Монгольская империя в 1248 - 1388 гг.: мировая революция, которая чуть не победила

Портрет Монгольской империи. Часть 1

Портрет Монгольской империи. Часть 2

Имперская религия монголов

Послы и обращение с оседлыми жителями

Приложение 1.Атлас Монгольской империи онлайн. Карты 1 - 6 с комментарием

Приложение 2. Таблицы правителей ко всему атласу

Портрет Монгольской империи. Часть 1

Для чего написан этот текст?

В любом русскоязычном учебном или справочном издании про Монгольскую империю Чингисидов будет сказано несколько ярких и запоминающихся вещей (иногда первостепенной важности), которые при этом совершенно не соответствуют действительности. Так, всюду говорится, что монголы навели та-а-кую дисциплину, что за бегство хотя бы одного воина из десяти казнили весь десяток. Неверно: на самом деле монголы казнили как раз беглецов, причем именно в том случае, если в своем бегстве они без приказа бросили в бою хотя бы одного своего товарища по десятку, оставшегося верным своему долгу. "Это совсем другое дело, не правда ли?"

Во всех общих работах говорится, что в 1260-х Монгольская империя распалась, так как ее западные улусы (Золотая Орда, Чагатайский улус в Средней Азии, улус Хулагуидов в Иране) отделились от улуса Великого хана, а позднее приняли ислам и тем более не могли подчиняться Великому хану как язычнику. Ничуть не бывало: они и не думали отделяться от Империи; просто один-два из трех названных выше улусов не признали очередного Великого хана, Хубилая, законным правителем, и поддерживали другого претендента на великоханский престол в войне, которую тот тридцать с лишним лет вел против Хубилая. Речь здесь идет о гражданской войне за власть над одним общим государством, а вовсе не о его распаде. А затем Монгольская империя и вовсе покончила с усобицей и воссоединилась, так что ок. 1310-1330 гг. ее существование как одной громадной державы, простиравшейся от Балкан до Кореи, было фактом, общеизвестным для всей Евразии, включая западноевропейцев.

Во всех общих справочниках говорится, что изгнание монголов из Китая в 1368 г. положило конец существованию Монгольской империи и в ее усеченном, восточно-азиатском формате. Неверно: она перестала существовать только в 1388 г., когда очередной хаган официально отказался от того божественного Мандата на мировое владычество, который некогда, в 1206 г., провозгласил для себя и своих преемников Чингисхан. Именно этот мандат и создавал стержень и специфику имперской монгольской государственности; с отказом от него хаганы остались всего лишь национальными владыками самих монголов, какими были и их древнейшие ханы - предшественники Чингиса; тем самым основанная последним Империя действительно перестала существовать и фактически, и формально.

С другой стороны, ответов на самые простые вопросы касательно Монгольской империи - как-никак, самой могущественной и обширной державы из всех, когда-либо существовавших на земле! - нельзя найти ни в одном справочном, а часто даже и специальном российском издании. Кто правил Белой Ордой (восточная часть Золотой Орды/улуса Джучи)? Надо лезть в справочник Лэйн-Пуля (Lane Pool) по мусульманским династиям, да потом еще и сверять его информацию по куче специальных статей и работ. Как менялась граница Монгольской империи с Индией и кто ее менял? Надо лезть в специальную статью в Cambridge Asiatic Journal за 1983 год. Когда, собственно, золотоордынские и чагатаидские правители на самом деле перестали признавать верховную власть монголо-китайского Великого хана? Распространялась ли монгольская власть на западнорусские княжества? Все это описано в разных, причем очень специальных, трудах (и далеко не всегда достаточно информативно). Да, наконец, на какие улусы и как делилась Монгольская империя? На всех - что отечественных, что западных, учебных ли, справочных или специальных картах) дана одна конфигурация границ на всю историю Монгольской державы второй половины XIII - начала XIV в. Мало того, что в этот период сама эта конфигурация менялась каждые несколько лет, так та, что нарисована на картах, еще и не соответствует никакому реальному моменту! "Среднеарифметическая линия советско-германского фронта за 1941-45 гг."...

Довольно подробные сведения по истории отдельных регионов под властью монголов можно найти в историях этих самых регионов, но, во-первых, общей картины жизни Монгольской империи они не дают, а во-вторых, рисуют они дело не с монгольской, а с "местной" точки зрения, и понять, что в это время творилось с самими монголами, по ним оказывается либо трудно, либо невозможно. Например, в громадной официальной "Кембриджской Истории Индии" довольно много говорится о нашествиях неких "монголов", без уточнения того, что это были за монголы. По выяснении дел оказывается, что этот термин в "Истории Индии" одинаково покрывает силы хулагуидов, силы джучидов, силы чагатаидов, силы негудерской орды и, наконец, зависимое от монголов царство пенджабских карлуков - хотя все это совершенно разные и часто враждовавшие друг с другом монгольские государства!

Что же касается общих историй, специально посвященных Монгольской империи в целом или ее улусам (Grousset R. L'Empire des Steppes. P., 1960; J.Curtin. The Mongols. 1922; S.Halkovic. The Mongols of the West. 1985; Spuler B. Die Mongolen in Iran. B., 1955; Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1977; труды В.В.Бартольда по Туркестану и Г.Е.Грумм-Гржимайло по Западной Монголии номинально посвящены отдельным регионам, но реально, учитывая, что это были за регионы, оказываются частями некоей весьма подробной истории Империи в целом; устаревший труд H.Howorth. History of the Mongols. L., 1876-1927, а тем более краткий ликбез д'Оссона поминать не стоит), то они в большинстве своем не обращают большого внимания на перераспределение территорий даже между улусами, а тем более на положение дел в вассальных государствах. Сплошь и рядом для того, чтобы добиться ответа на самые простые вопросы, приходиться добираться прямо до источников (например, доступного на русском свода данных по истории Золотой Орды, изданного Тизенгаузеном, трудов отдельных средневековых персидских, монгольских и тюркских историков, известных в русских и европейских переводах, сводных работ по нумизматике и т.д.) или до специальных статей, рассеянных по разным журналам (например, положение дел на монголо-индийской границе в первый и последний раз внятно описывалось только в Cambridge Asiatic Journal [СAJ] 27 (1983), 3-4). Занятно, что самая подробная история Монгольской империи - ее собственная официальная история на китайском языке, "Юань Шу", подробнейшим образом описывающая дела всех улусов и замечательная именно тем, что, отражая подход верховной всемонгольской власти, сводит все эти дела воедино, - так вот, эта история не переведена не то что на русский, а даже на европейские языки и в научной литературе практически не используется!

Сводить все это воедино приходится буквально "по кусочкам". Предлагаемый текст и является попыткой такого сведения. Это не научный труд: такие труды пишут по источникам, а написание полной истории Монгольской империи потребовало бы знания тридцати с лишним языков, кучи письменностей и нескольких сот летописей и средневековых исторических сочинений, в большинстве своем несобранных и часто неопубликованных. Но наш текст нельзя назвать и историей вообще: в нем почти ничего не говорится о "корнях и нитях", и вовсе ничего - об экономике, внутренней политике, культуре и т.д. Наша цель гораздо проще: представить нечто вроде справочника по геополитическим переменам в Монгольской Евразии XIII-XIV вв.: кто, где и когда правил; как проходили границ государств и областей; какие территории переходили из рук в руки и чьими трудами все это происходило. Этот справочник представляет свой материал в хронологическом порядке и содержит очень подробные (пожалуй, самые подробные из существующих) карты, а также индексы, генеалогические списки и таблицы территориального перераспределения. Читать такой справочник подряд было бы, пожалуй, бессмысленно (если только читатель не является уже готовым фэном Монгольской империи); но из него, пользуясь приложениями (а в компьютерном варианте - еще и контекстным поиском) пользователь может с недоступными ему по другим изданиям подробностями выяснить, "кто, где, когда" правил, воевал, терял и завоевывал в пределах Pax Mongolica.

К этому послужному списку мне показалось полезным приложить общий "портрет" Монгольской империи. Монголоведам и вообще специалистам по кочевым державам этот портрет прекрасно известен (и именно из их трудов я его и почерпнул, хотя сами выражения, в которых я его описываю, не очень традиционны и могли бы им не понравиться). Однако вне их - довольно узкого - круга - он почти не распространен, и интересующийся темой неспециалист почти обречен колебаться между двумя одинаково ложными представлениями о монголах времен Империи. Одно - восходящее к XIX в. - может быть точно передано формулой "варвары, дикое скопище пьяниц". Второе отчасти верно (монголы делят со многими другими народами своей расы плохую физиологическую способность перерабатывать алкоголь), первое неверно совсем. XX в. принес иное, "евразийское" представление о благой континентальной сверхдержаве, некоей состоявшейся коллективистской утопии, суровой, но попечительной и мудрой, знающей и творящей некую тайну Востока (навсегда заповеданную для мелких духом европейцев) и поднимающейся в своем вселенском государственном строительстве на высоты, недоступные ни для какой национальной и культурной ограниченности. Отсюда же рассуждения отечественных панмонголистов (коим, к сожалению, отдал дань даже Гумилев) о том, что-де не так страшно было монгольское иго, как его малюют. Этот романтический образ еще дальше от реальности, чем дикари Карамзина и Соловьева. Монгольская Империя была и в самом деле разумна и благодетельна (при всей своей взыскательности) - но только для своего "имперского народа", состоявшего исключительно из членов монгольской десятеричной военной организации. С 1206 г. эта организация включала всех монголов (которые ее именно для этого тогда и создали), а потом в нее чохом, в массовом порядке, верстали всевозможных евразийских кочевников. Для них Империя и в самом деле была справедлива и благожелательна, однако решительно ничего мистического и духовного не обнаруживается и тут: эта была самая что ни есть "обывательская" благожелательность и справедливость, причем того самого типа (не по внешности или техническим средствам, а по цели и сути), который "евразийцы" ассоциируют как раз с мертвым/гнилым Западом, а не духоподъемным Востоком. В деталях это будет показано ниже.

Что же касается жителей оседлых стран, в том числе Руси, то для них Монгольская империя была воплощенной чумой. Единственным шансом для оседлых людей пробиться в "имперский народ" (то есть попасть в десятеричную организацию имперского "народа-войска"), было зачисление туда в индивидуальном порядке за особо понравившуюся монголам военную доблесть (случаи такие шли наперечет; Бату-хан предложил такую долю племяннику убитого на Сити Юрия II, Васильку Константиновичу, и предал смерти за отказ; но уже киевскому воеводе Дмитру тот же Бату всего лишь даровал жизнь за доблесть: для зачисления в монгольское войско подвигов Дмитра уже не хватало), либо по очень редким наборам, когда улусные ханы отсылали великому хагану своих экзотических для Монголии оседлых подданных на военную службу в виде символической дани людьми. Все остальные оседлые жители играли для "имперского народа" исключительно роль тяглового (как плательщики дани), боевого (как вспомогательные войска) и убойного (как разграбляемые и вырезаемые жертвы) скота, и изменить эту ситуацию они не могли никакой преданностью или трудами во славу Империи. Не случайно авторы, пытающиеся опровергнуть стандартный тезис о погибельности монгольского ига для Руси, до сих пор только пытались оспаривать масштаб того зла, которое Империя принесла России, но так не смогли выдумать никакого добра, которое Россия могла бы от нее получить (не считая совершенно абсурдного тезиса о том, что монгольское иго-де спасло Русь от ужасного натиска крестоносцев и вообще западных католиков).
Источники для предлагаемой работы перечислены в списке литературы. Более подробную библиографию можно найти у Вернадского (Монголы и Русь. Тверь, 1997. С.436-463) и в академической "Истории Монгольской народной республики", М., 1983, добавив к этому труды В.В.Трепавлова, В.П.Егорова, Е.И.Кычанова и большое количество статей по теме в CAJ и EI. В таких сводках, как наша, неизбежны частные ошибки, но я всегда считал, что подробная картина, содержащая такие погрешности, лучше, чем "обобщенная" до полной размытости и погрешностей не содержащая.

Одной из постоянных трудностей является несовпадение указанных в источниках дат. Мусульманские авторы, официальная история Юань, монгольские летописцы и бесчисленные хронисты покоренных народов, сплошь и рядом недостаточно информированные, датируют даже весьма яркие события с расхождением в несколько лет, округляя или "подтягивая" их к какой-то опорной дате, а то и добросовестно ошибаясь по недостатку точных сведений. Даже смерть Хайду датируется одним летописцем 1301-м, а другим - 1303-м г.; расхождения в датировке собственно монгольских ханов конца XIV - начала XV в. у монгольских же историков еще больше. Кроме того, годы у авторов - носителей разных традиций счисления времени начинались в разное время юлианского года, что обеспечивает дополнительные сложности при сведении воедино хронологической информации.

Особую проблему составляет написание имен. Имя хагана 50-х гг. по-русски передается как Мангу, Менгу, Мункэ, Монкэ. Имена двух сыновей Огэдэя в разных источниках звучат так: один - Кодуань, Кодон, Кутан, Куйтын, Кодэн, Кадан, Хадан, Годан (второй сын, наместник Тангута); другой - Хэдань, Кадан, Хадан, Кадаан, Кидан, Койдан (шестой сын, полководец кампаний в Венгрии и Литве, впоследствии мятежник против Хубилая на стороне Хайду). Мы стремились унифицировать написания.

1. Монгольская империя к моменту смерти хагана Гуюка (1248).
Весной 1248 г. Великий хан (хаган) Монгольской империи Гуюк, сын Огэдэя, выступил из своей ставки Шары-Орда (к северо-западу от официальной столицы Каракорума) на запад с отборными войсками. Официально было объявлено, что он желает навестить наследственный улус своего рода - Огэдэидов - и его ставку в долине р. Эмиль. В действительности он двигался на запад против своего давнего врага, правителя улуса Джучи, Бату-хана: тот так и не признал решения курултая, избравшего Гуюка хаганом, и не желал являться к нему. Не дожидаясь Гуюка, Бату поднял собственные войска и пошел из Поволжья на восток, навстречу хагану. Вперед он отправил отряд во главе со своим братом Шейбаном. Шейбан встретился с Гуюком; встреча кончилась ссорой и схваткой; Шейбан погиб, Гуюк, по-видимому, был ранен. Дело пошло прямым путем к войне, но Гуюк сам неожиданно умер почти сразу после Шейбана, отравленный агентом Бату, в неделе пути к северо-западу от Бешбалыка, не доходя до Эмиля, в урочище Хум-Сенгир в верховьях р. Урунгу (апрель 1248). Государство осталось без хагана. К осени 1248 о смерти Гуюка узнала вся Евразия, и в ней едва ли нашлось бы много людей, способных сказать, что это их не касается.

Геополитическое положение Евразии летом 1248 г. будет самым подробным образом описано ниже. Пока следует сказать, чем именно была и чем хотела быть величайшая евразийская держава этого (да и любого другого) времени - Монгольская империя.

Мировая революция монголов.

Самой нелепой ошибкой было бы считать монголов Чингис-хана и его преемников обычными (разве что очень хорошо организованными) варварами, просто возжелавшими подмять под себя как можно народов и стран. Чингис был провозвестником подлинной мировой революции с детально оформленным учением, а его войска и наследники - ее сознательными носителями.

В жизни людей есть множество явлений, которые обычно кажутся большим, но привычным и во всяком случае неизбежным злом - таким злом, которое вызывает недовольство, но не будит негодования и уж точно никого не вдохновляет на попытки найти и искоренить причину этого зла. Иногда, однако, такие попытки предпринимаются -в этом случае речь идет о стремлении изменить самые правила межчеловеческой игры, существовавшие почти без изменения со времен древнейших хомо сапиенс. Когда на такое предприятие замахиваются в масштабах всего мира, речь идет о мировой революции.

Воплотившихся мировых революций в истории Евразии было не так уж много. Христианская (I-IV вв.), мусульманская (VII-VIII/XIII вв.), республиканско-рационально-просветительская (на своем пике связанная с экспансией французской революции, ок.1720/1789-1848 гг.), ответвившаяся от нее коммунистическая (1848-1991 гг.), романтически-консервативная (явившаяся реакцией на две предыдущие и достигшая окончательного воплощения, а заодно и пика в национал-социализме, в целом - ок.1820/1900-1945) - вот, пожалуй, и все, с ходу приходящие на ум. Не исключено, что ок.1918/1945 началась мондиалистско-либеральная мировая революция (по лозунгам нынешней американо-европейской ойкумены можно подумать, что так оно и есть, но пока на деле экспансия "золотого миллиарда" нацелена не столько на переустройство, сколько на простую эксплуатацию подчиненного ей мира, подписываться под этим выводом было бы рано). С некоторыми оговорками этот ряд можно было бы дополнить всемонгольским имперским движением XIII-XIV вв.
Точкой отсчета любой мировой революции является следующее наблюдение (истинность его едва ли кто-нибудь возьмется оспаривать): источником большинства жизненных бедствий является вражда, соперничество и взаимная агрессия между людьми, то есть, коротко говоря, взаимные "наезды" (кстати, это точный русский перевод латинского слова "агрессия"). Обычно на этом наблюдении дело и кончается, так как здравый взгляд на вещи подсказывает, что избавить людей от соответствующих поползновений можно только вместе с жизнью, и остается не устранять, а только контролировать и регламентировать их. Порой, однако, какой-нибудь пламенный веро- или законоучитель замахивается на большее: он намерен с корнем вырвать зло вражды и междоусобия из жизни людей, заменив его вечной гармонией, товариществом и ладом - причем непременно в мировом масштабе. Если план этого коренного переустройства всего общежития перенимается массой - это и есть мировая революция. За каждой мировой революцией стоит, таким образом, не более нескольких мыслителей, предложивших массе план Переплавки Мира, и сама масса, по тем или иным причинам принявшая этот план и двинувшаяся его осуществлять.

Разумеется, мировые революции различаются по тому, в чем именно они видят корень зла и как собираются его устранять. Самый очевидный, на поверхности лежащий корень междоусобия - это чрезмерная человеческая "самость", индивидуализм, отчуждение человека от "ближних его". Если современный французский философ может спокойно заметить: "Ад - это другие", - то для носителя мировой революции настоящим адским началом является само подобное восприятие "других" и даже малейшая его тень.
Однако чем порождается само это отчуждение? Христианство и ислам вводят в свои уравнения Бога и считают, соответственно, что взаимная рознь (как и всякое другое зло) порождена отпадением человека от Бога или незнанием Бога человеком. Соответственно, исламская и христианская мировая революция избирают в качестве своего основного средства восстановление и укрепление связи человека с Богом. Эта связь преображает самого человека, радикально изменяя его природу; он отказывается от гордыни и "естественных" страстей, смиряется, а тем самым просто теряет какие бы то ни было причины к личной вражде с другими, что и обусловливает всеобщее братство "в Боге". Ислам формулирует это особенно ясно: его официальная цель - это превращение "дар-уль-харб", "обители вражды", в "дар-уль-ислам", "обитель мира, умиротворения" [перевод слова 'мусульманин', "муслим" как "покорный", кстати, совершенно неверен: в действительности это слово значит "умиротворенный, умирившийся, смиренный", и только на периферии этого значения возникает значение "смирный, покорный"].
Следует подчеркнуть, что христианская и исламская мировая революция не берется осчастливить "людей, как они есть". Гармонично жить могут только радикально преобразившиеся, отбросившие свои греховные вожделения ("совлекшие с себя ветхого Адама", т.е. "человеческое, слишком человеческое") персонажи, приблизившиеся к Божеству, - с точки зрения "земли могильной с ее страстями" не то глупцы, не то святые, но во всяком случае люди "не от мира сего", по ту сторону нормы.
Квазирационалистический утопизм века Просвещения корнем зла считал невежество и дурные законы. В обществе, основанном на неких идеально разумных правилах, люди мгновенно перевоспитаются, и те же мудрые правила навеки предупредят их взаимное противоборство - стоит только побороть темноту и невежество, открыть и установить такие правила. Здесь, как видим, тоже предусматривается преображение, "просвещение" человека как необходимое условие гармонизации; людям "непросвещенным" нечего о ней и мечтать.
Коммунистическая мировая революция вслед за множеством более ранних деятелей корень зла видела исключительно в частной собственности. К этому неизбежно приводил коммунистов их экономический детерминизм: коль скоро все объясняется экономической заинтересованностью, то и враждовать люди могут только из-за имущества и добычи. Стало быть, лишив их частной собственности (то есть возможности накапливать и свободно использовать эти самые имущество и добычу), мы попросту лишим людей оснований для вражды, и они автоматически станут бескорыстно-самоотверженными товарищами в стиле "один за всех, все за одного". Ключевым пунктом и здесь является преображение природы человека в коллективистском духе: сама по себе отмена частной собственности, конечно, ничего в человеке не меняет и должна поддерживаться только жесточайшей силой, однако коммунизм, в типично ламаркистском стиле [откуда, кстати, популярность Лысенко в СССР], полагает, что индивидуалистические "собственнические" инстинкты, не находя себе пищи в реальности, отомрут за одно-два поколения, и новые люди станут поддерживать новый, гармоничный уклад жизни уже по своей воле (в которой личное окончательно сольется с общественным), без всякого принуждения со стороны государства.
Наконец, консервативные романтики от Карлейля и Ницше до Гитлера видели корень зла (подобно творцам религиозных революций) в "самости", т.е. ощущении индивидуальной жизни (своей ли, чужой - в данном случае не важно) как главной ценности и в соответствующем стремлении к индивидуальному благополучию и комфорту. Преодолевать такую "самость" консервативные романтики рекомендовали самоотречением, самоограничением и подвигами во имя надчеловеческой сверхценности [как выразился Дугин, "мы за Великий Проект, причем любой, лишь бы он был Великим и Ужасным"]. Однако этой сверхценностью, в отличие от христианства или ислама, у консервативных романтиков считается не Бог, а некая групповая общность людей (государство или раса), никоим образом не сводимая к совокупности своих членов, а обретающая смысл и авторитет именно в своем мистическом, вне- и надчеловеческом измерении, вполне трансцендентном по отношению к составляющему эту общность человеческому материалу. В общем служении такой сверхценности люди отметают былую рознь и становятся единым монолитом; гляйхшалтунг, т.е., дословно, превращение в монолит, и было главным средством и целью националсоциализма. Характерно, что и тут прежние "обычные люди", "обыватели", "бюргеры" считаются совершенно неспособными к грядущей гармонии; они смогут ее обрести, только преобразившись и очистившись в самоотверженном служении Сверхгосударству как коллективной сверхценности.

Монгольская мировая революция может быть причислена к этому ряду только по своим масштабам и своей цели - устранению вражды, существенной гармонизации межчеловеческих отношений по всему миру. Природа же у нее принципиально другая, потому что переделывать человека она совершенно не собиралась. Тот факт, что основной побудительной причиной человеческих поступков является стремление к удовлетворению собственных потребностей - факт, приводящий в глухое отчаяние адептов прочих мировых революций - не только не вызывал у монгольской революции ни малейшей печали, но считался ей позитивным и фундаментальным основанием всей общественной жизни. Естественно, монголы понимали, что отсюда вытекают и те самые межчеловеческие усобицы, которым они хотели положить конец - но это их нисколько не волновало: они чувствовали себя в силах покончить со следствием, не трогая причины, а саму причину считали фактом вполне нормальным, неискоренимым, да и не нуждающимся в каком-либо искоренении. На вопрос, как же заставить "непеределанных", заботящихся о самих себе людей удержаться от взаимной вражды, монголы отвечали очень просто: силой тотальной власти.
С монгольской точки зрения первичным смыслом и целью жизни для отдельного человека является некое житейское довольство, то есть стабильное и безопасное сочетание сытой жизни и нормального семейного быта. То и другое всякий кочевник, вообще говоря, может обеспечить себе сам, если ему не будут вредить соседи и чужеземцы; периодическая помощь первых желательна, но, как и при любом натуральном хозяйстве, необязательна. Главным условием такого существования становится, очевидно, единая власть, устраняющая подрывающие ее междоусобицы и отпугивающая врагов; в свою очередь, такая власть нуждается в жесткой дисциплине. Отвечавшая этим чаяниям теория была сформулирована Чингис-ханом, изложена им в знаменитом устном Уложении - "Ясе" (которая играла роль совершенно точной и четкой конституции Монгольской империи), и обеспечила ему всемонгольское признание и в 1206 г., и позднее.
Эта теория в первую очередь подразумевала комплекс довольно строгих мер по организации и поддержанию системы тотальной власти и дисциплины. Дело шло о полном разрушении старого племенного строя и создании ему на смену новой, единообразной военно-административной структуры, охватывающей все общество, в которой каждое административное подразделение (десяток, сотня, тысяча, тумен) являлось одновременно военным и возглавлялось более или менее наследственным правителем-военачальником. На высшем уровне эта структура разбивалась на две части - "крылья" (правое, барунгар, и левое, джуунгар), а те, в свою очередь, также делились на соответствующие два "крыла" ("крылья" третьего порядка выделялись уже очень редко). Свободу передвижения в рамках этой структуры, т.е. возможность сменить свои десятки и сотни, Чингис запретил в видах поддержания контролируемости и единства. Смертная казнь применялась за многие дисциплинарные преступления, даже не особенно значительные. Смертной казнью каралось также убийство, большинство краж и прелюбодеяние (рассматривавшееся прежде всего как покушение на чужое добро [впрочем, в этой области "Яса" проявила редкую мудрость. Незамужняя девица или чужая жена, как и их возлюбленные, подлежали наказанию только в том случае, когда их застали во время акта, причем заставший решил дать законный ход делу и мог привести других свидетелей, кроме самого себя. Во всех остальных случаях сам факт прелюбодеяния считался несуществующим]). Отметим, что никаких особенных притеснений ради поддержания общественного порядка, превосходящих всеобщую норму, за монголами как будто бы не водилось. Монгольские законы не предусматривали наказаний без вины, а по характеру наказаний были гуманнее большинства западноевропейских правовых систем и неизмеримо гуманнее - китайской.

Портрет Монгольской империи. Часть 2

[Здесь памятливый читатель должен остановиться и воскликнуть: Как? А знаменитая история о свирепой воинской дисциплине Чингисидов, которые уничтожали весь десяток, сотню и тысячу своих бойцов, если хотя бы одна десятая часть подразделения бежала с поля боя? - Дело в том, что эта, известная всем в России со школьных времен история совершенно ложна. Придумавшие ее российские историки XIX века просто плохо знали латынь, потому что в действительности в пассаже Плано Карпини, где якобы изложен этот сюжет, значится следующее: "Когда войска находятся на войне, то если из десяти человек бежит один, или двое, или трое, или даже больше, то все они умерщвляются; и если бегут все десять, а не бегут другие сто, то все умерщвляются; и, говоря кратко, если они не отступают сообща, то все бегущие умерщвляются; точно так же, если один, или двое, или больше смело вступают в бой, а другие из десятка не следуют за ними, то их также умерщвляют; а если из десяти попадают в плен один или больше, другие же товарищи не освобождают их, то они также умерщвляются". Таким образом, убивают тех, кто (без приказа, разумеется) бросил своих товарищей по подразделению, продолжающих биться, либо вступивших в бой, либо попавших в плен; иными словами, убивают не храбрецов за вину трусов, а трусов - за то, что они бросили исполняющих свой долг храбрецов своего же подразделения на произвол судьбы! Все это, кстати, должно быть совершенно ясно каждому, кто прочел подчеркнутую нами фразу Карпини, а не остановился накануне. Большинство остальных нападок на какую-то особую жестокость внутреннего уклада жизни Чингисовых монголов ничуть не более состоятельны].

Тотальная военная организация всего общества, естественно, сосредотачивала в его руках колоссальную силу, позволявшую парализовать взаимные раздоры и нападения его членов. Что, однако, могло помешать самой этой организации и ее начальникам несправедливо притеснять и уничтожать людей? "Кто будет сторожить сторожей"? Монгольская революция полностью отдавала себе отчет в этой опасности и собиралась предупредить ее несколькими мерами - точно такими же, кстати, которые вполне эффективно применяет любая армия мира для того, чтобы командующие не могли злоупотреблять своей неимоверной властью. Во-первых, действия любого начальника у монголов можно было обжаловать перед вышестоящим начальником. Во-вторых, начальники отвечали за оставленное ими без должного наказания преступление подчиненного. В-третьих, по этой части (подчеркнем - не в области частной жизни, которая монгольское начальство нисколько не интересовала, а только в служебной сфере) все доглядывали за всеми. Таким образом, все упиралось в злую или добрую волю верховных носителей власти, располагавших ею в наибольших, попросту устрашающих масштабах; на них жаловаться было уже некому. Однако злая воля столь высоких властителей не могла оказывать прямого воздействия на положение основной массы монголов уже потому, что они от этой массы были бесконечно далеки. Злой, жестокий и несправедливый хан был бы чумой для своего ближайшего окружения, но не для всех остальных: рядовые и средние члены общества знали своих ближайших начальников, образовывавших единую, громадную, перекрестно внутренне контролируемую иерархию, которая какое-то время продолжала следить за справедливостью и при плохих ханах - просто по инерции. Только при особенно бездарных или пассивных правителях "вся рыба могла затухнуть с головы". Однако и такую опасность система Чингис-хана нацеливалась предупредить путем применения особой конструкции власти. Хаган был абсолютным правителем, но он был выборным правителем, а кроме того, его абсолютные полномочия распространялись (в точности, как у главнокомандующего в армии) только на то, что мы сейчас назвали бы исполнительной властью. Менять и нарушать имперскую конституцию - "Ясу" Чингис-хана, принятую всемонгольским курултаем 1206 г. - он так же не мог, как и любой из его подданных.
Выборы хагана должен был осуществлять курултай - собрание всех чингисидов и высших, наиболее заслуженных служилых людей. Тот же самый круг лиц мог и должен был сам собраться на курултай и низложить хагана в чрезвычайной ситуации (если тот явно преступал основные положения "Ясы" или терял дееспособность) - как иногда и случалось в Монгольской империи. Таким образом, если жаловаться на хагана было некому, некая управа на него все-таки была. Такое "коллективное руководство" со стороны всемонгольской элиты, возникавшее и вмешивавшееся в жизнь империи только в чрезвычайных случаях (к числу которых, конечно, относилась и смена хагана) и было крайним fool proof, последним из резервных жизнеобеспечивающих механизмов Чингисовой системы. Этот механизм мог прийти в упадок только с разложением всей монгольской элиты в целом, переориентацией ее на безответственное и паразитарное существование. Против такого недуга у монгольской революции уже не было припасено никакого лекарства - и именно он в итоге ее и погубил. Стоит, однако, отметить, что против разложения и паразитаризма элиты лекарства не было ни у одного аграрно-скотоводческого общества, какой бы системой оно ни руководилось.

Важным компонентом монгольской мировой революции была уверенность в том, что ее учение сообразуется с извечными, существующими независимо от людей космическими законами ("законами Неба"), и в ней эти законы находят свое осуществление. Предписания окрестным народам покориться так и начинались формулой: "Силой Неба приказ Всеобщего хана (досл. "Далай-хана": При избрании всемонгольским правителем Темуджин получил имя-титул Чингис-хан; "Чингис" - монгольское произношение тюркского "тенгиз", что значит "Океан", тем самым Чингис-хан - это "Всеобъемлющий, безграничный государь". Преемники Чингис-хана пользовались этим же словом как просто титулом, но перевели его при этом на монгольский, получив "Далай-хан" /"далай" - "океан" по-монгольски/) великого народа монголов...". На этом основании некоторые современные авторы видят в монгольских походах священные войны во исполнение воли Мирового Бога/Неба. Нет ничего более неверного. У народов западноевразиатского средневековья предустановление Бога действительно имеет по определению высший этический авторитет, а служение Его воле обеспечивает высшую этическую санкцию и оправдание. Однако с центральноазиатской точки зрения тот факт, что кто-то работает в резонансе с космическим законом и сонаправляет свою деятельность воле Неба - так сказать, осуществляет автовекторизацию по Небу, - никак этого кого-то не оправдывает и не возвышает. Можно лишь сказать, что по мнению центральноазиатов имеется некое поле космических законов, со средоточием в божественном Небе; для Земли это поле генерирует целую сетку вакантных "мест", включая место единодержавного мироправителя, также предусмотренное космическим Планом (имплицитно заложенном в природе вещей); к этому "месту мироправителя" подведен колоссальный поток космической энергии; все это, повторим, - объективный факт мироустройства. Тот, кто захочет и сможет занять вакантное место, попадет в своего рода "резонанс" с полем космических законов, откроет доступ к вышеназванной энергии и станет ее проводником; иными словами, отныне ему "пойдет карта". И всё. Надо или не надо, стоит или не стоит занимать это место и пользоваться этим источником энергии, остается делом свободного выбора людей, который они призваны делать, исходя из чисто человеческих, житейских соображений, совершенно независимо от того (не имеющего для них никакой самостоятельной этической ценности) факта, будет или не будет этот выбор отвечать предустановлениям / преференциям Неба. Точно так же физик, компонуя ядерную бомбу, учитывает как можно полнее, насколько его проект соответствует или не соответствует законам природы, однако бомбу-то он строит вовсе не ради соответствия или приближения к этим законам, и никакого этико-религиозного пафоса в это приближение не вкладывает! Не случайно монгольские эдикты пользовались именно формулой "Силой Неба, приказ хана": этот способ выражения подразумевает только то, что монгольский хаган, благодаря занятому им положению, опирается на источник самой могучей и грозной энергии мира, и сопротивляться ему поэтому совершенно бесполезно. Религиозного пафоса здесь не больше, чем в совершенно аналогичной формуле компьютерных оппонентов из "Цивилизации": "Покоритесь! Наши слова опираются на ЯДЕРНОЕ ОРУЖИЕ!", - смотри подробно Приложение 2 об имперском мировоззрении монголов.

Итак, монгольская мировая революция безрелигиозна и безблагодатна. Можно сказать, что это единственная мировая революция, спроектированная и осуществленная "обывателями" (правда, кочевыми), чуждая любым сверхценностям, любому иррационализму, любой "духовности" и "вертикали". С подлинной гениальностью это уловил Заболоцкий; его "Рубрук в Монголии" содержит больше правды о Монгольской империи, чем все сочинения российских и европейских историков (кроме монголоведов) вместе взятые. Нужные строфы "Рубрука..." читатель найдет в Приложении 1; здесь нужно еще раз подчеркнуть, что стеснительная дисциплина и иерархическое подчинение военного образца, предписанные "Ясой", ни в какой степени не ставили себе целью какое-либо очищение или улучшение общества. Как упоминалось, монгольская революция не собиралась совершенствовать своего носителя; больше того, весь свой смысл и оправдание она и видела в том, чтобы обеспечить людям возможность пользоваться в свое удовольствие доступными им самыми обычными житейскими радостями, что с точки зрения монголов и есть высшая ценность существования. В конце концов, какие высшие обещания давала монгольская революция своему народу? "Положить в ваши рты сахар, завернуть животы ваших жен в драгоценные ткани"! Поэтому Монгольская империя не мешалась в частную жизнь монголов; она всего лишь хотела устрашить и связать их в такой степени, чтобы они не могли заниматься бунтами, усобицами и уголовными преступлениями друг против друга. С неизбежными поправками на обстоятельства времени и места Монгольская империя походит на современную Американскую империю (причем скорее на Американскую империю в восприятии российских патриотов, чем в ее реальном обличье), а не на Халифат, державу ромеев и т.д. Конечно, набор технических средств Монгольской империи с ее всеобщим военизированным соподчинением совершенно противоположен техническим средствам Америки - "правовому обществу", демократии и "свободам"; однако цель применения этих наборов совершенно одинакова в обоих случаях: это максимально возможный стабильный комфорт и безопасность членов общества и максимальное военное могущество системы, обеспечивающей этот комфорт и безопасность. Сам же этот набор и в US, и в Монгольской империи выбирается сугубо рациональным образом, применительно к обстоятельствам. А поскольку обстоятельства кочевого скотоводческого общества с натуральной экономикой и сплошь ручным трудом, мягко говоря, отличаются от современных, то и наборы эти оказываются совершенно разными.
Итак, монгольская революция хотела осчастливить не нового, ей же выпестованного человека, а обычного, старого, причем под счастьем понимала в точности то же, что он думал о нем и сам без всякого ее участия. Только меры, предпринятые ей для этого, носили такой масштаб и глубину, которых сам этот человек осуществить бы не смог - однако додуматься до них он был вполне в силах. Монгольская империя шла навстречу обычным коренным желаниям среднего монгола, и по характеру своих мер никак не превышала его обычное представление о соотношении допустимых добра и зла. Мог ли монгол 1206 г. после вековой всемонгольской мясорубки XII в., когда вырезались целые роды и никто не мог быть уверенным в завтрашнем дне, жаловаться, если его намертво прикрепляли к его подразделению, - но обеспечивали ему полную безопасность от раздоров и посягательств внутри его государства и возможность грабить столетние богатства чужеземных горожан вне его? В XII в., по выражению "Сокровенного сказания" - официальной секретной истории монголов - "не заворачивались в одеяла, а переведывались мечами - друг на друга всяк посягал, в вольную волю никто не живал". Непосягательство друг на друга и житье "в вольную волю" - вот что призваны были обеспечить дисциплинарные установления империи /Заметим, что положение, в которое ставила рядового монгола эта "всеобщая" военная дисциплина, надо сравнивать не с положением современного солдата-срочника, а с положением нынешнего офицера: армия не лишает его частной жизни и собственного дома и семьи, и в эту сферу не вмешивается, но в любой момент может выдернуть его из этой сферы по служебной надобности, и железно контролирует "по службе". То же, естественно, относится и к монгольским начальникам/! Они воспринимались не как знак неких новых межчеловеческих отношений "общинной солидарности" (как это хотели бы видеть евразийцы XX в.), а как обычное механическое воздействие власти, как неизбежное зло, предназначенное для предотвращения еще большего однородного и всем понятного зла, а не сотворения некоего нового добра. Соответственно, они и считались внешними, экстраординарными мерами и не затрагивали внутренний мир отдельного человека, продолжавшего жить прежде всего в пространстве традиционных личных радостей и бед и неразрывно связанных с ними личных же обязательств перед государством как сообществом "своих" людей. Поэтому европейские свидетели XIII-XIV вв. единогласно рисовали монголов в частном быту как людей простосердечных, радушных, веселых, неприхотливых и, как ни странно, чрезвычайно мирных, - словом таких, какими их считали уже и в целом, как народ, в XIX в., - а выдающийся востоковед В.В.Бартольд совершенно справедливо предупреждал, что на деле "мирный" монгол 1900 г. нисколько не отличается от "потрошителя" 1300 г., и разница между ними заключается только в политике верхов.

Судя по аттестации Плано Карпини, уже около 1240 г. установление тотального "силового" внутреннего мира между монголами состоялось на деле: по его словам, монголы не лгали друг другу и совершенно не воровали друг у друга, хотя по отношению к иностранцу то и другое считалось похвальным делом. Он же сообщает, что случаев краж, убийств, драк и даже обычных ссор среди монголов практически не бывает; что монгольские жены не вступают в незаконные связи, хотя при этом очень любят вести и слушать непристойные разговоры; последнее происходит совершенно открыто и никем не осуждается. Нет лучшей иллюстрации того, что монгольская революция считала нужным лишь подавлять наиболее опасные=взаимно-агрессивные проявления того, что на Западе Евразии назвали бы "греховной человеческой природой", но совершенно ничего не имела против самой этой природы. Как мы увидим ниже, лозунг обеспечения для монголов житейского благосостояния Империя тоже выполнила, о чем можно судить не только по отзывам путешественников, но и по самому надежному критерию - демографическому: к концу XIII в. общая численность монголов удвоилась, и это несмотря на все бесконечные кровопролитные войны, в которых они участвовали!

Другая важнейшая составляющая имперского монгольского учения - это идея универсальной вселенской монархии. В самом деле, идеал всеобщего безопасного мира несовместим с многовластием и наличием внешних врагов, да и вообще любой независимой силы, способной превратиться во врага. Эта мысль, вероятно, посещала мимолетно головы многих государственных мужей, но в область практической политики ее, пожалуй, могли перевести только в Восточной Азии, где идея мирового единодержавия уже давно была сформулирована китайцами. Во всяком случае, достижение именно глобального владычества с самого начала было неотъемлемой частью программы Чингисхана, руководствовавшейся принципом "все или ничего".

До сих пор мы говорили о том, что в имперском монгольском учении было имперского; теперь надо сказать о том, что в нем было монгольского, тем более, что именно это "монгольское" в наибольшей степени сказалось на всех, кому не посчастливилось оказаться на расстоянии более 4-5 000 км от новообразованной в 1206 Монгольской империи. Во-первых, нечего и говорить, что "народом господ" в грядущей мировой империи должны были навеки остаться монголы, и только они. Во-вторых, монголы проводили четкое разделение людей на кочевников как носителей возможной социальной гармонии (1) и в принципе не способных на нее земледельцев и горожан (2). Монгольская революция считала, что оседлая жизнь и создаваемые ею богатства неизбежно порождают столь большое разобщение, раздоры, зависть и развал, что справиться с ними невозможно. Кроме того, соперничество из-за этих богатств и чрезмерное, неконтролируемое наслаждение ими угрожало последней гарантии имперской системы - ответственности, солидарности и справедливости монгольской элиты. Развращенные легким городским добром нойоны и ханы - по самой конструкции Монгольской империи это действительно был бы смертный приговор всему ее замыслу.

Поэтому "Яса" Чингис-хана категорически запрещает и правителям, и рядовым монголам когда бы то ни было, при каких бы то ни было обстоятельствах отказываться от кочевания и переходить к оседлой или городской жизни. Нарушение этого принципа для монголов было бы равносильно отказу от расовых законов в Германии Гитлера или допущению крупной частной собственности в коммунистическом государстве; это значило отказ от самых основ революции, и все это понимали.

Что же касается людей, уже пошедших по пути оседло-городской жизни, то они рассматривались монгольской революцией как существа заведомо пропащие, разумные асоциальные унтерменши, своего рода интеллектуальный (более или менее) скот. Сами по себе такие люди (народы) не имели никакой ценности; им монгольская революция счастья дарить совершенно не собиралась, никаких обязательств перед ними на себя не брала и вообще не имела к ним никакого отношения. Однако, в силу накопления тех самых городских богатств, они представляли собой удобный объект для кочевого грабежа или постоянного паразитирования, и в этом качестве могли быть сохранены в грядущем универсальном обществе. В целом можно, однако, заметить, что монголы при всяком удобном случае старались вырезать как можно больше городского и оседлого населения, предпочитая вовсе не иметь дела с таким человеческим материалом, чем включать его в общество, устои которого должны были взаимно отторгаться с этим материалом уже по самой природе обеих сторон (ср. Приложение 3).

Разумеется, любые отдельные представители любых народов могли получать любые посты на административной гражданской службе монголов. Конечно, от этого к ним не относились как к настоящим людям, "своим", народу Империи (формальным признаком последних было прямое включение в десятеричную военно-административную систему "крыльев"); отношение к таким выдвиженцам (вроде знаменитого Махмуда Ялавача) было таким же, как у большевиков - к нанятым ими "буржуазным спецам". Иное дело - кочевники: их монголы охотно ассоциировали и вводили в состав подлинного народа Империи, ради которого она и существовала. Кочевники (почти сплошь тюрки) включались в десятеричную систему, всей массой числились членами сообщества "монголов" (превратившегося в особое сословие, имперский народ в точном смысле слова) и могли занимать любые посты, кроме ханского. Ханский пост, однако, не могли занимать и монголы, кроме чингисидов, так что кочевые немонголы, включенные в систему "крыльев", были полностью уравнены со своими соратниками-монголами в правах. Поэтому известный этнос Афганистана, хазарейцы, сложился как смешанный тюрко-монгольский, в Золотой Орде монголы, кроме ханского рода, были вскоре полностью ассимилированы кыпчаками-половцами (и даже сама Золотая Орда у мусульманских авторов порой именовалась Дешт-и-Кыпчак), а в области прямого управления великого монголо-китайского хагана (помимо территорий его вассалов) значилось всего четыре сословия: "монголы", "западные люди/мусульмане" - сэмужэнь (оседлые уйгуры, иранцы и пр.), "северокитайцы" - ханьжэнь и "южнокитайцы" - наньжэнь: тюркские кочевники Центральной Азии могут приходиться в этом реестре только на разряд "монголов".

Тут возникает естественный вопрос: межчеловеческая вражда изнуряет людей по всему миру, а тотальная военизированная и сугубо прагматичная власть как средство прекращения раздоров - сам по себе секрет невеликий. Почему же монголы оказались единственной крупной силой в мировой истории, попытавшейся осуществить соответствующий проект? Во-первых, потому, что большинство развитых обществ Евразии не были столь принципиально прагматичными, их культуры имели пресловутое "вертикальное" измерение (причем оно и считалось главным), и, соответственно, прекращение розни между людьми было для них побочной задачей, автоматически разрешаемой в ходе общего приближения людей к Богу. Во-вторых, в подавляющем большинстве обществ Евразии люди (прежде всего оседлые) дорожили частной свободой куда больше, чем монголы XIII в., и та военизированная организация всей жизни, которой требовала монгольская революция, показалась бы им непосильным бременем и слишком высокой ценой даже за налаживание прочного внутреннего мира "по горизонтали". В свою очередь, у этого различия в отношении к частной свободе были веские психологические причины. Для начала, в кочевых обществах люди в принципе находятся в гораздо более сильной взаимозависимости, чем в оседлых, что порождает куда большую степень солидарности всех видов, от искреннего товарищества до силового соподчинения. Поэтому жесткая дисциплина монгольской революции для самих монголов не так уж далеко отстояла от их обычной, дореволюционной жизни, и была к ней во всяком случае гораздо ближе, чем к привычному быту оседлых народов; таким образом, переходя к ней, монголы теряли бы в частной вольности куда меньше, чем русские, иранцы и даже китайцы. Вдобавок страшные события XII в., превратившие монгольскую степь в сцену непрерывной безвыходной мясорубки, длившейся многие десятилетия подряд, так обострили страдания монголов от неизбывного кровопролития, что для избавления от него им не казалось чрезмерным пойти уже и на такое ужесточение дисциплины, которое оказалось бы немалым даже по их собственным понятиям. Напомним, что кроме опустошительных междоусобиц, последовавших за распадом раннемонгольского государства - "Хамаг монгол улуса" - в середине XII в. , монголы подвергались еще и систематической резне со стороны чжурчженьской империи Цзинь, регулярно посылавшей в степи войска с официальной целью истребить как можно больше кочевых варваров, пока они не размножились настолько, чтобы представлять серьезную опасность. Именно против этих двух общих бедствий и была направлена программа Чингис-хана: всеобщая военизированная иерархия призвана была навсегда покончить с усобицами, мировая империя - с малейшей угрозой извне.

Интересно, что для самого Чингис-хана позитивная часть его собственной программы (которая в его же собственных глазах была ее единственным оправданием) особой эмоциональной ценности не представляла; для него лично наиболее притягательной частью монгольской революции было то, что, осуществляя ее, можно было убить и замучить многое множество людей. Как известно, лично (так сказать, не по "программе", а по "железу"), Чингис был несомненным садистом, ясно отдавал себе в этом отчет и в минуту откровенности любил шокировать собственных приверженцев рассуждениями о том, что высшее наслаждение в мире - это-де убить врага и созерцать горе, унижение и страх его родных и подданных / Поучение Чингиса согласно Рашидаддину: "Величайшее наслаждение и удовольствие для мужа состоит в том, чтобы подавить возмутившегося и победить врага, вырвать его с корнем и захватить все, что тот имеет. Заставить его замужних женщин рыдать и обливаться слезами, в том, чтобы сесть на его хорошего хода с гладкими крупами меринов, в том, чтобы превратить животы его прекрасноликих супруг в ночное платье для сна и подстилку, смотреть на их разноцветные ланиты и целовать их, а их сладкие губы цвета спелой вишни сосать!" Легко заметить, что собственно позитивное наслаждение - наслаждение от обладания некими благами - здесь идет на последнем месте, и его непременным условием является тот факт, что эти блага были только что у кого-то отняты/. Похвалялся на пирах он тоже не справедливостью, благодеяниями и щедротами по отношению к монголам (каковые за ним значились в достаточном количестве), а почти исключительно тем, как много разного народа он перебил. Во время похода на запад Чингис-хан в кругу приближенных хвалился тем, что убил много людей. Один из бывших приближенных к хорезмшаху людей, плененных Чингисом, присутствовавший при разговоре, был уязвлен и решился заметить: 'Если хан и его слуги перебьют всех людей, среди кого же будет жить его слава?' Чингис не сделал ему ничего плохого, но обозвал глупцом и очень серьезно ответил: 'Государей в мире много. Я творил всеобщую резню и разрушения повсюду, куда ступали копыта коней войска Мухаммада огузского хорезмшаха. А остальные народы, что находятся в странах других государей, сложат рассказы во славу мою!'" После поголовного истребления тангутов Чингис приказал ежедневно за обедом напоминать ему об этом словами "до потомков потомков их, до последнего раба!" - такое удовольствие ему доставлял тотальный характер избиения.

В общем, по отношению к своему собственному делу и народу Чингис выступал в роли гениального главврача-хирурга, который проводит в своей клинике спасительные и благодетельные для его пациентов операции, но самого его во всем этом деле эмоционально привлекает вовсе не спасение пациентов, а только то, что при операциях можно (и нужно) резать скальпелем живую плоть. Поскольку свои душевные склонности наш хирург программно осуществляет на путях хирургии, а не серийных убийств, пациенты и врачи его ценят и уважают как руководителя - но и цену ему лично тоже прекрасно знают. Соратники, родичи и преемники Чингис-хана относились к нему именно по этой модели и этого нисколько не скрывали (по крайней мере друг перед другом). Чего стоит хотя бы "Сокровенное сказание" - знаменитая тайная история основания Монгольской империи, выражавшая, как показал Гумилев, мировоззрение ее "старых борцов", "трудившихся и созидавших государство вместе с Чингис-ханом". "Сокровенное сказание" категорически не предназначалось для широкой публики, но из поколения в поколение передавалось в правящем роду Чингисидов; отсюда видно, что сами властители империи видели в нем некую последнюю, настоящую правду. Между тем в "Сокровенном сказании", как продемонстрировал тот же Гумилев, Темуджин как человек последовательно изображается трусливым, жестоким, злым, вероломным даже по отношению к ближайшим родичам и друзьям, но как правитель, как "Чингис-хан", он так же последовательно представлен здесь благодетельным, справедливым, ответственным по отношению к благу своих всемонгольских подданных.

Монгольская революция в ряду других мировых революций.

Прагматизм, безыдейный и "плоско-упрощенный" характер монгольской революции давал ей грандиозные технические преимущества перед всеми остальными. Обязательным условием успеха этих остальных было внутреннее преобразование человека; между тем именно с этим дело, несмотря на кажущиеся первые успехи, начинало тут же буксовать. Ни западноевразиатский монотеизм, ни европейское освободительное движение от "идей 1789 г." до коммунизма, ни элитаристские учения "цветущего неравенства" (Константин Леонтьев) не могли отучить подавляющую массу своих адептов от того, чтобы ими двигали самые обычные, старые как мир "обывательские" страсти и стремления. В лучшем случае удавалось довести их до искреннего самообмана по этому поводу, да и то на время. Эта роковая несостоятельность внутренне подтачивала все мировые революции с того самого момента, когда их носители с ужасом замечали, что с "новой землей и новыми небесами" все что-то не вытанцовывается, хотя все предварительно намеченные сроки давно прошли (этого разочарования не успел испытать только национал-социализм, погибший слишком рано). Разумеется, план всегда можно скорректировать (что и сделало: христианство - перенеся Второе пришествие с I в. н.э. в туманную даль грядущей вечности; ислам - прекратив в VIII в. священную войну за превращение всего мира в умму единоверцев-мусульман; европейские "эмансипаторы" - перенеся все свои надежды на постепенный прогресс вместо одномоментной революции а-ля 1789 год; и, наконец, большевики - отказавшись от своего всемирного крестового похода и пойдя на НЭП уже в 1921 - [в принципе, тот же случай, что у мусульман, но до большевиков дошло гораздо быстрее - в последние столетия все политические процессы невероятно ускорились по сравнению со временами Халифата]) - однако это уже само по себе вызывает скептицизм и подрывает в массах доверие ко всему делу в целом.

Монгольская революция этого изъяна не имеет. Она не переделывает людей, она хочет дать им то, чего хотят они сами для себя, причем так, как они хотят, и за ту цену, которую они считают приемлемой и разумной (примерно так представлен Наполеон в сцене на Немане из "Войны и мира"). Тем самым в ней практически нет элемента утопии (по крайней мере, в первые два-три поколения) - единственное дело мирового масштаба за всю историю человечества, которое имеет право на такую характеристику. В результате она, вообще говоря, могла бы и победить: ее лозунги, в отличие от лозунгов всех прочих мировых революций, не ставили перед монголами никаких неразрешимых задач, по крайней мере, на первое время.

Объединенная военно-административная администрация в масштабах всего мира? Как мы увидим ниже, такая администрация была реально создана и с грехом пополам действовала вплоть до середины XIV в. если и не во всем мире, то во всяком случае в объеме львиной его части - от Лапландии до южновьетнамской Тямпы и от устья Амура до Сирии и Сербии. Разумеется, по условиям того времени, при отсутствии железных дорог, пароходов и телеграфа, эта администрация отдаленно не проявляла того железного единства действий, какое замышляли ее создатели. Монгольская империя была не монолитом, а конгломератом невообразимого множества монархий разного уровня, и даже высшие из них - улусы различных ветвей Чингисидов - вскоре достаточно обособились друг от друга, чтобы составлять в лучшем случае рыхлую конфедерацию, крайне далекую от современных представлений об "империи". Между частями империи с 1260-х гг. часто шли междоусобные войны. Однако, как мы увидим ниже, всеимперское единство, хотя бы и в весьма аморфном виде, было способно восстанавливаться после любых усобиц и имело вполне реальную силу на всей очерченной выше территории еще спустя век с лишним после воцарения Чингис-хана.

Благосостояние, взаимное ненападение и процветание для всего "имперского народа" - монголов и ассоциированных с ними кочевников, "и чтобы никто не ушел обиженным"? Исполнено: как упоминалось выше, к концу XIII в., по подсчетам Рашидаддина, число монголов более чем удвоилось по сравнению с началом века, несмотря на все военные потери; все авторы XIII-XIV вв. констатируют, что монголы живут очень небедно и ладно, а на досуге - так и очень весело, и ничем не посягают друг на друга (исключая, конечно, усобицы монгольских правителей; однако "вниз" по иерархии такие усобицы не перекидывались: воевать еще могли улусы с улусами, но внутри них тумены с туменами уже не воевали). История Юань заполнена примерами всевозможных раздач рядовым монголам со стороны хагана с целью не допустить или повернуть вспять их обнищание (к концу XIII в. внутри низовых монгольских подразделений в Китае стала развиваться имущественная дифференциация; монголы даже начали продавать в рабство своих детей китайцам, а также за рубежи империи, смотри подробнее ниже).

Завоевание всего мира? После того, что монголы действительно совершили в XIII в., добить остававшихся у них противников, уцелевших на южной и западной окраинах Евразии, технически для них было вполне возможно.

Прочный контроль над громадными оседлыми пространствами, основанный на одной только военной силе кочевников? Вполне возможен: так, в Иране, Передней, Малой и Средней Азии государи, опиравшиеся исключительно на военную силу кочевых племен, беспрекословно повелевали населением еще 500-600 лет после монголов!

"Великая зачистка", истребление десятков миллионов оседлых унтерменшей? Для монголов, как выясняется, и это было вполне достижимо. В северном, чжурчжэньском Китае монгольские походы из 45 млн.чел. истребили или иным образом привели к смерти 40 млн., в южном, южносунском - до половины из примерно 80 млн. человек. В Средней Азии и Иране домонгольская численность населения была превышена только в первой половине XX века! Такие богатейшие территории, как Хорезм или Восточный Туркестан, к 1300 г. практически обезлюдели вообще.

Итак, монгольская революция, первая и единственная за всю историю человечества, благодаря своему принципиальному прагматизму, могла победить физически - и, действительно, остановить ее силой так никто и не смог, ни прямо, ни косвенно. Национал-социализм был раздавлен военной мощью своих врагов, "мир социализма" проиграл своим врагам военно-экономическую и особенно психологическую "холодную" войну, победное шествие армий ислама было остановлено поражением или физической невозможностью победить в борьбе с франками на западе и китайцами на востоке... Лишь монголов никто не остановил и остановить не мог. Для того, чтобы довести свою революцию до конца, им нужны были только воля и желание сделать это.

Но именно такой воли и желания у монгольских правителей к XIV в. практически не осталось. При всем своем непобедимом ореоле монгольская система имеет одно-единственное уязвимое звено, Чингису и самим монголам оно, кстати, было прекрасно известно. Заключается оно в том, что солидарность и дисциплину такого уровня, которой требовала монгольская революция, способны поддерживать только люди, сформированные кочевым образом жизни, при котором волей-неволей необходима очень плотная взаимная поддержка. Люди, выросшие в деревнях и городах, где возможно прожить индивидуальным хозяйством, жить по "Ясе" ни под каким видом не захотят и не смогут.

Но основные богатства, тем не менее, создают именно они - причем богатства, не идущие ни в какое сравнение с тем, что могли бы произвести сами кочевники. Тем самым на стыке кочевого и оседлого миров создается разность потенциалов, губительная для всего замысла Pax Mongolica. Соблазнившись городскими богатствами, нойоны и багатуры могут забросить построение нового вселенского миропорядка для того, чтобы безопасно паразитировать на уже захваченных богатствах; рядовые и средние монголы кинутся добывать деньги, продавая необходимое, чтобы приобрести на недолгое время роскошные по их меркам городские "игрушки", постоянно маячащие у них перед глазами (в самом деле, кому и зачем продавали монголы Китая своих детей в рабы? - оседлым жителям, чтобы получить деньги, которые были бы им и вовсе не нужны, ограничь они себя с самого начала старозаветной кочевой простотой...). То есть может наступить то самое перерождение элиты и народа, от которого, как мы помним, монгольская революция никакого противоядия не имеет и которое, наоборот, само подрывает ее последние защитные механизмы.

Чингис-хан, предвидя эту опасность, завещал в "Ясе" тотальный апартеид между полноправным кочевым миром и его собственностью - одушевленным оседлым скотом (вспомним хотя бы категорический запрет селиться в городах). Однако ни на чем, кроме как на голой силе и доброй воле правителей Империи, этот запрет не держался; тем самым он не мог предотвратить перерождение самих этих правителей, а был способен лишь отсрочить его. По-видимому, Чингис надеялся, что завоевание всего мира, то есть победа мировой революции, успеет состояться раньше, чем это перерождение зайдет достаточно далеко (а на более далекие времена, вероятно, не загадывал вовсе). В этом, как увидим, он просчитался.

В заключение зададимся вопросом: какой образ, какая аналогия могла бы ярче и точнее всего передать сегодняшнему читателю суть Монгольской империи? Вопреки предположениям евразийцев XX в., в этой сути не было ничего от их "евразийства" - ни высокой духовности, ни идейной общинности, ни восточной мистической мудрости, ни "цветущего неравенства" и "континентальности". Вместо всего этого я предложил бы читателю представить себе следующую картину в четырех частях:

1) нынешние страны "золотого миллиарда" выкидывают за борт всякую идеологию (демократическую, либеральную, "цивилизаторскую", христианскую и т.п.) даже на уровне фраз и остаются при прямой программе потребительства, охраны справедливости и безопасности обывателей и обеспечения военного всемогущества правителей по отношению к внешнему миру;

2) они с удовлетворением констатируют, что самая большая сытость, довольство, комфорт и могущество обеспечиваются именно в их странах и их порядками;

3) они с неудовольствием констатируют, что многие страны и народы - ну, допустим, Россия, Аргентина, Иран и Экваториальная Гвинея - попросту не могут разделить с ними этот их рай, то есть не могут (или не хотят) завести такие же порядки без самых разрушительных для себя последствий - и даже при иных, самых лучших для себя порядках все равно никогда не достигнут благосостояния, удобств и свобод "золотого миллиарда" (будь то по климатическим, ментальным, объективным экономическим или любым иным причинам). Их объявляют людьми категории "В".

Затем люди "золотого миллиарда" с удовлетворением констатируют, что кто-то на Земле (ну, допустим, полинезийцы и эстонцы) их образ и одновременно уровень жизни разделить с ними очень даже может. Их объявляют людьми категории "А".

4) Затем они выступают в великий военный поход с целью спаять самих себя, а заодно и всех людей категории "А" в единое всемирное сверхгосударство, а всех людей категории "В" - по первости, в виде предварительного паллиатива, наихудшим образом поработить, а в принципе, по возможности - истребить вчистую.

Вот именно этот страшный сон газеты "Завтра" - Бернар Кушнер, проводящий массовую тотальную зачистку всего мира от имени и по поручению "сообщества цивилизованных стран", слитого в одну транснациональную сверхдержаву массового потребления - и есть точный образ души Монгольской империи. Все остальное - пайцзы, дисциплина, переламывание хребта, красноречие Чингиса, косноязычие Огэдэя, молчание Монкэ, тумены, курултаи, Сила Неба, вселенская резня, армады панцирной конницы, с треском сшибающиеся на просторах половины Евразии - все это суть лишь ее доспехи и боевые приемы. И нужны ей были эти доспехи и приемы только для того, чтобы достичь - в том виде и в тех масштабах, как это только и было тогда возможно, - результатов примерно той же природы и направленности, какую в более продвинутые технически времена иные, более удачливые (пока) хозяева мира осуществляют за счет применения банковских карточек, правового государства, свободных масс-медиа, высокоточного оружия и многомиллиардных вложений в систему "звездных войн". "Кочевой мондиализм" на марше - вот что такое Монгольская империя; и, точно в насмешку над современными "континенталистами"-евразийцами (мировая история довольно падка на такие ничего не значащие, но занятные подмигивания), ее хаганы величаются титулом "Океанический государь".

Имперская религия монголов

Источники XIII века донесли до нас три комплекса противоречивых на первый взгляд данных о том, как мыслили себе монголы устройство мира. Общим в них является только одно: по мнению монголов, во Вселенной существует единая верховная сила, именуемая Небом (Тэнгри, Монхэ ХШх Тэнгри - Вечное Синее Небо), от которого исходит все в миропорядке и его законах, все судьбы, удачи и неудачи: "Они веруют в [cуществование] Единого Бога, которого признают творцом всего видимого и невидимого, а также творцом как блаженства в этом мире, так и мучений" (Плано Карпини); они "знают единого вечного бога [Тэнгри] и зовут его по имени" (Гайтон [Гетум] Армянский); "Мы, монголы, верим, что существует только единый Бог, которым мы живем и которым умрем" (Монкэ-хаган в передаче Рубрука). В полном соответствии со сказанным эдикты Чингиса и его преемников все невиданные свершения хаганов приписывают силе этого Бога и выступают от его имени: "Вечное Небо открыло нам двери и путь [в битве с кераитами] вот почему - (далее объяснеяется. что из-за удали и решительных действий одного военачальника)"; "Когда с помощью Вечного Неба будем основывать всенародное государство наше"; "Вечное Небо умножит силу и мощь вашу"; "От Неба силой всевышнего Бога исходит Божья помощь, а на земле помощью Его явилось благоденствие" (изречения Чингис-хана); "Божественной силой вечного Неба [и] Океанического хана всего великого монгольского народа [т.е. Чингис-хана] мы, [правящий хаган], повелеваем" (вступительная формула к письмам и эдиктам Гуюка); "Повеление вечного Бога! На небе существует лишь один вечный Бог, и на земле нет господа [господина], кроме Чингис-хана, сына Бога, - [их именем] это мы вам говорим" (вступительная формула эдикта Монкэ-хагана); "Именем доблести вечного Бога, именем [силы] великой мировой державы монголов, это слово Монкэ-хагана" (вступительная формула письма Монкэ-хагана); "От лица Вечного Неба, от лица суу [судьбы, рока] властителя [Чингиса], мы, Аргун, говорим" (аналогичная формула письма ильхана Аргуна), и, пожалуй, ярче всего - в письме Гуюка: "Чингисхан и хаган послали к тем и другим [венграм и (прочим) христианам], чтобы те послушались приказа Бога. Но приказа Бога эти люди не послушались... В этих землях силой вечного Бога люди были убиты и уничтожены; немногие спасшиеся спаслись по приказу Бога, по одной лишь его силе. Как человек может (сам, cвоей силой) брать и убивать, как он может хватать и заточать в темницу?... Силой Бога все земли... пожалованы нам. Кроме приказа Бога, так никто не может ничего сделать".
Все, казалось бы, ясно. Однако удивление вызывает уже то, что в глазах преемников Чингиса сам Чингис оказывается чем-то вроде Бога-сына рядом с вечным Небом. Хаган правит не просто силой Неба, но силой Неба и Чингиса; у Гуюка силой Неба действуют совместно, как соправители, Чингис (посмертно, то есть как божественный дух) и хаган; у Монкэ Чингис называется Сыном Бога, и, более того, единственным господом Земли (уже после своей смерти, то есть вечно!) подобно тому, как Тэнгри - единственный господин всей Вселенной. И действительно, в XV в. один и тот же монгольский князь говорит о Чингисе "Священный Богдо", "Небесный Богдо" и одновременно "Сын Богдо"; тогда же Даян-хан заявляет: "О Небо, только ты одно знаешь, зачем льется кровь и разметываются кости [т.е. судьбы]. Ты, Эдзэн-Богдо [Государь-Богдо, посмертное прозвище Чингиса], тоже это знаешь!" Итак, Чингис и здесь - бог и сын бога, младший член одной пары с "единственным вечным Богом". Он является, как подытожил Вернадский, посредствующим звеном между Небом и монголами; он своего рода вечный младший соправитель Неба и вечный старший соправитель хаганов. По-видимому, именно через него монгольская империя и получает ту Силу Неба, которой совершает все свои деяния.
Пойдем дальше: какую же роль играет единый Вечный Бог Небо в культе монголов, как выражается их отношение к нему? Из тех же самых источников выясняется, что никак, никакой! "Они веруют в единого Бога..., однако они не чтут его ни молитвами, ни похвалами, ни каким бы то ни было обрядом" (Плано Карпини). Молитвы, жертвы, почитание обращены к совершенно иным силам, пусть и не всемогущим: божеству земли Этуген, духам земли, подчиненным ей, духам предков, - но только не к всемогущему Небу (Плано Карпини, Рубрук, Марко Поло). Даже попавшие под китайское влияние монголы просили у "Всевышнего Небесного Бога" только хорошего ума и жизненной силы, а всех "земных вещей, рождающихся на всей земле... - благоприятной погоды, земных плодов, сыновей и подобных благ" - только у духов земли (Марко Поло). Остается считать, что с Небом монголы просто не считали возможным договориться: именно потому, что оно было слишком удалено от человека, принципиально несоизмеримо с ним по своему Всемогуществу, с ним не о чем было разговаривать. И действительно, когда герои XIV-XV в. в монгольских летописях хотят взмолиться о чем-либо, они никогда не обращаются к Тэнгри - самым высоким из божеств, доступных молитве, для них оказывается Чингис-хан!
Далее, Гайтон Армянский, оговорив веру монголов в единого Бога, тут же специально подчеркивает: "знают единого Вечного Бога и зовут его по имени, но это не все: они не молятся и не удерживаются от грехов ради страха Божьего". В таком случае ради чего же монголы поддерживают свои установления, в том числе кары за различные прегрешения? Если не "ради страха Божьего", то остается только один ответ: ради своих земных, собственно человеческих целей. Итак, Тэнгри даже не имеет в глазах монголов этического авторитета; его авторитет - чисто силовой. Свою жизнь люди, насколько это зависит от них, намерены устраивать ради исполнения своих собственных природных желаний, не вмешивая Бога в свою систему этических ценностей. Тогда становится ясно, почему постоянный оборот монгольских текстов - "Силой Бога" (а не "во имя Бога", не "ради Бога" и т.д.).
Монкэ-хаган, правда, сообщил Рубруку: "И мы имеем к нему (вечному единому Богу) открытое прямое сердце", однако выражение это весьма туманно, и из следующих слов того же хагана в том же разговоре вытекает, что ни к какому "духовному приближению к Богу" отношения это не имеет. В самом деле: единственная связь, единственный способ, которым монголы хотя бы косвенно применяются к своему Вечному богу - это, как опять-таки единогласно свидетельствуют все источники, использование "прорицателей", то есть шаманов. Перед тем, как начать любое важное действие, правители монголов совещаются с прорицателями; те узнают, благоприятны или неблагоприятны для этого окажутся обстоятельства - то есть соответствует ли желаемое действие предначертаниям Неба - и в зависимости от ответа действие осуществляется, откладывается или отменяется: "Итак, прорицатели... являются их жрецами, и все, что они предписывают делать, совершается без замедления... Они указывают наперед дни счастливые и несчастные для производства всех дел; отсюда татары никогда не собирают войска и не начинают войны без их решительного слова; они давно вернулись бы [войной] на Венгрию, но [пока] прорицатели не позволяют этого" (Рубрук). То, что при этом речь идет именно о распознавании соизволений Неба, явствует, в частности, из того же сообщения Монкэ-хагана Рубруку, согласно которому практика прорицаний связана именно с Богом и вообще является тем единственным, что связывает с Ним монголов: "Итак, вам [христианам] Бог дал Писание, но вы не храните его; нам же он дал прорицателей, и мы исполняем то, что они говорят нам, и живем в мире" (Рубрук) - таким образом, шаманистическая практика играет для монголов ту же роль звена, соединяющего их с Богом, что оба Завета - для христиан. Однако способ и сама суть такого соединения у христиан и монголов совершенно разные. Как прямо следует из приведенного выше описания, свои цели и ценности (то есть что желательно, а что - нет) монголы определяют сами, исходя исключительно из собственных надобностей и никак не сообразуясь при этом с Богом. Волю Бога им нужно выяснять (через посредство прорицателей) только на следующей стадии, когда решается вопрос, как именно надо достигать этих целей, то есть какая попытка достигнуть желаемого окажется эффективной, а какая - нет, когда день окажется для такой попытки счастливым, а когда - несчастным. Вновь мы видим, что монголы считаются с Небом и его предначертаниями как высшей Силой, но совершенно не намерены принимать эту Силу в душу, не пытаются построить или перестроить свою систему ценностей и наклонностей (то есть свою модальную систему) применительно к ней. "Открытое прямое сердце", которое монголы имеют к своему "Богу" согласно Монкэ-хагану на этом фоне может быть понято разве что как твердая уверенность в Его всесокрушающей силе и, отсюда - неукоснительное исполнение требований прорицателей, способных предугадать направленность этой силы в каждом конкретном случае.
Очевидно, именно поэтому монголы практиковали полную веротерпимость, и даже при дворе хагана желающие могли безнаказанно опровергать само существование какого бы то ни было Всевышнего Бога, доказывая, что в мире есть множество Сил, ни одна из которых не имеет полной или бесконечной власти. Как указывает Рубрук, это проповедовали при дворе Монкэ-хагана некие "язычники" (у Рубрука "туины"), в том числе буддисты; известно, что сами хаганы (как тот же Монкэ) "туинами" не являлись и в этом вопросе с ними не соглашались, но чрезвычайно охотно прислушивались к их мнениям по другим вопросам (Хубилай, например, чрезвычайно уважал буддистов), и уж тем более не думали как-то пресекать или карать их проповеди.
Описанный комплекс позволяет, в частности, понять, почему одни исследователи видят в Боге монголов безличное начало космического миропорядка (например, ученый-бурят Доржи Банзаров, опиравшийся, в частности, на картину живых реликтов монгольского язычества у бурят-монголов), а другие (например, Л.Гумилев) - личное божество. Прежде всего, в Центральной Азии вообще едва ли поняли бы само это противопоставление. Даже и на Западе - кто, кроме горстки мистиков и философов, изощрился в своем абстрактном мышлении до того, чтобы сформулировать концепцию безличного бога, безличной мировой души, безличного верховного существа? Национальная монгольская религия никак не могла бы дойти до подобных экзерсисов. Душа по определению ощущается человеком как нечто принципиально "личное", и тот Бог, о котором говорили Чингис, Гуюк и Монкэ, несомненно, является таковым - а иначе они не говорили бы о нем в соответствующих выражениях. "Безличный миропорядок" как нечто реально существующее признает и любой атеистически настроенный физик; то, что этот порядок поощряет одни действия и приводит к краху другие, также не вызовет у него сомнения. Этот миропорядок именуется у них Законами Природы. Однако какой физик в здравом уме и твердой памяти скажет, что "законы природы приказали то-то и то-то", что они "даровали" или "помогли", какой физик будет говорить об их "приказах" и именовать их "Всевышним Богом", тождественным тому, которого чтут христиане, в беседе с самими же христианами, как это сделал Монкэ в беседе с Рубруком? И неужели европейские католические клирики - путешественники в землю монголов, от Карпини до Монтекорвино, специально и пристально интересовавшиеся монгольской верой, так и не заметили, что высшее начало монголов безлично, и продолжали думать, что монголы, как и они, верят во "Всевышнего Бога", и именовать его тем же латинским термином Deus, что и Бога западноевразиатского монотеизма? Ведь в XV-XVI в. от точно таких же клириков не укрывалась даже тень пантеизма в заподозренных ими на этот счет европейских сочинениях!
Итак, прав Гумилев: Тэнгри монголов - личный бог. Однако и Банзаров, считавший, что Небо монголов, хотя и является правителем мира и подателем жизни, не есть Бог (Гумилев с закономерным удивлением спрашивает, что же тогда есть Бог?), так как является безличным началом, отталкивался от неких реальных вещей, и авторов, повторявших эту формулировку, понять можно без труда. В средневековой и пост-средневековой Западной Евразии представление о личном всевышнем боге неразрывно сочетается с уверенностью в том, что с ним не просто можно и нужно общаться (в том числе и прежде всего молитвенно), но что это общение и есть высший смысл и цель всякого существования; что оно задает систему этических координат и в нем одном человек обретает санкцию и оправдание своих чувств, мыслей и действий. Если подходить к Тэнгри монголов с этой меркой, то он, разумеется, под нее не подойдет - и тем самым автоматически, хотя и ошибочно, попадет для европейца в разряд "безличных начал".
И, наконец, Рашидаддин обеспечивает нас еще одним свидетельством, казалось бы, полностью противоречащим всему, сказанному выше: Чингис перед походом на врага молится Тэнгри! Причем молится, именно требуя его вмешательства и справедливого решения: "О предвечный Господь, ты знаешь и ведаешь, что это Алтан-хан [чжурчжэньский] начал вражду... Я есмь ищущий за кровь возмездия и мщения. Если знаешь, что это возмездие мое правое, ниспошли свыше мне силу и победоносность". Считать это намеренной или бессознательной ошибкой мусульманина у Рашидаддина, компилировавшего свой труд (да и то чужими руками) через сто лет после Чингисхана при дворе монгольского ильхана, опять же мусульманина, все-таки нельзя, поскольку труд Рашидаддина - это именно компиляция, и в той части, в которой она описывает ранние дела Чингиса, речь идет на деле о монгольских хрониках в переводах сотрудников Рашидаддина. Таким образом, Чингис все-таки молился к Тэнгри, апеллировал к его суду и добивался удовлетворения своих апелляций! И вот здесь нужно вспомнить, что Чингис с точки зрения монголов - не человек, а божественный или полубожественный Сын Неба и, в силу этого, посредник между Небом и избранным народом Неба - монголами. Тогда становится ясно, почему Небу молится только Чингис, но не его народ и не его преемники - он по своей природе способен вступать в контакт с Небом как Его сын, для них это было бы бессмысленно: Небо не станет общаться с ними напрямую или разбирать их просьбы.
Теперь, когда все встало на свои места, могно дать связную характеристику имперской системе идей монголов. Мир создан и живет одним Богом - Монхэ-Тэнгри, Вечным Небом. Предначертания Тэнгри нельзя обойти, так как он всесилен. Тэнгри неизмеримо далек от людей, так что с ним бессмысленно даже вступать в общение: договориться все равно нельзя. Однако иногда Тэнгри может принимать какие-то решения, отталкиваясь от впечатления, произведенного на него людскими поступками: так, победу монголам в бою с кераитами Тэнгри отдал монголам не согласно каким-либо предначертаниям, а только потому, что уже в ходе самой битвы Ему понравилась лихость одного монгольского военачальника. Разумеется, здесь нет речи о правосудии в смысле соблюдения каких-то правил: Тэнгри во всех случаях поступает только по собственному произволу; просто эта воля может быть не только предустановлена, но и определена заново (или впервые) в ответ на какие-то привлекшие внимание Тэнгри человеческие поступки.
К тварям Тэнгри, в том числе людям, все это не имеет особого касательства. Цели и модусы себе они формируют сами, совершенно независимо от Тэнгри и его воли, ориентируясь лишь на собственные желания. Они только хотят знать, насколько то или иное их действие будет соответствовать или, наоборот, противопоставляться воле Тэнгри: будучи разумными существами, при осуществлении своих намерений люди, конечно, хотят, так сказать, лечь на волну, поднятую самой большой Силой мира, использовать ее энергию, а не идти ей наперерез с заведомо погибельным для себя результатом. Поэтому они не молятся Тэнгри и не общаются с ним, но лишь стараются разузнать его волю, чтобы иметь возможность учесть ее в своих действиях. Взаимно-полезный обмен жертв и благодеяний люди устанавливают с совершенно другими существами: духами земли, подвластными Богине Земли - Этоген и духами предков.
Такова была монгольская картина мира до Чингиса. Учение Чингис-хана дополнило ее лишь фигурой самого Чингиса: в нем монголы чудесным образом обрели то самое звено, посредствующее между ними и Верховной Силой, которого им так недоставало раньше. Чингис - не бог и не человек; он богочеловек: Темуджин, потомок монгольских ханов, а потом хаган объединенного монгольского царства - и одновременно Сын Бога Тэнгри, способный общаться с ним, молить его, апеллировать к нему и его вкусу (как в случае с Алтан-ханом), принимать его силу и энергию и обращать ее на пользу и устроение "всенародного" государства монголов - то есть быть чем-то вроде адаптера, через который монголы могут, наконец, подключиться к Тэнгри и тем обрести невиданное преимущество перед всеми своими соперниками (такой возможности по-прежнему не имеющими). Сохраняет эту способность Чингис и после смерти своей собственно человеческой составляющей. Именно поэтому он и посмертно, в качестве духа, остается соправителем правящего хагана - иначе как через него Монгольская империя не в состоянии была бы утилизировать Силу Вечного Неба.
Надо сказать, что весь этот комплекс: богочеловек, он же Бог-Сын, предстательствующий перед Небесным Богом-Отцом за людей (причем не за всех людей вообще, а за признавший его "избранный народ", в данном случае монголов) - совершенно чужд исконной центральноазиатской традиции и в то же время очень напоминает христианскую схему. В XII в. христианство-несторианство доминировало в крупнейших племенных княжениях Монголии - найманском и кераитском. Распространено несторианство было и среди союзных Чингису уйгуров. Очевидно, всю только что описанную часть своего учения Чингис и разрабатывал, учитывая несторианскую модель. Не потому ли при многих монгольских ханах XIII в. несторианское христианство, как давно продемонстрировали исследователи, пользовалось наибольшим покровительством из всех чужих мировоззрений?
В заключение надо сказать о загробном мире и злом начале у монголов XIII в. Решающим здесь является свидетельство Плано Карпини: "Они ничего не знают о вечной жизни и вечном осуждении; веруют, однако, что после смерти станут жить в ином мире, будут умножать свои стада, есть, пить и делать все остальное, что делают люди, живущие в этом мире". В полном соответствии с этим монголы по смерти хагана правили ему следующие поминки: "когда тела великих ханов несут к той горе [Алтай, где их хоронят], всякого, кого повстречают, дней за сорок, побольше или поменьше, убивают мечом провожатые при теле, да приговаривают: Иди на тот свет служить нашему государю! - Они воистину верят, что убитый пойдет на тот свет служить их государю" (Марко Поло).
Злым началом монголы по неизвестным причинам считали воду - вернее всего, как хтоническую стихию (Земля-Этуген, например, рассматривалось как некое низшее по отношению к небу и амбивалентное, но не собственно злое начало). Именно поэтому они практически никогда не мылись и избегали омывать водой важных для них предметы. Категорически не желали они и пить чистую воду, стараясь хотя бы в самой слабой мере разбавлять ее молоком.
Вся эта система идей и самим монголами, и их современниками рассматривалась как особая вера, "имперская религия" монголов. "Он не христианин, а монгол" - это слова одного из монголов улуса Джучи о Сартаке, пересказанные Рубруком; изложение Монкэ-хаганом монгольских представлений о Тэнгри тот же Рубрук предваряет словами: "Затем он начал исповедовать мне свою веру". Еще интереснее классификация этнорелигиозных общностей, возвещенная в письме самого Монкэ: "Вот слово, сказанное вам от всех нас, которые являются монголами, найманами, меркитами, мустелеманами". Как видно из последнего слова в ряду, это не этническая, а именно этнорелигиозная классификация, где кроме "мустелеман"-мусульман выступают под обозначением "найманов" христиане (найманы были несторианами), под обозначением "меркитов" - очевидно, носители обычного, дочингисова монгольского тэнгриистического шаманизма, а под обозначением "монголов" - носители Чингисова вероучения, то есть того же шаманизма, дополненного учением о Чингисе как Боге-Сыне, посреднике между Небом и людьми. Переводить эту фразу было бы точнее: "мы, которые являемся приверженцами монгольской веры, найманской=христианской веры, меркитской веры, мусульманской веры".
Как же должны были монголы относиться к своей имперской религии в свете внезапного и стремительного крушения самой Империи между 1350 и 1380 гг.? В рамках Чингисова вероучения объяснить его было бы практически невозможно. Оставалось бы считать, что либо Чингис отвернулся от монголов, либо, что Тэнгри перестал рассматривать Чингиса как посредствующее звено между собой и монголами, превратив его "богосыновство" в пустую формальность. Судя по тому, что Чингис так и остался великим божеством для монголов, они страшились именно последнего варианта. Не в этом ли кризисе причина полного вымирания монгольской имперской религии в XVI-XVII вв. и ее замещения ламаизмом? В монгольском ламаизме Чингис остался почитаемым божеством, но Монголия была включена в череду праведных буддистских царств (индийские, тибетские, монгольское), и мировая Монгольская империя, не вписывавшаяся в эти рамки, была предана забвению.

Послы и обращение с оседлыми жителями

Монголы не признавали какой бы то ни было моральной ответственности перед чужаками. Но перед самими собой (и только перед самими собой) они признавали определенную ответственность за методы своего обращения с этими чужаками. (Тому, кому это покажется бессодержательным парадоксом, стоит для начала вспомнить, что люди наказывают мальчишку, мучающего кошку, из чувства ответственности перед собой, а не перед кошками. Возможно и более прагматическое объяснение: монголы помнили о вкусах Тэнгри и, исполняя некие нормы, отвечающие этим вкусам, хотели обеспечить Чингису лучшие возможности посмертно перекачивать энергию Тэнгри на пользу Империи). В частности, они не считали, что поголовно резать людей, ни в чем перед ними не провинившихся, будь они трижды чужаками и оседлыми унтерменшами - есть дело, приличествующее Империи. Как неоднократно указывали самые разные исследователи, поступать так с чистой совестью монголы считали возможным только с населением тех государств, чьи правители убили монгольских послов. Убийство послов вообще считалось величайшим международным преступлением по всей Евразии (в отличие от жестокостей на войне или начала агрессивной войны), но только монголы считали, что жители повинной в нем страны в принципе заслужили - уже одним этим - полного уничтожения, и с этого момента им можно давать любые клятвы, а потом нарушать их, не беря на себя клятвопреступления! Именно поэтому в странах, где монгольских послов убивали, монголы предпочитали предлагать обманную капитуляцию, а потом без зазрения совести поголовно вырезали доверившихся их клятве людей.

С другой стороны, тех, кто торопился выразить свою покорность сам, монголы принимали в подданные независимо от того, как именно те выглядели с монгольской точки зрения. Уйгуры сами поддержали Чингисхана и признали его власть на начальном, самом трудном этапе его имперского строительства. Хотя оседлые уйгуры не могли вызывать с точки зрения монгольской идеи ничего, кроме отвращения, Чингисхан не просто принял их в подданство, но сделал Уйгурию пятым Улусом империи, формально равноправным с улусами его собственных сыновей! Больше монголы никогда не зависели в такой степени от помощи оседлых жителей и, соответственно, никому не оказывали такой милости, но и приведенный факт говорит сам за себя.

Между тем, как относились монголы к оседлым жителям самим по себе, лучше всего видно из их обращения с китайцами. После окончательного завоевания северокитайской империи Цзинь в 1232 г. один монгольский вельможа предложил Огэдэй-хагану истребить все население Северного Китая, разрушить все города и деревни, а всю территорию обратить в пастбища: "Хоть мы и завоевали китайцев, нам от них нет никакого проку. Не лучше ли полностью истребить их, чтобы их земли заросли травой для наших коней". Учитывая, что из 45 млн. довоенного населения империи Цзинь в живых к этому времени оставалось около 5 млн., предложение носило весьма реалистический характер. Канцлер Империи, кидань Елюй Чуцай, отговорил Огэдэя от этого плана, только ссылаясь на тот доход в деньгах, тканях и рисе, который могло обеспечить монголам оседлое северокитайское население. В 1230-х гг. Хадан (Годан), наместник Тангута и смежных китайских областей, "регулировал численность" оседлого китайского населения, попросту топя людей в реках. Хубилай применял тот же метод в своем северокитайском наместничестве в 1250-х. В конце концов тибетский иерарх Сакья-пандита уговорил отказаться от этой практики Хадана, а преемник Сакьи, Пагпа - Хубилая, но и сама эта практика (а коль скоро применяли ее и Хадан, и Хубилай, значит, она считалась более чем стандартной нормой регулирования численности оседлого "скота" в Китае) - более чем яркий пример. Через сто лет, в 1337, ввиду двух местных восстаний в Китае, первый министр хагана Баян предложил истребить большинство китайцев вообще; для упрощения механизма селекции он предполагал просто уничтожить всех носителей пяти наиболее распространенных среди китайцев фамилий - Чжан, Ван, Лю, Ли и Чжао, и на этом остановиться (по оценкам, эти фамилии носило около 90 % китайцев). Проект, правда, не реализовали. В промежутке при Хубилае, самом "китаефильском" хагане по мерке старомонгольской партии, Марко Поло, который, вообще говоря, идеализирует Хубилая сверх всякой меры, об обращении хагана с китайцами (уже много после его отказа от политики насильственного регулирования населения путем его массового уничтожения) пишет так: "Нужно знать, что все катайцы не любят управления великого хана, потому что поставил он над ними татар [сословие монголов] и всего чаще сарацин [мусульман, т.е. сословие сэмужэнь]; а этого катайцы не выносили, так как обходились с ними как с рабами".

И все-таки уйгурам дали статус пятого улуса, все кампании начинались с присылки посольств, требовавших мирного подчинения, а тотальной резне подвергали только те страны, где этих послов убивали. Как примирить это с охарактеризованным выше отношением к оседлым чужакам?

Вспомним, что с монгольскими послами вообще происходит нечто странное: их убивают по всей Евразии. По неполным данным их убили в Киеве в 1223 г., в Рязани в 1237 г., в Венгрии и еще какой-то христианской стране в 1241 г., в государстве Дали в 1253 г., в империи хорезмшахов в 1218 г. Их бросали в темницу во Вьетнаме, в Камбуджадеше, в мамлюкском Египте. Их искалечил Кертанагара на Яве. А ведь по всей Евразии прекрасно знали: казнить посла есть тягчайшее преступление и оскорбление, законный повод для жестокой, если не тотальной войны. Что же, в таком случае, говорили эти послы? Во первых, практически во всех случаях они предъявляли совершенно недопустимое по меркам того времени для послов требование того, что мы сейчас назвали бы отказом не только от внешнего, но и от внутреннего суверенитета. А если это требование удовлетворялось, то вдобавок к нему предъявлялись новые, совсем уж неприемлемо оскорбительные. Хорезмшаху Мухаммеду, правда, монгольские послы не предъявляли прямых требований покориться, но уже первое их посольство объявило его вассалом монголов вообще без всяких требований, что называется, "в лицо", предъявив ему послание Чингиса, где тот объявлял хорезмшаха "самым любимым из своих сыновей", то есть вассалов! Второе посольство потребовало выдать на расправу монголам ближайшего родственника хорезмшаха, повинного в уничтожении монгольского каравана в Отраре (по понятиям того времени монголы могли требовать самого различного возмещения, но уж только не такого!) Остается заключить, что монгольские послы совершенно сознательно провоцировали чужеземных правителей на то, чтобы последние их убили, и тем самым дали Империи законный повод с чистой совестью вести против них тотальную войну и вырезать их подданных всех даже после принятия их капитуляции. (Сами послы едва ли особенно переживали по этому поводу, так как подобной смертью за Империю обеспечивали себе наилучшее положение на загробной государственной службе, где, надо полагать, их с ходу должен был обласкать бессмертный соправитель правящего хагана - Чингис, а немного погодя - и сам хаган, после собственной смерти). Разумеется, если послов не убивали, а признавали полное, даже демонстративное порабощение перед лицом Империи, это тоже считалось превосходным результатом - но похоже, что гибель послов и открывающиеся вследствие этого возможности хаганы считали результатом еще более замечательным. Трудно найти более убедительный показатель их отношения к оседлым чужакам.

Впрочем, в этом отношении у монгольской мировой революции (как и у всякой другой) тоже были ревизионисты. Первым и самым известным из них был не кто иной, как Джучи, старший сын Чингис-хана, еще в 1221 г., во время истребления жителей Маверранахра, с возмущением спрашивавший: "До каких же пор мы будем истреблять столько добрых коней и добрых людей?" (при особенно тотальных зачистках монголы уничтожали и животных). За это отец и подослал к нему убийц в 1226 г.