В лучших работах по наполеоновским войнам можно подчас найти любопытнейшие места. Ч.Исдейл (Наполеоновские войны. Ростов, 1997. С.98) пишет о новой наполеоновской армии: «Опытные и выносливые, они [солдаты Империи] легко выдерживали тяготы походной жизни, прекрасно умели позаботиться о себе в полевых условиях и славились способностью жить за счет селян. Вот как рассказывает об этом один испанский наблюдатель: "Солдат, который идет за провиантом, никогда не возвращается с пустыми руками. Если нет коровы или быка, он пригонит телят, свиней или овец. Он ведет беспощадную войну с курами и ни во что не ставит хлеб и овощи. Деревня должна быть очень бедна, чтобы не удалось найти чего-нибудь повкуснее их пайков". И здесь чувствуется новый армейский порядок, внесенный после революции: французских солдат, теперь уже небитых-непоротых и не доведенных до отупения бессмысленной муштрой, заставляли уважать себя и действовать самостоятельно».

Исдейл считается одним из крупнейших западных специалистов по наполеоновской эпохе. Тем не менее позволю себе выразить уверенность в том, что отнимать крестьянских кур с должным огоньком и инициативой французские солдаты превосходно умели и при старом режиме - как умели это делать все без исключения солдаты всех времен и народов вообще. Анекдотический комментарий Исдейла доказывает только то, что и в самых очевидных случаях историк может в упор не видеть реальности. Один из таких случаев, как мы надеемся показать - это кампания 1812. Общеизвестным и неоспоримым фактом считается то, что кампания - как и все дело Наполеона в целом - была проиграна в ходе великого отступления на этапе Москва - Березина (октябрь - ноябрь 1812). Большинство историй 1812 года фактически и кончаются описанием операций на Березине, посвящая всем дальнейшим действиям буквально несколько строк и считая их прямым и автоматическим следствием Березины. Гибель Великой армии и всего дела Наполеона в снегах России между Москвой и Березиной стала одним из главных и самоочевидных сюжетов истории и литературы последних двух веков.

Ниже делается попытка ревизовать эту общепринятую точку зрения. Подчеркну, что никаких новых или малоизвестных фактов мы в дело не вводим. Все подробные военные истории рисуют фактическую сторону войны совершенно одинаково. Они только не делают из нее выводов, которые, с моей точки зрения, очевидным образом из нее вытекают. Прежде, чем продемонстрировать эти выводы, необходимо подробно изложить сами соответствующие факты. Нашим Вергилием послужит прежде всего Коленкур (о полной достоверности его воспоминаний см. ниже, в конце секции II; ссылки на них даются по русскому изданию: Арман де Коленкур. Мемуары. Поход Наполеона в Россию. Смоленск, 1991. Цифровые данные примерно одинаково представляют Клаузевиц, сводка Лависса и Рамбо, Шамбре и различные военные историки).

Первое, что выясняется сразу (и чего, собственно, и так никто не отрицал): Наполеон после Березины вовсе не считал дело проигранным. Наоборот, именно после Березины он и воспрял духом.

Сразу после перехода Березины, 29.11, «император говорил... о своем отъезде во Францию. Он не видел теперь препятствий, которые могли бы помешать армии дойти до Вильно, где, по его мнению, ей были бы обеспечены спасение и отдых. <...> Вильно стало [для всех] землей обетованной; это была гавань, укрытая от всех бурь, конец всех бедствий. <...> В нашей ставке царило, бесспорно, не менее хорошее настроение, чем в ставке русских» (Коленкур. С.265-266) .

3.12 в Молодечне ставка Наполеона получила сведения обо всех отрядах и передвижениях, а также эстафеты из Франции. Только теперь Наполеону стала ясна картина расположения своих и вражеских сил по всему театру военных действий. Надежды на местные мобилизации в Польше и Литве, особенно на «набор польских казаков» подвели Наполеона: «Литовских войск у нас не было, так же как и польских» (С.267) (1). Вечером 3.12 Наполеон вновь подтвердил свое намерение немедленно покинуть армию и уехать во Францию. При этом «он заявил, что армия, вне всякого сомнения, займет позиции в Вильно и расположится там на зимние квартиры; он собирался выехать в течение ближайших двух суток, как только вступит в контакт с войсками, подходившими из Вильно [дивизия Луазона] и армия, следовательно, по его мнению, не будет больше подвергаться никакому риску» (С.268) . 4-5.12 Наполеон «повторял, что он получит добрые вести от герцога Тарентского [Макдональда], что князь Шварценберг движется вперед [из Кобрина на Слоним и Минск, по приказу, полученному им от Наполеона в Кобрине 25.11], что дивизия Луазона [шла навстречу армии из Вильно] насчитывает очень много людей, что в Вильно прибыло много полков, а на Немане находятся другие, что виленские и даже ковенские склады хорошоснабжены <...>. Он не сомневался, что конец лишений будет означать также и конец отступления. <...> Император считал, что в одну неделю соберет в Вильно для отпора русским больше сил, чем могли бы русские собрать за целый месяц. Он уже видел, как Польша вооружает своих крестьян, <...> а французская армия вырастает втрое, так как она найдет пропитание и одежду и уже подошла к своим подкреплениям, тогда как русские от своих подкреплений отдалились. Он уже видел, как наши зимние квартиры и даже аванпосты прикрываются приспособленными к климату конными и пешимиполяками,<...> [и] даже, как наша пехота, лишь только поест достыта, будет презирать морозы и еще до истечения двух недель далеко прогонит казаков. Император, по-видимому, искренне верил в это» (С.271-272) .

Вечером 5.12 Наполеон, отдав распоряжения по войскам и назначив вместо себя главнокомандующим Мюрата, выехал из Сморгони в Париж. Лористон должен был отправиться в Герцогство Варшавское, чтобы собрать под своим началом все тамошние войска, Рапп - в Данциг.

«Как только мы оказались в пределах герцогства Варшавского, император очень повеселел и не переставал говорить об армии и о Париже. Он не сомневался, что армия останется в Вильно, и никоим образом не признавал, что она понесла огромные потери (2) . - В Вильно, - говорил он, - имеются хорошие продовольственные запасы [о состоянии дел в Вильно Наполеон знал точно, поскольку сам был там 6.12 и принимал доклад военного губернатора Вильно ван Хогендорпа] и там все снова придет в порядок. В Вильно больше средств, чем нужно, чтобы дать отпор неприятелю, так как русские изнурены не меньше нас и страдают от холода, как и мы, то они перейдут на зимние квартиры. Появляться будут только казаки [с рейдами]. Приказы и инструкции, оставленные герцогу Бассано [министр иностранных дел, осуществлял управление Польшей, включая Литву, и координировал взаимодействие с Пруссией и Австрией], предусматривают все и исцелят все неудачи; герцог доверяет благородству Шварценберга и считает, что он отстоит свои позиции и герцогство Варшавское. Бассано написал ему, а также в Вену и Берлин. Император беспокоился лишь о том впечатлении, которые наши неудачи произведут на оба двора - венский и берлинский, но его возвращение в Париж должно было вновь укрепить его политическое господство в Европе. <...>

В другой раз император говорил: <...> - Если неаполитанский король [Мюрат, оставленный главнокомандующим на театре военных действий против России] не натворит глупостей, <...> то все реорганизуется очень скоро, русские остановятся, а казаки должны будут держаться подальше, чуть только увидят, что им показывают зубы. Если поляки окажут мне поддержку, а Россия не заключит мира нынешней зимой, то вы увидите, что с ней будет к июлю<...>». (С.278, 285) .

Все то же самое Наполеон повторил 11.12 в Варшаве, причем «в своих рассуждениях все время исходил из того предположения, что армия удержится на позициях в Вильно, а князь Шварценберг сделает все, что он должен [т.е. сохранит верность антирусскому союзу и оградит герцогство Варшавское с юго-востока]. Император утверждал, что он будет прикрывать и защищать герцогство варшавское при помощи контингентов, набранных в Польше, или при помощи всеобщего ополчения. <...> Онсказал <...>, что армия у нас многочисленная и еще насчитывает больше 150 тысяч человек, что было приблизительно верно. <...> Не пройдет и трех месяцев, как у него будет такая же многочисленная армия, как та, с которой он начинал кампанию <...> Он сказал, что армия будет держаться на позициях в Вильно<...>. Он горячо говорил о необходимости наборов в Польше <...> Он предписал герцогу [Бассано] ускорить производство наборов и вооружение герцогства Варшавского, предупредил его о тех суммах, какими он согласился субсидировать поляков, и приказал ему послать нового курьера в Вену и к князю Шварценбергу. Он оставил также несколько распоряжений Лористону, который должен был отправляться в Варшаву. Он предписал ему остаться там, взять на себя командование всеми войсками, укрепить варшавское предместье Прагу, Модлин и Серадзь», причем приказал коменданту Варшавы, французскому генералу Тайи, задержать при себе все войска, проходящие через город, и создать национальную гвардию (С.319-322) .

В середине декабря «все рассуждения императора доказывали, что он по-прежнему очень озабочен положением армии, но упорно продолжает думать, что виленские склады вновь собрали ее в единое целое. Его мнение не изменилось, и он соответственным образом строил все свои планы и отдавал все свои распоряжения. <...> Под влиянием этих утешительных размышлений мы ехали [через территорию Рейнского союза и Франции] в довольно веселом настроении. <...> - Шварценберг - благородный человек, говорил император, - и он не покинет нас со своим корпусом. Он не пожелает быть предателем в тот момент, когда судьба поворачивается к нам спиной. Пруссаки будут согласовывать свое поведение с поведением австрийцев. Я буду в Тюильри<...> раньше, чем осмелятся пожелать изменить мне. <...> Не пройдет и трех месяцев, как я <...> буду иметь под ружьем на берегах Рейна 500 000 человек» (С.333-334) .

На протяжении поездки Наполеон не раз возвращался к мыслям о будущем исходе войны. Резюме этих разговоров таково. В общем, предусматривалось два крайних возможных исхода. Первый - компромиссный мир, который учитывал бы интересы России. Герцог Ольденбургский мог бы быть восстановлен в своих владениях (аннексированных Империей в 1810 и подлежащих теперь возможной уступке), кроме того, император готов был пойти на какие-то не вполне ясные меры, которые раз и навсегда похоронили бы польские надежды на восстановление Польши и опасения России по тому же поводу (это следует из слов: «Если поляки не выполнят своего долга [массовой добровольной мобилизации], то для Франции и для всего мира вопрос упрощается, так как тогда легко можно будет заключить мир с Россией», С.278). Однако Данциг и крепости по Висле должны были остаться французскими цитаделями на Востоке, а Александр должен был вернуться к союзу с Францией, войне с Англией и участию в континентальной блокаде. В этих вопросах Наполеон ни на какие уступки идти не хотел, предпочитая таковым продолжение войны (С.286) .

Второй вариант - укрепление союза с Австрией, уступка ей Иллирии и полосы земель на Инне в обмен на передачу Галиции Герцогству Варшавскому и совместное с Австрией провозглашение восстановления Польши (примерно в границах 1772 г.), после чего разгром России и присоединение к Польше «Литвы» - т.е. польских провинций России - и Данцига с участком побережья; королем Польши должен был стать один из иерархов Империи, может быть, - за неимением лучших кандидатов - Мюрат или Жером (С.278, 289-290) .

Наполеон считал, что зима 1812 / 1813 гг., за взаимным истощением сторон, была бы подходящим временем для России, чтобы заключить мир по первому варианту (С.283); этим Наполеон вполне удовольствовался бы. Условиями sine qua non для второго варианта он считал всеобщую мобилизацию поляков, согласие Австрии и такой разгром России (сам по себе возможный, по мнению Наполеона, только при массовом ополчении поляков), при котором она согласилась бы уступить «Литву» (С.289-290) . Сковывать себя в выборе заранее он в любом случае не хотел. Непринятие Александром условий континентальной блокады в любом случае означало бы продолжение войны - но какой войны? Из слов Наполеона можно заключить, что при таких обстоятельствах он начал бы заведомо воевать с Россией близ ее западных границ, возможно, в Прибалтике, но углубляться в страну и вести тотальную войну стал бы только при условии массовой поддержки поляков.

18.12 Наполеон вернулся в Париж. Все те же речи он повторял и после приезда. Однако через 4-5 дней, около 23.12 он, наконец, получил посланные ему вдогонку эстафеты, извещавшие его о падении Вильно, имевшем место еще 10.12. Знакомясь с этими известиями, «он был так изумлен и потрясен, что мне стало ясно одно: он был искренен, когда уверял меня - в дороге и даже после нашего приезда - что мы удержим Вильно. Чем больше он действительно верил в это, тем более чувствительной для него была эта потеря. В первый момент известие о ней подействовало на него более удручающе, чем в свое время - о потере Минска и Борисова, хотя ему приходилось тогда отступать, причем он оказался между тремя неприятельскими армиями. <...> Император был глубоко потрясен всей обстановкой ухода из Вильно. Он не в состоянии был поверить в это событие, которое с его точки зрения выходило за пределы всякой вероятности и опрокидывало все его расчеты. Не меньше, если не больше, он был потрясен два дня спустя, когда узнал, что происходило в Ковно и как держала себя гвардия. <...> Наступил момент самых тяжких испытаний, момент, когда все иллюзии должны были рухнуть разом. <...> Узнав об эвакуации Вильно, император тотчас же понял все последствия, к которым она могла привести. Герцогство Варшавское оказалось под угрозой; где будет конец беспорядку? <...> Тем не менее император, быстро принимавший решения, как только увидел, что делу помочь нельзя, сказал мне: «Это - поток, надо предоставить ему свободу. Он остановится сам собой через несколько дней» (С.347-350; как следует из контекста, последний разговор происходил уже ближе к середине января) .

Воспоминания Коленкура категорически не предназначались для печати (их опубликовали больше столетия спустя, а ограниченно пользоваться их информацией наследники Коленкура разрешили историкам лишь в конце XIX в.), сам же он был человеком скрупулезной, исключительной и общеизвестной честности, готовым ради нее испытывать опалу и ярость Наполеона. Все это в совокупности гарантирует полную достоверность сведений, изложенных выше.

Итак, сам Наполеон смотрел на исход кампании 1812 г. вовсе не так, как все позднейшие историки. Катастрофу великого отступления от Москвы до Березины он отнюдь не считал роковой, и не полагал, что она предопределила исход войны. Все его тревоги в период самой этой катастрофы были связаны лишь с возможностью быть отрезанным и плененным в России вместе со всей военной верхушкой Империи и гвардией - что, конечно, и вправду означало бы полное крушение возведенного им здания. Эта опасность достигла пика при Березине и тогда же была избегнута; с этого момента Наполеон избавляется от всех тревог и впадает в то самое радужно-спокойное настроение, которое так поражало и шокировало всех, кто встречал его от Сморгони до Парижа - кроме Коленкура, знавшего его причины. От Коленкура их знаем и мы. Выйдя из окружения с ядром своей армии, Наполеон был убежден, что бедственная фаза его войны с Россией закончена, и он обеспечил поворот к победе, условиями которой он считал удержание Польши и Литвы (в легкости которого с чисто военной точки зрения не сомневался) и сохранение верности союзу со стороны Австрии, прежде всего войск Шварценберга (при измене Австрии, кстати, было бы и невозможно надолго удержать Польшу и Литву). При выполнении этих двух условий, считал он, неизбежен либо скорый мир на нужных ему с самого начала условиях, либо большая военная победа весной 1813 и еще более выгодный мир к июлю.

Здесь следует обратить внимание на известный бюллетень, извещающий Европу о выходе Наполеона из Москвы: «Великая армия, разбив русских, идет в Вильну». В бюллетене, т.е. главным образом пропагандистском документе, Наполеон, конечно же, не стал бы еще и преувеличивать пределы своего отступления и называть в качестве своей цели Вильно, если бы, допустим, не желал отступать далее Смоленска. Таким образом, получается, что план, который Наполеон излагал Коленкуру - держаться зимой в Литве с центром в Вильно и т.д. - в своем полном и точном виде существовал в его уме еще при самом начале отступления! Если на протяжении последующих недель, то есть во время самого отступления, о нем не было речи, то лишь потому, что каждодневные нарастающие кризисы делали излишним разговоры о планах на будущее, которое надо было еще завоевать, избежав окружения и плена. Только на этих последних, непосредственных задачах и был сосредоточен Наполеон во время отступления; время вновь говорить о зимних планах пришло лишь тогда, когда эти задачи были решены при Березине.

Падение Литвы (за которым очевидным образом должно было последовать падение Восточной Пруссии и Польши) положило конец этим планам. Именно это обытие, став известным Наполеону, резко изменило его настроение и, как мы убедились, было в его глазах катастрофой, худшей, чем события, развернувшиеся накануне Березины (когда ему, между прочим, грозили окружение и гибель!). Только падение Литвы, а вовсе не гибель войск «московского похода», означало для Наполеона, по его собственному мнению, проигрыш всей его русской кампании и поражение в войне. Приведенные выше материалы выясняют это совершенно точно.

Эта оценка событий Наполеоном не нашла ни малейшего отражения в историографии. Между тем, будь она истинной, это было бы сенсацией. То, что и в европейской, и в русской историографии до сих пор привлекало наибольшее внимание, как момент, поворотный для судеб всей Первой Империи (катастрофа отступления от Москвы до Березины) - окажется эпизодом, который мог бы решить дело только в том случае, если бы привел к пленению Наполеона (которым он вполне реально грозил). Иными словами, это эпизод, который лишь потенциально мог стать для Наполеона погибельным, а реально оказался второстепенным и никакой чрезвычайной роли в исходе франко-русской войны 1812 г. и наполеоновской эпопеи в целом не сыграл. Эпизод же, который действительно сыграл такую роль - крах в Литве - никакого самостоятельного внимания в историографии не привлек и считается всего лишь инерционным и автоматическим завершением того самого отступления из Москвы. Самое замечательное, что и сам Наполеон как историк, т.е. в период Святой Елены, на своих декабрьских планах подробно не останавливается (хотя в третьестепенной диктовке вкратце повторяет, что удержать Вильну было бы элементарно легко, и сам он никогда бы ее не сдал [Диктовка примечаний к военному трактату бар. Рониа, см. Ж.Тюлар. Мюрат. М., 1997. С.287-288] ), т.е. фактически оказывается солидарен с этой самой историографией!

Кто же прав, Наполеон образца декабря 1812 г. или позднейшие историки? И если прав все-таки первый, как получилось, что его план не оправдался на деле, а потом столь первостепенной важности сюжет был полностью упущен из виду?

Для ответа на первый, главный вопрос, мы должны ответить на три частных вопроса:

1) Возможно ли было наличными силами французской армии удерживать Литву и Польшу зимой 1812-13 гг.? При ответе на этот вопрос нам важны как фактические данные, так и экспертные оценки военных авторитетов, современные интересующему нас моменту. Эти оценки должны восходить к очень узкому, десятидневному промежутку времени от 30.11 до 9.12 1812 г., т.е. от прорыва Наполеона на Березине до падения Вильны. Именно и только в эту декаду возможности, в которых Наполеон был так уверен при возвращении в Париж, могли быть отражены заинтересованными и квалифицированными экспертами. Позднее до этих на миг мелькнувших возможностей, если они и существовали, в любом случае никому уже не было никакого дела.

2) Основательны ли были надежды Наполеона на Австрию, без поддержки или по крайней мере дружественного бездействия которой удержать Литву и Польшу, а равно и наполеоновское господство в Пруссии было бы невозможно?

3) Если на первый и второй вопрос надо отвечать положительно, т.е. если ближайшие надежды Наполеона в декабре 1812 г. были оправданны и он удержал бы зимой союз с Австрией, Польшу и Литву, то каков мог быть ход и результат весенней кампании?

Обратимся к первому вопросу.

Силы и средства сторон по состоянию на 1 декабря 1812 года. Наполеон и его союзники:

- главная армия (1, 2 [кроме баварцев], 3, 4, 5, 6, 8, 9 корпуса, кавалерийский резерв, гвардия, штаб, составленная из отдельных солдат, частей и пополнений дивизия Барагэ д’Иллье) - Плещаницы и их окрестности. Численность этой группы - единственно неясная деталь во всей картине. В ней было 60 тыс. по воспоминанию Сегюра, 52 тыс. по на сто лет более поздней и, очевидно, более точной оценке Лависса, 45 тыс.по современной событиям оценке штаба Кутузова. Из них 9-12 тыс. вполне боеспособных, остальные в полуразложившемся состоянии.

- корпус Вреде (баварские части 2 корпуса) - к югу от Глубокое. 6-8 тыс.

- дивизия Луазона (11-го корпуса) - Вильно, 9 тыс.

- прикомандированные к ней части Франчески - Кутара, в основном неаполитанские (11-го корпуса) - Вильно, 7-8 тыс.

- гарнизоны Литвы, включая Вильно - 6 тыс. (командующий - военный губернатор Литвы генерал ван Хогендорп; гражданский губернатор - Маре, герцог де Бассано, имперский министр иностранных дел).

- дивизия Эдле (11-го корпуса) - Кенигсберг. 15 тыс.

- австрийский корпус Шварценберга - от Кобрина до Слонима, сосредотачиваясь к Слониму - 25 тыс.

- 7 корпус Ренье и прикомандированная к нему дивизия Дюрютта (11-го корпуса) - в Брест-Литовске, 1.12 начала основными силами движение вслед за Шварценбергом, на Кобрин и далее - 15 тыс.

- 10 корпус Макдональда - Митава-Динабург, включал ок.10-15 тыс. войск империи и ее вассалов + 10 тыс. прусского корпуса Йорка фон Вартенбурга, т.е. всего 20-25 тыс. чел.

- гарнизоны и войска на территории Герцогства Варшавского - 8 тыс. (по сведениям штаба Кутузова).

- мелкие корпуса и части (датская дивизия, гарнизоны от Эльбы до Немана, включая Данцигский), остававшиеся в германских землях между Эльбой и Неманом и в Данциге - ок.20-25 тыс.

Это было все, что оставалось от 610 тыс. чел. восточной группировки войск Наполеона (считая вспомогательные прусский и австрийский контингенты), собранной им для войны с Россией (3) .

Кроме указанных выше войск, в распоряжении французской Империи не оставалось никаких организованных военных сил до самого Рейна.

На подмогу этим остаткам к Неману перебрасывалась дивизия Гренье из Италии (18 тыс.)

Всего, таким образом, Наполеон к 1.12.1812 располагал для ведения военных действий в России 160 тыс. чел. (включая силы Эдле) [таким образом, из 600 тыс., двинутых на Неман и за Неман, к 1.12 было потеряно ок. 440 тыс. чел., т.е. три четверти], и еще около 30 тыс. чел. стояло между Эльбой и Неманом. С этим расчетом полностью согласуются оценки самих воюющих сторон. Сам Наполеон и его штаб, как мы помним, в начале декабря исчисляли свои силы на российском театре военных действий в 150 тыс. чел, штаб Кутузова к 1 декабря, как мы знаем от Вильсона, те же силы исчислял в 145 тыс. (4)

Было ли этих сил с военной точки зрения достаточно для удержания той зимней линии фронта, на которой настаивал Наполеон? Это зависело от двух факторов: обеспечения Литвы, прежде всего Вильно, боеприпасами, топливом, теплой одеждой, жильем и провиантом, а также от численности и состояния наступающих русских войск.

Что касается первого, то фланговые корпуса (Макдональд, Ренье, Шварценберг) ни от каких особенных лишений и не страдали, а литовские запасы, какими они были в начале декабря 1812 г., лично видевший их ген. А.П.Ермолов характеризует так: «В Вильне хранились огромные запасы всякого рода предметов собственно для продовольствия войск. <...> Столько же огромные склады амуничных вещей, для гошпиталей одежды, белья, посуды, для аптек медикаментов дорогой цены, <...> много бочек, наполненных хиною, камфарою и проч.» (Ермолов, С.260) ; все это нетронутым и неиспользованным попало в руки русских. Таким образом, зимние квартиры, предписанные Наполеоном своей армии, были и вправду вполне подготовлены к тому, чтобы обеспечить ее на всю зиму.

Добавим, что из 160 тыс. Наполеона на театре русской войны лишь около 60 тыс. испытали серьезные бои и могли считаться расстроенными. Остальные силы - около 35 тысяч в центре, 25 тыс. на севере и 40 на юге - представляли собой, фактически, свежие или почти не потрепанные боями или переходами войска.

Что касается наступающих русских, то группировка их на 1.12. была такова:

- на юге, против сил Шварценберга - Ренье - войска Сакена на линии Любомль - Ковель (ок. 25 тыс.) и Эртель в Белоруссии (10-15 тыс.);.

- в центре, в районе Борисова и окрестностях - три армии: армия Кутузова и Платова (не более 45 тыс., к 12.12 осталось 27 тыс.), севернее ее - армия Чичагова (вместе с выделенным из нее гарнизоном Минска - около 20 тыс. [Вильсон, С.100] ), еще севернее - армия Витгенштейна - Штейнгеля (ок. 35 тыс.);

- на севере, против Макдональда - рижский гарнизон и мелкие отряды, общей численностью едва ли более 10 тыс.

Кроме этих сил, существовали еще мелкие части по всей стране, 40-тысячный стратегический резерв в Нижнем Новгороде и гигантское, 400-тысячное ополчение, которое, однако, даже и выдвинуть к линии фронта было бы невозможно по недостатку провианта и жилья (к тому же никакой военной роли, кроме частичного исполнения функции завесы или преграды для возможного наступления французов ополчение с самого начала войны не играло и играть не могло).

Таким образом, на театре военных действий против Наполеона Россия располагала 150-160 тыс. - т.е. не имела никакого превосходства сил над войсками Наполеона. Кроме оставшихся далеко на юге войск Сакена и флангового Рижского гарнизона, все прочие части - т.е. именно те, которым предстояло двигаться в Литву - были крайне измотаны длительными походами в тяжелых зимних условиях. Из работы в работу переходит яркий пример: регулярная армия Кутузова, насчитывавшая 97 тыс. под Москвой, добралась до Вильно в составе 27 тыс. (с казаками и прочими иррегулярными частями, соответственно, 120 и 40 тыс.). Все остальные главным образом лежали в госпиталях или составили безвозвратные санитарные потери.

Ясно, что зимнее наступление и без того измотанных по большей части войск, разворачивающееся в опустошенной открытой местности, направленное против сидящих в хорошо снабженных теплых пунктах и в значительной своей части свежих войск, да еще при полном равенстве сил - обречено на поражение. Военное и продовольственное снабжение у обороняющихся было бы в неизмеримо лучшем состоянии, чем у наступающих. Подкрепления также легче было подтянуть из Пруссии и Польши, чем из Нижнего Новгорода и Петербурга - и по расстояниям, и по сравнительному качеству дорог (даже не говоря о полном разорении Центральной России).

Таким образом, с чисто военной точки зрения самоуверенность Наполеона была вполне оправдана. При нормальном руководстве войсками и элементарной дисциплине удержание линии зимнего фронта, на котором настаивал Наполеон, никаких трудностей бы не вызвало. Характерно, что профессиональный военный Вильсон, прикомандированный к русскому штабу, еще 13.12 опасался, как бы Наполеон (об отъезде которого никто не знал) не отбросил наступающих обратно за Двину (Вильсон, С.104) !

Позиция Австрии. Разумеется, союз Австрии с Францией в 1812 г. был союз по расчету, причем очень ограниченному. Австрийцы несомненно приветствовали бы в душе поражение и ослабление Наполеона в России и летом 1812 обменялись с Россией взаимными уверениями в том, что война с обеих сторон останется чисто демонстративной и даже и в таком виде не коснется австро-русской границы, а будет разворачиваться севернее, на границе Герцогства. Однако к России Австрия питала не намного больше симпатий, чем к Франции, и совершенно не желала видеть французскую гегемонию в Европе уничтоженной и смененной русской, да еще и сразу после того как она сама, Австрия, была на французской стороне. Австрия намерена была стать в положение «третьего радующегося» и развязать себе руки для того, чтобы в тот момент, когда она сочтет нужным, решить дело своим участием. Именно этого курса австрийцы пытались придерживаться в 1813 г. Но для того, чтобы обеспечить себе в полной мере такую возможность, австрийцы не должны были способствовать полному уничтожению сил Наполеона в России. Такое уничтожение могло бы слишком резко изменить баланс сил в пользу русских и ослабить шансы Австрии сыграть желанную ей роль. Поэтому австрийцы, действительно ограничивавшиеся вялыми демонстрациями, пока Наполеон одерживал победы, неожиданно активизировались, когда он стал терпеть поражение. Войска Шварценберга, не двигавшиеся с места и не посягавшие на русские границы с августа по ноябрь, около 10 ноября неожиданно сдвинулись с места, перешли Буг, развернули очень бодрое наступление, разбили Сакена, заставили его отступить на юг, а сами к 25.11 заняли линию Кобрин - Слоним, полностью расчистив себе возможность для наступления на Минск, куда им в конце ноября приказал двинуться Наполеон. Эта диверсия на Минск должна была облегчить устройство центральных сил Наполеона на зимних квартирах в Литве. 27.11 Шварценберг вышел из Кобрина к своим войскам в Слониме, 3.12. за ним последовал Ренье из Брест-Литовска. В начале декабря Шварценберг прибыл в Слоним; поскольку к этому времени оперативная обстановка изменилась, он остановился, ожидая дальнейших распоряжений. Войска Сакена (Любомль-Ковель) были так ослаблены в ноябре, что не осмелились использовать отход главных сил Шварценберга-Ренье на северо-запад и атаковать их слабые тылы, занимавшие линию Брест-Литовск - Кобрин.

Ясно, что ноябрьская активизация Шварценберга после трехмесячного бездействия, как и само это бездействие, могло быть вызвано только соответствующим политическим решением Вены. Как видим, Австрия была полна решимости поддержать Наполеона на заключительном этапе войны и не допустить его полного разгрома в России. Еще ярче это сказалось в будущем. Шварценберг стоял в Слониме до середины декабря, совершенно не собираясь отступать; более того, отряды австрийцев заняли Пинск и Слуцк [Вильсон, С.102, 104. Одно время Вильно, Пинск и Слуцк разом были в руках французов и австрийцев] . Только 14.12, учитывая общую обстановку, Шварценберг начал медленно отходить на Белосток и к 31.12 сосредоточился за Бугом, на линии Остроленка-Броки. Наполеон, как мы помним, надеялся, что австрийцы не бросят его и не изменят, если он будет удерживать Литву. Австрийцы сделали даже больше: не только Литва в начале декабря, но и Восточная Пруссия в начале января успела достаться русским, а австрийцы еще не собирались договариваться с Россией. Вильсон в дневнике за ноябрь и декабрь выражает исключительную враждебность к Австрии и страх перед ее антироссийским наступлением, как состоявшимся, так и потенциальным. Австрийскую угрозу в это время он считает даже более опасной, нежели собственно французскую!

Только в середине января, когда русские приблизились к Варшаве, а полный крах французских сил давно стал свершившимся фактом, Шварценберг вступил в переговоры с русскими, и 28.01 Австрия заключила с Россией тайную конвенцию о прекращении боевых действий. Лишь 5.02 Шварценберг покинул Варшаву и ушел в Галицию, оставив город в руках ничтожных сил Герцогства, и лишь 18.02.1813 Варшаву заняли русские. Против же Франции Австрия не выступала до лета 1813, несмотря на четырехкратные призывы России и Пруссии.

Таким образом, декабрьские надежды Наполеона на верность Австрии (при реальной поддержке Шварценберга перспектива удержать Литву казалась несомненной, при его фактическом нейтралитете оставалась вполне возможной, при измене практически исключалась), по крайней мере в тех размерах, в которых Наполеон их питал, оказались полностью оправданы, а частично даже превзойдены. Если бы французы закрепились в Литве, Австрия лояльно поддержала бы их (чем окончательно упрочила бы само это закрепление).

Вопрос о весенней кампании решается еще более оптимистично для Первой Империи. С крайним напряжением всех сил Россия к апрелю сосредоточила не более 70 тыс. чел., к августу - 150 тыс. чел., этой численности русская армия в Европе в 1813-14 гг. так и не превысила. Наполеон же к апрелю располагал в Германии 200 тыс., в подавляющей своей части это были войска, сформированные заново, начиная с января. Это, конечно, не полмиллиона человек, которые он намеревался собрать, но тоже более чем достаточно. Учитывая приведенное соотношение сил, можно не сомневаться в том, что, удайся зимний план Наполеона, его весенняя победа (образца 1807 г., только не на Немане, а на Западной Двине) стала бы практически неизбежна. Режим Александра I, конечно, не мог бы пережить второго великого отступления.

В таком случае, почему ничего подобного не произошло? Фактическая сторона дела такова. Боев в декабре почти не было, и тем не менее 160-тысячная сила Наполеона распалась и погибла в несколько дней - от небывалых уже целое столетие морозов и полной дезорганизации.

Еще на исходе ноября погода была столь мягкая, что через Березину невозможно было переправиться по льду. Однако уже 30.11 ударил мороз до 20 градусов. Наполеон надеялся, что, уничтожив мосты через Березину, он тем самым сорвет возможности русского преследования его сил, однако по иронии судьбы сразу после его переправы морозы сковали реку льдом, и там, где сам Наполеон едва не погиб двумя днями раньше из-за отсутствия льда и необходимости наводить мосты, русские войска прошли без всяких затруднений по его следам. 2 декабря, по воспоминаниям Марбо, мороз достиг 25 градусов (The Memoirs of General the Baron de Marbot. II, 19). 5 декабря - в точности в день отъезда Наполеона и передачи командования Мюрату - он достиг уже 27 градусов, 6.12 - 30-ти и так и держался дальше на 27-30. Для всех войск, находившихся в этот момент в движении, а не стовших по городам, это оказалось катастрофой. А в движение пришли все войска на центральном, литовском участке фронта. Дело в том, что Мюрат (главнокомандующий с 5.12) ни на секунду не думал удерживать Литву, громогласно утверждая, что это невозможно. Поэтому армия не отходила, а бежала к Вильно и за Вильно, причем уже между Ошмянами и этим городом, т.е. 6-8.12, жестоко пострадала от мороза [Ермолов, С.256] . Лишь остатки 5 корпуса Понятовского еще не доходя Ошмян свернули на Варшаву (они-то и спаслись).

Заняв Вильно 8.12 (части прикрытия и какие-то отставшие подходили еще 9.12), никаких приказов о расположении войск, обороне и сопротивлении ни Мюрат, ни кто-либо другой не отдавал. Больше того, накануне 9.12 военная и гражданская власть Литвы в лице Хогендорпа и герцога Бассано сбежала из Вильно на Неман, и никто не мог в организованном порядке обеспечить армии размещение, заявить о имеющихся запасах и др. В итоге армия тут же набросилась на виленские запасы, разбила магазины и кабаки; множество солдат замерзло пьяными или погибло от излишеств после долгой голодовки. При подходе передовой части войск Платова (отряда Сеславина) к городу вечером 9.12 спустя несколько часов без сопротивления бежала вся армия, причем Мюрат был не то чтобы первым, но и далеко не последним; он сбежал, не отдав никаких приказов. Только маршал Ней на свой страх и риск оставался в Вильно и оказывал сопротивление до утра 10.12, прикрывая отход остальных сил. Необходимости в этом бегстве не было никакой. Особенно ярко это видно из следующего эпизода. Наполеон, узнав подробности дела, с яростью припомнил по одному из донесений, что спустя полтора часа после бегства из Вильно ничтожный пехотный отряд, забытый в городе, спокойно прошел между занявшими Вильно русскими силами, не осмелившимися его тревожить, и отступил вслед за прочей армией; Наполеон видел в этом очевидное доказательство того, что наступавших нечего было бояться (Коленкур, С.348 ). Он не знал еще всей правды. Отряд произвел на занимавших город русских много большее впечатление, чем думал сам. Ермолов передает это впечатление так: «Первый вошел в Вильну с отрядом партизан Сеславин, но должен был уступить превосходству неприятеля. Пришли атаман Платов и авангард генерала Чаплица, и неприятель с поспешностью оставил город» (Записки А.П.Еромолова 1798-1826. М., 1991 [далее: Ермолов]. С.256-257) . Французы между тем даже и не знали, - и так никогда и не узнали - что им кто-то уступил, да еще и под воздействием их превосходства. Иными словами, тот самый отряд, о котором стало известно Наполеону, своим передвижением по Вильно (в действительности отступлением!) заставил Сеславина поспешно отойти. Всю ночь остатки французов убегали из Вильно, утром 10.12 Ней отошел в организованном порядке, и к середине дня 10.12 русские силы заняли город.

Французские войска 10-11 / 13.12 шли из Вильны на Ковно, неся по дороге массовые потери от морозов, державшихся около 27 градусов днем и зашкаливавших сильно за 30 (до 36!) ночью. Вне города это стало тотальной катастрофой. С исхода 11.12 по 13.12 разрозненные части входили в Ковно и переправлялись на западный берег под прикрытием арьергарда Нея, который вошел в Ковно утром 13.12 и влил в свои части 400 человек ковенского гарнизона (не имевших внятного представления о том, кому подчиняться, после того как командующий ими и прочими литовскими гарнизонами ван Хогендорп спешно эвакуировался за Неман несколькими днями ранее). Едва услышав о том, что в город вошел Ней, пребывавший в Ковно до этого Мюрат немедленно убежал еще дальше за Неман, в прусский Гумбинен. Вечером 13.12 к Ковно подошел Платов и 14.12 после короткого боя с силами Нея занял его. В 8 часов вечера 14.12 Ней последним перешел по Ковенскому мосту через Неман. Дальше русские не пошли, а остатки французов отступили перед ними за Неман. Все французские начальники собрались на совет в Гумбинене, где было покончено с каким бы то ни было общим командованием: отныне все полки спасались на свой страх и риск. 14.12 было, таким образом, концом российской фазы войны 1812 г. на центральном направлении и, разом, организованного ее течения с французской стороны.

О том, как поэтапно таяли силы французов в Литве (80 тыс.чел. по состоянию на 1.12 - и по сложению отдельных сил, и по суммарной оценке Сегюра) можно составить довольно внятное представление. Сегюр условно считал, что 40 тыс. погибло от Молодечно - Ошмян до Вильно (включительно), а еще 40 тыс. - после Вильно до ухода за Неман, т.е. попросту поделил потери напополам, проведя разграничение по кульминационному пункту - сдаче Вильно. На деле распределение потерь было несколько сложнее, а сами потери чуть ниже: погибла не вся центральная группа.

Первый этап катастрофы проходил между Ошмянами и Вильно и затронул отступавшие туда из-под Березины части и встретившие их как раз в Ошмянах основные силы Луазона, Франчески и Кутара, вышедшие из Вильно. Продолжался этот этап три дня, точнее, три ночи (5/6, 6/7 и 7/8.12), закончился вступлением в Вильну. О размерах потерь можно судить по тому, что еще 5.12 в Сморгони сдалось в плен 3 тыс. чел., а из 15 с лишним тысяч Луазона, Франчески и Кутара за упомянутые выше три дня погибло 8-10 тысяч человек и 2 тысячи сдалось в плен в Ошмянах (о пленных см. Вильсон, С.104; ср. сходное исчисление потерь в воспоминаниях Марбо, II, 20, где, однако, вместо Луазона автор называет начальником дивизии Гратьена, вероятно, по ошибке) . Выделенные в конвой Мюрату 200 неаполитанских кавалеристов, входившие в указанные выше силы, высланные из Вильно в Ошмяны, все погибли за одну ночь, сразу после присоединения к главной армии.

Второй этап наступил в Вильно. В ночь с 8 на 9, днем 9 и в ночь эвакуации (с 9 на 10.12) в городе погибло или слегло столько солдат, что хватило бы на большое генеральное сражение. Русские, по данным Вильсона, к исходу декабря насчитали в Вильно 4[0] тыс. вражеских трупов (Вильсон С.242-243, ср.С.108, то же: История XIX века. М., 1938. Т.2. [Лависс] С.281), в том числе 9 000 пленных, взятых было до Вильно и в cамом Вильно (Вильсон, С.108) и умерших в городе от изнурения, голода и холода. Остатки частей 11 корпуса и Вреде (по состоянию на 1.12 - ок.24 тыс. чел) при выходе из Вильно насчитывали 2,5 тысячи (К.Клаузевиц. 1812 год. М., 1937. С.192) , вся остальная армия, находившаяся под контролем командующих - еще 1,8 тыс. чел.

О последнем этапе, т.е. о времени после Вильно судить в подробностях невозможно, так как армия фактически распалась. В Ковно 13.12 вся организованная сила сократилась с 4,3 до 1,6 тыс. чел. К исходу декабря, когда подтянулись мелкие отряды, и отступавшие соединились с Понятовским на Висле, остатки всех центральных сил составили ок. 13 тыс. чел. (Клаузевиц, С.199) . Таким образом, декабрьские потери центральной (литовской) группы составили почти 70 тыс. чел. Опираясь на приведенные выше данные, можно считать, что примерно 20 тыс. погибло и попало в плен до прихода в Вильно, ок. 30 тыс. осталось и погибло в самом Вильно, остальные - от Вильно до Ковно (не имеет смысла выделять из числа погибших пленных, так как пленные погибали почти немедленно и стопроцентно).

В результате краха центральной группы 19-30.12 отвел свои войска за Неман Макдональд, а 14-25.12 - Шварценберг и Ренье. 30.12 десятитысячный прусский корпус Йорка заключил сепаратное перемирие с Россией в Таурогене. В итоге 31.12 расположение французских войск было следующим: остатки 10 корпуса Макдональда - ок. 10 тыс.чел в Тильзите, дивизия Эдле - ок.15 тыс. в Кенигсберге, остатки центральной группы - в основном по Висле (9 корпус в Данциге, 1 - в Торне, 2 - в Мариенбурге, гвардия в Тильзите, 3-й в Эльбинге, 4-й - в Мариенвердере, 5-й - в Варшаве, 6-й - в Плоцке), всего ок.13 тыс. 7-й корпус Ренье с 5 тыс. стоял в Венгрове. Судя по всему, имперские фланговые силы, при сотнях верст отступления в тяжелейшую зиму понесли за декабрь потери, составившие около половины от их первоначальной численности (осталось 15 тыс. из 25-30). Шварценберг со своими войсками стоял в Остроленке - Броках. Русские до 1.01.1813 Немана не переходили, исключая рейды казаков в районе Тильзита.

Без австрийцев всего в распоряжении Мюрата было ок. 45 тыс. (5) , с приблизительно 20-30 тыс. войск империи и вассалов, так и не ходивших на Неман - более 70 тыс. Это и есть те 60-70 тыс. чел., с которыми, согласно историкам кампании 1813 года, в январе - феврале Евгений Богарне пытался наладить оборону на Висле и Одере (по рапорту в феврале здесь в строю стояло около 60 000, Marbo, II, 21; Никаких подкреплений к этому времени французские силы к востоку от Эльбы еще не получали): Мюрат самовольно сдал Евгению свое номинальное командование.в Познани еще 16.01 и умчался в Неаполь. К этому моменту русские, впрочем, заняли лишь часть Восточной Пруссии с Кенигсбергом (начало января) и начали выдвигаться к Варшаве (с 12.01). В Польшу они не углублялись, опасаясь удара Шварценберга. Однако в конце января Австрия вышла из войны.

Конечно, русские силы также равномерно таяли от морозов и болезней; к середине января их строевой состав был равен 100, а 1.02.1813 - 60 тыс. чел. (Вильсон, С.112, 244) . Февральско-мартовскую кампанию решили позиции Пруссии и Австрии.

При этом все события декабря - января были прямым и неизбежным следствием описанного выше краха центральной группировки, случившегося в первые же пять дней после отъезда Наполеона (5-10.12). Дело в том, что без этой группы было невозможно держаться и флангам, и, таким образом, весь подготовленный к обороне фронт Митава - Динабург - Вильно - Слоним необходимо было бросить. А за этим фронтом до самого Одера не было значительных складов (исключая Данциг), и до самого Рейна - подкреплений. Зимнее же отступление по открытой местности, хотя бы до Вислы, заведомо разрушало пустившиеся в него войска; создать новый оборонительный рубеж они могли бы, лишь будучи подкреплены значительными свежими частями, а их-то и не было. Только силы австрийцев могли бы нанести продвигавшимся в Польшу русским жестокий фланговый удар. Однако перед лицом полного краха французов Австрия вмешиваться бы не стала: как говорилось выше, ее целью было оставаться в положении «третьего радующегося» и иметь свободу рук, а активное вмешательство в описанных условиях (когда речь шла уже не о том, чтобы подкреплять с юга французские позиции в Литве, а о том, чтобы собственными силами отстоять от русских Польшу) значило бы для Австрии взять на себя основную тяжесть войны с Россией, т.е. прочно связать себя с Францией - а это для австрийской политики было совершенно неприемлемо.

Такой расклад сил и определил общую пассивность в январе-феврале: французы еще на исходе декабря откатились на Вислу, но и русские больше месяца не предпринимали никаких действий, пока не удостоверились в том, что Австрия им не помешает.

Итак, сдача Литвы для французов означала неизбежное отступление до самого Одера, - средние линии удержать было бы невозможно, если бы не вмешалась Австрия, а она-то как раз не стала бы (и действительно не стала) вмешиваться после сдачи Литвы. Именно поэтому Наполеон пришел в такую ярость, едва узнал о падении Вильно: он понимал, что чаша весов одним ударом качнулась на сторону врага, разрушив все его расчеты. Он пытался еще в январе-феврале побудить Австрию к активным действиям и увеличению корпуса Шварценберга вдвое, но неудачно и даже без большой надежды на успех.

Таким образом, войну 1812 г. - а вместе с ней, как показало будущее, и свою всеевропейскую войну - Наполеон проиграл именно в районе Вильно, между 5 и 15 декабря. Это лишний раз подтвердят цифры: за все «великое», считающееся роковым отступление от Москвы до Березины включительно выведенная Наполеоном из Москвы армия потеряла в общей сложности не более 60-70 тыс. чел. - вдвое меньше, чем находилось в его распоряжении после Березины! А за злополучную декаду декабря потери только на центральном, литовском участке фронта составили 70 тыс. чел.

Причины бедствия очевидны. Однако при их анализе следует четко разделять события 6-8.12 (до входа в Вильно) и 9-14.12 и далее. В восприятии современников эти следовавшие непрерывно одно за другим события, естественно, слились, что не мешает совершенно различному распределению причин и следствий на этих отрезках времени. 6-8.12 армия при 20-30 градусном морозе шла из Сморгони в Вильно. На этом этапе никакие силы не спасли бы ее от тяжелых потерь. Гибель дивизии Луазона - Франчески - Кутара была, таким образом, преопределена самой природой. Разумеется, и впоследствии массовые потери при отступлении из Вильно объясняются морозом, но само это отступление было вызвано вовсе не им!

Сразу заметим, что если сидеть в Вильне и пр. французская армия могла - к этому литовские города Наполеон подготовил - то перемещаться в условиях русской зимы она не могла совершенно. И ответственность за это несет, разумеется, сам Наполеон, который мог и хотел играть в свои шахматы (любимое военное сравнение его самого и его генералов) только на определенной доске - среднеевропейский климат, хорошая сеть дорог, военная техника конца «старого режима». Менять все эти параметры, если это зависело от него, он категорически отказывался (почему и отвергал все военные новинки и мирился с техническим отставанием французского стрелкового оружия - от прусского, артиллерии - от русской, а кавалерии - от любой). Если же это от него не зависело (дороги и климат), то он старался по возможности не видеть соответствующих факторов, что называется, в упор. Поскольку отсутствия дорог не признавать невозможно, это ему приходилось учитывать (хотя вполне скомпенсировать его в 1812 г. он так и не смог никакими обозами ни на какой фазе войны). Климатические же отличия он, по меткому наблюдению Тюлара, просто игнорировал (как в Египте или на Гаити) или вообще отрицал, как и было в случае с Россией. Своим генералам, предупреждавшим его о русской зиме, он еще перед войной выражал уверенность в том, что русская зима - это слухи, которые распускают сами русские, чтобы отвадить иностранцев от намерения вторгнуться в их края. Поздней осенью, во время отступления из Москвы (а это время выдалось как раз на редкость неморозным, что при ноябрьских переправах шло французам только во вред) он с торжеством припомнил генералам эти предвоенные споры, и тем нечего было отвечать - морозов в самом деле не было. Однако 20-градусный мороз, ударивший 30.11, еще успел доказать Наполеону, что по части русской зимы правы все-таки слухи. Дополнительно в этом он должен был увериться начиная с 6.12, при проезде через Ошмяны и далее.

Однако если отступать до Вильно без потерь армия не могла, то оставаться в Вильно и превратить его в безопасную и неприступную базу на всю зиму она могла вполне (после всех потерь в Вильно сосредоточилось 50-60 тыс.чел). И то, что она все же сдала Вильно - и, тем самым, должна была неизбежно и окончательно разрушиться при дальнейшем отступлении - целиком и полностью лежит на совести Мюрата, главнокомандующего с 5.12 по 16.01. Общеизвестно, что Мюрат и не собирался выполнять приказы Наполеона: он считал, что удерживать Вильно - и невозможно, и не нужно, мнение это высказывал направо и налево и руководил войсками в соответствующем духе - а точнее, вообще не руководил ими, следствием чего была беспримерная дезорганизация и паника. В начале января Мюрат сообщил прочим маршалам, что вообще не видел и не видит смысла в этой войне и не желает служить безумцу, а вскоре после этого фактически дезертировал из армии, сдав ее на руки Богарне. Дело, как видим, шло даже не о неисполнительности, а просто о саботаже. Причины тому известны давно: Мюрат еще до войны 1812 вел переговоры с англичанами; он не верил в победу Наполеона, всерьез претендовал быть независимым королем, соответственно, был крайне недоволен диктатом императора, готов был изменить ему и заручался признанием его врагов. Историки сходятся в уверенности в том, что все бегство Мюрата из России было вызвано главным образом его желанием как можно быстрее оказаться в Неаполе, в своем королевстве, чтобы закрепить его за собой при грядущем поражении Наполеона - поражении, которое реализация этого мюратовского желания и предопределила. Ясно, что если бы Мюрат стал удерживать Вильно, его расчеты оказались бы сорваны: и в Неаполь он скоро бы не попал, и с делом Наполеона связался бы настолько крепко, что у антинаполеоновской коалиции не было бы никаких оснований оставлять за ним Неаполь после своей победы (чего Мюрат добивался от англичан еще до войны).

Таким образом, действия Мюрата зимой 1812 / 13 гг., в эпоху его краткого главнокомандования, являлись сознательной - и даже не очень скрываемой на деле - военной и государственной изменой, вызваннной своекорыстными политическими расчетами.

Таким образом, за провал едва намеченной Наполеоном зимней кампании - а вместе с ней и всей войны - отвечает именно Мюрат. В этом духе всегда и высказывался сам Наполеон, еще в конце декабря 1812 г. в ярости заявлявший, что то, что удержал бы капитан легкой пехоты, было потеряно Мюратом из-за его организаторской неспособности и потери духа. Что дело было еще и в осознанных намерениях Мюрата как можно скорее выйти из игры, Наполеон так никогда и не осознал (да и позднее он отказывался верить в очевидную измену Мюрата в 1813 г., пока тот не засвидетельствовал ее письменно и формально. Интересно, что видеть Мюрата он после этого не желал, но укрыть его у себя в 1815 г. был готов).

Однако, вообще-то говоря, Мюрат не сам себя назначил командующим; это сделал Наполеон. Между тем о полнейшей военно-организаторской бездарности Мюрата (которая, кстати, одна могла бы привести к сдаче Вильно, даже независимо ни от каких политических расчетов) были осведомлены все без исключения, в том числе сам Наполеон, что доказывается его неоднократными отзывами на эту тему. Что же побудило Наполеона на самом критическом этапе войны, последствия которого в случае неудачного исхода были бы (и оказались на деле) непоправимы уже во всеевропейском масштабе (реакция Наполеона на сдачу Вильно показывает, что он это вполне понимал), доверить командование лихому рубаке-кавалеристу, который готов был бросаться в атаку по приказу, но при этом был во всех отношениях «организатором-катастрофой» (к середине кампании 1812 его открыто и повсеместно называли во французской армии убийцей собственной кавалерии), легко загорался и остывал и был совершенно и общеизвестно неспособен на крупномасштабные самостоятельные действия, не то что стратегические, но и оперативные? Между прочим, в распоряжении Наполеона находились такие способные к обороне и зарекомендовавшие себя как раз успешными и самостоятельными действиями на отдельных тактических и даже стратегических театрах военных действий военачальники, как Даву и Эжен Богарне.

Опять-таки, причины назначения Мюрата ни у современников, ни у историков сомнения не вызывают; некоторые из них не скрывал и сам Наполеон. Он признавал, что его маршалы готовы подчиняться ему, но (как показала Испания) не желают подчиняться друг другу, несмотря ни на какие верховные распоряжения. В Испании они, невзирая на приказы Наполеона о жестком соподчинении, бесконечно грызлись между собой и часто саботировали операции друг друга, что было одной из существенных причин неудачного хода испанской войны. Между тем Мюрат был единственным королем среди маршалов; вот Наполеон и оставил его командующим, полагая, что его бесспорное старшинство по титулу окажется достаточно авторитетным для того, чтобы все прочие ему подчинялись. Впрочем, по этим соображениям Наполеон мог бы передать командование и Богарне - тот был его пасынком и вице-королем. Однако Наполеон не хотел возвышать Богарне, опасаясь подорвать этим будущие династические позиции своего родного сына (который и без того оказался бы, по подозрению Наполеона, в не особенно благоприятных обстоятельствах перед лицом заслуженной военной элиты, к которой принадлежал и Богарне) по сравнению с пасынком! Наконец, историки давно выявили еще одну существенную причину: клановое чувство в Наполеоне было исключительно сильно, а Мюрат был его единственным кровным родственником (мужем сестры) из всех военачальников, и именно поэтому Наполеон доверился ему.

Кстати, следует заметить, что Наполеон, в теории не веривший никому и ни в чем и поэтому не поражавшийся «на людях» никакой измене, когда она становилась очевидной, на практике до смешного крепко верил в преданность тех, кому сам покровительствовал или был кровным родичем. Наиболее яркие примеры - это категорический отказ в 1813 / 14 г. признавать измену Мюрата, о которой ему многократно сообщали - вплоть до того самого момента, когда Мюрат сам признался ему в этой измене; вера в то, что Франц Австрийский, как его тесть и дед его сына, не выступит против него в 1813; наконец, полная уверенность 1814 года в том, что облагодетельствованные им маршалы пойдут за ним до конца - вплоть до того самого момента, когда один из них перешел на сторону врага, а остальные ультимативно потребовали его отречения.

Все перечисленные особенности психологии и привели Наполеона к назначению Мюрата своим заместителем - и, тем самым, к проигрышу зимней кампании 1812 / 13 г. и всеевропейской войны в целом. Замечательно, что причинами этого проигрыша оказывааются, таким образом, вовсе не одноразовые военные ошибки, сколь угодно тяжелые (задержка с выступлением из Москвы и т.д.) - они привели только к бедствиям отступления на этапе Москва - Березина, а те вовсе и не имели решающего военного значения - а куда более долговременные, постоянные дефекты военного строительства, стратегии и политического мышления Наполеона:

- «климатологический кретинизм» - все кампании велись так, как если бы климат был среднеевропейским, что подводило Наполеона и в тропиках, и в Египте, и в России;

- невнимание к дисциплине и организации армии «на походе», полное сосредоточение на быстроте передвижений, а также исполнительности в бою (французской армии, кстати, всегда не хватало организации, а Наполеон, как мы помним, радикально не менял своих орудий, а только умело применял их; французскую армию быстро расстраивали дальние передвижения - вот он и строил свою стратегию на блицкриге «одного - двух генеральных сражений»; если же война затягивалась, он всякий раз и оказывался в чрезвычайно рискованной ситуации, как в декабре 1805, начале 1807 и в июне 1809);

- терпимое отношение к грызне между маршалами и к неспособности большинства из них к самостоятельному командованию (вне присутствия самого Наполеона маршалов его били все, кому не лень). Терпимость эта была основана в основном на том, что более талантливый полководец, к тому же вступавший в эффективное начальство над другими полководцами, был бы политически опасен самому Наполеону;

- иррациональное уважение к титулам (в котором и коренилась совершенно абсурдная надежда на то, что Мюрату, как королю, маршалы будут подчиняться с большей готовностью, чем всякому другому), также свойственное Наполеону всегда, как видно хотя бы из столь же неудачного и ненужного введения дворянства Империи;

- иррациональное клановое чувство и доверие к родственникам, заставившее Наполеона (как и в случае с его братьями, совершенно не подходившими для вассальных королевских престолов, которые он им раздавал) вопреки очевидности полагать, что Мюрат справится с порученной ему задачей, хотя вся армия (а также, рациональной частью своего восприятия, и сам Наполеон) отлично знала, что он хорош как кавалерийский начальник в бою, но в оперативно-стратегическом смысле является классическим «военачальником-катастрофой».

Все эти качества, как доказывают многочисленные примеры, были присущи Наполеону постоянно и относятся (кроме упорного нежелания считаться с географическими условиями) не к собственно военной, а к социально-политической сфере. Итак, в 1812 г. не накопление разовых военно-стратегических просчетов полководца Наполеона погубило имератора Наполеона, а, наоборот, постоянные, всегда присущие ему дефекты социального мышления правителя погубили прекрасно задуманный и вполне исполнимый план полководца.

Все это, в свою очередь, позволяет нам понять, почему зимняя кампания 1812 / 13 гг. не нашла достойного отражения в литературе. Она не вписывается ни в русскую, ни в европейскую мифологию войны 1812 г., поскольку истина состоит в том, что эту войну Наполеон проиграл не из-за русской армии и не из-за русского климата, а попросту из-за (а) извечно характерной для него и всегда провальной кадровой политики на высшем уровне, основанной не на продвижении способных людей, а на старинных личных и родственных связях (что и было естественно для корсиканца - человека архаики, а не Нового времени) (б) из-за продиктованного политическими опасениями нежелания иметь реального и дееспособного заместителя по командованию большой военной группировкой.

Русская историография, разумеется, никогда не признает, что все жертвы 1812 г. оказались в конечном итоге ничего не определяющими, знаменитое «параллельное преследование» Кутузова и катастрофа наполеоновского отступления из Москвы особого значения для исхода войны в целом не имели, а император погубил себя сам, причем в последний момент. Французская же историография готова признать, что Наполеона сгубила русская стихия или его собственная гордыня, hybris, заставившая его взяться за не выполнимое ни для кого дело безмерного масштаба. Оба варианта звучат достаточно возвышенно - получается, что император не то вообще мог одержать победу (только роковая стихия помешала, а ей проигрывать никакому смертному не обидно), не то был побежден, так сказать, величием собственного замысла. Признать, что все дело было в том, что в высшей кадровой сфере Наполеон был не столько императором, сколько «крестным отцом», да еще в его невнимании к устойчивости военной организации - т.е., в обоих случаях, именно в дефектах его военно-политической техники, а не «в громадье планов», - признать все это не сможет и французская историография, для которой «ошибки великих людей тоже должны быть великими», а не столь жалкими и элементарными. Английская историография никогда не уделяла кампании 1812 серьезного внимания; ей там все казалось ясным заранее. Иными словами, миф в этой области полностью, - и, вероятно, навсегда - заменил факт.