1. С древневосточной, "вавилонской" точки зрения (впрочем, лучше всего ее выражал Египет, так что наше словоупотребление в какой-то степени является данью Винклеру) конечные, разумные антропоморфные существа этой Вселенной, обуреваемые желаниями, боящиеся боли, тянущиеся к радостям и обреченные на множество страданий, предоставлены сами себе в не особенно благоприятном окружении и совершенно одиноки. Над ними нет ни абсолюта, ни промысла, ни благодати; мир, в котором они живут, является такой же стихийной, слепой и раздробленной Вселенной, как для атеистически настроенного физика этого столетия. С современной точки зрения речь идет, таким образом, об атеистической разновидности экзистенциализма.
      Правда, к разновидности антропоморфных существ относятся не только люди, но также демоны и боги, вступающие с людьми в сложные отношения, иерархические и иные; однако, поскольку демоны и боги отличаются от людей только силой (собственно, называя их теми же словами, что Бога и его Антагониста монотеистических религий, мы впадаем в серьезную ошибку), их отношения с людьми ничем не отличается от соответствующих межчеловеческих отношений и, стало быть, не вносят в человеческое мироощущение ничего качественно нового. Все в мире относительно, уязвимо и конечно во времени и / или в пространстве.
      Соответственно, основой ближневосточного мировоззрения является полное отсутствие того, что в современном словоупотреблении называется "идеологией" или "сверхценностями" (исключая само физическое существование общества и его членов). "Вавилонянин" совершенно равнодушен к вопросам, которые мы назвали бы "мировоззренческими" и "общефилософскими" (не считая, опять-таки, того, что само это равнодушие является важнейшим мировоззренческим принципом). "Русские мальчики" по Достоевскому, бьющиеся над "вечными вопросами", вызвали бы в Вавилоне разве что смех. Вавилон не располагает ценностями, которые были бы нужны всем вместе, но никому в отдельности; признанные же ценности определяются именно тем, насколько они нужны отдельным людям, составляющим общество. Особенно ясно это видно из самовосхвалений царей и вельмож, упоминающих либо военные победы над врагом, либо конкретные благодеяния по отношению к подданным; то и другое касается исключительно физического вреда и физического благополучия. В качестве примера приведем самовосхваление Рамсеса III, касающееся его внутренней политики: "Покрыл я землю садами и позволил народу отдыхать в их тени. Дал я, чтобы египтянка безбоязненно шла, куда хочет, без того, чтобы посягали на нее. Дал я пребывать в праздности войску и колесничным моим (!). Не испытывали они страха, ибо не было мятежей в Хурру и схваток в Куше (!). Они насыщались и пили с радостью. Я кормил всю страну. Дал я всем людям жить в спокойствии в их городах. Страна была очень сытой в мое правление. Делал я хорошо как богам, так и людям, и не было у меня ничего из вещей других людей".

2. Ключевыми понятиями вавилонской этики являются тем самым индивидуальная радость и боль (физическая, эмоциональная, интеллектуальная). Этика тем самым приобретает концентрический, рациональный и гедонистический характер. При этом "иерархии радостей", т.е., деления их на пристойные и непристойные, низменные и высокие, не существует вообще, поскольку они рассматриваются прежде всего на индивидуальным уровне, где приобретают характер исключительного "дела вкуса". Наиболее яркое проявление этот аспект нашел в поразительной на нынешний взгляд неразвитости абстрактной этической терминологии в поучениях ближневосточных мудрецов, в том числе в нерасчлененности терминов "хороший", "добрый", "приятный", "благой" и т.д. (хотя то, что все это - различные понятия или различные аспекты понятия "хорошо оцениваемый" все, конечно, понимали). Египтяне, например, имели для одушевленных социальных существ два основных позитивных оценочных термина (nfr - "прекрасный, добрый, благой, хороший" с общей семантикой "приятный", и iqr - "отличный, отменный, умелый, гораздый" с общей семантикой "полезный"); "плохим" считалось нечто противоположное тому и другому.
      Таким образом, сущностью "вавилонской этики" была ориентация на потребности отдельного человека (что применительно к древнему Востоку выглядит несколько неожиданно). Отсюда вытекают и все остальные ее особенности.

3. Первичной целью жизни в Вавилоне оказывается наилучшее собственное выживание, достижение тех или иных личных радостей и избежание боли. Вот как говорит об этом величайшее из произведений месопотамской литературы, "Эпос о Гильгамеше": "Ты ж, Гильгамеш, насыщай желудок, днем и ночью да будешь ты весел, праздник справляй ежедневно, днем и ночью играй и пляши ты! Светлы да будут твои одежды, волосы чисты, водой омывайся, гляди, как дитя твою руку держит, своими объятьями радуй супругу - только в этом дело человека!" То же самое писали на другом конце древнего Ближнего Востока, в Египте: "Утешь свое сердце, пусть твое сердце забудет о приготовлениях к твоему просветленью! Следуй желаньям сердца, пока ты существуешь. Надуши свою голову миррой, облачись в лучшие ткани, умасти себя отличнейшими благовониями из жертв богов. Умножай свое богатство. Не давай обессилеть сердцу. Следуй своим желаньям и себе на благо. Свершай дела свои на земле по веленью своего сердца, пока к тебе не придет тот день оплакивания. Утомленный сердцем не слышит криков и воплей, причитания никого не спасают от могилы, а потому празднуй прекрасный день и не изнуряй себя". Наконец, ту же положительную программу, правда, на еще более трагическом фоне, провозглашает "Книга Экклесиаст".
      Неудивительно, что всякого читателя древневосточных текстов поражает полное отсутствие "высоких идеалов"; приведем навскидку несколько египетских примеров. Вот наилучшее пожелание: "Во веки веков ты будешь делать то, что пожелает твое сердце"; вот описание достойной женщины: "Влекущая, сладостная любовью, с чарующим ртом и приятной речью; восхваляемая в своем городе, всякому протягивает она руку помощи, говорит хорошее и рассказывает то, что любят слышать, творит то, что нравится людям"; немногим отличается от этого идеала образцовый царь по своему отношению к подданным: "Он пленителен, исполнен обаяния, он побеждает любовью", "Царь - владыка радости. Будь добродушен, и ты будешь спокоен в своем могуществе". Вот описание правильной заботы о жене с соответствующим обоснованием: "Чрево ее насыщай, одевай ее тело, кожу ее умащай благовонным бальзамом, сердце ее услаждай, покуда ты жив - она превосходная пашня для своего господина". Особенно характерна мечта аристократа об апофеозе наведения государственного порядка после народного восстания: "Но (вот тогда) это будет хорошо, когда люди будут напиваться, когда они будут пить напиток минт и хмелеть с радостными сердцами. Хорошо, когда их уста восклицают, ликуя, а знать смотрит на ликование их из домов своих, облаченная в одеяния праздничные, с веселием сердца" . В общегражданских школах с дидактическими целями переписывались поучения, в которых объяснялось, что разумный человек избирает карьеру чиновника, так как она обеспечивает самую сытную жизнь и самую чистую работу; примеры такого рода можно продолжать до бесконечности.

4. Не следует, однако, представлять себе ближневосточное общество как скопище алчных эгоцентриков (такое общество просто не могло бы существовать). Вторым центральным понятием "вавилонской" этики является взаимное обязательство, клятва, которую люди дают друг другу затем, чтобы совместными усилиями обеспечивать себе радости и уменьшать страдания. Само общество воспринимается именно как наследственный и нерасторжимый союз, заключенный людьми с этой целью; тем самым оно оказывается вторично по отношению к потребностям отдельных людей, и понятие "страны" существует только как совокупное обозначение людей, составлявших эту страну, т.е., некоей "команды", а не как знак некой системы, представляющей большую ценность, чем совокупность ее элементов, и уж тем более не как сосуд некой специфической сущности, реализующей себя в данном народе. (В Вавилоне все специфическое считается делом вкуса, условного установления; все подлинно важные вещи универсальны. Любая же форма гегельянства, делающая человека и группы людей формой раскрытия некоего надчеловеческого начала - будь то абсолютный дух, мессианский благовест или развитие производительных сил, - вызвала бы в Вавилоне крайнее отвращение). Именно взаимные обязательства людей, составляющих коллектив, наделяют последний верховным авторитетом, во имя которого оправданы и необходимы самые тяжелые личные жертвы. Тем самым противопоставление личных и социальных отношений отпадает, и справедливость do ut des (очевидная всем в качестве единственно авторитетного способа позитивного сосуществования отдельных людей) выдвигается в качестве главной основы жизни общества в целом; эта ее роль считается совершенно ненарушимой и подменить ее в этом качестве целесообразностью никто даже и не пытался. Именно такая основа выражается аккадским термином "мишарум" (Справедливость, собственно "выравнивание"), египетским "Маат" ("Правда" в древнерусском понимании, объединяющая понятия закона и справедливости), аналогичным ей иранским "Арта".

На практике члены описываемых обществ проявляли обычно не меньше (если не больше) самопожертвования, чем кто угодно другой. Однако, во-первых, такое общество не может располагать ценностями, которые считались бы нужными всем вместе, но никому в отдельности; признанные же ценности определяются именно тем, насколько они нужны отдельным людям, составляющим общество (вспомним похвальбу Рамсеса III). Древний Восток знает не "общее", а только "взаимное" благо. Во-вторых, постоянную актуальность сохраняло то ощущение, что стране, т.е., другим членам коллектива, следует служить потому (не "постольку", а именно "потому"), что они находятся с тобой в состоянии тебе же необходимого обязательства, вне которого ты не мог бы существовать с самого начала. Само общество ценило себя именно за это и только поэтому считало себя вправе требовать жертв от своих членов. В-третьих, поэтому к жертвам во имя коллектива относятся без всякого энтузиазма; да общество его и не требовало, а к его действительным проявлениям относилось скорее подозрительно. "Идешь на поле сражения, - говорит месопотамская пословица, - не размахивай руками! Герой - один-единственный, а обычных людей тьма". Фраза Горация: "Красна и сладка смерть за отечество" - с вавилонской точки зрения абсурдна: необходима, обязательна, доблестна, достойна восхищения, но уж точно не сладка. Исполнение долга было делом обязательным и общим, энтузиазм - делом личным. Так, в египетских школьных поучениях всячески высмеивались воины-добровольцы: их ценили, поскольку их деятельность была благотворна для окружающих, но к ним самим относились иронически, как к людям "без царя в голове"; их готовность рисковать собой как таковая считалась делом их вкусов, причем обличающим невысокий уровень последних. Для "нормальных" же воинов, взятых по мобилизации, естественной реакцией на свое положение считался страх перед смертью на поле боя (вспомним похвальбу Рамсеса III; другое дело, что воинам вменялось в обязанность этот страх преодолевать). Добавим, что военная знать, разумеется, смотрела на дело по-иному, но в обоснование этого взгляда приводила исключительно награды, добычу и славу (на последнем месте), которую дает война. Так и писал египетский адмирал Яхмос сын Абен: "Я обращаюсь к вам, все люди, я сообщаю вам о милостях, выпавших мне на долю. Я был семикратно награжден золотом перед всей страной, рабами и рабынями; я был наделен огромным количеством пахотной земли. Имя героя в его делах, оно не исчезнет в этой стране вовек!"

5. Так как общество рассматривается как союз лиц, и его единственное оправдание, по общему мнению, заключается в том, что оно этим лицам необходимо, мы практически не сталкиваемся с противопоставлением "общественной" и "личной" этики. Ведь в обоих случаях речь идет только о взаимоотношениях людей и их групп, и долг по отношению к обществу мыслится как чисто личное обязательство перед окружающими (составляющими его) людьми "своей стаи // своей клятвы". Соответственно, "личные" с современной точки зрения обязательства стояли не ниже (а иногда и выше) "общественных" или сливались с ними. Неудивительно, что социальный ранг человека не считался чем-то принципиально значимым при определении его личного достоинства; поэтому общества "вавилонской этики" не знают каст и кастового духа, и для них совершенно не характерны жесткие психологические и социальные перегородки между "верхом" и "низом".
      Ближневосточный патриотизм ни в какой степени не определяется признанием каких-то особых достоинств своей страны. Человек Ближнего Востока всегда знает верность стране, часто - любовь к ней (египтяне даже называли Египет Та-Мери, "Страна возлюбленная"), но почти никогда - преклонение перед ней, тем более - перед ее "скрытой сутью" (существование которой в чем бы то ни было вообще отрицается). На Ближнем Востоке верны своей стране (как и своей жене, другу, царю и т.д.) не потому, что она заслуживает этого "сама по себе", по каким-то особым достоинствам, а просто потому, что она своя, т.е., потому, что таков договор, в котором данный человек состоит. Не думаю, что позиция Достоевского понравилась бы вавилонянам многим больше, чем позиция Смердякова: последний, так сказать, желает зла собственной матери, потому что она зла и глупа, но первый находится только возразить, что под этой злобой и глупостью кроется сила неслыханная и краса невиданная, в то время как, во-первых, это очевидная неправда, а, во-вторых, достаточно было бы заметить, что речь идет о матери, которую необходимо почитать согласно обычной человеческой клятве (а уж оценивать совершенно независимо от этого).

6. Ближний Восток не верит в существование чего бы то ни было трансцендентного, сверхъественного, иносубстанциального (и, стало быть, чего бы то ни было абсолютного); реальным признается исключительно "мрак земли могильной с ее страстями". Соответственно, здесь не существует абсолютов, "сверхценностей", идеологической борьбы и религии в современном смысле слова (то, что в литературе неудачно называют древневосточной религией, есть на деле совокупность профессиональных правил обращения с внешним миром и его силами, призванных обеспечить самое обычное житейское благополучие носителей этих правил. соответствует все это - и по месту в жизни общества, и по психологическому восприятию тем же обществом, и по отсутствию догм - современной прикладной науке. Если бы современный физик предполагал - не "верил", а именно уверенно предполагал с кажущимися ему достаточными научными основаниями, - что сила тяжести есть антропоморфное живое существо, с которым можно договориться, он стал бы двойником вавилонского жреца). Соответственно, нет ни абсолютных истин, ни их догматического оформления. Вера как таковая (не доверие к чужой логике и чужому опыту, а именно вера per se) Древнему Востоку неизвестна. Проще всего определить различие между вавилонским (сугубо оккамистски-релятивистским) и "сверхценным" мышлением так: в Вавилоне условно доверяют доказанному (точнее, тому, что представляется доказанным, никогда не переходя границу между 99 и 9 в периоде и 100 процентами), после "осевого времени" безусловно верят в недоказуемое.
      Ближний Восток не изгоняет иррационализма, - на свете до сих пор есть много вещей, недоступных логике и опыту, а четыре тысячи лет назад их было намного больше, - но, во-первых, он действует строго рационально всюду, где считает это возможным, во-вторых, целиком относит к последней сфере человеческую жизнь и никогда не руководствуется иррациональными соображениями в ее делах. Когда имеешь дело с древневосточными наставлениями (в том числе официальными), кажется, что читаешь Карнеги.
      Любое общество определенным образом отвечает своим членам на вопрос, почему именно им надо поступать "хорошо" (от объяснения до категорического осуждения самого такого вопроса); Ближний Восток апеллировал при этом исключительно к явным материальным, физическим и эмоциональным интересам самого человека; иными словами, мотивация здесь носит рациональный и концентрический характер, когда точка отсчета модальных суждений совпадает с их носителем. Египтяне, в частности, уясняли себе необходимость личных и общественных добродетелей следующими соображениями: "Глупо завидовать тому, что есть у других", "поступай по истине, и ты будешь жить долго на земле", "человек с алчным сердцем не достигает своей цели", "у того, кто глух к правде, нет друга", "у алчносердечного нет радостного дня", "у человека недобросовестного нет хороших воспоминаний", "злое дело не достигнет гавани, а человек честный пристанет к берегу", "благородный поступок возвращается на свое вчерашнее место" (т.е., его отблагодарят). Иными словами, в качестве обоснования этических норм выставлялось исключительно то, что их выполнение бывает радостно и вызывает ценное для человека самоуважение само по себе, а также награждается другими людьми , а невыполнение лишает человека многих вполне очевидных радостей и навлекает на него наказания извне.
      Массовый характер употребления подобных сентенций доказывает, что вопросы описанного типа действительно задавались, и общество находилось в постоянной и уверенной готовности ответить на них рациональным обоснованием общепринятых норм; оно, очевидно, считало, что людям вполне естественно интересоваться, зачем им нужно ограничивать себя какими бы то ни было нормами вообще.

7. Неудивительно, что Ближний Восток оказывается населен последовательными оккамистами. События последнего десятилетия русский почвенник назвал бы разрушением глубинных основ бытия России, русский либерал - ее же движением, при многих издержках, к свободе; тот и другой будут строить свою оценку этих событий, учитывая не столько их реальный вид, сколько указанные интерпретации, т.е., будет судить вещи по их "сущности". Между тем с точки зрения вавилонянина такого рода интерпретации напрочь лишены смысла, а соответствующие процессы он описал бы примерно так: "Сильные обобрали слабых, зато дали им свободу делать и говорить, что вздумается" - после чего и оценивал бы происходящее сообразно сказанному. Леонтьев хвалил Турцию за отсутствие железных дорог, нивелирующих национальный дух; прочтя его, вавилонянин, который и вообще-то счел бы "национальный дух" бесполезной фикцией, определил бы его еще и как фикцию вредоносную, раз уж он противоречит такой очевидно важной и замечательной вещи, как железная дорога, способная быстро доставлять хлеб, чтобы накормить голодных, и войска, чтобы сокрушать мятежников. Можно сказать, что аккадцы видели в мире только "явления", напрочь игнорируя "сущности".
      Наконец, здравый смысл демонстрировал жителям Древнего Востока, что человек обособлен и одинок во враждебном ему мироустройстве уже самим фактом своей смертности, с точки зрения общемирового закона, несомненно, оправданной, но с точки зрения человеческой - и, тем самым, по человеческим законам, - вполне отвратительной. Житейские бедствия и смерть воспринималась на Ближнем Востоке в "экзистенциалистском духе", как факт неискоренимый и трагический. Существенно, что, раз уж мир оказывался устроен таким образом, человек Вавилона считал необходимым (опять-таки вполне по-экзистенциалистски) в своем поведении руководствоваться исключительно человеческой мерой, вынося противостояние с "миром" и не пытаясь добиться согласия с его законами путем отказа от "природных" самому человеку ценностей. Заметим, что всякая форма монотеизма, благоговейного поклонения божеству, воплощающему надчеловеческий порядок и принципиально несоизмеримому с человеческой природой (не говоря о добровольном следовании требованиям такого божества в житейских делах), показалась бы на Ближнем Востоке самоуничтожением человеческой сущности, позорной капитуляцией перед миром в лице представляющего его законы Творца. "Самостоянье человека" означало, таким образом, никоим образом не оптимистическое утверждение его в должности господина мира, но утверждение его права поступать, руководствуясь исключительно собственными, природными ему потребностями, независимо от того, что он таким господином не является.

8. Соответственно сказанному, обитатели Ближнего Востока не налагают друг на друга стеснений и ограничений без физической необходимости; единственное, что им не позволяется - это чинить прямой ущерб друг другу или обществу в целом как "телу". В качестве такого ущерба рассматривается только очевидный физический или материальный вред, причиненный человеку или его имуществу (или его социальному учреждению); "духовного" вреда в нашем понимании на Ближнем Востоке нет. Иными словами, здесь люди сознательно стремятся не налагать друг на друга стеснений и ограничений без прямой физической необходимости; так, общества описанного типа не знают ни законов против роскоши, ни регламентации внешнего облика, характерной для других этических систем. Вообще, "вавилонской этике" свойственно стремление к минимизации внутреннего насилия. Иными словами, считалось, что чем полнее человек удовлетворяет свои собственные желания без прямого ущерба для других людей, тем лучше; тем самым общество санкционировало для своих членов весьма высокую степень свободы следовать собственным потребностям, независимо от того, что это общество само считало усредненно-нормальным (если отвлечься от политического аспекта, эту толерантность можно сравнивать разве что с современной западной).
      В рамках "вавилонской этики" значительное большинство человеческих проступков (вплоть до мелких имущественных и семейных преступлений) рассматривалось не как следствие некоей "порочности", а как плод естественных человеческих слабостей, поощряемых неблагополучными обстоятельствами. Отношение к виновному было поэтому довольно снисходительным и не подразумевало обязательного морального осуждения; виновный воспринимался не столько как "плохой человек", сколько как "обычный человек, совершивший плохой поступок". Разумеется, практическое противодействие виновнику, подчас довольно крутое, осуществлялось всегда; однако не приходится удивляться, что основанная на таких представлениях система наказаний оказывалась существенно гуманнее, чем в средневековье и даже в Новое время (в частности, почти не применяли ни тюрем, ни каторжных работ). Основной целью наказания было возмещение ущерба и, частично, месть; ни воспитывать преступника, ни применять "в пример другим" чрезвычайные наказания, превышающие вину, никто не собирался. Карался не порок, а поступок.
      Общеизвестно, что одним из самых надежных критериев толерантности в обществе является его отношение к сексуальным девиациям; так вот, в Египте, при, в общем, весьма негативном отношении к гомосексуализму, он не преследовался законом, а вот в Месопотамии, где, сообразно концепции "священного брака", считалось, что всякий сексуальный акт получает неизвестный резонанс в мировой сфере производительных сил (и, стало быть, любой гомосексуальный контакт чреват всеобщим или чьим-то бесплодием), тот же гомосексуализм карался. Иными словами, общество предоставляло удовлетворять "желания сердца" как угодно (если это не причиняло с его точки зрения прямого вреда другим людям), хотя бы сами эти "желания" вызывали в лучшем случае недоумение. Нет необходимости говорить, что любое самоограничение, не вызывающееся рациональными интересами самого человека или любовью // долгом по отношению к другим людям, считалось бы делом личного вкуса, причем вкуса не вполне нормального. Ближний Восток, несомненно, знал аскетов и альтруистов, но не знал ни аскетизма, ни альтруизма, ни, тем более, их пропаганды. Неудивительно, что у сторонников более требовательных этических систем "вавилонская этика" вызывала резкое неприятие, как поощряющая "низменные" стороны человеческой природы, а сам Вавилон с легкой руки ветхозаветных пророков на тысячи лет превратился в символ всяческого разврата и торжества материальных начал.

9. Мы довольно долго говорили о том, что на Древнем Востоке было; следует сказать, каких мировоззренческих явлений, доминирующих в нашей собственной жизни, там не было.
      Древний Восток не знает ни эстетизма, ни ницшеанства (хотя знает наслаждение красотой и собственным успехом). В самом деле, о пьющем пиво крестьянине и разгадывающем тайны небес жреце можно сказать только то, что оба они получают радость, не принося другим людям несанкционированной боли; стало быть, оба поступают хорошо. Можно добавить, что развлечение жреца общественно полезнее развлечения крестьянина, но этического смысла это суждение не имеет, и "сами по себе" оба развлечения остаются однородными. Ницшеанское же развлечение, состоящее в том, чтобы утверждать свою силу агрессией, представлялось бы совершенно ненормальным с точки зрения индивидуальной и чрезвычайно опасным - с общественной. На Ближнем Востоке вообще без всякого восторга относятся к силе как таковой; с египетской точки зрения, само общество существует для взаимной поддержки слабых (по определению) людей, и "бог создал для них владыку, как опору, чтобы поддержать спину слабого", а в Месопотамии считали, что главное дело царя - следить за тем, чтобы сильный не угнетал слабого (впоследствии Ахемениды сочли долгом следить еще и за тем, чтобы не происходил обратный процесс).
      Древний Восток не знает ни очищения испытанием, ни идеи прогресса и сущностного совершенствования, индивидуального или общего. Человек (как и любой другой объект) наделен определенной природой; ее можно разрушить, но нельзя изменить; в ее рамках нам и остается действовать, ограничиваясь оптимизацией существующего. В то же время отвергается всякое предназначение: любой может делать, что вздумается, и платить за это должную цену ("Книга Экклесиаст"); прейскуранты общеизвестны и либо рационально обоснованы элементарными физическими и эмоциональными интересами, т.е. желаниями обычных людей (в той степени, в какой они совместимы), либо являются частью природы мира и от людей не зависят вовсе.
      Древний Восток не знает программного либерализма и тем более отвращения к истэблишменту (что вовсе не означало готовности терпеть бездарный или преступный истэблишмент). Властители в высшей степени необходимы для общего довольства; будет только справедливо, если они получат царскую долю в этом довольстве. Что еще важнее, их царская доля является неизбежным следствием самого того факта, что они - властители (без которых, повторим, не могут обойтись рядовые подданные). Сказка Салтыкова о губернаторе, который никак не мог понять, зачем он нужен - мужики, мол, и без него делали бы то же самое, что делают и при нем - вызвала бы на Ближнем Востоке скорбную улыбку. Всем было отлично известно, что делают мужики, оставшись без губернатора - сначала режут друг друга, а потом, для прекращения бедствия, выдвигают нового губернатора, как правило, качеством похуже. Умные мужики переходят сразу ко второму этапу, чтобы не оставлять места для первого. Всякий идейный анархизм, всякое программное революционерство рассматривались бы, во-первых, как явная измена клятвам (которые одни считались непосредственным источникам этики, так что революционаризм по нравственным мотивам считался бы заведомой бессмыслицей), во-вторых, как проявление редкой глупости.
      Следует подчеркнуть, что уважение (если не любовь) вызывает сама иерархия, то есть гарантирующая всем жизнь система должностей, а не ее носители. "Элиты" в шляхетском понимании на Ближнем Востоке нет, и лозунг: "Уважай не меня, а мои погоны" нашел бы полный отклик в сердцах его обитателей.
      Наконец, понимая общество как конвенциональное установление, "вавилонская этика" в любых общественных делах избегает абстрактных принципов и тяготеет к конкретным прагматическим решениям. Этот релятивизм освобождал от идеологических страстей любые социальные конфликты, ограничивая устремления сторон некоторым улучшением своего материального и социального положения; поэтому общества "вавилонской этики" вовсе не знают социальных революций, а открытые внутренние конфликты (если исключить мятежи присоединенных областей) были исключительно редки.
      В целом неидеологический, рациональный гедонизм "вавилонской этики" приводил, с одной стороны, к довольно высокой социальной стабильности и консерватизму, не исключавшему при необходимости политической и социальной гибкости; с другой - давал относительно мягкий, ненапряженный и благожелательный психологический климат внутри страны; толерантность к отклонениям от среднестатистической нормы обеспечивала обществу адаптационные резервы на случай изменения обстоятельств. Кроме того, общества "вавилонской этики" практически не знали этнокультурной вражды (поскольку на индивидуальном уровне все люди более или менее похожи друг на друга, а коллективные ценности были лишены определяющего значения и рассматривались скорее как дело условного "вкусового" выбора тех или иных человеческих групп).
      Не знаю, насколько человек нашего времени способен представить себе описанное выше общество живым и целым. Можно попробовать представить себе брежневское государство с заменой обязательной марксистской идеологии на социальный гедонизм египетского образца, или, что то же самое, современный Египет без мусульманства, или, что то же самое, Россию по Солоневичу, но без православия (приблизительно). Можно попробовать обойтись образом Америки - не действительной Америки с ее псевдопротестантским благочестием и псевдолиберальной благоглупостью, а Америки русских почвенников - безблагодатной страны небывалой земной мощи, гедонистического потребительства, терпимости ко всему, что прямо не противоречит чужому комфорту, отсутствия святынь, рационального упрощения жизни и воинствующей "антивертикальной бездуховности". Как бы то ни было, такое общество действительно существовало в течение нескольких тысяч лет.