Любопытный факт: читая Киплинга, ассириолог не может отделаться от ощущения, что он имеет дело с целыми звеньями месопотамских образов и текстов, взвешенных в среде довольно примитивных английских синтагм. При ближайшем рассмотрении это впечатление подтверждается, но теряет всякую экзотичность. Киплинг исключительно широко пользуется образами и языком Ветхого Завета короля Иакова, полностью игнорируя при этом иудео-христианскую концепцию его книг; то и другое, в общем-то, общеизвестно и споров не вызывает. Однако что останется от Ветхого Завета, если исключить из него иудаизм? Очевидно, только одно: общий древнеазиатский строй мысли и речи. Его мы и находим у Киплинга; не потому, конечно, что Киплинг его унаследовал, а потому, что внутренний мир Киплинга ему изоморфен. Здесь будет небесполезно обратиться к самому древнеазиатскому строю мысли. (Это, в некотором роде, стандартный общий модуль введения в миры разных "вавилонских" авторов.)

Нетрудно заметить, что мировоззрение Киплинга последовательно включает перечисленные в указанном модуле комплексы.

Селективный корпус его стихотворений разбит нами ниже на соответствующие разделы, и проглядев даже первые стихотворения каждого из них, любой читатель может убедиться в истинности этого наблюдения. Очень коротко:

• Киплинг - последовательный эмпирик-оккамист ("Боги Прописей", "Синие розы", "Костры"); Бог Киплинга предоставил человека самому себе и не вмешивается в его дела; Он воплощен в законах созданного им мира, в том числе человеческого ("Натуральная теология", "Костры"); эти законы неизменны и неизменно карают человека за их нарушения (точнее, последствиями и ходом их нарушения человек карает сам себя, "Боги Прописей", "Натуральная теология");
  
  
• цель человека у Киплинга - быть господином своей судьбы, и поучать его надо сугубо рациональным образом, исходя из этой - концентрической - цели ("Если"); ради этой цели - по необходимости или во имя лучшего будущего люди заключают клятвы и договоры ("Мир богача", "Восток и Запад"), в том числе общественный, и отныне следуют им; страна существует исключительно для блага отдельных составляющих ее людей, не имеет другого смысла и, в сущности, измеряется тем, как мало она требует и как много дает ("Сион", "Императорский рескрипт", "Что говорили в народе"); это "поле взаимной клятвы", обычной ответственности, справедливости do ut des, и тому, кто подменяет ее целесообразностью или произволом, нет пощады ("Безответственный бродяга", "Песня Макдоноя" и т.п.); только справедливость do ut des является основанием этики (откуда похвалы "доблестным" врагам и ненависть к "подлым");
  
  
• клятва эта, повторим, носит самый обычный характер и гарантирует прежде всего взаимное ненападение, взаимозащиту и охрану собственности членов общества (вплоть до предела жесткости - "Каин и Авель"; ср. "Императорский рескрипт"); эта клятва дана ради жизни, но давший ее отныне обязан идти на смерть ради нее ("Песня в бурю", "Сион");
  
  
• на вторичном уровне соответственно возникает восхищение выполняющими клятву и "дающими"; их заслуги должны вознаграждаться (множество стихотворений); единение людей в договоре о защите своих радостей - великая эмоциональная ценность ("Старшая Ложа");
  
  
• все в мире относительно, всему есть своя мера, не существует ничего абсолютного и священного ("Король Генри Седьмой и корабельщики", "Если", "Песня Макдоноя");
  
  
• опыт и логика - т.е., здравый смысл, - и вытекающая из нее справедливость превыше любых "сверхценных идей" (постоянного предмета киплинговского издевательства, сопоставимого разве что с наполеоновским, "Боги Прописей", "Костер на льду", "Песня Галлиона", "Ювал и Тувал");
  
  
• вера есть форма слепоты, агностицизм - добродетель ("Молитва Джобсона", "Песня Галлиона", "Старшая Ложа"); противопоставление "возвышенного" - "низким радостям", "горнего" - "земному" враждебно осмеивается на все лады ("Томлинсон", "Ювал и Тувал", "Дети Марфы");
  
  
• во всех делах человеческой жизни "сверхценные" вещи нужно полностью игнорировать ("Молитва Джобсона", "Песня Галлиона"; отсюда же - масса стихотворений, посвященных демонстрации очевидных и элементарных вещей, пафос здравого смысла, который, кстати, Киплинг делит с Твеном);
  
  
• такое мироустройство не вызывает особой радости, - человеческий удел во многом скуден и горек, - но человек должен стремиться выстоять вопреки судьбе (в конечном счете все равно победоносной) просто потому, что больше ему ничего не остается делать ("Города, троны, могущества..."); гармоничное слияние с космическим миропорядком для человека в принципе невозможно, попытки такого слияния - разрушительны ("Молитва Мириам Коэн"); отказ от мира "в отместку" за такую невозможность - глуп, так как лишает человека возможности пользоваться и теми радостями, что он предоставляет, а человеку природно к ним стремиться (множество стихотворений, в частности "Чтоб восхищаться..."); вне пределов сферы собственно "человеческого, слишком человеческого" человек не имеет на деле и не должен искать себе приоритетных истинных ценностей ("Путь Паломника": "Твой люд, Господи, твой люд достаточно хорош для меня" и "нет ничего неискупимого по обе стороны могилы"; если Ходасевич просил быть или ангелом, или демоном, а "маленькую доброту" оставлять в прихожей: "А человек - иль не затем он, чтоб мы забыть его могли?" - то в "Пути паломника" говорится, будто в предвосхищении этого текста, что демоны и ангелы герою не надобны - жить и умирать он хочет среди людей, причем видит в них не падшее подобие бога, а свойских и разумных "животных превосходных", как судили о людях древние египтяне);
  
  
• те же идеи, но уже в применении к космосу социальному: клятва и взаимные обязательства, строго говоря, вещи сами по себе во многом неудобные и тяжелые; к тем, кто поставил себя вне их (у Киплинга это более или менее постоянно дети и цыгане), естественно ощущать сильную зависть ("Джеймсу Уилкомбу Рили", "Цыганский табор"); однако нормальный человек не может обойтись без них ("Люди заработка"), а, кроме того, общение и договор с другими людьми сами по себе составляют человеческую потребность и насыщают человеческую жизнь ("Путь паломника"); собственно же говоря, при прочих равных клятва хороша и вызывает любовь именно настолько, насколько она предоставляет людям свободу от самой себя ("Сион").

Каждому из названных стихотворений можно поставить в прямую параллель великое множество других. Совпадение с древневосточным мировоззрением (и с Книгой Экклесиаст), как теперь принято выражаться, системное.

Оговорим одно важное отличие, касающееся, впрочем, не мировоззрения, а отношения к собственному мировоззрению. С точки зрения вавилонянина, описанный мир - единственно мыслимый мир. Киплинг - наследник христианской культуры, провозгласивший мир альтернативный, принципиально иной, несравненно лучший, - но, с точки зрения Киплинга, абсолютно неосуществимый (а его церковный дух, пропаганду и попытки воплощения Киплинг считал откровенно вредоносными уже в силу своего отношения к "идеям", - "Дети Марфы", "Молитва Джобсона" и пр.). Иными словами, то, что вавилонянин узнавал с детства от родителей как очевидность, Киплингу досталось в результате некоего разочарования на фоне распада тотальной утопии. Поэтому мир Киплинга, совпадающий с миром вавилонянина, для самого Киплинга (как, к примеру, для Камю в "Чуме") окрашен в куда более мрачные краски, чем для того же вавилонянина. Древневосточные "вавилонские" тексты уделяют примерно поровну внимания испытаниям и радостям - так сказать, трагической и гедонистической составляющей своего мира, Корсуньскому прорыву Штеммермана и выпитому перед ним шнапсу + пережитому перед ним товариществу и братству, - Киплинг почти целиком сосредоточился на испытаниях судьбы и жертвах во имя клятвы, хотя то и другое понимает совершенно по-вавилонски. Прежде, чем начинать всерьез переживать за Киплинга, читателю стоит вспомнить, что в частной жизни это был человек образцово вавилонского образа мыслей и поведения (как и многие герои его прозы, где он не призывает, а воспевает), и до гибели его сына на Великой войне, от которой Киплинг не оправился до конца жизни, эта жизнь могла почитаться более, нежели державински счастливой. В высшей степени характерно преклонение Киплинга перед Марком Твеном (!), окончательно дающее понять, какой именно руке должно было служить воспеваемое им оружие.

Я отдаю себе отчет в том, что описанный таким образом Киплинг, мягко говоря, не похож ни на Киплинга современной ему английской критики, ни на Киплинга советских переводов. О переводах этих можно говорить до бесконечности уже с чисто литературной точки зрения. (Помимо феерических произведений грободелов вроде Шустера, переведшего "гефсиманскую чашу (боев в) Пикардии" как "стакан в саду Гефсиман на (улице) Пикарди", укажем, honoris causa, что Симонов, по недоразумению числящийся неплохим переводчиком, с точностью до наоборот перевел финал киплинговского "Вампира": отвергнутого героя Киплинга особенно угнетает то обстоятельство, что его возлюбленная оказалась недостойна любви, - отвергнутого героя Симонова этот факт, напротив, "спасает". Иными словами, Симонов радуется, что виноград-то был зелен, стало быть, и жалеть нечего, а Киплинг ужасается тому, что отдал свою любовь зеленому винограду. Несомненно, все это дает много материала для установления отличий симоновского представления о чести и достоинстве от общемирового, но вот восприятие Киплинга затрудняет). Однако в 70-х годах Киплинга начали переводить так хорошо, как это вообще возможно. Другое дело - выбор стихотворений (переведено меньше сотни стихотворений Киплинга из примерно пятисот, причем самые "мировоззренческие", как правило, и не переводятся - частично, потому, что литературно они как раз, по общим правилам, слабее). Однако ни то, ни другое объяснение не подходит для образа Киплинга в английской критике, знавшей его не по переводам. И здесь, - как, в сущности, и в советском случае, - все определило клише "певца Империи", the Empire, вполне соответствующее действительности. В Англии оно заработало Киплингу устойчивую репутацию насильника и "предфашиста", в каком-то смысле английского Маяковского, газетного поэта коллективистской (правда, националистической) идеологии. У нас, в общем, тоже. Остается только понять, почему имперец Киплинг, уважавший старого врага Англии - Российскую империю - с такой ненавистью относился при этом к империи германской.

С точки зрения муравья полицейский, вернее всего, ничем не отличается от бандита. Это неудивительно: муравьи не разбираются в сложностях человеческого общения, и определяющим признаком полицейского и бандита у них неизбежно должен стать одинаковый для обоих Большой Пистолет. Людям, однако, удается довольно легко отличать бандитов от полицейских, противопоставлять их друг другу и, более того, приписывать этому противопоставлению важнейшее этическое и социальное значение, начиная от детской игры в "казаки-разбойники" и кончая правительственными указами. Разница между ними заключается, как очевидно всякому, не в характере вооружения, не в наличии формы и уж, конечно, не в том, что полицейский действует от имени некоего сообщества, а бандит сам за себя, - банда по определению является сообществом. Бандит отличается от полицейского тем, что первый нарушает клятвы справедливости do ut des, создающие человеческое общежитие, а второй охраняет их. Поскольку муравьям довольно трудно объяснить, что такое человеческая справедливость, этот - важнейший - аспект описанного противопоставления им волей-неволей приходится опускать. Тогда и под самим этим противопоставлением исчезает всякая почва, так что речь приходится вести просто о "человеке с ружьем".

К сожалению, начиная с середины XIX века общественно-политическая мысль и государственное строительство в большинстве стран мира (во всяком случае, в России) были, по-видимому, монополизированы муравьями. Об этом явно свидетельствует самая возможность аттестовать кого-либо как просто "певца Империи". В самом деле, Империя - это великое государство, Большой Пистолет; однако такие вещи способны определить единое ценностное понятие не в большей степени, чем простой пистолет способен породнить полицейского с бандитом. И точно так же, как этих двоих, следует отличать друг от друга империю-армию и империю-банду. О первой можно говорить тогда, когда люди объединяются в сообщество и учреждают сильную "имперскую" власть для того, чтобы она охраняла и гарантировала их справедливые клятвы, основанные на рациональной справедливости do ut des и данные во имя взаимного (а не "общего") блага. О второй можно говорить тогда, когда люди учреждают "имперскую" власть для того, чтобы их вожаки, возглавляющую эту власть, могли, пользуясь своей силой, поступать по своему произволу друг с другом и с самими этими людьми, и все они вместе - с внешним миром.

Такая империя нарушает внутренние и внешние клятвы и открыто похваляется этим, декларируя тотальную безответственность; точнее, она провозглашает высшую ответственность перед некоей толкуемой ей сверхценной идеей, которая и освобождает ее напрочь от ответственности обычной. То, что объединяет эти два сообщества, - не более, чем совокупность технических средств; то же, что переживается ими как действительные ценности, прямо противоположно. Первая империя держится на клятве, ответственности, вине, наказаниях и заслугах; вторая - на заранее провозглашенном произвольном насилии, оправданном политической целесообразностью и "сверхценной" идеологией.

Либеральное, прогрессистское и технократическое сознание, видящее в обществе не совокупность взаимно-ответственных субъектов-людей, а некую системную равнодействующую "объективных" процессов, обе названные империи закономерно сближает и рассматривает первую как незавершенную (или, наоборот, до конца развившуюся) форму второй; Киплинг, напротив, был одним из чрезвычайно немногих деятелей культуры последнего столетия, четко отличавших полицейского от бандита в области государственного строительства, и считал их не "родственными формами человека с ружьем", а принципиальными антагонистами. Процитируем Оруэлла: "На обвинение (Киплинга) в фашизме следует ответить, ибо ключевым фактом для понимания Киплинга, в моральном или политическом отношении, является то, что он НЕ фашист. Он дальше от фашизма, чем это возможно для самого гуманного и прогрессивного человека современности. В наше время никто не верит в какую бы то ни было санкцию сверх военного могущества; нет больше (киплинговского) Закона Справедливости (Law), есть только сила". И заключительные слова, частично совпадающие с принятой нами терминологией: "Взгляд имперца девятнадцатого века и современный бандитский взгляд - это разные вещи".

В частности, ненависть Киплинга к Германии определяется именно тем, что кайзеровская военная верхушка, несомненно, вела себя по модели империи-банды (развязывание тотальной войны без необходимости, нарушение договоров, взятие заложников, применение газов, подводная война против гражданских кораблей и т.д.). Это не мешало ему, с другой стороны, противопоставлять империю-армию прогрессистскому левому либерализму (который он, опять же, едва ли несправедливо отождествлял с социальным инфантилизмом и безответственностью).

Наконец, добавим, что Империя Киплинга ни в какой степени не является Сверхгосударством. Это не алтарь своих адептов, а складчина своих пайщиков. Ее ценность определяется благами, которые она обеспечивает, а не жертвами, которые можно приносить во имя ее ("Что говорили в народе", "Сион", "Раннимед"). Она выражает себя в строительстве дорог, больниц, тюрем и продовольственных складов. Ее самооправдание - в том, чтобы "наполнить рот голоду и истребить мор" ("Бремя Белых"), в "снижении показателя смертности на душу населения" ("Муниципальный чиновник"); основная модель империи Киплинга - Индийская Империя Британской Короны (1858 - 1947), вообще говоря, действительно занималась всем этим, да так успешно, что за время жизни Киплинга число ее подданных возросло с 250 до 350 миллионов человек, а смертность упала в полтора раза. За оружие эта империя берется в основном для того, чтобы охранять или расширять свое строительство. Наконец, это империя без императора: ее подданные присягают не правителю, а друг другу; к правителю относятся с исключительным почтением как к символу социума, но возможность использования им своего могущества в паразитарных целях бдительно предусматривается и отсекается ("Раннимед"). Не уверен поэтому, что киплинговское Empire следует переводить на русский как "Империя", учитывая очевидные отечественные коннотации этого слова; скорее это просто "Государство" (хотя сам Киплинг, в противоположность слову Empire, оставленному для Британии, и Kingdom - для ее благородных соперников и союзников, - называет термином State именно империю Кайзера).

Характерно, кстати, что как последовательный релятивист, Киплинг подчеркнуто не склонен ни идеализировать, ни абсолютизировать саму социообразующую клятву ("Король Генри VII и корабельщики").

Последние две с половиной тысячи лет вавилонское мировоззрение, по крайней мере в его чистом, самоосознающем виде, вышло из употребления, а в последние двести люди основательно забыли разницу между бандитом и полицейским. По обеим этим причинам корпус стихотворений Киплинга должен быть, на мой взгляд, доведен до русского читателя. Поскольку стихотворный complete Kipling столь же невозможен, сколь и ненужен, я предпочитаю дать литературный прозаический перевод, если угодно - удобочитаемый подстрочник, который надо рассматривать как вспомогательное пособие при прочтении действительного Киплинга-поэта или материал для историка идей, не имеющего намерения и времени возиться с оригиналом. Рекомендуемое полное издание стихов Киплинга: The Works of Rudyard Kipling. The Wordsworth Poetry Library. Ware 1994. Даты, иногда встречающиеся под заглавиями стихов, являются авторскими подзаголовками и относятся не к стихам, а к вызвавшим их событиям. Названия разделов условны и даны мной. Разделы будут пополняться.