По последней фразе читатель должен был уже понять, к чему мы клоним. Пусть некий первобытный охотник играет, к примеру говоря, в охоту на бизона - играет, пользуясь глиняным, "игрушечным" бизоном вместо настоящего и деревянной палкой вместо копья. В ходе игры к нему мало-помалу приходит ощущение участия в настоящей охоте (для этого он, собственно, и играет) и, поражая наконец изображение бизона, порой - не во вской игре, но достаточно часто, - он окончательно почувствует себя настоящим убийцей настоящего бизона, целиком или почти целиком уйдя в игровую реальность (как наш пресловутый пионер, бросавшийся на ящик-дот). К каким же выводам он должен будет прийти после окончания игры, подвергая (как он недавно привык это делать) логической интерпретации собственные ощушения в ее ходе? Ведь хотя он уже не переживает их больше, памятью о них и способностью их анализировать он располагает в полном объеме. Он помнит, что в какой-то момент чувствовал себя настоящим победителем бизона; при этом он без всякого труда осознает, что это ощущение не было сознательно вызвано им при помощи некоего усилия фантазии, но явилось к нему само собой, помимо сознания и воли. А раз так, то с точки зрения первобытного человека, это ощущение должно прямо отражать объективную реальность. Иными словами, если человек чувствовал себя участником охоты, и в то же время не вызывал в себе этого чувства специально, то, значит, он и в самом деле был в тот момент на настоящей охоте! В самом деле, ведь в противном случае для его ощущений окажется вообще невозможно приискать никакого источника (сам он таковым признан быть не может, поскольку сознание его в деле не участвовало, а о самостоятельности подсознательной сферы никто пока не подозревает), а из ничего ничто не возникает.

Как примирить этот парадоксальный - но, учитывая состав и характер древнего "опыта", вполне логичный вывод с тем очевидным фактом, что никакой охоты на месте игры все-таки не происходило и заваленной звериной туши перед нашим игроком как не было, так и нет? Этому факту в пределах логики может найтись только одно объяснение: убийство бизона несомненно состоялось (раз его почувствовали органически, а не выдумали специально), но не здесь и не сейчас (раз здесь и сейчас туши все-таки нет), а в некоей иной точке пространства-времени. Кстати, не следует удивляться подобной "современной" формулировке: первобытный человек имел достаточно яркое представление о пространственно-временном континууме (хотя, разумеется, не называл его этими - и никакими другими специальными терминами), подозревал о возможности проницать и разрывать его, и мечтал открыть соответствующие способы. [Впоследствии он их и открыл: масса обществ архаики практикует обряды, в ходе которых их участники оказываются отождествлены с богами в момент сотворения теми мира - т.е. оказываются в начальной точке континуума, "накладываясь" на тамошних и тогдашних персонажей. Цель обряда - в результате такого слияния подпитаться на какое-то время космообразующей, упорядочивающей энергией настоящих богов, которую те в тот начальный момент вовсю и проявляли]. Осмысление игры предоставляло в этом смысле потрясающие возможности: оказывается, имитируя реальный процесс и "заигрываясь" этой имитацией, человек в самом деле совершает этот самый процесс где-то в ином месте и в иное время. Ни к каким другим выводам, рассуждая логически, человек древности (при его понимании опыта) прийти и не мог.

По той же логике подобие предмета считается в каком-то смысле самим предметом, или, точнее, его прямым продолжением или проекцией. В самом деле, если, например, при взгляде на особенно искусное изображение быка у тебя перед глазами "как живой", словно сам собой, встает настоящий бык (в общем-то, обычная человеческая реакция на истинное искусство), то, стало быть, такое изображение и содержит в себе настоящего быка, а иначе откуда же он взялся перед твоим внутренним взором? Ты-то его во всяком случае специально не вспоминал и не придумывал - "он сам" пришел тебе на ум при восприятии изображения.

Между прочим, точно так же - самым что ни на есть научным способом - было открыто существование души. Лежу я, к примеру, в палатке, и вижу сон о том, как борюсь с чудовищем в далеких горах. Просыпаюсь, помня этот сон; между тем все заверяют меня в том, что я всю ночь так и спал в палатке, что, кстати, мне очевидно и самому. Однако ведь и боя с чудовищем я сам не придумывал и не воображал; соответствуюшие "картинки" и ощущения явились мне так же независимо от моих усилий и воли, как и все, что происходит со мной наяву (кстати, как любой знает по опыту, яркие сны именно таковы). Значит, все это случилось со мной на самом деле. Как же разрешить противоречивые, но одинаково не вызывающие сомнений данные о том, где я был этой ночью? Остается считать, что есть, собственно, два "меня", причем одна часть "меня" невидимо может покидать другую и биться с чудовищами в некоем ином измерении, пока другая, состоящая из всего видимого и физически ощутимого во мне другими людьми, храпит в палатке. При этом помню я именно свой сон, а не то, что спал; значит, моя память и личность принадлежат именно той первой, невидимой части, которая билась, а не той второй, которая храпела. Ergo, имеем открытие "духа" и "тела" во всей их полноте; отныне им предстоит стать ключевыми понятиями при описании и реконструкции устройства человеческой особи (а также и любого другого существа, "ведущего себя" неким образом и напоминающего тем самым человека).

Аналогичным образом устанавливается факт загробной жизни: достаточно увидеть покойного деда во сне, чтобы прийти к выводу, что он существует в некотором доступном твоему внутреннему зрению виде и явился к тебе самолично; достаточно, чтобы взгляд на его могилу случайно и непроизвольно привел тебе на память "как живой" его образ (явление достаточно частое), чтобы ты должен был прийти к выводу: покойный дед явился тебе в призрачном виде наяву над собственной могилой.

Так - или примерно так - и были открыты главные принципы магии: имитация процесса есть сам процесс, подобие предмета есть сам предмет - при условии, что ты без усилий и противоречий глубоко чувствуешь это. Воздействуя на подобие предмета, имитируя действие, ты сможешь глубоко и в полной мере почувствовать их как подлинные - и в тот момент будешь воздействовать на сам предмет и совершать само действие, прорываясь сквозь время и расстояние.

Подчеркнем, чтобы не было никаких недомолвок: само по себе подобие так и остается всего лишь подобием, а имитация - имитацией. Их прямая связь со своим реальным "прототипом" до поры до времени существует только в потенции. Одна лишь сила человеческого желания, целостного переживания, мгновенного и полного интуитивного восприятия тождества изображения с изображаемым активирует эту связь, перебрасывает от одного к другому словно скользящий мост и позволяет человеку "дотянуться" через первое до второго. Логика этой точки зрения понятна: ведь, как мы помним, только по силе и полноте своего переживания игры как реальности человек древности и заключал, что в соответствующий момент он в самом деле прорвался в реальность через игру. До тех пор, пока такого ощущения не возникало, пока человек продолжал сколько-нибудь ощущать и сознавать условность имитации и относительность подобия, ему оставалось, следуя своей собственной логике, с грустью констатировать, что необходимый прорыв еще не состоялся. Итак, имитация и подобие - это всего лишь средство, "взлетная полоса" магии. Двигателем же и горючим магического действа является только духовная сила (в конечном счете - сила переживания) его носителя. Не случайно магическое действо стараются совершать в состоянии наивысшего эмоционального подъема или транса, особенно группового, всеми силами разжигая в себе соответствующее желание и всецело сосредотачиваясь на нем: все эти приемы отключают или ослабляют собственную волю и сознание, помогая человеку бесконтрольно и полно пережить имитацию как реальность - и тем самым, по мнению древнего, действительно сделать ее реальностью.
      Итак, основной принцип магии был открыт вполне естественнонаучным путем: имитация процесса позволяет в полной мере пережить его как реальный, что равносильно по приведенной выше логике его реальному же осуществлению. После открытия самого способа прорывать таким образом пространство и время, делом чистой техники остается подобрать такой конкретный метод и способ имитации, чтобы попасть в нужную точку того и другого, то есть чтобы, в частности, в нашем примере бизон был убит не вообще где-то и когда-то, а завтра и на ближайшей охоте. Это было уже, повторим, делом чистой и рутинной техники и осуществлялось методом тыка (попробуй поплясать вокруг изображения бизона так и этак и посмотри на результат; реально в счет при этом пойдут, разумеется, совпадения, но их-то как раз всегда хватает с лихвой). Совпадениями вообще любят объяснять изобретение магии от начала до конца (потыкали палочкой, потом убили бизона на охоте, решили, что одно - следствие другого), но это объяснение несостоятельно, так как не выдерживает проверки так называемым "критерием первого шага". "Совпасть", то есть оказаться в какой-то момент близкими друг к другу во времени и пространстве, могут вообще любые явления. Такие "совпадения" (то есть появление одного рядом с другим) миллиардами насчитываются на любом квадратном километре. Никто никогда не обращал на это внимание. Лишь заранее выделив некую пару явлений как отдельную, особенно тесно взаимосвязанную, то есть потенциально причинно-следственную пару (например, потому, что одно из них всегда следует именно за другим, а не за любым вообще и т.д.), человек мог начать проверять эту пару на устойчивость характер совпадений. Кто же и почему мог выделить столь разные, далеко отстоящие друг от друга по своей природе и времени действия и, конечно, не обнаруживающие реально никакой особенной корреляции явления, как игровое и настоящее убийство бизона, в качестве особой, близко связанной пары? Почему среди тысяч событий, предшествующих настоящему убийству, древнему человеку пришло в голову обратить внимание именно на игровое убийство как на наиболее перспективную потенциальную причину? Других объяснений этому, кроме приведенного выше, не находится. "Совпадения" пошли в счет только после совершенно независимого от них открытия основного принципа магии, при их технической "доводке".

По той же самой причине отсутствие "совпадения", то есть пооложительного эффекта магического действия, никак не дискредитировало магию в глазах ее носителей. Речь ведь шла не об абсолютно "истинной вере" сверхценного образца (от которой, в соответствии с ее претензиями, ожидают только полной и окончательной истины), а об обыкновенной, относительной и заведомо несовершенной научно-технической методике, при применении которой ошибки и неудачи, независимо от ее ценности, всегда останутся неизбежны. Нанося магический удар, человек древности мог точно установить (по характеру своих ощущений, как было описано выше), что, так сказать, действительно пустил некое копье. Сказать заранее, попадет ли оно в цель, он так же не мог, как если бы речь шла об обыкновенном копье, видимом для глаза. Ясно, однако, что промах обычного копья не доказывает его несуществования; точно так же никакая неудача магического приема не могла разуверить древних в истинности магии как таковой. Свое представление об этой истинности они черпали в наблюдении не над результатом, а над началом магического действа.
      Перечитав труды большинства этнологов и антропологов, легко заметить, что способ действия и суть магии они описывают именно так, как мы изобразили выше. Однако, правильно изображая механизм магического действия, они зачастую неверно понимают его природу. По сути магия не содержит и не несет в себе ничего иррационального. На деле она была открыта самым что ни на есть естественнонаучным исследовательским путем, с применением образцовой и тонкой логики к тому, что древний человек имел все основания считать достойным изучения эмпирическим опытом. Тому факту, что в действительности опыт это был ложный (точнее говоря, что он не имел прямого отношения к внешнему миру), суждено было стать более или менее ясным лишь много тысячелетий спустя. Фрэзер, а вслед за ним многие и многие ученые, обратив внимание на существенное сходство магии и науки (та и другая стремятся, используя некое профессиональное знание о взаимосвязях и устройстве мира, расширить это знание и применить его для решения практических проблем, опираясь на специально разработанные правила и приемы), определяли магию как псевдонауку. Они ошибались. Магия - не псевдонаука; магия - это и есть наука, естественная наука древнейших времен, оперирующая несколько иным опытом, нежели естественная наука наших дней. При этом подчеркнем: каким именно критериям должен удовлетворять репрезентативный опыт - то есть саму суть опыта - магия и наука понимают совершенно одинаково. С точки зрения обеих этот опыт не должен зависеть от индивидуального субъективного мира наблюдателя; тогда его остается интерпретировать как прямое отражение внешнего, наблюдаемого мира, который мы и хотим изучать. Вот только магия, как выяснилось, ошибочно приписала это важнейшее свойство настоящего опыта - относительную независимость от наблюдателя - тем ощущениям, которые его на деле не имеют. Однако мы ни в коем случае не можем на этом основании смотреть свысока на носителей магических знаний и тем более придумывать для них какой-то совершенно невероятный особенный тип мышления. Для первых, наиболее ранних шагов науки, указанная ошибка была совершенно закономерна и неизбежна.
      Четкое же различение сферы магических приемов и сферы прикладных соображений надо объяснять не противопоставлением двух разных начал, "мирского", основанного на разуме, "сакральному", связанному с верой, а совершенно иным противопоставлением двух компонентов Знания - общедоступно-бытового и высоко-профессионального, сопряженного с повышенной опасностью, секретностью и мощью, - в пределах единоприродных рациональных суждений.

Примечания

1. Такое положение дел мыслимо лишь в том случае, если исходным пунктом для суждений служит не впечатление, а полученная внеопытным откровением догма, признанная абсолютно-истинной. Тогда вся система действительно держится на чистой вере, как в сверхценных религиях. Однако архаика не знает внеопытного откровения и не имеет представления об абсолютной истине; вера - не относительное доверие к чужому опыту и логике (в том числе опыту и логике предков), относящееся к верифицируемым в принципе вещам, а именно вера per se, безусловная вера в принципиально недоказуемое - ей как будто вообще неизвестна (это видно из полного отсутствия догм в любой древней "религии" и ее соответственной текучести, переменчивости, многоконцептности даже в каждый данный отдельно взятый момент и веротерпимости). Так что для нее подобное объяснение исключается.