Христианские мотивы пронизывали русскую культуру на всю глубину ее исторического существования. Попытки Советской власти перевести литературу на позиции воинствующего безбожия, как нам представляется, породили любопытный феномен. Объем (особенно опосредованных, культурных) христианских ассоциаций в литературе, в целом, остался неизменным, но постоянное давление идеологии не позволяло критикам и читателям "замечать" даже очевидные аллюзии. Так, например, очень долго в поле зрения литературоведов как бы не попадало название одного из первых сборников Пастернака "Сестра моя жизнь" - прямая цитата из Франциска Ассизского. (Утверждение, что соответствующие литературоведы в штатском не читали "Цветочки Франциска Ассизского" не заслуживает критики - Берлиоз, например, добрался даже до Иосифа Флавия.)

Создание "нового человека" - а именно эту цель ставила перед собой (вполне искренне) советская власть - началось с борьбы против религиии. Атмосфера повального богоборчества сделала черта некоторым образом персоной грата. Особенно четкий след эта двойственность оставила в юношеской литературе - от знаменитых "Красных дьяволят" до не менее знаменитой комсомольской частушки:

"Долой, долой раввинов,
монахов и попов -
мы на небо залезем,
разгоним всех богов!"

полностью отражающей программу Люцифера. Официально не веря в дьявола, советская идеология адаптировала его атрибутику для борьбы с Богом - в которого как бы тоже не верила и чьи функции (власть над душами, например,) яростно пыталась присвоить.

Добавим к этой идеологической самоидентификации установившуюся за годы революции атмосферу непредсказуемого насилия. Добавим также отмеченную большинством историков стойкую тенденцию русского общественного сознания отождествлять любую жесткую реформаторскую власть с властью антихристовой (этот ярлык наклеивали и на Бориса Годунова, и на Лжедимитрия, и - с большим основанием - на Ивана Грозного с Петром Великим). Добавим практическое отсутствие достоверной письменной информации. Советские газеты не всегда лгали, но определить, когда именно они говорят правду было зачастую невозможно. Поэтому даже в образованных слоях общества "визуальный" способ восприятия новостей был заменен типично медиевальным "слуховым" - и по просторам СССР катились волны фантастических слухов. Добавим систему тотального страха. Все это не могло не воздействовать на литературу.

В знаменитой антиутопии Евгения Замятина "Мы" у идеального тоталитарного Единого Государства есть Противник. Его имя - Мефи (сокращение от всем знакомого "Мефистофель", что означает "не любящий свет".) Замятинская проекция в будущее показывала тоталитарную власть и дьявола врагами - оттого еще больший интерес представляют явно инфернальные черты самого Единого Государства. Доведенная до абсурда логика, попытка создать мир белого шума, идеального хаоса под видом порядка, где роль броуновских частиц играют уже не вполне живые люди. И происхождение строителей светлого будущего тоже не вызывает сомнений. Один из них, некто С.-..., инженер человеческих душ, напоминает рассказчику змея. Жуткая фигура Благодетеля совмещает в себе власть Бога-Отца с промыслом дьявола.

Любопытно, что в романе Замятина существуют, никак не соприкасаясь друг с другом, два средневековых представления о дьяволе. О Сатане - князе мира сего, властителе земли и частице любой земной власти, и о Сатане-мятежнике, противнике любой власти, ибо "нет власти аще от Бога", воплощении идеи о возможности выбора, пусть злого, пусть какого угодно, но выбора, свободы. Сосуществование в одном объеме (романе, например) противоречащих друг другу представлений о базовых свойствах мира – достаточно характерная черта средневековой европейской психики.

Но Замятину - как и Шаламову - свойственно было несколько архаическое восприятие действительности. Многие его рассказы стилизованы под жития и исторические повести русского средневековья. Автор "Колымских рассказов" высказался по этому поводу, присвоив фамилию "Замятин" заключенному-священнику (рассказ "Выходной день"). Отношение Замятина к советской власти было резко отрицательным. Возможно, многобразная чертовщина романа "Мы" является средством полемики со стороны политического оппонента?

И, действительно, люди "с того берега", словно сговорившись, поддерживают Замятина. Зинаида Гиппиус в своих стихотворениях определяет происходящее в Советской России как "шабаш". Иван Бунин называет записки о временах революции "Окаянными днями". Алексей Толстой пишет "Похождения Ибикуса", где инфернальное прозвище протагониста - только звено в цепочке советско-сатанинских ассоциаций.

"... пар встает от желтых льдин,
желтый свет в окне мелькает.
Гражданина окликает
гражданин.
- что сегодня, гражданин,
на обед?
Прикреплялись, гражданин,
или нет?
- я сегодня, гражданин,
плохо спал -
душу я на керосин
обменял.
От залива налетает резвый шквал,
торопливо наметает снежный вал -
чтобы глуше еще было и темней,
чтобы души не щемило у теней."
(Зоргенфрей 1967: 711)

Это отрывок из зарисовки "Над Невой", принадлежащей перу Вильгельма Зоргенфрея. И в русской, и в западно-европейской традиции желтый цвет был цветом потустороннего мира. В палитре символистов - творчество В.А.Зоргенфрея относится именно к этому направлению русской литературы Серебряного Века - желтый цвет ассоциировался со смертью, предательством, дъявольщиной. Описывая послереволюционный Петербург, В.Зоргенфрей окрашивает в потусторонний цвет не только "мир" - заметенное въюгой и населенное призраками вымороченное пространство города - (в этом случае мы могли бы говорить только о продолжении традиций А.Пушкина, Ф.Достоевского и Андрея Белого), но и "дом" - частную жизнь. В финале стихотворении снято знаменитое петербургское противоречие 19 века - несовместимость между живым человеком и мертвым бездушным городом. В послереволюционном Петербурге В.Зоргенфрея живых людей нет, в нем обитают только тени. Желтый пар над льдинами уравновешивается желтым светом, мелькающим в окне.

В.Зоргенфрей переосваивает не только традиционный литературный ообраз Петербурга, но и не менее традиционный фольклорный и литературный мотив сделки с дъяволом. В стихотворении "Над Невой" продажа души переводится из области бытия в область быта. Ценность, за которую в былые времена дъявол предлагал царства земные, безымянный зоргенфреевский гражданин отдает за явно небольшое количество керосина. Следует помнить, что в годы военного коммунизма (стихотворение написано в 1920) распределением керосина и прочих предметов первой необходимости занималось государство, очень жестко (стандартным приговором за "спекуляцию" - то бишь несанкционированную торговлю - был расстрел) защищавшее свою монополию. У современников поэта были все основания предполагать, что обмен души на керосин произошел именно в государственном учреждении. Таким образом, в стихотворении В.Зоргенфрея советская власть выступает как скупщик душ - то есть принимает на себя одну из наиболее характерных функций дъявола - и как распространитель керосина (горючего вещества, добываемого из-под земли) - то есть носитель не менее характерного дъявольского атрибута. При этом, сделка, как мы уже отмечали, носит явно будничный характер, и отношение к ней персонажа и автора как бы подразумевает естественность такого порядка вещей.

В своих прозаических работах ("Петербургские зимы", "Китайские тени", "Рассказы") Георгий Иванов описывает послереволюционную Россию как индетерминированный, иррациональный, погруженный в морок мир. Человек, вышедший пообедать в столовую может встретить Александра Сергеевича Пушкина или своего брата, расстрелянного восемь лет назад, увидеть ожившую на мгновение руку мумифицировованной египетской принцессы, умереть или выжить по сотне фантастических причин. Странные и страшные происшествия, случающиеся с персонажами Г.Иванова прорастают из повседневности, из житейских мелочей - и срастаются с ними. Дъявольщина в прозе Г.Иванова настолько въелась в послереволюционный быт, что читатель уже не способен разделить их.

Так может быть, запах серы порожден химической реакцией "бывших" на революцию и наступившую вслед за ней советскую действительность?

Михаил Зощенко не враждовал с советской властью. Он был искренним "попутчиком". Его манеру письма никак нельзя назвать архаической. Зощенковская проза - порождение первой мировой войны, двоюродная сестра "телеграфного стиля". Как убедительно доказал Ю.К. Щеглов, до революции не существовало ни персонажей Зощенко, ни языка, на котором они разговаривали.

В одном из ранних рассказов ("Собачий нюх") купец, у которого украли шубу, вызывает на дом милиционера с розыскной собакой. В поисках похитителя, "собачища" по очереди подходит ко всем жильцам дома - и все они признаются в разнообразных нарушениях социалистической законности.

"Повела собачища глазом, понюхала пустой воздух и вдруг к гражданину управдому подходит.
Побелел управдом, упал навзничь.
- Вяжите,- говорит,- меня, люди добрые, сознательные граждане. я, говорит, за воду деньги собрал, а те деньги на прихоти свои истратил." (Зощенко 1968: 90)

На уровне рацио волна покаяний никак не мотивирована. Из текста рассказа следует, что странная перемена в поведении персонажей вызвана сверхъестественным могуществом собаки (как известно, дъявол появляется в обличии пса еще в Новом Завете). Причем собака эта - розыскная. Таким образом потусторонняя и явно не расположенная к людям ("несимпатичная", по выражению Зощенко) сила поставлена на службу государству и - более того - официально зачислена в штат.

"Собачий нюх" - не единственное такого рода произведение Зощенко. Содержание рассказов "Чертовинка" и "Гиблое место" (цикл "Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова") полностью соответствует названиям.

В плутовских романах И.Ильфа и Е.Петрова (как отмечали многие исследователи) всепроникающий инфернальный ассоциативный ряд осложнен мотивом противостояния-идентификации дъявола и режима. И если в начале "Золотого Теленка" (исследователи неоднократно обращали внимание на инфернальную связь, заложенную в самом названии) жулик Остап Бендер открывает контору "Рога и копыта", то в финале романа это учреждение - вместе с положенными по штату дьявольскими ассоциациями - присваивает себе государство.

В статье "Три фрагмента поэтики Ильфа и Петрова" Ю.К.Щеглов рассматривает структуру образа Остапа Бендера и приходит к любопытным выводам. В своих отношениях с другими персонажами Бендер занимает одновременно две позиции. Как пикаро, жулик, преследующий корыстный интерес, он стоит "ниже" собеседника. Но по умственным способностям, по умению управлять ситуацией, по степени внутренней свободы Бендер неизмеримо "выше" остальных персонажей - включая представителей истеблишмента.

В своей "высокой" ипостаси всеведующий, ироничный, ничему не удивляющийся - и, между прочим, воскресший из мертвых - Бендер - романтический герой. Его можно поставить в один ряд с эренбурговским Хулио Хуренито (от Великого Комбинатора очень недалеко до Великого Провокатора) и - как показал проделанный Майей Каганской и Зеевом Бар-Селла интертекстовой анализ - лермонтовским Демоном. Оба аналога отчетливо инфернальны: в первой главе "Похождений Хулио Хуренито..." рассказчик принимает его за черта+ принадлежность же Демона ясна сама собой. Впрочем, и сам Бендер, сочиняя себе эпитафию, скажет: "Здесь лежит знаменитый истребитель и теплотехник..."(Ильф и Петров 1961: 331). Аполлион-истребитель - одно из самых распространенных на Руси имен дьявола, а что касается теплотехника, то как иначе называть существо, обязанное поддерживать постоянную температуру в котлах?

У амплуа пикаро не менее любопытная родословная - одним из самых известных плутовских романов был "Хромой бес" Лесажа. Ю.К.Щеглов и А.К.Жолковский обратили внимание на то, что действие "Двенадцати стульев" и "Золотого теленка" происходит на периферии "настоящей советской жизни". "Большая жизнь" лишь изредка врывается на страницы романов гранитным зданием клуба или сверкающими машинами автопробега. Жертвами Бендера, объектами пародии становятся люди, по той или иной причине не принятые (или не пожелавшие вступить) в ряды строителей светлого будущего. Бендер искушает и обманывает их. Против истинно советских граждан он бессилен - сцена со студентами в поезде. Таким образом, к роли бродячего жулика добавляется функция черта, который, в числе прочего, обязан искушать и наказывать грешников - праведники защищены своей верой и господней милостью. И опять дьявол оказывается одновременно оппонентом и инструментом советской власти.

Бывает, что доказывать присутствие дьявола в тексте нет необходимости. Воланд "Мастера и Маргариты" не просто присутствующее, а чрезвычайно активно действующее лицо. Причем деятельность его носит некоторым образом антисоветский характер (от убийства информатора Майгеля и воскрешения отвергнутого советской печатью романа до превращения невежественного и агрессивного советского поэта в относительно безвредного историка). Однако и здесь, при ближайшем рассмотрении, мы обнаруживаем между советской властью и отрицаемым ею дьяволом некое странное родство.

В ранних рассказах и очерках Булгакова часто можно встретить фразу "из воздуха соткался милиционер". В первой главе "Мастера и Маргариты" перед Берлиозом из знойного воздуха соткался "прозрачный гражданин престранного вида"(Булгаков 1987: 464), впоследствии оказавшийся Коровьевым-Фаготом. Это совпадение, хотя и постфактум, заставляет воспринимать булгаковских милиционеров в несколько ином свете.

Примечательна также история окаянной квартиры номер пятьдесят. Если гибель Берлиоза и "отлет" Степы Лиходеева являются делом рук Воланда и компании, то исчезновение супругов Беломут, безымянного жильца, а также хозяйки квартиры ювелирши Анны Францевны "числятся" за НКВД. А что касается домоуправления злополучного дома, то здесь нечистая и уполномоченная силы проявили воистину поразительное единодушие. Коровьеву достаточно спровоцировать один арест - и члены правления начинают бесследно исчезать один за другим уже безо всякого вмешательства со стороны сатаны или его свиты.

Первая реакция Маргариты при встрече с Азазелло вылилась в реплику: "Вы меня хотите арестовать?"(1987: 635). Видимо, было в демоне пустыни нечто такое, что заставляло подозревать в нем сотрудника соответствующих органов. (В черновых вариантах Мргарита прост называет его «агентом».) Ответная реплика тоже заслуживает внимания. "- Ничего подобного,- воскликнул рыжий,- что это такое: раз уж заговорил, так уж непременно арестовать!"(1987: 635) Она передает как атмосферу времени, так и праведный гнев Азазелло, который на этот раз был отправлен с совершенно другим заданием.

Заметим также, что милиция без труда вернула в костюм отправившегося "к чертям" Прохора Петровича. Этот успех подразумевает близкое знакомство милиции с теми областями, откуда ей удалось извлечь вспыльчивого председателя зрелищной комиссии. И не зря же явившийся к Иванушке круглолицый, спокойный следователь как две капли воды похож на своего римского коллегу Афрания. (А если принять гипотезу Бориса Гаспарова о том, что Афраний - это сам Воланд (он ведь говорил, что присутствовал при допросе и казни Иешуа "инкогнито"), то функции дьявола и органов становятся нераздельными.)

В главе двадцать третьей под самый конец бального съезда перед Маргаритой на лестнице появляются двое гостей.

"- Да это кто-то новенький,- говорил Коровьев, щурясь сквозь стеклышко,- ах да, да. Как-то раз Азазелло навестил его и за коньяком нашептал ему совет, как избавиться от одного человека... И вот он велел своему знакомому, находящемуся от него в зависимости, обрызгать стены кабинета ядом.
- Как его зовут?- спросила Маргарита.
- А, право я не знаю... надо спросить у Азазелло."(1987: 670)

Как известно, в попытке совершить убийство таким странным образом был обвинен на Большом процессе Генрих Ягода. Само появление покойного шефа НКВД на ежегодном балу у Сатаны выглядит, учитывая характер и масштабы его деятельности, вполне естественно. Недоумение вызывает то, что приглашен он туда не "по специальности", а всего лишь как неудавшийся убийца. Булгаков - устами всеведающего Коровьева - подтверждает версию следствия. Тут дьявол работает рука об руку уже не с каким-то милицейским отделением, а с самой Прокуратурой СССР. Добавим к этому наблюдение Каганской и Бар-Селла, что обращение Воланда к голове Берлиоза "упрямо отсылает нас к речевой манере Вождя и Учителя": "Это факт. А факт самая упрямая в мире вещь".(1987: 673) Булгаковский дьявол - и заклятый враг отменившей его советской власти, и часть этой власти (или наоборот).

Проанализированные произведения принадлежат к разным жанрам, различным литературным направлениям. Помимо несомненного таланта авторов и широкой популярности у читающей публики рассказы М.Зощенко, плутовские романы И.Ильфа и Е.Петрова и мифо-сатирический роман М.Булгакова объединены одним общим свойство - в них очень подробно и внимательно исследована повседневная жизнь, быт Советской эпохи. Есть основания предполагать, что именно обращение к быту, к обыденному массовому сознанию и вызывает дъявола на страницы этих книг.

Но ни И.Ильф с Е.Петровым, ни М.Зощенко, ни, тем более, М.Булгаков так и не стали подлинно советскими писателями - во всяком случае, с точки зрения советской власти. Так может быть, изображаемая ими дьяволизация всей страны есть особенность их видения - характеристика сознания "попутчика"?

Михаил Светлов, автор знаменитой "Гренады", считал себя советским поэтом, и советская власть разделяла это мнение. Перед нами несколько отрывков из его стихотворения "Пирушка".

"Расскажи мне, пожалуйста,
мой дорогой,
мой застенчивый друг,
расскажи мне о том,
как пылала Полтава,
как трясся Джанкой,
как Саратов крестился
последним крестом."
(Светлов 1974: 196)

М.Светлов подразумевал предсмертный крест, но метафора, скорее всего, помимо его воли обрела еще одно значение. От кого защищаются "последним" - то есть самым сильным - крестным знамением?

"Ты прошел сквозь огонь -
полководец огня,
(Огонь - изначально дъявольская стихия.)
дождь тушил
воспаленные щеки твои...
Расскажи мне, как падали
звезды, звеня
о штыки,
о колеса,
о шпоры твои..."
(1974: 196)

Это описание поразительно напоминает образ Воладна из последнего полета: "А шпоры всадника - белые пятна звезд..."(Булгаков 1987: 756) Лгал Иванушке трижды романтический Мастер – читал он советскую поэзию, читал.

"Если снова
тифозные ночи придут,
ты помчишься,
жестокие шпоры вонзив,
ты, кто руки свои
положил на Бахмут,
эти темные шахты благословив."
(1974: 196)

В шахтах Западной Европы и Америки могут хозяйничать гномы, кобольды и прочие безобидные существа. Если не считать жестко локализованной уральской Хозяйки Медной Горы, в русском подземелье господин один - черт. "Полководец огня" "тифозной ночью" накладывающий руки на исконную вотчину дьявола в древнем жесте благословения и присвоения - картина, практически не оставляющая сомнений в природе этого красного кавалериста.

Во второй строфе М.Светлов называет "мирную" профессию своего героя.

"Пей, товарищ Орлов,
председатель чека,
пусть нахмурилось небо,
тревогу тая,-
эти звезды разбиты
ударом штыка,
эта ночь беспощадна,
как подпись твоя."
(1974: 194)

Поэт пытался создать космическую фигуру революционера. И выполнил задачу с удивительной точностью, воссоздав черты первого на свете мятежника.

"Он расскажет своей невесте
о забавной живой игре,
как громил он дома предместий
с бронепоездных батарей,
как пленительные полячки
присылали письма ему,
как вагоны и водокачки
умирали в красном дыму."
(Тихонов 1967: 78)

При некоторых изменениях психики человек вполне может считать разрушение городов и гибель людей "забавной живой игрой". Но упоминание о красном дыме с неизбежностью пробуждает в памяти медиевальные стереотипы изображения и восприятия ада. Приведенный отрывок принадлежит перу Николая Тихонова - красногвардейца и советского поэта. Он был одним из руководителей Союза Советских Писателей как раз в те годы, когда его члены один за другим исчезали "в красном дыму".

В этом ряду стоит и "ТБЦ" - знаменитое стихотворение Э.Багрицкого, где больному и потерявшему волю к жизни герою является Дзержинский Феликс Эдмундович, к тому времени покойный.

В литературе всех христианских стран известны истории о том, как лежащим на одре болезни являлись святые и укрепляли ослабевший дух. "ТБЦ" было написано именно в этом жанре, как нам кажется, вполне сознательно. На первый взгляд поэт присваивает советской власти качества Господа Бога (раз ее святые даже после смерти могут помочь в трудную минуту.) Некоторые сомнения вызывает образ советского святого. Это "...он выплыл из воспаленных знамен."(Багрицкий 1986: 235). Феликс Дзержинский, возникающий из багрово-красного знамени, не производит впечатления посланца господня. Автор здесь как бы и ни при чем - поразительное внешнее сходство предВчК с каноническим обликом дьявола - факт, неоднократно отмечавшийся в мемуарах, частушках, анекдотах. Сочетание внешнего вида гостя, инфернальности его рода занятий с характером откровения: "Оглянешься - а вокруг враги, руки протянешь - и нет друзей, но если он (век) скажет "солги" - солги, но если он скажет "убей" - убей."(1986: 236), превращает попытку узурпировать прерогативы Бога в успешную узурпацию функций дьявола.

В беседе с героем Дзержинский обращается к опыту своей прижизненной деятельности - борьбе с врагами революции:

"... их нежные кости сосала грязь,
над ними захлопывались рвы,
и подпись на приговоре вилась
струей из простреленной головы."
(1986: 236)

Как известно, договор с дъяволом человек подписывал кровью - причем не обязательно своей. Интересно также, что мотивная структура этого отрывка не уникальна. Практически полным аналогом ее является сцена убийства барона Майгеля в "Мастере и Маргарите" М.Булгакова. В обоих случаях в структуре доминирует мотив фонтанирующей струи человеческой крови, немедленно превращающейся в нечто иное, нечто санкционирующее, сакрализующее пролитие этой крови. "Не бойтесь королева... Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья."(Булгаков 1987: 674) Причастие вином и причастие чернилами представляют собой два - романтический и канцелярский - варианта черной Мессы.

Критериями нашего отбора служили соединение таланта с высокой степенью идентификации поэта с советской властью. Любопытно, что во всех трех рассмотренных нами - и во многих других - случаях стиховой фабулой являются не героические, "пограничные" ситуации, но быт, повседневность - дружеская пирушка, разговор с невестой, болезнь. Дъявольщина как бы возникает из примет "нового" советского быта.

Мы вовсе не пытаемся сказать, что М.Светлов, Н.Тихонов или Э.Багрицкий считали советскую власть сатанинской. Их, если можно так выразиться, подвел талант. Пытаясь наиболее точно передать дух героической по их мнению эпохи, они выделяли, гиперболизировали наиболее характерные черты. Не их вина, что эти черты - в силу уже упомянутых нами обстоятельств - совпадали с каноническими приметами дьявола. Подобная инверсия образной системы свойственна многим советским произведениям. Нам кажется, что особенного внимания в этой связи заслуживает "Конармия" И.Бабеля.

Здесь мы хотели бы отметить одну любопытную особенность. Во многих - хотя и не во всех - произведениях, где присутствует дьявольская линия, она тесно связана с другой - уголовной. Персонажи рассказов М.Зощенко то и дело совершают хулиганские и прочие уголовно наказуемые деяния. Остап Бендер - профессиональный мошенник. Деятельность Воланда и его свиты сам автор "Мастера и Маргариты" определяет как "гнусную уголовщину". И хотя в "ТБЦ", например, этой линии нет, зато в поэме того же автора "Дума про Опанаса", не менее богатой на дьявольские ассоциации, герой становится бандитом. Комсомольская же романтика срастается с "блатной" до такой степени, что их порой уже невозможно различить. Так в романе Ю.Германа "Один год" место героя-комсомольца занимает обаятельный, постепенно перевоспитывающийся вор, Я.Смеляков пишет поэму о бывшей воровке "Любка Фейгельман", люди подземного мира становятся угодными власти, не утрачивая ископаемых свойств.

В одном из самых первых и самых известных произведений о революции мотивы дьявольщины, уголовщины и советской власти сплетены настолько тесно, что перетекают друг в друга. Вооруженные люди, идущие по ночному Петрограду в поэме Блока "Двенадцать", совмещают в себе три ипостаси.

Это:

1. Шайка грабителей.

"В зубах - цыгарка, примят картуз.
На спину б надо бубновый туз...
(Блок 1972: 257)

Эх, эх!
Позабавиться не грех!
Запирайте етажи,
нынче будут грабежи!
Отворяйте погреба,
гуляет нынче голытьба!"
(1972: 260)

Интересно, что у образа Катьки есть, как заметил Борис Гаспаров, неожиданный аналог в уголовном фольклоре - речь идет о "Мурке" - знаменитой воровской балладе. Та же сюжетная линия проститутки, переметнувшейся во вражеский стан, то же убийство - отчасти месть, отчасти случайность - та же полублатная лексика, то же укоризненное перечисление примет быта.

"Гетры серые носила / "Раньше ты носила
шоколад Миньон жрала / лаковые туфли.
с юнкерьем гулять ходила / Платья ты носила -
с солдатьем теперь пошла." / крепдешин..."
(1972:262)

Время появления "Мурки" - приблизительно 18-20 год. Мы можем говорить об общности тем и мотивов, подчеркивающей уголовную природу персонажей "Двенадцати".

2. Представители потусторонней силы. Опираясь на текст поэмы, невозможно установить, какой именно. Двенадцать идут "без креста" и "без имени святого", по дороге совершают убийство, после которого за ними увязывается "безродный пес". (В образной системе символистов пес - одно из главных обличий Сатаны, у которого, как известно, нет отца, а значит и рода.) Однако пса этого встречают руганью и гонят, угрожая пощекотать штыком. Красногвардейцев двенадцать - как апостолов - и в последней части перед ними, словно возглавляя отряд, идет Исус Христос. Но Христос (как остроумно доказал С. Шварцбанд) виден только автору и читателям. Двенадцать его разглядеть не могут и - принимая за врага - обстреливают. В точно уравновешенном финале поэмы нельзя определить, кому принадлежат двенадцать - Христу или антихристу.

3. Красногвардейский патруль. То есть советская власть в ее непосредственном, бытовом, уличном воплощении.

В поэме Блока дьявольщина, уголовщина, советская власть, имперский город, буря революции и разгул враждебной человеку стихии образуют единый пространственно- временной континуум, музыку революции.

Нам представляется, что мы можем зафиксировать постоянное обитание дьявола в контексте русской советской литературы.

Следует отметить, что в большинстве рассмотренных нами произведений дьявол - ни по облику, ни по образу мыслей и действий не является преимущественно или исключительно средневековым. Со всех точек зрения, кроме статистической. Средневековым феноменом является сам факт наличия постоянных, бытовых контактов с нечистой силой, степень присутствия дьявола в сознании и литературе эпохи, степень его участия в отношениях личности со временем и властью.