Михаил Булгаков носил монокль. Когда кампания против "Дней Турбиных" достигла апогея, Булгаков заказал несколько своих фотографий с моноклем в глазу и стал раздавать их друзьям.

Булгаков использовал свой монокль - неизменную примету классового врага, присутствующую на всех антибуржуйских карикатурах - как знак своей приверженности дореволюционным, ценностям. И как нарочитый вызов тем, кто со всех трибун клеймил его контрреволюционером.

Интересно то, что в оплакиваемом Булгаковым дореволюционном мире данный зрительный прибор воспринимался совершенно иначе и был, как правило, видимым признаком германофилии или светской аффектации. Свой традиционалистский вес и значимость монокль приобрел в России только после Октября.

В некотором смысле, фотография с моноклем может считаться классическим примером "булгаковского" высказывания, ибо Булгаков заявлял о своих консервативных ценностях, используя язык нового времени.

Первый роман Булгакова "Белая Гвардия" начинался словами "Велик был год и страшен по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй." Этой строчке предшествовал еще более мрачный эпиграф, взятый из Откровения Иоанна Богослова "И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими…" (Откр 20,12) Сам роман описывал апокалиптическую картину осажденного мирового города, сначала сражающегося с "безвидной" бесформенной тьмой, а затем поглощенного ею.

Книга пронизана ощущением катастрофы, причем кастрофы, носящей космический характер, где в конфликт вовлечены и яркий пятиконечный Марс, и багровая Венера. В этом своем ощущении автор не одинок. Злобная вьюга, провозвестившая конец старого мира в "12" Блока, долго еще бушевала в текстах всех идеологических направлений.

Булгаков со своими персонажами разместился по противоположную - от нового мира - сторону снежной завесы, но там, где речь шла о природе и масштабе бурана, он оставался в рамках красно-белой биполярной мифологии.

В последней версии "Мастера и Маргариты" один из персонажей задает себе вопрос "изменились ли эти горожане внутренне?" И отвечает на него: “Ну что же… они - люди как люди. … Ну, легкомысленны… ну, что ж… и милосердие иногда стучится в их сердца… обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних… квартирный вопрос только испортил их…”(Булгаков 1990: 123)

И читателям приходится положиться на его мнение, ибо, персонаж этот, как никак является главным авторитетом этого мира в области человеческой природы и, конечно же, зла. Это дьявол.

Что же изменилось в промежутке между "Белой Гвардией" и "Мастером и Маргаритой"? Что заставило Булгакова допустить мысль о том, что вьюга страшного 1918 года и года 1919, еще более страшного, не внесла сколько-нибудь заметных изменений в мир - во всяком случае, в области профессиональной компетенции профессора Воланда?

Еще более интересно то, что это высказывание не только противоречит предыдущей позицией самого Булгакова, но и резко расходится с красно-белой мифологией, которая считала революцию полным разрывом с прошлым, исключала возможность существования невовлеченного наблюдателя - даже иностранные гости (Уэллс) были или "за нас" или "против" -, и была равно принята постфактум по обе стороны разлома.

В 1924, еще до того как был завершен последний вариант "Белой Гвардии", Булгаков открыл для себя новый жанр. Большая часть булгаковской прозы того времени была данью гоголевской фантасмагории и представляла собой бытовые и не вполне бытовые зарисовки с отчетливым запахом серы. Что вполне естественно, ибо жизнь после конца света по определению фантастична. Однако повесть "Роковые яйца" относится к чрезвычайно популярному в 20е годы жанру научной фантастики.

Это история чудесного "луча жизни", открытого эксцентричным профессором Персиковым и затем конфискованного советским чиновником для восстановления куриного поголовья молодой республики. В результате серии ошибок и систематической некомпетентности куроводов эксперимент заканчивается появлением на свет непомерно разросшихся и озлобившихся анаконд, страусов и крокодилов. Чудовища сначала опустошают сельскую местность, а затем начинают марш на Москву. Красная армия не в силах остановить звериные орды и столицу спасает только "бог на машине" - мороз, чудесным образом ударивший в августе и погубивший нежную тропическую фауну. Профессор Персиков был убит перепуганной толпой, секрет его луча погиб вместе с ним.

На первый взгляд, сюжет "Роковых яиц" стоит на двух классических научно-фантастических клише - образе "безумного ученого" и истории неправильно употребленного изобретения. Повесть легко было воспринять как попытку пересадить уэллсовскую "Пищу богов" на тучные почвы НЭПа. Виктор Шкловский в статье "Михаил Булгаков" назвал успех Булгакова "успехом вовремя приведенной цитаты".

В этой же статье Шкловский выделяет "общую технику романов Уэллса", позаимствованную Булгаковым - "изобретение не находится в руках изобретателя". (Естественно, тут присутствует достаточно отчетливый намек, что Булгаков - точно такой же профан, похищающий уэллсовские приемы и не знающий, как и на что употребить свою добычу.)
Однако, есть обстоятельства, которые не позволяют нам согласиться с мнением Шкловского - как высказанным, так и подразумеваемым. Ибо Александр Семенович Рокк, несмотря на характерный недостаток образования и избыток энтузиазма, не сводим к одному из механизмов сюжета - типичному уэллсовскому постороннему, случайно завладевшему вещью много умнее себя. Александр Семенович - представитель правительства с мандатом из Кремля (профессору Персикову кажется забавным, что рок может нуждаться в "бумаге").

Более того, Рокк есть священное чудовище русского реализма - типический характер в типических обстоятельствах. Он - назначенец. Верный член партии, направленый на производство проводить партийную политику. К 1924 назначенец уже успел стать популярным персонажем советской литературы, хотя шеренга литературных назначенцев еще не пополнилась образами Давыдова из "Поднятой целины" и Алексашки Меньшикова из "Петра Первого". Но даже в 1924 Рокк был уже фигурой достаточно привычной, чтобы читатель знал, что безграничная энергия и безграничное невежество персонажа (заведующий куроводческим совхозом неспособен опознать куриное яйцо) являются не его индивидуальными свойствами - как это было бы у Уэллса - а формообразующими приметами подвида.

Интересно, что ангелы-хранители Персикова, с легкостью остановившие нашествие журналистов и иностранных шпионов, не смогли защитить профессора от Рокка. Это, впрочем, вполне естественно - даже ГПУ бессильно против фатума, особенно, когда у фатума есть и соответствующий документ.

Как писала Мариэтта Чудакова, "Персиков гибнет ... не осознав своевременно возможных последствий нормальной научной деятельности в ненормальной социальной действительности." (Чудакова 1991: 281)

Катастрофа как неизбежное последствие состояния общества - концепция, отдающая скорее собственно Марксом, а не фабианцем Уэллсом. Следует отметить, что в статье Шкловского это обстоятельство не рассматривается вовсе.

Но если Шкловский обходит молчанием социо-культурную природу катастрофы, то генеалогию события, положившего бедствию конец, он рассматривает довольно подробно. С одной стороны августовский мороз "равен бактериям, которые уничтожили марсиан в "Борьбе миров". С другой стороны, этот мороз уничтожил Наполеона. Вообще, это - косность земли, взятая со знаком плюс." (Шкловский 1990: 301)

Следует добавить к этому, что жестокий августовский мороз - это еще и типично булгаковский вариант счастливого избавления - катастрофа, отмененная другой катастрофой, изгнание Петлюры из Киева Красной Армией. И вполне закономерный финал для сатирической повести.

Однако, нам кажется любопытным, что Булгаков - эволюционист, паладин разума и нормы, полагает слепую косность природы единственной силой, способной ввести в рамки последствия человеческой деятельности [1] .

Это обстоятельство заставляет нас задуматься - а было ли причиной катастрофы именно неправильное использование изобретения?

Потому что в следующем научно-фантастическом произведении Булгакова открытие остается у создателя. Собственно, главной проблемой изобретателя является невозможность избавиться от дела рук своих.

Если изобретение профессора Персикова обрушило в пучину бедствий окружающий мир, то профессор Преображенский принес катастрофу в собственный дом - и хотя дом этот после всех ужасных происшествий все же остался стоять, ему уже никогда не стать прежним. Пересадив бродячему псу гипофиз человека, зарезанного в трактирной драке, Преображенский - сам того не подозревая - создает гомункулуса - совершенного люмпен-пролетария. Каковой немедленно начинает использовать свои классовые параметры - от дешевой риторики до новоприобретенного револьвера - против своего создателя.

"Собачье сердце" также опирается на западную традицию. В повести можно найти отзвуки не только "Острова Доктора Моро", но и "Франкенштейна". Но если в романах Уэллса и Мэри Шелли причиной трагедии является неспособность ученого прометеевского склада наделить свое создание всеми свойствами человека, то в "Собачьем сердце" ошибка персонажа-творца заключалась в том, что он сделал свою работу слишком хорошо. То, что создал Преображенский, было воистину человеком - собаки все же, как правило, не принуждают к сожительству беззащитных машинисток, угрожая им сокращением штатов.

“и поймите, что коты - это лучшее из всего, что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют в природе!” (Булгаков 1991: 161)

Последнее доказательство человеческой природы Шарикова не заставило себя ждать - гомункулус, вдохновленный "квартирным вопросом", написал донос на своего создателя, обвинив Филиппа Филипповича в контрреволюционных речах, меньшевизме и хранении оружия [2].
И только его уцелевшая собачья составляющая, та самая косность природы позволяют Преображенскому и Борменталю превратить мерзкое человеческое существо в симпатичного пса.
В "Роковых яйцах" косность земли спасла страну от чудовищ, порожденных агрессивным невежеством [3] .

В "Собачьем сердце" бастионом агрессивного невежества является гиперактивный домовой комитет (каковой естественно представлен неким инвариантом всех прочих комитетов, в том числе и тех, что не подлежат упоминанию). Однако ни Швондер со товарищи, ни куда более серьезные вышестоящие организации не имели отношения к созданию люмпен-гомункулуса.

Конечно, можно сказать, что действия Швондера внесли существенный вклад в превращение пьяницы, балалаечника и мелкого воришки в по-настоящему жуткого заведующего подотделом очистки. Но это предположение опровергает и сам создатель Шарикова - профессор Преображенский. Он утверждает, что поведение нового гражданина страны советов в основном диктуется личностью донора - Клима Чугункина - и что перевоспитать Шарикова физически невозможно. "Тут уж ничего не поделаешь - Клим." (158)

Так что домовой комитет прямой ответственности за метаморфозы Шарикова не несет.

Приходится заключить, что выделенная Шкловским уэллсовская схема "большая вещь попадает в руки профана, не способного ее понять" в данном случае совершенно неприменима. Полиграф Полиграфыч Шариков является произведением в высшей степени компетентного и грамотного профессора Преображенского - отчего последствия шариковского пребывания в одном отдельно взятом доме не становятся менее катастрофическими. При этом, если операция по приживлению собаке человеческого гипофиза описывается как "нехорошее, пакостное дело, если не целое преступление", то обратная процедура представлена уже как преступление несомненное - как с позиций морали (ибо не преступно ли отбирать у мыслящего существа способность мыслить?), так и с чисто юридической точки зрения. У этого своеобразного убийства есть даже некий исторический привкус - доктор Борменталь пытается задушить Шарикова подушкой, как если бы начальник подотдела очистки был Павлом I, а не подзаборным пролетарием. И после того, как дело было сделано в квартире воцарилась "полнейшая и ужаснейшая тишина" [4].
Целый ряд критиков в разное время предполагал, что "Роковые яйца" и "Собачье сердце" на самом деле - сатирическая дилогия, и что объектом сатиры являются задачи, которые поставила перед собой советская власть:
–построение нового мира
–создание нового человека.

Согласно этой гипотезе, Булгаков попытался смоделировать ситуации, в которых эти цели могли бы быть достигнуты, и затем спроецировал результат на то, что в двадцатые годы считалось нормальной жизнью.
Катастрофические последствия эксперимента должны были продемонстрировать нежизнеспособность советской программы. Как сказал профессор Преображенский:
Ну так вот-с, будущий профессор Борменталь: это никому не удастся. Конечно. Можете и не спрашивать. Так и сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал. Финита, Клим! (159)
Но если целью Булгакова было всего лишь опрокинуть и дискредитировать утопические построения советской власти, почему он выбрал в качестве экспериментаторов ученых, не имеющих ничего общего с режимом и уж точно не разделяющих его идеологию? И почему Булгаков с его моноклем и консерватизмом изображает, гордо носящих свои предреволюционные регалии профессоров в столь странном и пугающем виде?

Профессор Персиков похож на жабу и разговаривает "квакающим" голосом [5] .

Гибель редкого экземпляра жабы суринамской он воспринимает куда более остро, нежели смерть бессменного институтского сторожа Власа. Его верный помощник, новый зоологический сторож Панкрат, относится к профессору с "мертвенным ужасом". Вспомним также "невинную" просьбу Персикова расстрелять осаждавших его журналистов и готовность пользоваться электрическим оружием ГПУ [6] - и сделаем вывод что у читателя были основания хотя бы усомниться в принадлежности профессора к роду человеческому.

Научная деятельность Персикова также представлена достаточно амбивалентно. Например, описывая какой-то мелкий эксперимент, Булгаков встраивает в эпизод точку зрения препарируемой лягушки.
Там, на стеклянном столе, полузадушенная и обмершая от страха и боли лягушка была распята на пробковом штативе, а ее прозрачные слюдяные внутренности вытянуты из окровавленного живота в микроскоп. ...
Лягушка тяжело шевельнула головой и в ее потухающих глазах были явственны слова "Сволочи вы, вот что..."(10)
И уж не ее ли укоризненные глаза испугали потом Александра Семеновича Рокка во время его визита к Персикову ("в сыром темном отверстии мерцали безжизненно, как изумруды, чьи-то глаза"(43)).

Что касается чудесного открытия, то оно даже не подозрительно - автор просто не оставляет никаких сомнений относительно его природы. "Затем, конечно, камеры, в которых как в аду, мерцал малиновый, разбухший в стеклах луч." Организмы, подвергшиеся воздействию луча, резко меняются. "Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны." (14) Описывая последствия контакта с красным лучом и рассказчик, и ассистент профессора Иванов, и сам Персиков все время используют слово "чудовищно".

Итак, открытие Персикова несло в себе зародыш катастрофы еще до того, как попало в руки к невежественным и преисполненным энтузиазма представителям советской власти на местах.

Филипп Филиппович Преображенский, нераскаянный и неперековавшийся эпикуреец, неустанный исследователь, пожиратель гоголевских яств, противник террора, любитель оперы и ненавистник пролетариата, не испытывает недостатка в человеческих свойствах, эмоциях и аппетитах. На протяжении всей повести он часто служит для автора своеобразным рупором, весело и решительно излагая слегка утрированные эволюционистские идеи самого Булгакова. В некотором смысле, Преображенский - это воплощение давней булгаковской мечты. Он человек настолько влиятельный и нужный, что он (только представьте) может защитить свое жилье от посягательств домового комитета. (По этому параметру он приходится близким родственником Бегемоту из "Мастера и Маргариты" - существу, которое может позволить себе сказать гражданам чекистам "Извините, не могу больше беседовать...")Однако, при ближайшем рассмотрении, образ Преображенского также обнаруживает явные признаки амбивалентности. Описывая операцию, учиненную над Шариком, рассказчик сравнивает Преображенского с языческим жрецом, вдохновенным разбойником и сытым вампиром. Во внутреннем монологе Шарика квартира профессора названа "похабной" а дела Филиппа Филипповича "ужасными". Недаром, профессор творит свою некромантию, напевая "к берегам священным Нила" - древний Египет считался едва ли не родиной черной магии.

И если мы обратимся в поисках коррелляций к тексту "Белой гвардии", то достаточно быстро обнаружим знакомую сцену - с тем же страшным электрическим светом, длинным операционным столом, золотыми пушками микроскопов и человеком в "жреческом кожаном фартуке". Это морг, куда Николка и Ирина пришли забрать тело полковника Най-Турса. В этом описании присутствует дополнительная подробность - невыносимый, отвратительный запах смерти и разложения.

А в глубинах "Мастера и Маргариты" существует громадный зал "освещенный тысячесвечовыми лампами", а в нем на трех цинковых столах лежат разлученные останки Михаила Александровича Берлиоза.

Таким образом, мы можем постулировать что в текстах Булгакова присутствует достаточно стабильная связь между ярким электрическим светом [7], лабораторными исследованиями и смертью [8] .

Последний профессор в цепочке, начатой безымянным человеком в жреческом фартуке, носит фамилию "Воланд".

Следует отметить, что отношение Булгакова к науке - как и его отношение к дьяволу - не было сугубо отрицательным. Однако то, что образная система Булгакова явно постулирует родство науки с той силой, которая творит благо, только потому, что хочет зла, представляется нам показательным. Особенно в свете того, что изобретатели и открыватели у Булгакова несомненно хотели только блага.

Вернемся к другому персонажу "Белой гвардии" - Виктору Шкловскому, как известно, послужившему прототипом для мелкого беса Михаила Шполянского.

Я полагаю, что нам в некоторой мере удалось продемонстрировать, что научно-фантастические повести Булгакова не "сделаны из Уэллса". Булгаков использовал сюжетные линии и повествовательные приемы, позаимствованные из Уэллса, модифицируя, опрокидывая и отбрасывая их по мере художественной необходимости.

Можно даже предположить, что основная функция Уэллса в булгаковских повестях - это роль реперной точки, координаты, позволяющей читателю оценить дистанцию между кошмарами туманного Альбиона и повседневной жизнью советской России. При этом, следует помнить, что реальные последствия переноса одного западного изобретения на российскую почву были у всех на глазах.

И в этом контексте достаточно любопытно, что Шкловский, один из основателей русского формализма, не опознал литературной игры, заявлявшейся вполне открыто - ассистент Персикова Иванов в "Роковых яйцах" прямо ссылается на Уэллса и "Пищу богов".

Однако второе положение Шкловского - о позитивной роли косности - представляется нам интересным и заслуживающим дальнейшего рассмотрения. Особенно в свете еще одной характерной черты булгаковской научной фантастики. В обеих повестях изобретение утеряно. Профессора Персикова убивает толпа. Та же толпа разрушает его камеру. Профессор Преображенский раскаивается в своей попытке улучшить человеческую породу, превращает Шарикова обратно в собаку и сжигает свой труд.

За гибелью изобретения неизменно следует счастливый конец - густо окрашенный иронией, но от того не менее легитимный.
Итак, мы можем заключить:
a) при несомненном восхищении наукой [9], Булгаков стабильно изображает работу исследователя как нечто само по себе сомнительное, чреватое смертью и бедствиями.
b) после уничтожения изобретения ситуация возвращается к норме (заметим, что профессор Персиков, отстаивавший свою работу до конца, гибнет, а профессор Преображенский, отказавшийся от данного направления, несмотря на технический успех, остается в живых и даже одерживает победу над ненавистным домовым комитетом.);

Это позволяет нам предположить, что косность земли, о которой говорит Шкловский, может быть направлена не против собственно катастрофы, вызванной неправильным - или правильным - использованием изобретения, а против самого изобретения. Соответственно, катастрофу можно рассматривать как избранный природой способ прервать путь изобретения и вернуть ситуацию в ее первоначальное - безопасное - состояние.

И здесь мы возвращаемся к вопросу - почему Михаил Булгаков рассматривает "со знаком плюс" ту косность земли, которую он сам в "Записках юного врача" называл "тьмой египетской" [10] ?

Более того, в первой, неопубликованной версии "Роковых яиц" объединенные силы голых гадов, анаконд, крокодилов и страусов сделали то, что оказалось не под силу "белым гадам" Колчаку и Деникину - разнесли Красную Армию в боях под Можайском и взяли Москву. По свидетельству берлинской русской газеты "Дни", в финальной сцене первой редакции посреди мертвой Москвы огромный змей обвивал кольцами колокольню Ивана Великого. В.Левшин утверждал, что журналу "Недра" очень понравился этот вариант - и все-таки Булгаков изменил концовку, пригласив в повесть "морозного бога на машине" и отдав победу "косности земли". [11]

Почему Булгаков решил восстановить статус кво? Зачем "контрреволюционеру" спасать красную Москву - пусть даже и на бумаге?

Нам кажется, что фантастические повести Булгакова - какова бы ни была их художественная ценность - представляют собой нечто большее, нежели попытку опровергнуть советскую пропаганду.

Как и многие люди, пережившие конец своего мира, Булгаков жил в хронологической системе, в которой Армагеддон был событием вчерашнего дня. Булгаков - писатель и ученый - не мог не попытаться определить свойства этого нового континуума, равно как и природу катастрофы, разрушившей прежний мир.

Так что доктор Булгаков, в полном соответствии с научным методом познания, попробовал создать контролируемую и обратимую модель некоторых аспектов Апокалипсиса - и таким образом зафиксировать и описать механизмы этого события.

Результаты экспериментов, вероятно, удивили его. Ибо из них следовало, что никакого Апокалипсиса вовсе не было и что страшная вьюга года 1918 ничего не означала. Катастрофа - сколь угодно ужасная - не обязательно подразумевает перемены. А в данном случае, наличие в системе катастрофы возможно даже указывает на то, что какие-то изменения все же возникли, но были пресечены.

И мы возвращаемся в мир "Мастера и Маргариты", мир, где сбылись все страхи Турбиных, где террор стал образом жизни, где Степа Лиходеев, обнаружив на двери Берлиоза казенную печать, немедленно делает вывод, что Берлиоз арестован (возможность, что тот, например, попал под трамвай, вовсе не приходит Лиходееву в голову), где незнакомец, подсаживающийся к вам и называющий вас по имени отчеству будет принят или за иностранного шпиона или за сотрудника НКВД. Но все эти обстоятельства не отменяют существования страны и ее жителей [12] .

Неудивительно, что Воланд с такой иронией говорит о техническом прогрессе:
“- Но меня, конечно, не столько интересуют автобусы, телефоны и прочая...
- Аппаратура! - подсказал клетчатый.(Булгаков 1990: 117)”
То, что интересует Воланда, не изменилось и вряд ли изменится. И безумная гроза - летняя родственница вьюги из "Белой Гвардии" - возвещает не конец света, но только конец истории - одной из многих.

Теперь мы можем заключить, что в 1924 и 1925 Михаил Булгаков написал две повести, в которых он попытался оценить последствия сдвига, произошедшего в отдельно взятой стране. Одной из жертв оказался сам жанр научной фантастики, поскольку Булгаков использовал модели, призванные изображать технологические и социальные перемены и их последствия, для того чтобы продемонстрировать, что сдвиги подобного рода не просто опасны или аморальны, но физически невозможны - по крайней мере в данном контексте.

Очень жаль, что Виктор Шкловский не прочел "Роковые яйца". Потому что Булгаков читал "Сентиментальное путешествие" Шкловского, опубликованное в Берлине в 1923, и был знаком с мнением Шкловского о том, что главная проблема русской революции заключалась в том, что никакой революции не произошло.

“От старой дореволюционной культуры он [Блок] уже отказался. Новой не создалось.
Уже носили галифе. И новые офицеры ходили со стеками, как старые.
А Катьку посадили в лагерь. А потом все стало как прежде.
Не вышло.” (Шкловский 1990: 243)

Так что, пройди он дальше Уэллса, Шкловский обнаружил бы, что его литературный противник фактически встал на его точку зрения. Хотя то несоответствие между создаваемыми человеком механическими и понятийными аппаратами и самим человеком, которое так огорчало Шкловского, для Булгакова было скорее фактором положительным. Косность земли и косность людской природы оставляли надежду на восстановление прежней, хотя бы частично человеческой жизни.

Михаилу Булгакову нравилось носить монокль.