|
||||||
|
Заголовок: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 01/22/08 в 14:58:44 ОТЕЦ ГРОШИКА 1. С чего все началось Когда европейцы поминают Альманзора (и при этом не героя Гауфа), то это обычно аль-Мансур Кордовский, Мухаммед. Но до него был и еще один государь с таким тронным именем – Абу Джафар аль-Мансур, второй из Аббасидов (правил 754-775), по-своему не менее интересный. Хотя бы потому, что, кажется, из всех аббасидов у него получилось больше всего из задуманного. В династии он был, как уже сказано, вторым, а по сути оказывался первым. До него на престоле (в смысле, на халифском молитвенном коврике) пять лет просидел его брат аc-Саффах, человек тихий, хворый и бледный. Положения в державе Саффах толком изменить не успел, а положение было не самое веселое. Аббасиды пришли на смену династии Омейадов под лозунгом «Вернем власть семье Пророка!», благо происходили от мухаммедова дяди Аббаса. Предок Аббас имел множество заслуг и для племянника сделал немало хорошего, но у него был один критический недостаток: ислама он до самой смерти так и не принял. При этом имелись многочисленные прямые потомки Мухаммеда через его дочь Фатиму и зятя Али – они свои права заявляли охотно, Омейады (родней Пророку не приходившиеся) реагировали на это соответственно, плодились мученики (по сей день почитаемые шиитами) и т.д. Аш-Шиа, то есть буквально «партия» Алидов, была вполне осязаемой силой, амбициозных людей в ней хватало. Недовольны Омейадами были и многие другие, - в том числе и просто те, кого не шибко допускали к власти. Один такой кружок недовольных грамотных и зажиточных людей жил в гарнизонном иракском городе Куфе; гарнизон был сирийский, и это увеличивало недовольство между «местными» и «служивыми». Кружок был маленький – человек тридцать; но он хотел смены власти, в свою пользу, естественно. В качестве знамени можно было поднять Алидов – но у тех, как уже упоминалось, были свои амбиции, в случае успеха они, по расчетам куфийцев (главного из них звали Абу Салама), властью делиться не стали бы. Так что кружок наладил связи с Аббасидами – сравнительно небольшой (по тогдашним и тамошним меркам) и сплоченной семьей, тихо жившей в качестве мелких землевладельцев на Западе, в Хумайме в районе южного Иордана. Аббасиды не отказались влезть в большую политику. Военной силы ни у них на Западе, ни в иракской Куфе не было; но где такую силу искать – обнаружилось быстро: на противоположном конце халифата, в ирано-тюркских хорасанских краях. Далеких дамасских Омейадов там не любили и не уважали, люди были храбрые и поучаствовать в сваре готовые, и был талантливый организатор и полководец. Его настоящее имя и происхождение точно неизвестны (хотя происхождение было низкое, чуть ли не рабское), действовал он под именем Абу Муслим, «Отец мусульман» - он и начал в 747 году восстание в районе Мерва под черными знаменами Аббасидов. Действовал он быстро, люто и успешно - поднялся весь Восток. Омейадский халиф Муавия среагировал быстро и резко, старший из братьев-Аббасидов был арестован в Хумайме, доставлен в ставку и казнен. Четырнадцать остальных членов семьи бежали, почти без гроша добрались до Куфы, - а к Куфе уже подходили хорасанские войска Абу Муслима. Город пал, следующий брат был провозглашен халифом под именем ас-Саффах. Хорасанские войска под черными стягами разгромили Муавию и его сирийцев на реке Заб близ Мосула и гнали до Египта, где Муавии и пришел конец. В стране была смута – победители едины в себе не были, и первыми поплатились головами члены куфийского кружка. Абу Салама был приглашен на дружескую беседу с халифом, получил от него богатые подарки, а на обратном пути домой был убит – по официальному зачвлению, хариджитскими террористами, по всеобщему убеждению – людьми Абу Муслима. Саффах, человек совестливый, этому не слишком обрадовался – но ничего сделать не мог; все пять лет своего царствования он хворал и в 754 году умер еще молодым. Ему и наследовал брат Абу Джафар, принявший тронное имя аль-Мансура – Победоносца. 2. Вид и нрав Аль-Мансур был из того первого поколения государей, которые еще помнили, как они были и подданными, и изгоями, за которыми гонялись власти, человеком жестким, дельным, практичным и привычным к нужде. Рослый, статный, смуглый, он выглядел бы видным мужчиной, если бы не одна беда: в отличие от брата и прочих родичей, у него были слабые и жидкие волосы (не выносившие даже покраски хною) и редкая борода – «такая редкая, что когда он молился и плакал, слезы не задерживались в бороде, а капали прямо на землю!» Молился он, кстати, действительно истово и искренне, благочестив был неподдельно, вина не пил, музыку отвергал, а проповедовал в мечети с таким красноречием, как никто потом из его потомков (впрочем, его преемники вскоре вообще отказались от личной проповеди). Сам он сражаться избегал – но генералов подбирал и расставлял по постам безошибочно. Работоспособности он был сказочной, спал мало, делами занимался много – хотя и через силу; он сам признавался, что официальное облачение уже само по себе так его раздражает, что ему трудно сдерживать ярость. А в ярости он был страшен – и очень о том жалел. Зато в домашнем халате он был куда дружелюбнее, по отзывам воспоминателей. Шутку он понимал и шуток не избегал. Был у него сподвижник и товарищ по мытарствам молодости по имени Асхар. Когда аль-Мансур стал халифом, Асхар пришел просить у него денег по старой дружбе. Халиф его долги заплатил, дал денег на свадьбу сына и внятно намекнул, что продолжать знакомство не стремится. Через некоторое время Асхар явился снова – «просто удачи пожелать – мне вот не везет, деньги опять кончились»; аль-Мансур дал ему еще денег и попросил избавить его от дальнейших благопожеланий. Но вскоре Асхар явился снова: «Государь, наместник Божий, все знают, что твои молитвы чудотворны – научи мекня им!» - «Не стоит, - ответил аль-Мансур, - Господь не внемлет моим молитвам – уж как я молил его о том, чтобы ты мне больше не докучал…» 3. Победоносный и Чистосердечный Сделал аль-Мансур много. Он создал регулярную армию – и очень неплохую; он разработал бюрократическую и налоговую систему, худо-бедно продержавшуюся столетия; сеть осведомителей (под названием «служба связи», «почта») он организовал такую, какой и у персидских царей не было – чтобы срочно узнавать обо всем, что происходит в стране, от скачков цен в провинциях до затевающихся заговоров. Заговоров хватало. Его дядя Абдаллах, герой битвы при Забе, сразу после смерти Саффаха воспользовался тем, что аль-Мансур в ту пору совершал хадж, собрал смешанное войско из хорасанцев и сирийцев и заявил права на власть как старший в семье. Аль-Мансур отправил ему навстречу Абу Муслима с войском; две армии встали друг напротив друга, и Абу Муслим громогласно заявил, что против Абдаллаха он ничего не имеет, но еще покойный халиф назначил его правителем Сирии – вот в это омейадское гнездо они идет с войском наводить порядок. Как Абу Муслим наводит порядок, знали все – сирийские солдаты Абдаллаха бросились по домам спасать все, что еще можно спасти, хорасанские солдаты Абдаллаха перешли на сторону своего земляка Абу Муслима, а Абдаллах бежал аж в Басру. Казнить его за мятеж, вопреки настояниям Абу Муслима, аль-Мансур не стал – «потомкам дяди Пророка не подобает убивать собственных дядьев»; Абдаллах жил под домашним арестом – вот только дом его подозрительно часто рушился на головы обитателям… Сам Абу Муслим был куда опаснее: в отличие от Абдаллаха, он был талантливым человеком, в отличие от Абу Салама, за ним стояло войско. Одолеть его в Хорасане в открытом бою было нереально, а заманить в Ирак (где аль-Мансур жил в своей ставке близ Куфы в шатре) нелегко. В конце концов это удалось, Абу Муслим явился к халифу и был убит в его шатре; тело тайно бросили в Тигр, во избежание немедленной смуты было сообщено, что полководец решил погостить у государя (халифский шатер нарочно расширили и обставили дополнительной утварью), а тем временем его офицерам стали раздаваться от имени халифа богатейшие подарки. К тому времени, как о смерти Абу Муслима было объявлено, основные воеводы уже оказались перекуплены. Наместником Ирана аль-Мансур послал своего сына и наследника аль-Махди – в Хорасан тот все же не решился отправиться, управлял из Рея, но массового восстания на Востоке удалось избежать. На Западе дело обстояло хуже. Как и следовало ожидать, Алиды ревниво отнеслись к тому, что власть захватила другая ветвь семьи Пророка. Аль-Мансур назначил всем этим своим родичам немалое казенное содержание при условии, что все они будут жить у него при дворе под присмотром – но не все на это пошли. Мятеж поднялся в Медине – и главной неожиданностью оказалось, что во главе его из всех Алидов встал, кажется, самый добрый и мягкий человек, по имени Мухаммед и по прозвищу Чистосердечный. Был он большим и грузным («когда восходил на минбар в мечети – мечеть дрожала»), смуглым и рябым, сильно заикался – и был страшно популярен. Он не мстил смертью даже за родственников – это казалось чудом; но в права Алидов он верил крепко, и пошли за ним многие. Аль-Мансур пытался его арестовать – Мухаммед уходил, как вода меж пальцев: история этой погони могла бы стать темой для приключенческого романа. Аль-Мансур велел взять заложников, включая отца Мухаммеда – Мухаммед хотел сдаться, но заложники передали ему: «не смей!» Медина восстала под его желтым знаменем, аббасидских чиновников похватали – убивать их, даже тех, кто погубил его детей, Мухаммед запретил; Аль-Мансур послал на Медину войска – Мухаммед объявил, что как его предок Пророк, он собственноручно голыми руками окопает город священным рвом и защитит его. Но Медина, как справедливо заметил аль-Мансур, скверное место для мятежа: достаточно перекрыть пути снабжения – и начнется голод; так и произошло. Когда маленькое (четыре тысячи человек) аббасидское войско подошло ко рвы, Мухаммед вышел навстречу с огромной толпою сторонников – не воинов, а мятежных горожан, которым сразу сказал: «кто хочет спастись – тех я от клятвы верности освобождаю, уходите». Один за другим мединцы бросали оружие и возвращались по домам; когда осталась всего горстка вокруг Мухаммеда, аббасидский воевода велел снять дверь у ближайшего дома, перекинуть ее через ров и наступать. Мухаммед бился до смерти. Сопротивление Алидов на долгое время захлебнулось, а многие из них вскоре пропали без вести. 4. Отец Грошика Аббасидской армии, бюрократии и службы безопасности давно нет, но одно из созданий аль-Мансура существует до сих пор: это город Багдад. До того столицы у Аббасидов не было – только передвижная ставка в шатрах. Выбирать в качестве столицы какой-то из имеющихся городов аль-Мансур не захотел – там у жителей были свои традиции и свои интересы; он решил строить город заново. Стройка шла по плану (совершенно круглый кремль с четырьмя воротами на равном расстоянии друг от друга и посад вокруг – кварталы для солдат, кварталы для чиновников, кварталы для переселенцев и рынки, рынки, рынки…) – и, с точки зрения халифа, обходилась дороговато. А самым уязвимым местом аль-Мансура была скупость – да такая заметная, что его чаще называли не аль-Мансур – «Победоносец», а Абу-ль-Даник – «Отец Грошика». Об этом осталось много историй – в основном с участием его щедрого, чтобы не сказать расточительного, сына аль-Махди. Заходит как-то принц к отцу и видит, что тот сидит и штопает ветхую одежду. «Да над нами смеяться будут, - говорит аль-Махди, - Что мы, не можем себе новой одежды позволить?» - «Скоро зима, - отвечает халиф, - у тебя дети, у тебя челядь, лишняя одежда не помешает, пусть и штопаная». – «Ну, рассмеялся принц, - как-нибудь я о своих позабочусь». – «Как хочешь, - ответил халиф. – Тогда эту одежду я не отдам тебе, а оставлю для своих людей». Во время строительства расходы были немалыми. Халиф вызывает к себе зодчего и требует точной сметы и точной отчетности. Зодчий ответил: «Полной точности добиться невозможно, стройка – дело живое». – «Я тебя научу», - сказал аль-Мансур и на следующий день пришел на стройплощадку. «Что вы здесь строите?» - «Арку возводим» - «Стройте – я буду стоять рядом и записывать, сколько на нее пойдет кирпичей, раствора, досок и времени». Так халиф стоял полтора дня – и записывал; когда арка была сложена, вызвал зодчего, указал ему стоимость материалов впо свим записям и спросил, сколько тот заплатит рабочим. Зодчий назвал цифру, халиф начал торговаться и понизил ее впятеро. Потом он обошел стройку осмотрел остальные, уже построенные ранее арки и пролеты, сравнил с той, которая возводилась при нем, почеркал на бумажке и через несколько часов сказал зодчему: «У тебя перерасход по уже сделанной работе на 600 000 дирхемов – изволь вернуть, иначе ты отсюда не уйдешь». Зодчий клялся и божился, что деньги все истрачены – но в конце концов нашел требуемую сумму. Впрочем, даже после всех снижений расценок платили на строительстве так, что рабочие съезжались со всей страны, кремль – два с лишним километра в поперечнике! - был построен за четыре года. Кстати, о бумажке, на которой вел свои подсчеты аль-Мансур: именно он ввел в халифате в ход бумагу как массовый писчий материал и организовал ее производство – для нужд чиновничества, отчетности и доносов. А поскольку в Европу бумага пришла с земель халифата, то и нам есть за что аль-Мансура поблагодарить… 5. Синяя Борода Чиновников себе аль-Мансур отбирал очень умело – от сенешаля-дворского Раби, бывшего невольника, каторжника и вольноотпущенника, до первых Бармакидов, иранских князей, финансистов и меценатов (ну, Бармакиды – это особая история, ее можно будет как-нибудь отдельно изложить). В большинстве своем они его не подводили; Раби, в частности, обеспечил гладкий переход власти к аль-Махди после смерти аль-Мансура. Умер аль-Мансур в 775 году в паломничестве, с трудом дотянув до святой земли уже практически на одном усилии воли. Ему было 63 года. Из остальных Аббасидов ни один за 200 лет, кажется, не дотянул и до пятидесяти. Отправляясь в последнее паломничество и оставив в Багдаде за себя своего наследника, аль-Мансур позвал его жену Риту и вручил ей ключи от всех комнат и кладовых дворца. Как и положено, в одну комнату ей (и кому-либо еще) заглядывать было запрещено – по крайней мере, пока не станет доподлинно известно, что свекор мертв; да и тогда, сказал аль-Мансур, войти туда можно только тебе или твоему мужу. Вопреки правилам сказок, Рита запрета не нарушила. Аль-Мансур умер – тогда она рассказала мужу о запретной комнате, и они вдвоем отперли ее. В комнате лежали высохшие мертвецы, от детей до стариков, каждый с биркой на ухе; на каждой бирке было написано имя покойного, дата его казни или «пропажи без вести» и степень его родства с Али и Пророком – во всем должен быть порядок и правильная отчетность. Аль-Махди, человек жизнерадостный, не жестокий и стремившийся примириться и поладить с Алидами, был потрясен. Хоронить всех этих мертвецов с почетом было немыслимо – немедленно начался бы мятеж; держать их и дальше во дворце было и опасно, и просто неприятно; по совету Риты он похоронил их втайне в братской могиле. А сверху, дабы могила эта не стала местом паломничества нежелательных элементов, буде слухи о ней просочатся, построил тюрьму. Он вообще увлекался строительством даже больше отца… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем R2R на 01/23/08 в 00:42:18 [Вопросы по исламскому Востоку и ответы на них перенесены в новый тред (https://www.wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl?board=stories;action=display;num=1201048874). R2R, при исполнении] |
||||||
|
Заголовок: Две смерти аль-Махди Прислано пользователем Kell на 01/23/08 в 04:35:59 ДВЕ СМЕРТИ АЛЬ-МАХДИ 1. Трудно быть сыном великого отца Аль-Махди на отца похож характером не был, но очень старался. При нем был принят закон, подтверждавший, что основой власти династии является именно их происхождение от Аббаса, а не более косвенное родство с Али; в то же время с Алидами он старался ладить и был к ним щедр. Он много строил – изрядная часть Багдада (левобережья, которое он предпочитал Круглому Кремлю) была застроена им, а не отцом; строил аль-Махди и в других городах, в основном мечети. Внутри мечетей он боролся против украшения почетных мест – «все мусульмане равны», - что прибавляло ему популярности; проповедовал он и сам, подобно аль-Мансуру. Вообще аль-Махди свое благочестие всячески подчеркивал – сыновей назвал Мусой и Харуном (т.е. Моисеем и Аароном), вел войны против неверных в Византии и Закавказье и даже попытался организовать морской поход в Индию; флот до Индии доплыл, пограбил Гуджарат, но на обратном пути понес такие потери от бурь и цинги, что больше халиф ничего подобного не предпринимал. Немало хлопот ему доставляли и внутренние смуты – самой знаменитой было восстание Хакима Кривого из Мерва, «человека под покрывалом», того самого, о котором написал мрачный рассказ Борхес. Это хорасанское восстание и само было долгим и кровавым, но в конце концов Хаким был заперт в крепости и после года осады отравился сам и отравил всех своих домочадцев. Но запомнился аль-Махди в основном не военными походами, а любовью к поэзии, музыке, женщинам и охоте. 2. Поэты, красавицы и эстеты Аль-Мансур красноречие ценил, к поэзии был довольно холоден, а музыку крепко недолюбливал – порою и инструменты о головы музыкантов разбивал. Его сын всеми тремя занятиями наслаждался сполна, поощряя поэтически-музыкальные сходки, даже с запретной выпивкой. И стихов отец терпел только панегирические – сын предпочитал любовную лирику, хотя и от вопевания себя не морщился. Знаменитый Ибрахим аль-Маусили, тот самый, которому сам дьявол на лютне играл пальцами и хвостом, появился при его дворе. Приличия ради некоторых певцов и особенно певиц халиф старался держать подальше от юных сыновей – но не всегда получалось… Самым знаменитым из поэтов при дворе аль-Махди был слепой Башшар ибн Бурд, мастер хвалебных од, блиставший в своих (арабских) стихах персидской изысканностью и позволявший себе отзываться о канонизированной древней, бедуинской простоте нравов как о варварстве. Он вообще многое себе позволял – что его и сгубило. Когда Башшар высмеял в стихах везира и фаворита халифа, тот явился к аль-Махди и прочел тому приписываемые Башшару хулительные стихи: государь якобы блудит со всеми своими тетками, на него пора найти укорот, а его супруге предлагалось наследника, мягко выражаясь, родить обратно. При всем своем добродушии аль-Махди рассвирепел и велел доставить к нему Башшара (тот тогда был в Басре); «Голову Башшара?» - уточнил везир, но халиф возразил: «Нет, всего Башшара». Одни говорят, что крамольные стихи были подложными и везир испугался разоблачения, другие – что он представил, как Башшар явится ко двору, прочтет оду лучше прежних, халиф растает и простит его… так или иначе, по дороге в Багдад слепца зарезали. Менее мрачную, но не менее поучительную историю рассказывают про другого знаменитого придворного поэта и халифского любимца – Абу’ль Атахью, посвящавшего стихи некоей Утбе, невольнице халифской жены Риты (той самой, которой аль-Мансур когда-то доверил ключи). До того, как Абу’ль Атахья попал ко двору, он был горшечником; на новый год он преподнес халифу кувшин с благовониями и скромно попросил в виде ответного подарка Утбу. Халиф сообщил об этом самой девушке – она возмутилась: «Я твоя челядинка, государь, и любимая невольница твоей супруге – а ты хочешь отдать меня уроду, горшечнику, виршеплету?» - «Сердцу не прикажешь», - вздохнул халиф и велел вместо этого послать Абу’ль Атахью в казну, чтобы его кувшин там наполнили деньгами. «Золотом», - сказал поэт; «Серебром», - сказл казначей; «Золотом!» - настаивал поэт; «Серебром – и благодари государя за щедрость», - стоял на своем казначей; «Ну ладно, серебром…» - согласился Абу’ль Атахья. «Вот видишь, государь, - заметила Утба халифу, - недорого же меня ценит этот липовый влюбленный!» Впрочем, уже после смерти аль-Махди Абу’ль Атахья оставил прежние жанры и стал писать в основном о бренности всего земного и краткости мирских радостей. И этими стихами прославился больше, чем любовными и хвалебными. Везир, погубивший Башшара, кстати, и сам кончил скверно, попав под подозрение в заговоре в пользу Алидов. Вызывает его как-то халиф во внутренние покои – там государь сидит в комнате на розовых подушках, среди розовых занавесей и ковров, за окнами цветут розы, а красавица-рабыня в розовых одеяниях сидит рядом. «Красиво?» - спросил аль-Махди; везир не преминул восхититься его вкусом. «Тогда забирай все, что есть в этой комнате – и девушку заодно!» - сказал халиф. Щедрость его была известно, везир поблагодарил, а в девушку вскоре влюбился так, что позабыл обо всем. Того халиф и желал – красавица была его лучшим соглядатаем, и скоро передала ему столько, по-нынешнему выражаясь, компромата на везира, что тот на долгие годы угодил в темницу. 3. Две смерти халифа О том, как аль-Махди умер, рассказывают две взаимоисключающие истории – страшную и романтическую; выбирайте на вкус. Вот первая. Охотится халиф в пустынных предгорьях – охоту он обожал, а на дворе август, а в Багдаде в августе жарко до невозможности. Долго охотился, далеко ускакал от основного лагеря. Утром челядинец оттуда отправляется на поиски халифа – а навстречу ему по пустыне идет голый и черный человек, и говорит: «да покоится в мире повелитель правоверных». Такое карканье равносильно измене, челядинец хотел схватить черного – но тот исчез, как не бывало. Подъезжает челядинец к халифскому лагерю – а ему навстречу черный евнух Масрур (тот самый, кстати, из «1001 ночи»), и говорит: «Увы! да покоится в мире повелитель правоверных!» И впрямь, в шатре лежит тело халифа. «Собаки подняли оленя, - рассказывает Масрур, - государь поскакал за ним. Олень бросился в заброшенные руины, собаки – за оленем, государь верхом – за собаками; ударился головою об арку, рухнул с коня и умер на месте». А вот вторая. То же местечко в горах, на втором этаже охотничьего домика сидит у окна аль-Махди и смотрит наружу, любуясь ореховым деревом. А по двору служанка несет на подносе две груши – краше халиф в жизни не видал. «Стой! Кому ты их несешь?» - «Одна твоя любимая наложница, государь, шлет гостинец другой, еще более любимой». – «Что девочки не ссорятся, а так любят друг друга – это прекрасно, - сказал халиф, - но груши я и сам люблю – дай-ка мне одну». Протянул руку из окна, взял одну грушу с блюда, съел и умер. Ибо девушки-то не очень любили друг друга… Так или иначе, по закону умерший должен быть похоронен в день смерти. Багдад далеко, похоронных носилок нет – тело халифа положили на снятую с петель дверь и закопали прямо на месте смерти, в глухой глуши, под ореховым деревом. И вот тут-то и начались в стране беды, потому что государь аль-Махди очень любил обоих своих сыновей, очень хотел их обоих видеть на престоле, а престол – он все-таки на одного рассчитан. Но об этом ужо в другой раз. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Antrekot на 01/23/08 в 06:15:29 Замечательные истории, спасибо! С уважением, Антрекот |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем nava на 01/23/08 в 12:33:46 Спасибо, очень интересно. А приключенческий роман на эти темы, кажется, вышел недавно - "Любимый ястреб дома Аббасов" Мастера Чэня, но я его еще еще не читала. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Zamkompomorde на 01/25/08 в 01:45:05 Отношения между Башшаром ибн-Бурдом и Аль-Махди были очень непростые.Сначала Башшар был у халифа в большом фаворе. Аль-Махди любил его стихотворные импровизации,любовные стихи и панегирики.Аль-Махди не раз заступался за поэта и дарил щедрые подарки.Такая защита была нелишней:Башшар регулярно кого-нибудь высмеивал и поносил в стихах,и влия тельных врагов у него хватало.Но постепенно отношения поэта и халифа ухудшились.Башшар был недоволен скупостью "повелителя правоверных" и его везиря."Повелитель правоверных" мог позволить себе скупость.Обычно "просителей", вроде Башшара боялись.Поэты могли так высмеять,что восстановить репутацию было почти невозможно.Этим пользовались многие,а Башшар и вовсе был крупнейшим мастером такого шантажа.Но что срабатывало с мелкой сошкой,не годилось про тив халифа.Возможно,из-за этого вражда между правителем и поэтом началась не сразу-их многое сдерживало. Однако,все хорошее кончается.Во-первых,Башшар по праву считался страшным развратником.Он был необыкновенно любвеобилен и сочинял очень откровенные любовные песни,которые распевало чуть ли не все взрослое население.Кроме того,Башшар по праву считался еретиком и безбожником и не раз насмехался над мусульманским богословием и предписаниями ислама.Это очень не нравилось мусульманским богословам,и до Аль-Махди дошли жалобы,что,мол,Башшар своей поэзией и поведением развращает людей.В качестве примера поведения Башшара приводились строки : Пусть тебя не приводит в отчаяние жестокое слово Стыдливой девицы,которое может ввести в заблужденье, У женщин трудное становится легким И невозможное-возможным,после того,как дойдет до крайности. Аль-Махди в конце концов запретил ему сочинять на эту тему и запретил "ходить к женщинам",по каковому поводу Башшар сочинил несколько ядовитых стихов.Один из самых известных-"Сколь безмерна,повелитель,власть твоя"(пер.Н.Горской). Запрет на любовную лирику Башшар обошел так:он сочинил песню,где влюбленный _осел_ обращается к _ослице_.Как ни странно,в песне у ослицы были _пальцы_.Кроме того,Башшар несколько раз обвинил Аль-Махди и его везиря в жадности. За очередную песню ему ничего не перепало.Тогда Башшар сочинил сатиру на халифа. По одной версии его приказал убить везирь,оклеветавший перед халифом,а по другой-сам халиф,взбешенный поведением Башшара.Якобы халиф,узнав про сатиру,явился в Басру и обнаружил,что поэт напился и в неположенное время орет молит вы.После этого по приказу Аль-Махди Башшара забили палками до смерти.Большинство версий сходится в том,что Башшара убили по обвинению в ереси-правдивому или ложному. |
||||||
|
Заголовок: Еще немножко об Аль-Мансуре и Аль-Махди Прислано пользователем Kell на 01/28/08 в 14:45:07 Шапки и чулки Аль-Мансура, как известно, очень раздражала сама необходимость ношения официальных одежд – но он считал, что для величия двора без этого не обойтись, и не только сам форму носил, но и для придворных разработал таковую: Шапки в локоть высотою, рубахи с цитатой и Корана на спине и мечи, подвешенные на длинной-длинной перевязи не на боку, а сзади. Однажды приходит к нему Абу Дулама, негр-вольноотпущенник и любимый поэт, халиф его спрашивает: «Как себя чувствуешь?» - «Хуже некуда, - скорбно отвечает тот. – А как еще может чувствовать себя человек, которому на голову водрузили минарет, под задом повесили клинок, а на спине прописи прописали?» Аль-Мансур посмеялся, но приказ о форме одежды (по крайней мере этой форме) отменил. Это был тот самый Абу-Дулама, который, когда у него родилась дочка, пришел уже к аль-Махди и прочел ему жалостные стихи: «Хорошая у меня дочка, только в бедной семье появилась на свет». Аль-Махди спросил: «И как бы мне помочь тебе в заботах о дитяти?» Абу-Дулама достал из кармана скатанный чулок, сшитый накануне ночью, пока его жена рожала, и сказал: «Ну, насыпьте денежек в чулочек…» - «Много ли туда влезет?» - удивился халиф, но просьбу выполнил. Когда чулок раскатали, оказалось, что длиною он – во весь двор, и влезло в него 4000 сребренников. Аль-Махди и еретики Схватили человека, выдававшего себя за посланника Аллаха, и доставили к аль-Махди: - Ты и впрямь пророк? - Да, и несу смертным благую весть? - И какую же? - Ну, государь, ты спросил! Не до конца изложить благую весть – грех, а до конца твои люди мне ее дослушать не дали – пришли, когда я Господу внимал, и арестовали. Аль-Махди посмеялся и его отпустил. В другой раз человека, обвиняемого в ереси, доставили к аль-Махди, когда халиф был в куда худшем настроении. Обвиняемый заявил: - Винят меня ложно, я свидетельствую, что нет Бога кроме Бога, и Мухаммед – посланник Божий, и ислам – моя вера, в которой я живу, и умру, и воскресну! - Врешь, мрачно сказал аль-Махди. – Врешь, чтоб жизнь свою нечестивую спасти. Дать ему плетей! Начали пороть, и обвиняемый возопил: - Побойся Бога, халиф, и не спорь с Его посланником! Аллах послал Мухаммеда воевать с людьми, пока те не скажут «Нет бога, кроме Аллаха!», и если они сие исповедание примут – жизнь их и добро в безопасности, а суд над ними – в руках Божьих. А ты, напротив, плетьми заставляешь меня отречься от ислама! Аль-Махди не только его отпустил, но и запретил пытки при разбирательстве дел в духовном суде. И запрет этот, кажется, так и не был потом отменен. Кирпичики Как аль-Мансур строил багдадский кремль – Круглый город, уже говорилось. А разрушен этот кремль был так. Прошло примерно полтораста лет, в стране бушевала очередная смута, и один из претендентов на престол опирался на багдадский гарнизон, багдадскую знать и багдадских обывателей. Халиф Аль-Мутадид заговорщиков разгромил, зачинщиков казнил страшной казнью, списки участников заговора сжег («ибо было их слишком много»), а дабы покарать Багдад, велел снести стены Мансурова города. Тогда багдадцы собрали делегацию из потомков пророка, те явились к халифу и завили: «Стена Круглого города – наше сокровище, гордость и памятник великого прошлого, не ломай ее». – «Добро, - ответил халиф, - не буду ломать. Но, раз вы ее так любите и цените, и сторожа со смотрителями, которые за ней приглядывают, даром едят хлеб уволить их; и закон, запрещающий близ стены строительство, бессмыслен – никто и так, выходи, не дерзнет строиться близ такой святыни, так что закон я тоже отменяю». И за несколько лет добрые багдадцы сами разобрали стену Круглого города на кирпичи и построили из них на ее месте жилые дома… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/11/08 в 14:09:34 МОИСЕЙ И ААРОН Жен у аль-Махди было много, детей – еще больше. Старшей из жен была его кузина Рита – та самая, которую так уважал его отец; а любимой была Хайзуран (т.е. "Тростинка"), молодая и деятельная. Она была рабыней – Аль-Махди купил ее, еще будучи наследником и наместником в Рее, там она и родила ему двух сыновей, благочестиво названных Мусою и Харуном (т.е. Моисеем и Аароном). Вступив на престол, аль-Махди официально отпустил Хайзуран на волю и женился на ней законным браком. По тем временам это был еще почти скандал, и все с любопытством ждали, как поведет себя Рита; Рита, женщина умная, стала вести себя с Хайзуран не как с выскочкой, а как с лучшей подружкой, на радость супругу. Ей говорили: «Но ведь так наследниками окажутся не твои дети, а дети Хайзуран!»; Рита отвечала: «А я своих детей люблю за то, что они мои дети, а не за то, что они будут государями». Наследником и впрямь был назначен Муса – белолицый, статный и бравый, но с одним пороком внешности – заячьей губой; в детстве его дразнили за это «Муса-закрой-рот!» (Кто смел дразнить наследника? Школьные товарищи, халифские дети ходили в школу вместе с детьми придворных, и мало им не казалось. Однажды Харун ар-Рашид спросил одного из своих сыновей: «Как поживает такой-то твой школьный товарищ?» мальчик ответил: «Ему повезло – он умер и теперь может не ходить в школу!» Харун был потрясен, поклялся, что никогда-никогда больше не пошлет ребенка в школу, которая тому хуже смерти, передал принца на воспитание в бедуинский род – учиться древним кочевым добродетелям, и будущий халиф аль-Мутасим, тот самый, который одержал «три победы, спасшие ислам», вырос героем, но до смерти оставался полуграмотным). Муса был сильным и выносливым, в армии его любили, а при дворе – нет: из-за равнодушия к поэтическим и художественным модам, подозрительности к чиновникам и сановникам и лютым вспышкам гнева. Брата Муса обожал, но яростно ревновал к отцу и матери; причины на то у него были. Харун рос тихим, любезным любимцем отца и матери, сочетая приветливость и застенчивость. Знаменитые сказки о том, как халифом он переодевался в простолюдина и втайне бродил по Багдаду, – сказки и есть: Багдада Харун терпеть не мог и избегал как умел, народу показывался только по крайней нужде и даже в мечети прилюдно не проповедовал, как отец и дед. Его стихией был не город, а двор; мать его боготворила, отец любил и таскал с собою еще подростком в хадж и в военные походы на Византию, а личным наставником Харуну назначил Яхью ибн Халида из рода Бармакидов – одного из первых людей в государстве. Харун наставника полюбил, и вся дальнейшая его судьба с Бармакидами оказалась связанной очень тесно. Бармакиды, в отличие от ар-Раби и прочих любимцев аль-Мансура, унаследованных династией, были не из простонародья, а из старой персидской знати; «Бармак», в честь которого назывался потом весь род – это даже не имя, а прозвище-титул: «Блюститель Святилища». Святилище было буддийским, в Балхе; дед Яхьи принял ислам и начал делать карьеру при дворе арабских правителей, мать Яхьи была из княжеского рода, отец его, будучи наместником в Табаристане, чеканил монеты, на которых он был изображен (что уже для доброго мусульманина попахивало скандалом) ни много ни мало как в короне Сасанидских государей… Управленческие традиции в семье были богатыми, образованность – высокой, богатство – огромным, а щедрость – такой, что вошла в поговорки на века: больше всего анекдотов о Бармакидах изображают именно их меценатство или благотворительность, как правило в гомерических объемах. Советниками и администраторами они правда были талантливыми, их ценили и аль-Мансур, и аль-Махди, и потом Харун – и власти у Бармакидов было столько, что отойти в тень и вернуться к частной жизни (как любил мечтать сам Харун) у них не было никакого шанса: с таких должностей уходят не в отставку, а в могилу. Но до этого было еще далеко. После первого самостоятельного византийского похода принца Харуна (победоносного, но чудовищно разорительного для багдадской казны) аль-Махди провозгласил его наследником своего наследника Мусы. Харун, который только что женился на своей кузине Зубейде (Зубайде), жалобно говорил: «А нельзя ли мне не быть наследником со всеми обременительными обязанностями, а мирно жить семейной жизнью?»; Яхья сурово, а мать – еще суровее сказали: «Нельзя!». Харун вздохнул и смирился. Когда аль-Махди умер в Масабадане, наследник был в дальнем военном округе за сотни верст, а Харун – при отце. Двор был в смятении: солдаты Харуна не любили, а первое, чего требовало войско при вступлении на престол нового государя – денежных раздач, как преторианцы в Риме. Еще хуже было то, что даже независимо от раздач жалованье солдатам не платили уже довольно давно, и могла начаться серьезная смута. Харун спросил своего наставника: «Что делать?» Яхья ответил: «Смерть государя скрывать, пока можно, гвардии раздать из моих средств по триста сребреников и отправить в отпуск, а самим спешно двигаться в Багдад и добывать деньги; к брату же твоему послать тайного гонца с халифской печатью и жезлом Пророка». Так и сделали; смута в столице все равно началась, но Харун до Багдада добраться успел еще раньше, чем Муса (впрочем, Муса уже носил к этому времени тронное имя «аль-Хади» - «Руководитель», а Харун еще при назначении наследником был назван «ар-Рашид» - «Следующий праведным путем», или, если угодно, «Верным курсом идущий»), Хайзуран взяла инициативу в свои руки, распорядилась выскрести все, что можно, их казны, потребовала денег у Яхьи Бармакида и у Ради – и в итоге войскам заплатили за два года, мятеж улегся, а тут в столицу уже прибыл и сам халиф. Первое, что заявил аль-Хади, – это то, что матери он за хлопоты, конечно, признателен, но государственные дела – не для женщин, которым надлежит ограничиваться делами гарема; чиновникам, привыкшим приходить советоваться с Хайзуран, он устроил строгую выволочку. Харуну он отвел роскошный дворец на западном берегу, Яхью назначил Харуновым (но не своим!) управляющим делами – и стал готовиться к тому, чтобы объявить наследником не брата, как завещал аль-Махди, а своего маленького сына. Чиновники и придворные роптали, войско поддерживало скорее халифа, Харун повторял, что предпочитает частную жизнь, и пытался покинуть ненавистный ему Багдад – но брат этого не допустил и заставил его оставаться в столице, под присмотром. Сам Харун, кажется, и впрямь против брата ничего не имел и к власти не рвался, но Хади успел поссориться и с матерью, и со старым ар-Раби, а Бармакиды уже не сомневались, что при отстранении Харуна от наследования им попомнят и поддержку принца, и монеты в коронах, и многое другое. Так что в одну прекрасную ночь Яхья явился к спящему Харуну, поднял его с постели и сообщил ему, что государь, увы, скоропостижно скончался. Харун сперва не поверил и решил, что его испытывают, – но Яхья отвел его в покои халифа: аль-Хади действительно был мертв. Его сын немедленно арестован, а Харун ар-Рашид взошел на престол. Аль-Хади не успел за год царствования заработать популярности даже на анекдоты – единственная попавшаяся мне история о нем повествует о том, как он, едучи в должном порядке в процессии, сетует на то, что из-за этикета, по которому знаменосец должен ехать слева от государя, даже когда ветер дует тоже слева, вся пыль из-под конских копыт летит на него, халифа. Зато после его смерти немедленно пошли слухи: крепкий и здоровый государь не сам умер, его удушили подушками рабыни по приказу родной матери. Разумеется, официально этого никто не подтвердил. Первое, что сделал Харун ар-Рашид, взойдя на престол, – поблагодарил мать за неустанную помощь, а Яхье Бармакиду отдал халифское кольцо с мертвого пальца Мусы со словами: «Паси мое стадо, неси мою ношу, верши дела, как считаешь нужным, мой везир и советник!» Яхья прожил еще три года у власти и в фаворе, и, говорят, до самой смерти очень дружил и советовался с Хайзуран. Потом он умер; умер к тому времени и старый дворский ар-Раби. У обоих царедворцев были дети, один из них – тот Джафар Бармакид, которого мы видим в «1001 ночи» постоянным спутником Харуна, другой – его брат Фадл, третий – тоже Фадл, сын ар-Раби. Эти два рода и поделили важнейшие посты при новом государе. Но о Харуне и его окружении, в отличие от аль-Хади, историй нарассказывали столько, что о них – в другой раз. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Antrekot на 02/11/08 в 14:36:22 Опять спасибо большое! С уважением, Антрекот |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 02/12/08 в 22:53:16 Эта тема мне показалась созвучной треду об Аббасидских сказках: Так, весьма показательна трактовка одной из самых популярных фигур в арабо-мусульманском мире - пятого халифа династии Аббасидов знаменитого Харуна ар-Рашида (786-809). С одной стороны, средневековые арабские источники (труды арабского историка и богослова Ибн Джарира ат-Табари (838-923), историка и географа Абу-ль-Хасана аль-Мас'уди (ум. в 956 г.) и других) дают нам возможность составить достаточно достоверную картину его правления и воссоздать психологический портрет, с другой стороны, мифологизированный образ Харуна ар-Рашида в странах средневекового мусульманского Востока, а в новое время и в Европе полностью заслонил представление о нем как о реальной исторической фигуре. Сказочный образ халифа, каким он сложился в народном сознании жителей Халифата после IX в., нашел свое отражение в сказках и новеллах "Тысячи и одной ночи", создавших ему славу таинственной и легендарной личности. Полность текст по ссылке:http://vivovoco.rsl.ru/VV/PAPERS/HISTORY/HAROON.HTM |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/13/08 в 17:59:20 olegin, спасибо! :D Статья правда отменная - я ее читал, но не сообразил, что она в сети есть (ибо я человек скорее "бумажный", чем "сетевой" :) ). Замечу сразу только одну мелочь: Quote:
Так что в следующем куске про Аббасидов у меня, наверно, будет поменьше истории и побольше, во-первых, собственно баек, а во-вторых - рассуждений о том, почему Харун исторический и Харун сказочный так разошлись. Мне тут попалась очень четкая и убедительная гипотеза, которую охотно и перескажу (у Фильштинского на нее указание тоже есть, но очень растворенное в обобщении). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 02/13/08 в 18:36:57 Всегда пожалуйста,Kell!А я вот всегда думал-гадал с какой эпохи списаны сюжеты "1001 ночи" и "Синдбада-морехода"?Даже не подозревал(Восток -дело тонкое,однако ;)). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/13/08 в 19:21:30 Ну, "1001 ночь" большая - там и доисламский (персидский, если не индийский) слой сказок выделяют, и "багдадский" (включая сказки с Харуном), и огромный египетский - уже из довольно позднего средневековья... А вот "Синдбад" в основном правда хорошо состыковывается с аббасидским периодом. О его родной Басре и о морских байках авось еще напишу... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 02/13/08 в 19:44:32 Будем ждать! :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/14/08 в 12:05:07 ХАЛИФ ИЗ 1001 НОЧИ Судя по всему, Харун был совершенно искренен, когда в молодости заявлял о том, что предпочел бы жить частной жизнью с семьей, а не тягаться за престол. Но на престоле он, стараниями сподвижников, воссел – и с этого момента со всей добросовестностью старался быть правильным государем во всем, в чем мог. А в чем не мог – особо и не пытался. Халиф должен паломничать в Мекку – Харун совершил хадж девятикратно (ни один другой Омейад или Аббасид ни до, ни после такого не осилил). Халиф должен вести священную войну – Харун воевал с Византией почти непрерывно, иногда и сам возглавляя войска (а однажды он уместил в один год и хадж, и личное участие в джихаде – случай уникальный; с тех пор на церемониальном колпаке Харуна было написано: «Воин Веры и Паломник»). Халиф должен защищать правоверных и давить неверных – хорошо, отныне иноверцам путь на государственные посты закрыт, а множество церквей в пограничье разрушено. Халиф должен поощрять науку и словесность - возводится и финансируется "Дом знаний", Сибавайхи составляет огромну. арабскую грамматику (568 глав, без единого заимствованного из других языков термина...), аль-Халил составляет первый толковый словарь, пишет первый труд по фонетике и по теории стихосложения... Халиф должен править державой – нет, политика – дело грязное, да и талант к этому нужен особый; пусть этим занимаются сановники и советники, прежде всего Бармакиды. Халиф должен жить в столице… нет уж, сие свыше сил; Багдад Харун ненавидел, называл «парной баней» (а придворные поэты поддакивали сугубой и трегубой хулою) и носился по всему Ираку в поисках мест для новых резиденций (злые языки говорили, что и в паломничества, и на войну Харун ходил, только чтобы не жить в Багдаде. Может быть, именно за постоянное отсутствие этот государь и оказался так любим багдадцами, что «1001 ночь» намертво соединила его имя с этим городом). Загородных дворцов он настроил в результате множество, но в конце концов обосновался в Ракке на берегу Евфрата в восточной Сирии. Но это было даже не столь важным: у аль-Мансура была прежде всего «ставка», у аль-Махди – «столица», а Харуна – «двор»: не место, а люди – вельможи, советники, поэты, музыканты, женщины… Изрядную часть этого двора он возил с собою и в паломничество, и на войну. Вот байка (полностью выдуманная, скорее всего), уже первая фраза которой была бы немыслима в применении к предшественникам Харуна: Едет ар-Рашид по дикой пустыне, справа от него – везир Джафар Бармакид, слева – поэт Абу Нувас, сзади – енух-палач Масрур с обнаженным мечом; а навстречу им бедуин. Бедуин дикий, некультурный и неучтивый, при всех своих простых добродетелях; Абу Нувас начинает над ним смеяться. Слово за слово, бедуин сердится, Абу Нувас слагает эпиграмму – «сын степной собаки, пожиратель диких арбузов…» - «Везир! – поворачивается бедуин к Джафару. – Этот человек обозвал меня сукиным сыном – я требую виры за оскорбление или буду мстить!» - «Ну, дай ему четверть сребреника, Абу Нувас», - смеется перс Джафар. «Государь! – негодующе восклицает бедуин, - скажи, четверть сребреника за такое оскорбление – это справедливо?» - «О да, это справедливо!» - хохочет Харун. «Так вот же вам целый сребреник, господа хороши, и знайте, что все вы четверо – сукины дети!» - сказал бедуин, бросил в песок монетку и ускакал в гневе. Ар-Рашид в анекдотах живет в пышности и самодовольстве, но его постоянно укоряют в этом все кому не лень. Вот едет он в паломничество, навстречу – святой отшельник, Харун говорит: «Прочти мне наставление и дай совет – клянусь, что сделаю все по твоим словам». Отшельник разворачивается и молча идет прочь. Придворные скачут за ним: «Что ж ты делаешь! Халиф прилюдно поклялся – попросил бы ты его блюсти заветы Аллаха и быть справедливым к подданным – всем стало бы лучше!» Отшельник молча взял палку и написал на песке: «Если он советами Бога пренебрегает, то и меня не послушает; а если он заветам Аллаха следует, то к чему ему мои советы?». Вот ар-Рашид сидит в кругу приближенный и кичится своим величием. Советник подает ему кружку с водой и говорит: «Государь, если бы ты умирал от жажды в пустыне, ты бы отдал полцарства за эту воду?» - «Да», - говорит Харун, поразмысливши. «А если бы потом тебя лишили возможности от этой воды избавиться – отдал бы ты за такую возможность другую половину царства?» - «О да!» - отвечает Харун. «Так надо ли так гордиться царством, которому цена всего-то– напиться да помочиться!» Харун, как положено, краснеет и на некоторое время становится образцом скромности. И так далее… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/14/08 в 12:14:50 Харун и дамы его двора Первые годы правления Харуна первой дамой безоговорочно оставалась его мать Хайзуран - сын ее любил, Язья Бармакид заключил с нею союз, а слухи о кончине аль-Хади пугали недоброжелателей. Богата она была немыслимо: ее годовой доход кое-кто из историков определял цифрой в полтораста миллионов - это равно половине годовых налоговых сборов со всей державы. Деньги она тратила, и тратила хорошо: осушала болота, строила каналы, в Багдаде вложилась в постройку целого большого квартала, получившего ее имя. Она купила дом, в котором родился пророк Мухаммед (и соседний - где встречались первые мусульмане), и устроила там мечеть; дом этот до наших дней сохранился. Когда Хайзуран умерла, Харун босиком по осенней грязи нес носилки с телом на кладбище. (И немедленно передал канцлескую печать от любимых матерью Бармакидов Фадлу ибн Раби, их лютому врагу, которого покойная не слишком жаловала...) У Харуна было много жен (его преемники, кстати, уже считали законный брак скорее тяготой и предпочитали ограничиваться наложницами), но самой любимой была «госпожа Зубайда», его дважды двоюродная сестра: ее отец был братом аль-Махди, а мать - сестрою Хайзуран. (Существование этой сестры долго скрывалось: скупой аль-Мансур опасался, что родственники Хайзуран начнут просить постов и подарков, и она какое-то время выдавала себя за одинокую сиротинушку. Потом аль-Мансур к ней привык, Хайзуран открыла, что у нее есть братья и сестры, и старик с этим смирился. А кругленькая пухлая внучка ему так понравилась, что он ее сам и нарек Зубайдой – то есть «масляным катышком», лакомым блюдом его собственного провинциального детства). Зубайда была ровесницей Харуна и обожала его, он платил взаимностью – но частенько увлекался и посторонними женщинами. Зубайда ревновала, отчаивалась, просила совета у харуновой сестры Улайи – та отвечала: «Позаботься, чтобы при дворе и в гареме было побольше красавиц: тогда братец ни на одной не сможет сосредоточиться». Зубайда совету последовала, но это не очень помогло; ее ревность – постоянная тема сказок «1001 ночи» про Харуна. Не меньше, чем ревностью, Зубайда прославилась богатством, благочестием и благотворительностью. Пять раз она совершала паломничество в Мекку (для женщины – это очень много), тяготы хаджа знала по опыту и истратила миллионные суммы на расчистку паломничьей дороги, охрану ее от разбойников и установку водных станций на всем пути через пустыню (акведук тянули!). «Дорога Зубайды» пережила ее на века и остатки ее (многократно переоборудованные) дожили до наших дней. С детьми ей не повезло, у нее был лишь один ребенок, Мухаммед, будущий халиф аль-Амин (т.е. «Надежный»). Любила она его без памяти, добилась назначения наследником – и после смерти Харуна, во время большой смуты, отстаивала интересы сына с истинной яростью. Но законными женами Харун, конечно, не ограничивался. Как и положено просвещенному монарху, девиц он себе выбирал не только за красоту, но и за талант – поэтический или певческий. Музыкант Ибрахим аль-Маусили продал ему рабыню-певицу за огромную сумму в 70000 сребренников; халифу она очень понравилась, но однажды он взял с нее клятву говорить ему только правду, а потом спросил: «Ты для аль-Маусили только пела, или между вами и еще что-то было?» (Любопытно, что сам он этого определить не брался). Девушка сказала: «Была и еще кое-что, но только один раз…» - «Какая досада!» - воскликнул Харун и, чтобы не ронять свое достоинство, немедленно подарил ее своему челядинцу Хаммавайху. Через некоторое время халиф сказал ему: «Ну ты и эгоист – девушкой пользуешься, а я скучаю без ее песен!» Челядинец понял, что к чему, взял напрокат дорогих украшений, обрядил девушку как новогоднюю елку и доставил к Харуну. Тот удивился такой расточительности челядинца, но, разобравшись, что к чему, за все украшения сам заплатил, пение послушал и спросил девушка: «Какой награды ты хочешь за пение?» Та простодушно сказала: «С моим новым хозяином мне живется веселее, чем с кем-либо прежде – не давай ничего мне, государь, а пожалуй ему должность!» Харун скривился, но назначил этого челядинца наместником в дальний персидский край и отправил по месту службы вместе с девушкой: с глаз долой – из сердца вон. Еще больше Харуну понравилась девушка Инан, рабыня некоего Натифи. Поэтессой и импровизаторшей она была такой, что соперничала с Абу Нувасом, главной поэтической звездою двора. Натифи был страшно ревнив и подозрителен, и Инан от этого сильно доставалось. Харун увидел ее и влюбился без памяти – так, что даже его матушка Хайзуран встревожилась и начала ревновать. Халиф послушал ее, оставил при себе и предложил выкупить Инан у Натифи – тот потребовал за нее сто тысяч золотых. Таких денег у Харуна не было; он предложил всемеро меньше (тоже сумма сказочная) – Натифи отказался наотрез. Пришлось халифу девушку вернуть – тираном он слыть не хотел. Сидит Харун и страдает; придворный грамотей его спрашивает: «О чем вздыхаешь?» - «Ах, Инан – изумительная поэтесса, я ее так хочу, а Натифи не продает!» - «Ну, государь, если для тебя главное – поэтический дар, то порадуйся, что ты не страдаешь по почтенному поэту Фараздаку – он классик из классиков, но зато мужчина и умер почти сто лет назад!» Когда Натифи умер, его имущество, и прежде всего Инан, пошла с аукциона. Харун немедленно послал на торги своего главного евнуха Мансура (того самого, чье место в «1001 ночи» и многих байках занимает Масрур, ближний евнух аль-Махди) – но и там у него покупку перебили: некото предложил за Инан четверть миллиона сребреников, что халифу оказалось не по карману, купил ее и увез в Хорасан. Она прожила там до глубокой старости, пережив и Харуна, и его детей. А самой знаменитой поэтессой и певицей того времени была Улайа бинт Махди, сестра по отцу Харуна. Прославилась она не только талантом, но и благочестием – петь очень любила, но не пила (как было принято уже среди поэтов) и пела только в те дни, когда (по причине месячных) ей запрещалось творить молитву: «Аллах ничего не запрещает, не давая возможности возместить запретное иною радостью». Из-за своего происхождения публичные выступления, вне круга семьи, были для нее немыслимы – что, кстати, избавило ее от ревности и зависти певиц-соперниц. Ее стихи за пределы дворца выходили – но сплошь и рядом анонимно. Впрочем,с авторским правом дела обстояли сложно: самой Улайе так понравилась одна песня аль-Маусили, что она купила ее за сорок тысяч сребреников и пригрозила: «А будешь говорить, что это стихи все же твои – так это будет ложью, достойной казни: ты их продал!» Тот же Исхак аль-Маусили, кстати, никогда ее не видел – принцесса могла говорить с мужчинами (кроме родственников и евнухов) только из-за занавески. Отдельная проблема была для принцессы с сочинением любовных песен; пренебрегать этим жанром было обидно, но даже выдуманный возлюбленный немедленно побудил бы к поискам его прототипа, интригам и порочащим сплетням. Улайа нашла выход, посвящая свои любовные стихи евнуху – впрочем, скорее всего, тоже вымышленному… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/14/08 в 12:16:14 "А дальше хуже было все..." Самая скандальная гаремная история харуновского времени связывается, разумеется, с падением Бармакидов. Байка это недостоверная (Бармакидов обрекло на гибель уже то, что они стали слишком могущественными, да еще и подозревались в заигрывании с Алидами, давними соперниками Аббасидов), но романтичная и очень популярная. Харун очень любил своего друга Джафара Бармакида и очень любил свою сестру Аббасу (опять же, злые языки утверждали, что обоих он любил «свыше дозволенного). А еще он любил выпить и провести время за застольной беседой с приятными людьми – в частности, с этими двоими. Но принцессе нельзя сидеть за одним столом с чужим мужчиной вроде Джафара! «Делов-то, - якобы сказал халиф, - выдам сестру за Джафара – вот она и не будет ему чужой».Харун был уверен, что это – просто уловка для приятного совместного времяпрепровождения, а брак останется фиктивным; но вот то ли Зубайда, то ли обиженная Аббасой рабыня сообщают: брак вполне осуществлен, у Джаффара и Аббасы родился мальчик, его растят втайне в Мекке, но все, кроме халифа, знают, что няню дитяти зовут так-то, а заплатили ей за это столько-то. Харун отправился в очередное паломничество, слух проверил, убедился в его истинности, преисполнился двойной ревности и решил погубить Джафара. В одну ночь все Бармакиды были арестованы, а на пороге Джафара появился евнух-палач Мансур (тот самый, который в фольклоре слился со своим предшественником Масруром) и сказал: «Имененм повелителя правоверных – я прибыл за твоей головой». Джафар сидел в это время с лейб-медиком ибн Бухтишу (о нем авось еще будет речь) и слепым певцом, поющим о бренности всего сущего. Джафар дослушал песню и сказал: «Я должен составить завещание и отпустить на волю рабов; а ты пока сходи к Харуну – он не мог отдать такой приказ в здравом рассудке, наверное, пьян был, а сейчас протрезвел и одумался». Мансур вернулся к халифу и честно передал ему слова Джафара. Харун выпить любил, но намеков на свое пьянство не терпел; он рявкнул: «Мне послать кого-нибудь другого за головами и Джафара, и Мансура?» - «Не надо, государь», - ответил евнух, пошел и выполнил приказ. Обезглавленное тело Джафара было отдано на поругание, а остальные Бармакиды оставались в заключении до смерти. Популярность щедрых Бармакидов была сказочной – но тут от них немедленно отшатнулись все. Только раккский комендант Ибрахим, из военного рода старых хорасанских сподвижников Аббасидов, оплакивал Джаффара дома и даже, справляя по нему тризну за закрытыми дверями у себя дома, поклялся на своем мече «Смертоносном» отомстить за Джафара. Его выдал родной сын – донес Фадлу ибн Раби, давнему врагу Бармакидов, а тот – халифу. Халиф вызвал к себе сына и секретаря Ибрахима, те подтвержили донос. Ар-Рашид не хотел верить и позвал самого Ибрахима в гости; он отослал слуг, взял с сотрапезника клятву молчания о дальнейшем и заявил: «Я скорблю о смерти Джафара больше, чем кто либо – ведь он умер совсем недавно, а все о нем и слышать не хотят… Зачем я его убил? О, зачем я его убил! С тех пор я лишился сна и покоя!» - «О да, - зарыдал Ибрахим, обнимая государя, - Джафар был лучшим из людей – подобных ему не осталось!» - «Вот как?» - спокойно спросил ар-Рашид, резко отстаняясь и гляда на гостя. Тот все понял, шатаясь, встал из-за стола и пошел домой, к матери: «Мама, я уже мертвец…» Харун его не тронул – Ибрахима убил его собственный сын, но награды от халифа не дождался. Зато Фадл ибн Раби основательно укрепил свои позиции. И все же падение Бармакидов было таким потрясением, что даже в «1001 ночи» с ее пряничным Харуном одна мрачная сказка начинается: «Когда Харун приказал распять Джафара Бармакида и запретил его оплакивать…» И Харун в этой сказке выглядит очень непривлекательно. После падения Бармакидов Харун прожил еще шесть лет. Его наследником оставался Мухаммед аль-Амин – и, на беду, Харун последовал примеру отца и наследником уже аль-Амину назначил другого своего сына, Абдаллаха аль-Мамуна (т.е. «Достойного Доверия» - в титулах всех своих сыновей Харун подчеркивал прежде всего надежность). Абдаллаху был отдан практически в полное управление весь Восток державы со всеми налогами и войсками, даже было специально оговорено его одностороннее право переманивать у брата чиновников. Зубайда негодовала, двор и войско разбились на партии. После смерти Харуна все это привело к такой смуте, что рядом с нею распря Мусы и Харуна казалась игрушечной – грянула многолетняя гражданская война, Багдад был превращен в руины… И чем чернее и кровавее выглядели годы правления преемников Харуна, тем радужнее сиял в представлении потомков образ золотого века самого ар-Рашида; о капризном, скучающем, но щедром и добром государе рассказывали истории и слагали сказки, а к мрачным последствиям подходили как в песне Анчарова - «А дальше хуже было все, И дальше я не помню» |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем nava на 02/14/08 в 16:25:49 А вот роман на последнюю тему мне читать читать приходилось - "Сестра Гаруна ар-Рашида" называется, но автора, к сожалению, не помню. Арабский роман. в переводе на русский. естественно. Издавался в глубоко советские времена. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/14/08 в 16:35:18 А этот сюжет вообще страшно популярен был во всех изводах, в том числе и художественных. Первым его дал ат-Табари, тщетно пытался опровергнуть аж сам ибн Халдун, но романтические байки иногда одолевают любые усилия историков! :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 02/14/08 в 19:34:59 on 02/14/08 в 12:16:14, Kell wrote:
А еще говорят:"В Багдаде все спокойно..." :). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/18/08 в 18:51:35 Так тоска по такому "спокойно" во многом и создала сказочный Багдад. А в сказке Витковича и Ягдфельда, откуда цитата (и которую я очень люблю), этот тезис в конце концов опровергается тем, кто его чаще всего и повторял... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/18/08 в 18:56:41 О мудрейший из мудрых Келл, прошу о приквеле, сиквеле или как Вам будет угодно. Ведь ночей было 1001, а мы пока услышали куда меньше... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/19/08 в 14:25:29 Так это все еще не конец - продолжение будет (я просто пока в сети бываю редко), а вот что до приквела - Омейадов я знаю заметно хуже. Но и по ним авось что-то найдется, только потом. А пока, в догонку - Наследие Бармакидов Дары обратно не принимаются Проходит четверть века, на престоле (после долгой гражданской войны) сидит харунов сын аль-Мамун - и тут ему доносят, что какой-то старик регулярно бродит по кладбищу и оплакивает Бармакидов, официально отнюдь не реабилитированных. Старика доставляют к халифу - это оказывается средней руки (и средней, но отнюдь не малой зажиточности) поэт; аль-Мамун спрашивает: "Что тебе до Бармакидов?" и тот рассказывает следующую историю: "Много лет назад, при твоем батюшке Харуне, когда был я беден, является ко мне поутру гонец Джафара Бармакида и требует немедленно явиться пред Джафаровы очи. Я немного струхнул, но повиновался. В доме Джафара - блеск, роскошь и суета: у государева любимца родился сын. Поглядел я на младенца и на месте сочинил четыре строки восхваления: как он сияет, подобно луне, в отблесках лучей своего солнечного отца и т.д. Джафар молвил: "Ты, малый, первым приветствовал и восславил мое дитя - прими мой дар за это!" - и пожаловал мне столько-то тысяч сребреников, на которые я купил дом, землю, обзавелся хозяйством и зажил припеваючи. Потом случилось то, что случилось, и вот несколько лет назад моюсь я в бане и вспоминаю вслух, какие стихи сочинял в молодости; вспомнил и эти четыре страки. Вдруг чан летит на пол и разбивается вдребезги, молодой красивый банщик рушится рядом и бьется в падучей болезни; я его обиходил, а когда он пришел в себя, спросил: - Что с тобою? - Старик, - говорит он, - я эти стихи с детства знаю, их на мое рождение сложил поэт такой-то! Тут я понял, что передо мною - тот самый младенец, выросший, уцелевший, но пребывающий в бедственном положении (а теперь еще и выдавший себя). Целую ему руку, говорю: - Я твоей семье обязан благополучием, не хочу быть неблагодарным - пойдем ко мне, я отдам тебе половину своего добра, ибо все оно - от Бармакидов! Усыновлю, имя тебе сменим, никто тебя не найдет! Банщик качает головою: "Плохо ты знаешь Бармакидов: мы никогда дареного обратно не берем!" и поспешно уходит. Искал я его - нет как нет, словно в воду канул; ну да, может, оно и к лучшему, государь. Только могу ли я после этого не оплакивать Бармакидов, щедрых и даров назад не принимающих?" Халиф выслушал, кивнул, сказал поэту "Ступай" - а джафарова сына-банщика если и искал, то так и не нашел. (Очень соблазнительно было бы сказать, что это было то самое дитя Аббасы, но, судя по всему, нет - кто-то из детей от наложниц...) «Заклинаю своей жизнью!» Проходит еще поколение, при дворе харунова внука аль-Мутаваккиля празднуют персидский новый год, ибо модно. Халиф с утра на троне, все несут ему прекрасные подарки, в полдень ударяют в барабан, и халиф уже собирается встать и приступить к делам, как в залу входит старый лекарь Бохтишо, сын и внук лейб-медиков. «О, - смеется халиф, - ты пришел поздравить меня с праздником последним – наверняка у тебя и подарок самый лучший!» - «Государь, - говорит Бохтишо, - я христианин и вообще не помнил, что сегодня какой-то праздник, так что извините, не припас подарка!» - «Шутник, ты меня разыгрываешь!» - воскликнул халиф, сунул руку ему в рукав и извлек оттуда чернильницу черного дерева с золотой отделкой, редкой красоты. «Какая прелесть! - говорит аль-Мутаваккиль. – Спасибо!» Бохтишо мрачнеет, но говорит: «Ты бы внутрь заглянул, государь». Халиф откупоривает чернильницу – и достает оттуда ложечку из цельного рубина. «Клянусь Богом, Бохтишо, ни в моей сокровищнице, ни в сокровищнице моих предков, ни у Омейадов, ни у кесаря румийского такой прелести никогда не было! Заклинаю тебя своей жизнью, расскажи, откуда она у тебя?» Бохтишо отнекивается, халиф продолжает заклинать, и наконец лекарь рассказывает: - Много лет назад, еще подростком, сопровождал я моего отца в дом Бармакидов – он их лечил, а другим врачам они не доверяли. В тот раз нездоровилось рабыне Яхьи Бармакида по имени Дананир: сидит она в зале за занавеской и жалуется на недуг. Отец выслушал, говорит: «Необходимо кровопускание, а потом, как укрепляющее – вино и гранат», и поручил мне пустить ей кровь. Я так и сделал, нам заплатили пятьсот золотых, но отец не ушел, потому что всегда следил, чтобы его распоряжения выполнялись до конца. Принесли вино и зерна граната в чаше, и рабыня Дананир эти зерна кушает этой ложечкой. Тут отуц говорит: «Клянусь Богом, какая прелесть!» Дананир в ответ: «Заклинаю тебя своей жизнью, Бохтиша, возьми их в подарок! А чтоб ложечка н потерялась – вот тебе чернильница, положи ее туда и так неси». Отец отнекивался, но она долго заклинала его своей жизнью, и мы взяли дары и ушли. Аль-Мутаваккиль выслушал и сказал: «Если ложечка такова и чернильница такова, то какова же должна быть чаша! Заклинаю тебя своей жизнью, лекарь, расскажи мне, что с нею сталось!» - «Я понял, - мрачно кивнул Бохтишо-младший, вышел, вернулся с чашей из цельного топаза и сказал: «Прими и этот дар, государь – иначе, чует мое сердце, не будет мне покоя!» - «Какая прелесть!» - улыбнулся халиф и прибрал чашу, и стала она украшением его сокровищницы. Все это выдумки Проходит еще сотня лет, Бармакиды - уже совсем легенда; и вот при дворе очередного везира его сотрапезники рассказывают байки о Бармакидах - какие те были щедрые да великодушные. Везир сидит мрачнее тучи, потом бьет кулаком по столу: "Все это выдумки! Кто теперь может знать, какими они на самом деле были, Бармакиды - эти истории выдумывают просто из зависти и жадности, чтобы побудить слушателей тоже щедрость проявить". Сотрапезник ему ответствует: "Может, и так; только Бармакиды, про которых все это рассказывают, давно умерли, и немного нашим современникам с них корысти; ты же жив и могуществен, да хранит тебя бог - почему же о тебе корыстные люди ничего такого не рассказывают?" |
||||||
|
Заголовок: "А дальше хуже было все..." Прислано пользователем Kell на 02/26/08 в 15:11:43 Развод и присяга Главной проблемой перед смертью Харуна был Хорасан. Наместником там был Али ибн Иса, тот самый, кого еще аль-Хади назначал командующим гвардией. Харун, судя по всему, тоже его уважал, потому и вверил Али ту восточную область, из которой вышла аббасидская победа – и где никто из правящих халифов лично ни разу еще не бывал. Аль наместничал почти десять лет – и к концу этих годов жалоб на его лихоимство и самоуправство накопилось столько, что Харун решил разобраться лично и отправился на восток; Али встретил халифа (и, разумеется, двор) в Рее и задарил всех так, что остался полностью чист и прав. До поры до времени – ибо вскоре начались крупные неприятности в Самарканде. На бытовой почве. Жили в городе Самарканде муж-араб и жена из местных. Муж уехал в Багдад, и скоро до жены дошли слухи, что у него там имеются и наложницы, и дети и не имеется никакого желания возвращаться. Купчиха обиделась и захотела развестись – благо у нее имелись и свои средства, причем немалые. Развод для женщины был делом непростым, и она стала искать советчика, помощника и доброхота. И нашла его в лице знатного господина Рафи ибн Лайса, которому и она, и (как опять же говорят злые языки) ее имущество очень понравились. Рафи был не кем-нибудь, а внуком последнего омейадского наместника Хорасана, сражавшегося с аббасидами до смерти, и к нынешнему Багдаду особой симпатии не питал. Правда, он предложил довольно рискованный план: женщина, согласно его замыслу, должна была заявить «Господь не един» - при этом она немедленно выпадала из числа мусульман и автоматически получала развод. Беда в том, что за открытое вероотступничество, по крайней мере при Харуне с его громогласным благочестием, очень можно было тут же поплатиться головой. Рафи на опасения купчихи по этому поводу ответил: «А ты заявишь – и немедленно покаешься; даже минутное твое пребывание вне ислама отменит твой прежний брачный договор; а если боишься, что от тебя все отшатнутся и одна останешься после этакого – так не бойся: я сам на тебе и женюсь». Когда Рафи и купчиха провернули эту затею и купец в Багдаде о том узнал, он возмутился и пожаловался халифу. Харун послал Али ибн Исе приказ: новобрачных развести, Рафи выпороть и обвезти на осле вокруг города с возглашением ему хулы, с женщиной разобраться по обстоятельствам. Как действовал Али по обстоятельствам, я не знаю (у него была слава человека крутого, так что купчихе можно скорее посочувствовать), но Рафи получил все сполна и даже в тюрьму угодил. А выйдя из тюрьмы, поднял бунт, при широкой местной поддержке захватил Самарканд и окрестности, посланное на усмирение войско наместника разгромил, а сына Али, возглавлявшего это войско, убил. Али был в ярости, а хорасанцы, которых он до того разорял, злорадствовали. Харун понял, что Али с ситуацией не справляется, и не без труда сместил его и арестовал со всеми родичами и сподвижниками. Хорасанцы сие приветствовали (чего нельзя сказать о главной опоре Али – багдадской партии, состоявшей из потомков хорасанских воинов Абу Муслима, возведших некогда на престол Аббасидов), но Рафи и его союзники из местных князьков уже вошли во вкус и от халифата решили отложиться. Харун двинулся в поход лично, вместе с сыном аль-Мамуном, назначенным новым хорасанским наместником. По дороге, в Тусе, Харун заболел, умер и был похоронен, а в столицу помчался к наследнику курьер, везущий халифские регалии - плащ, жезл и печать. При этом, между прочим, был поставлен рекорд курьерской гоньбы – 1900 км за дюжину дней. Аль-Амин в Багдаде принял регалии, оплакал отца, роздал гвардии гостинцы по случаю своего восшествия на престол (двухгодовое жалование, между прочим; его матери зубайде пришлось вложиться из личных средств – но сына она любила как никого и деньги нашлись немедленно) и принял присягу у столичной знати, гвардии и чиновничества. Одновременно в хорасанской столице Мерве, в том доме, где когда-то Абу Муслим призвал к восстанию против Омейадов, аль-Мамун оплакал отца, роздал войскам деньги из казны, следовавшей с Харуном, и принял присягу. Хорасанская знать его приветствовала: во-первых, по матери аль-Мамун был из их круга, во-вторых, аль-Мамун подтвердил, что Али ибн Иса – преступник и лиходей, а в-третьих, широчайшие права, положенные Харуном в завещании аль-Мамуну как наместнику Востока, без всяких мятежей обеспечивали краю фактическую независимость от Багдада. Даже Рафи, кажется, готов был прекратить сопротивление. И возглавил эту хорасанскую партию Фадл ибн Сахл, перс хорошего происхождения, семья которого сохраняла богатство и земельные владения веками, хотя вплоть до Фадла сохраняла старую зороастрийскую веру. Сам Фадл перешел в ислам, причем, кажется, вполне искренне; но Багдад и багдадскую власть он ненавидел еще более люто, чем Рафи. Мусульманам нужен халиф? Прекрасно; но пусть этот халиф будет персом по крови (ну, или хоть полуперсом, как аль-Мамун) и правит из Ирана. Запад против Востока Ничего удивительного, что такие перспективы не вдохновляли ни аль-Амина, ни багдадское чиновничество во главе с другим Фадлом – старым сыном аль-Раби, аль-мансурова дворского, ни багдадскую гвардию из потомков хорасанцев, ни Али ибн Ису. Али, кстати, воспрял духом после смерти Харуна: аль-Амин вновь вверил ему, как одному из самых опытных полководцев, войско и охотно закрыл глаза на удесятерившийся поток доносов из Хорасана на бывшего наместника. Сам аль-Амин не слишком хотел ссориться с братом – он вообще пребывал в это время в некоторой растерянности. Править огромной державой было непросто, помощников в этом деле нашлось множество, но они друг с другом спорили и пререкались, да еще мать, Зубайда, решительно занялась устройством личной жизни молодого халифа. Дело в том, что хотя аль-Амин был женат и даже имел сына, но интерес его к женщинам был минимален – он предпочитал молодых людей; Зубайда считала сие постыдным безобразием и деятельно взялась за перековку вкусов сына. Были куплены и отобраны красивые невольницы, пострижены и одеты под мальчиков, обучены двигаться и вести себя соответствующим образом и подарены государю; говорят, эта мера имела определенный успех в случае аль-Амина в частности и устроила революцию в багдадских модах вообще. Но аль-Амин нуждался в деньгах – в том числе и в налогах с Хорасана; аль-Мамун же этих налогов ему не посылал – во-первых, потому, что и не обязан был этого делать по харунову завещанию, во-вторых, потому, что деньги и ему были нужны (восстание вроде бы улеглось – причем в том числе как раз за счет снижения податей, - но под боком были тюрки, и войско на восточных границах все равно приходилось содержать). Ибн аль-Раби и Али ибн Иса убеждали халифа, что все это – свидетельство очевидной нелояльности его брата и наследника; а у аль-Амина был свой маленький сын – почему бы не объявить наследником это дитя? Фадл ибн Сахл в Хорасане, со своей стороны, послал халифу от имени его брата письмо с просьбой прислать в Мерв жену, сыновей и доходы с иракских поместий аль-Мамуна. Багдад отказал: для женщины и детей столь дальний путь небезопасен, а доходы с поместий государь сумеет использовать на благо своего брата не хуже, чем сам этот брат. Так продолжалось полтора года; затем аль-Амин перестал сопротивляться багдадской знати, объявил завещание Харуна о наследовании недействительным и лично уничтожил соответствующие грамоты, объявил наследником вместо аль-Мамуна своего сына. Аль-Мамун объявил, что подобного беззакония он не признает. Халиф собрал пятидесятитысячное войско, поставил во главе его Али ибн Ису, подарил ему черно-белого коня (лошадники шептались: «дурная примета!»), выдал серебряные кандалы для аль-Мамуна и новое парадное обмундирование и оружие для его будущего конвоя и велел двигаться в Иран. Такого не ожидал даже Фадл ибн Сахл: войск у аль-Мамуна было вдесятеро меньше, остановить Али было почти немыслимо. Фадл надеялся развернуть партизанщину, но сперва предстояло проиграть регулярную битву. Кто должен был возглавить хорасанский отряд? Сам аль-Мамун? Невозможно: погибнет, и всему делу конец. Везир Фадл? У него не было ни военного опыта, ни особой охоты рисковать. Нашли молодого княжича Тахира ибн аль-Хусейна с афганской границы – им можно было пожертвовать; с несколькими тысячами воинов его послали возглавит гарнизон Рея, стоящего на пути багдадской армии. Войско Али подошло – и с удивлением старый воевода обнаружил, что хорасанский комендант не только не собирается сдаваться, но и выводит войска из города (Тахира предупредили: «Если ты будешь оборонять город и не оборонишь – от Рея камня на камне не оставят»). Али пожал плечами и повел в наступление свои полки – «пустыня стала бело-желтой от мечей и золота». Хорасанцев оттеснили почти к самому лагерю – Тахир бросил в контратаку бухарских и самаркандских стрелков: «Сына Али вы убили, теперь убейте его!» Те спросили: «А войсковую казну Али ты нам отдашь?» Тахир ответил: «Что захватите – ваше». Багдадские войска наступали под обстрелом, замедлили шаг – и тут погиб Али; как – рассказывают разное: то ли его зарубил сам Тахир, то ли богатырь хорасанский богатырь Черный Дауд, то ли просто это была шальная стрела; последнее вероятнее всего, поскольку Тахир узнал о гибели вражеского полководца только когда багдадское войско дрогнуло и обратилось в бегство. Через некоторое время Тахиру принесли клок бороды Али, потом – голову Али, потом – тело Али, которое Тахир приказал бросить в сухой колодец. Затем начальник штаба привез Тахиру семьсот тысяч сребреников – войсковую казну багдадцев. «А что ж бухарцы?» - спросил Тахир. «Они захватили в лагере большие сундуки, - ответил начальник штаба, - решили, что это казна, и унесли их подальше; но в сундуках оказалось не серебро, а хорошее вино с запада; но бухарцы остались довольны и сейчас пьют за нагу попеду и хвастаются, что еще никто не захватывал выпивки с такой славой». Весть о победе отправилась в Мерв с гонцом, и недавний рекорд курьерской гоньбы был погиб: гонец прошел почти 1200 верст за 4 дня. В Мерве настроение было мрачное: партизанский план Фадла ибн Сахла многим не нравился, поговаривали о том, чтобы послать навстречу багдадской армии голову аль-Мамуна. Прибыл гонец, Фадл, черный от бессонницы, вышел навстречу вестнику; тот не мог говорить, переводя дух. «Ну и что ты скрываешь?» - устало спросил Фадл, ожидая самого скверного. «Победу!» - выдохнул гонец и протянул письмо Тахира: «Сижу в шатре, на пальце – кольцо Али, на блюде – голова Али». Когда эта голова была доставлена в Мерв, ее провезли по всей округе, чтобы люди поверили: Али наконец-то мертв. Фадл послал Тахиру поздравления и новый приказ: укреплять границу между Хорасаном (уже практически независимым) и остальным халифатом; но Тахир, не дожидаясь приказов, уже двинулся с войском на Запад. Правительственные войска были разбиты под Хамаданом, под Казвином – к осени Тахир вошел в Ирак, поставил стан в самом сытном для людей и лошадей месте и стал ждать. Аль-Амин, когда пришла весть о разгроме под реем, ловил рыбу со своим любимым евнухом Кавсаром; гонец начал доклад – халиф прошипел: «Прочь, не пугай рыбу! Кавсар и так поймал уже двух рыбин, а я пока ни одной!» Гонец пожал пречами и отправился к старому Фадлу ибн Раби. Фадл высказал все, что он думает о государе, и начал готовиться к обороне. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/26/08 в 15:19:26 Спасибо! Quote:
У них и их последовательниц даже было специальное название. Кажется, гуламийят. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/26/08 в 15:30:01 Ага, именно они. К слову, перебью мрачную военную историю байкой повеселее из еще харуновских времен - тоже про специфические любовные устремления. Райская гурия Наместником Генисарета и аль-Авасима Харун назначил некоего Ису ибн Салиха, слывшего первым чудаком в халифате; рассказывает один из его чиновников: "Вызывает меня среди ночи наместник. Я в тревоге: вдруг какие срочные и, не дай Бог, скверные вести из ставки? Являюсь - Иса лежит в постели один, и вид у него озабоченный: - Я всю ночь, - говорит, - глаз не сомкнул, все размышлял об этом деле... - А о каком деле, да поможет Господь правителю? - Видишь ли, мною владеет страстное желание, дабы Господь обратил меня в райскую гурию и дал бы мне в мужья Иосифа Прекрасного... Я с трепетом вопрошаю: - А почему же, господин мой, не самому Махаммеду, да благословит его аллах и приветствует, стать тогда твоим мужем? Наместник засопел и хмуро проворчал: - Понятно, я и об этом подумывал. Да супруга его Аиша, да будет доволен ею Господь, обидится..." |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/26/08 в 15:38:29 Восторг! А почему не Хадиджа? :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/26/08 в 15:44:15 Ну, это уж у самого Исы надо бы спросить, да уже поздно немножко... :) Может, он Хадиджу менее обидчивой считал. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Antrekot на 02/26/08 в 15:55:06 А Аиша могла и обидеться... С уважением, Антрекот |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 02/26/08 в 17:49:14 Это не ей ли посвящен одноименный турецкий поп-хит "Аиша"? :). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/27/08 в 18:37:45 Понятия не имею. Напрочь не разбираюсь в современной турецкой музыке. Вообще в честь нее не так мало девочек называют... |
||||||
|
Заголовок: "А дальше хуже было все..." - окончание Прислано пользователем Kell на 03/04/08 в 15:03:31 Тахир и его заложники Итак, Тахир стоит уже в Ираке, халиф удит рыбу, а Фадл ибн Раби ищет, кто защитит Багдад. Была, конечно, дворцовая стража – но ее мало для полевого сражения, да и верность ее непредсказуема. Можно было поднять багдадское ополчение (по всему Ираку – уже не успеть) – но на горожан ибн Раби не полагался ни разу. Были потомки хорасанских же воинов Абу Муслима (так и звавшиеся «Потомки»), жившие в Багдаде уже не первое поколение и получавшие доходы и с восточных имений, и со столичных жалованья или лавок; хорасанцы их терпеть не могли, «Потомки» готовы были драться – а за это получить не только деньги или пожалования, но закрепить за своими семьями права практически на все офицерские должности в армии отныне и впредь. Были другие потомки – те, что происходили от западных, бедуинских сподвижников аль-Мансура; жили они в Ираке, но вели (или изображали) старинный добродетельный кочевой образ жизни с почитанием всех древних доблестей. Их вождь выразил полную готовность вести своих родичей и соплеменников в бой – но за это требовал привилегий не меньших, чем у хорасанских «Потомков», плюс исключительное право разграбления всех городов и областей на пути, плюс обоих остававшихся в Багдаде сыновей аль-Мамуна. Узнав об этом, уже халиф встал на дыбы (племянников он считал своей личной страховкой) и велел схватить «безумного бедуина». Фадл вздохнул и срочно стал искать арестованному замену из числа его родни – более сговорчивого; и нашел. Посланный дворским в Сирию человек сообщил, что тамошние воины сражаться готовы – но при условии, что из войска прогонят и хорасанцев, и бедуинов, а они, сирийцы, получат все то же почетное положение, что при Омейадах… И так далее. В любом случае, хуже всего было то, что войско хотело денег, а их не было: налоги с Востока давно шли в кошель аль-Мамуна, а налоги с Запада поступали туго: наместники сообщали, что они, конечно, все собрали, но боятся отправлять в столицу – вдруг люди Тахира перехватят, а халиф объявит их, наместников, состоящими с ним в сговоре? Ибн Раби понимал, что с аль-Амина это вполне станется, и только кряхтел… Так или иначе, войско в двадцать тысяч «потомков» и в двадцать тысяч «бедуинов» вышли из столицы и разбили лагерь на окраине Ирака, близ Хулвана. Тахир встал с войском напротив – и стоял, пока «бедуины» не перегрызлись с «потомками» из-за незаработанной и неполученной еще награды и не направильсь обратно в Багдад. Тогда Тахир пошел следом, но не прямо на столицу, а в обход по южному Ираку. Город за городом сдавались ему без боя – все, кроме Мухаммеда из рода Мухаллабидов, старого и знатного; этот сражался до последнего – когда бежали его воины, он освободил всех своих рабов, и они не побежали, а потребовали выдать им оружие полегли с ним вместе, да так, что об этом долго песни пели. Дурные вести пришли и из Аравии: там и так не одобряли нарушение завещания благочестивого Харуна, а уж когда ал-Амин затребовал в Багдад мекканские святыни, чтобы чувствовать себя уверенней, тамошняя знать, включая младших Аббасидов, решительно присягнула аль-Мамуну. В Багдаде тем временем паника была полной. «Потомки» считали себя хозяевами города, но уже сами ссорились между собой; один полк перекрадывал у другого самого халифа… Аль-Амин однако сохранял некоторую бодрость: «Тахир не тронет нас, пока у меня есть заложники – дети моего брата». Фадл спросил: «А ты понимаешь, государь, что мы все уже – заложники у Тахира?» Государь подумал-подумал и задумчиво произнес: «А это ты не изменничьи речи говоришь, друг мой?» Фадл ибн Раби тоже подумал-подумал – и исчез. На восемь лет. Ни слуху, ни духу. Наконец восточные армии подошли к Багдаду с трех сторон – одной командовал Тахир, двумя другими – новоназначенные аль-Мамуном полководцы; Тахир организовал жесточайшую блокаду и начал последовательный обстрел столицы из камнеметов. Почти все столичное войско уже разбежалось – и тут случилось то, чего никто при дворе не ожидал: поднялась багдадская чернь, и не против того или другого халифа, а просто на защиту города. Дрались камнями вместо оружия, с циновками вместо щитов, подбирая хорасанские стрелы и пуская их обратно; разнесли халифский арсенал и забрали то оружие, что там к тому времени оставалось; пайка им не полагалось – они захватывали еду в домах багдадской знати и купечество. Купечество собралось просить защиты у Тахира – правда, так и не решились, но сохранилось письмо: «Это не мы тебе сопротивляемся, это воры, мелочные торговцы и нищие!» Чем на это отвечали герои их жалобы, можно представить. И так бои за Багдад шли год – три войска против горожан; Тахир разрушал улицу за улицей, квартал за кварталом, не оставляя ни дома, где могли бы укрыться защитники, и становился все мрачнее. Аль-Амин сжег свой городской дворец, до которого уже долетали камни и бочонки с нефтью – «Лучше я его сожгу, чем Тахир!» - и укрылся в кремле, в Круглом Городе. Но и в кремле уже нечего становилось есть – даже халифу. Тогда аль-Амин решил бежать из Багдада и сдаться Харсаме ибн Аяну, одному из вражеских полководцев, стоящих под городом: это был старый харуновский соратник по священным войнам, и молодой халиф рассчитывал на его милосердие. С несколькими спутниками, тоже пытающимися бежать из города, аль-Амин сел в лодку. Сохранились воспоминания одного из этих спутников, судьи Ахмеда, – очень колоритные, мрачно-пафосно-сентиментальные. Лодка плывет по грязной реке меж развалин, в воде отражаются огни горящего города, костры осаждающих и защитников с двух берегов; лодку замечают, цепляют баграми – но это не люди Харсамы, они говорят по-персидски, они не подтягивают лодку, а опрокидывают; халиф бросается в Тигр и плывет вниз по течению, судья выбирается на берег – там в свете костров в железном кресле сидит страшный перс – кажется, сам Тахир; судью допрашивают, на аркане тащат по восточному берегу, требуя десять тысяч выкупа, и запирают в пустом доме, а через час туда же вталкивают полуголого аль-Амина – который сперва даже не узнает своего недавнего спутника, а потом рыдает у него в объятиях: «Скажи мне, что все будет хорошо!» Приходит незнакомый латник, рассматривает обоих пленных, опознает кивает и выходит – «И тут я понял, что халиф уже мертвец». Потом входят воины с обнаженными клинками – судья прячется, а аль-Амин выпрямляется во весь рост и читает заупокойную молитву твердым голосом. Солдаты смущены – того, что халиф начнет себя вести достойно, никто не ожидал; ни один не решается подойти; они готовы отступить – у судьи даже появляется надежда. Но тут аль-Амин бросает в них подушкой и начинает бранить их – «Я наследник Пророка, а вы псы!» Один солдат взмахнул мечом, халиф попытался перехватить клинок с криком «Убивают!»; тогда солдаты опомнились, навалились, зарезали его, отсекли голову и унесли Тахиру, а на заре вернулись, чтобы забрать и тело. А за судью заплатили выкуп (его загородное имение еще не было разорено), и его отпустили. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/04/08 в 15:04:18 Возвращение государя После смерти аль-Амина его брат остался единственным законным государем – но он был далеко, в хорасанском Мерве, и его везир Фадл ибн Сахл прилагал все старания, чтобы там халиф и оставался. Разоренный дотла Багдад бунтовал (семь лет кряду шла городская партизанская война), распущенные аминовские и правительственные тахировские войска грабили Ирак, Сирия и Египет жили уже почти полностью самостоятельной жизнью. Потомки Али волновались, аль-Мамун в угоду им назначил своим наследником алида по имени Али ар-Рида, «Избранный», обиженные Аббасиды собрались и стали выбирать нового багдадского халифа, поэта Ибрахима ибн Махди, дядю аль-Мамуна (того, который говорил: «Я мудрый поэт, но глупый человек – мудр в чужих делах и глуп в своих собственных»). Аль-Мамун понял, что ему нужно возвращаться в столицу, и медленно двинулся из Мерва в Багдад со всем своим двором, вопреки везирским настояниям. Он был одет не в черный цвет Аббасидов, а в зеленый – цвет ислама; беда в том, что уже слишком многие считали зеленый цветом Алидов Он проехал десятую часть пути – на отдыхе, в бане, убийцы нападают на везира Фадла ибн Сахла и убивают его; их хватают – они говорят: «Мы государевы люди и вершим его приказ!» Аль-Мамун сказал: «Казнить лжецов». Он проехал пятую часть пути, возле места, где был похоронен Харун ар-Рашид, умирает его наследник Али ар-Рида – как было объявлено, объевшись винограда. Никто этому не поверил – смерть ар-Риды была слишком невыгодна Алидам и слишком хорошо снимала основания для распри халифа с собственными родичами. Ар-Рида (по-персидски – «Реза») прослыл мучеником и святым, над его могилой через семьсот лет Тимуриды воздвигли одну из самых замечательных иранских мечетей, весь город сместился к могиле ар-Риды и стал называться уже не Тус, а Мешхед – «обитель мученика». К этой могиле паломничества идут до сих пор – мимо никого не интересующей могилы Харуна. Халиф въехал в Ирак, приблизился к Багдаду – тут его встретили Тахир, Аббасиды и иракская знать. Неделю еще аль-Мамун и его придворные были в зеленом, а облаченных в черное к нем просто не допускали на прием; не допустить Тахира было нельзя. Тахир вошел к халифу и сказал: «Ты хочешь, чтобы война началась сначала или предпочтешь переодеться?» Халиф выбрал последнее. Он сказал, что устал от гражданской войны не меньше прочих, хоть сам и не сражался, и ищет только примирения. Похоже, это не было ложью. По крайней мере, когда с ним поговорила Зубайда, мать аль-Амина (собственная мать аль-Мамуна давно умерла), они поладили – говорят, Зубайда даже сказала: «Аллах забрал у меня одного сына и даровал другого»; во всяком случае, на аль-Мамуновой свадьбе она выступала как мать жениха. Ибрахим ибн аль-Махди бежал и шесть лет скрывался по домам друзей – его задержала в конце концов стража, когда он в сопросождении двух женщин и сам в женской одежде пробирался из одного убежища в другое. Стража, вообще-то, просто спросила «куда это вы среди ночи?» - женская добродетель была в центре внимания аль-мамунова начальника городской стражи, и об этом я еще расскажу. Но Ибрахим запаниковал и немедленно предложил городовому в качестве взятки перстень с рубином такой цены, что тот немедленно его задержал и отвел к начальству. Начальник стражи сорвал с него чадру, не слушая причитаний, увидел бородатое лицо, сравнил с приметами и прямо так, в женском платье и с висящей на шее чадрою, доставил к аль-Мамуну. Аль-Мамун процитировал из Корана обращение Иосифа Прекрасного к его братьям – «Нет тебе упрека сегодня, а Господь да простит тебя, ибо он милостивый из милостивых», Ибрахим, как и подобает, ответил стихотворным панегириком – и до конца жизни оставался придворным поэтом, хотя и поднадзорным. Когда он умер, халиф лично отпевал его. Самым удивительным было то, что объявился и старый дворский Фадл ибн Раби, которого аль-Мамун громогласно объявил своим главным врагом и предателем, рассорившим его с братом и ввергшим страну в междоусобицу. Говорили, что Фадл понял: если сыщики халифа первыми его найдут, то к государю доставят уже его голову; он пришел к аль-Мамуну и сказал: «Вот я – весь!» Аль-Мамун высказал о нем все, что думал, но потом вздохнул: «Но я – государь милосердный», и помиловал старика. Фадл прожил еще несколько лет, и сын и наследник Тахира Абдаллах, говорят, приходил к нему в гости учиться политике. Всех, кого мог, аль-Мамун простил; не смог он простить только город Багдад. Ждали казней – но новый халиф пошел другим путем: он объявил столицей Самару, воздвиг там огромный дворец и покинул Багдад, доведя до конца мечту своего отца. Багдад ответил взаимностью: про аль-Мамуна осталось много баек, где он выглядит человеком хорошим и немстительным (ужо в следующий раз я их перескажу), но в «1001 ночь» он попал только в одном (сказочном, конечно) качестве – как незадачливый грабитель египетских пирамид… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 03/05/08 в 14:51:07 Ув.Kell!Всю хочу у Вас спросить:современные Мары,что возле Ашхабада,и Мерв-это не одно и то же? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/06/08 в 12:50:19 Почти. Древний и средневековый Мерв располагался примерно в 25-30 верстах от нынешнего города, насколько помню... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/06/08 в 17:32:37 Генеалогия Аббасидов (http://www.ingushetiya.ru/islam/publ/kratkaya_istoriya_islama/photos/kratkaya_istoriya_islama_27.jpg) Карты Халифата: побольше (http://files.school-collection.edu.ru/dlrstore/79f7a51b-0a01-01b2-0074-f16088ec9df9/%5BIS6SV_3-2%5D_%5BMA_01%5D.swf) и поменьше (http://militera.lib.ru/science/razin_ea/2/s11.gif) |
||||||
|
Заголовок: «Я не тиран!» Прислано пользователем Kell на 03/11/08 в 12:37:50 Аль-Мамуна, похоже, несколько смущали обстоятельства, при которых он стал халифом – и большая часть его правления, кажется, была посвящена тому, чтобы доказать: «Я не тиран!» Он был вспыльчив – но большинство историй о его вспыльчивости кончаются более нежели благополучно. Например: Был у аль-Мамуна раб, прислуживающий при омовении; слуга споткнулся, облил халифа (мы еще увидим, предвестием чего можно было считать этот случай) и, видя, как тот краснеет от гнева, быстро сказал: - Государь, позволь напомнить тебе священное речение: «И спасутся сдерживающие гнев…» - Уже сдержал, - мрачно кивнул аль-Мамун. - «И прощающие людей…» - Уже простил, - улыбнулся халиф. - «…А также совершающие благодеяния». - Ступай, даю тебе свободу! - рассмеялся аль-Мамун. Мы уже видели, что аль-Мамун избегал громких казней, не избегал шумно прощать даже заклятых своих врагов и мириться со всеми, с кем можно. У него, как у тургеневского Джаффара, неплохо получалось ладить со старыми женщинами – по Зубайду речь уже была, после гибели везира Фадла ибн Сахла аль-Мамун и его матери сказал: «Ты потеряла сына – позволь мне заменить его!» Та сдержанно ответила: «Поистине достойна скорби кончина человека, за которого предлагается такая замена!» На Запад с аль-Мамуном она не поехала. Коран и меч Но куда больше, чем даже Фадла, аль-Мамун по воцарении опасался другого своего сподвижника – Тахира. После отбытия халифа в Самарру Тахир остался комендантствовать в Багдаде, где построил огромный дворец, простоявший и населенный не меньше пятисот лет (большая редкость для светских сооружений той поры!) – впоследствии там селили под надзором халифских родичей, подозреваемых в притязаниях на престол. Багдадцы Тахира ненавидели, он их тоже не жаловал; как только аль-Мамун дал ему дозволение вернуться в Хорасан, Тахир немедленно покинул бывшую столицу и даже в дальний путь собирал караван вне города. А когда он прибыл в Хорасан, очень скоро до аль-Мамуна дошли слухи, что Тахир ведет себя там как независимый победоносный государь, обожаемый персидскими и тюркскими подданными. Объявить Тахира мятежником аль-Мамун не решился – равных полководцев у него не было; зато он выбрал из своих придворных прекрасного отрока, снабдил его сильным ядом и подробными инструкциями и отправил с богатейшими дарами к Тахиру. Несколько месяцев от него не было ни слуху ни духу (кроме письма от Тахира с благодарностью за дары), потом отрок, смущенный, вернулся и рассказал следующее: - Государь, Тахир принял дары, выразил свое удовольствие, поселил меня в палатах для почетных гостей, назначил богатое содержание – и несколько месяцев не подпускал к себе. Наконец, я написал ему: «Господин, если ты согласен принять меня – то прими, если я тебе не угоден, то отпусти обратно к моему государю». Вскоре за мною пришла охрана, повела в палаты Тахира и остановила на пороге. Тахир сидел на белой кошме, голова его была обрита наголо, перед нимлежали раскрытый Коран и обнаженный меч. Он сказал мне: «Я принимаю все дары государя, кроме тебя; отправляйся обратно и расскажи, что ты видел, с приветом от меня». Аль-Мамун задумался и кивнул: - Понимаю. Бритой головою и кошмою на полу Тахир подтверждал, что все еще готов числить себя моим рабом. Кораном напоминает о нашей дружбе, взаимных обязательствах и клятвах. А меч показывал, что меня ждет, если я эти клятвы нарушу. Пусть больше никто не упоминает при мне Тахира и пусть никто не препятствует ему в его делах. Тахир недолго правил Хорасаном, скоро он умер, но Хорасан достался в наследство его сыновьям и внукам – Тахириды правили там полсотни лет – не как наместники халифа, а скорее как вассалы, но вассалы верные. Сохранилось "Завещание Тахира" – длинное наставление сыну Абдаллаху об идеальном управлении государством, на мой взгляд, вполне себе вавилонское по излагаемым там принципам. Говорят, Абдаллах (удачливый полководец, без большой крови вернувший халифату отложившиеся было Сирию и Египет, а потом правивший Хорасаном) этим советам успешно следовал – а халиф приказал этот текст переписать, размножить и разослать по всем провинциям как выражение принципов собственного правления. Путешествия и лжепророки Аль-Мамун замирил развалившийся было халифат – отпавшие провинции (кроме Туниса) вернулись под его власть, и, похоже, свою роль тут сыграла страсть самого государя к путешествиям. Багдад он продолжал считать враждебным городом, новую столицу в Самарре любил – но большую часть его правления Самарра представляла собою огромную стройку (основной дворец был больше километра в длину и в ширину) – с парадными залами, бассейнами, банями, павильонами-киосками (именно аль-Мамун ввел в широкий оборот это персидское слово «кушк» как архитектурный термин…) и чуть ли не крытым ристалищем. Жить там было еще довольно неуютно – и аль-Мамун говорил: «Нет ничего отрадней путешествия на добром коне, чтобы каждый день видеть места, где еще не бывал, и иметь дело с незнакомыми прежде людьми. А на одном месте жить скучно…» Ездил он очень много – сказка «1001 ночи» про то, как аль-Мамун пытался ограбить пирамиды, но вместо сокровищ нашел там только длинную надпись со смыслом «Позор мародеру!», между прочем, отталкивается от того, что он единственный в своей династии добрался до Египта и пожил там. И в Египте, и в Сирии он набрал людей в войско – тоже вопреки аббасидской традиции опираться на хорасанцев; сирийцы поняли это в духе его обычной «политики прощения» - потомкам бывших омейадских воинов теперь вновь открыт доступ в армию (правда, армии этой хватило ровно на одну войну, и преемник аль-Мамуна предпочел пойти совсем другим путем – об этом, авось, еще расскажу). Отцовские законы по части иноверцев он смягчил – что даже вызвало некоторые нарекания благочестивцев. Богословием аль-Мамун, кстати, интересовался вполне искренне, но в основном как игрой мысли - на диспутах (а в это время шли большие и важные споры о свободе воли) он присутствовал охотно, но в основном наслаждаясь красноречием и логикой спорящих, а не стремясь постигнуть очередную истину. Именно к его времени относится большинство анекдотов на тему «лжепророк перед халифом», например: Привели к аль-Мамуну человека, выдававшего себя за пророка. Халиф спросил: - Чем докажешь, что ты пророк? Можешь творить чудеса? - Да. Например, я умею читать мысли на расстоянии. - И о чем же я сейчас думаю? - Ты думаешь, что я лжец. - Угадал! – ответил халиф и велел заточить его в темницу, а через некоторое время снова вызвал к себе и спросил: - Ну как, было тебе новое откровение? - Нет: ангелы и архангелы не вхожи в государевы тюрьмы. Аль-Мамун рассмеялся и отпустил его. Прослышал аль-Мамун об очередном лжепророке и предложил своему другу-судье: - Пойдем испытаем его. Переоделись они, приехали к пророку под видом почитателей, их провели в дом и усадили близ пророка на ковер – халифа справа, а судью – слева. Халиф спросил: - К кому ты послан? - Ко всем людям. - Ты слышишь откровение, видишь вещие сны или чуешь сердцем истину? - Я молюсь и слышу голос. - Чей? - Архангела Гавриила. Сегодня утром он меня предупредил, например, что явятся два дурака, сядут с двух сторон от меня и станут задавать глупые вопросы. Он также уточнил, что тот, кто сядет справа – величайший в мире распутник. Аль-Мамун расхохотался, заявил: - Свидетельствую, что нет Бога, кроме Бога, и что ты – пророк его! – и ушел. А самую любимую мою лжепророческую байку рассказывали не только про аль-Мамуна, но и про него тоже, так что пусть будет здесь. Привели ко двору халифа лжепророка, и тот спросил: - Можешь ли ты совершить чудо в подтверждение того, что ты пророк? Выйти невредимым из пламени, как Авраам, или разверзнуть море, как Моисей, или оживлять мертвых и ходить по водам, как Иисус? - Нет, нет и нет, - ответил лжепророк, - это не мои дары. - А что же ты можешь? - Если у тебя, государь, или у кого-то из присутствующих здесь, есть красивая и целомудренная дочь либо сестра, то позволь мне уединиться с нею – и через девять месяцев она родит мессию! Аль-Мамун засмеялся, а один из придворных сказал: - Ну, допустим, обделил нас Аллах красивыми дочерьми и сестрами. Но есть у меня отличная коза – она тебя не устроит? Лжепророк воздел руки и воскликнул: - Господи, зачем ты послал меня к этим людям? Им не мессия нужен, а козел! Как и положено в таких историях, аль-Мамун его объявил безумцем и отпустил. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 03/11/08 в 22:55:40 Самая последняя Ваша любимая байка,ув.Келл,это что-то:как говорится-не в бровь,а в глаз! :). Показалось,ИМХО,что это немного в тему:Величайшая из всех когда-либо рассказанных историй, или Сказка сказок-ЗДЕСЬ (http://magazines.russ.ru/inostran/2006/1/ba15.html) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/20/08 в 16:40:47 Полиция нравов Покидая Багдад, аль-Мамун оставил там начальником городской стражи человека по имени Исхак аль-Мусаби, которого ему порекомендовали следующим образом: «Это человек честный, благочестивый, свирепый, взяток не берет и багдадцам потачки не даст». Аль-Мусаби занимал свой пост при четырех халифах, и багдадцы его правда крепко не любили. Вот история, которую про него рассказал некий Абу Убайда, образованный багдадец без определенного источника доходов: «Вызывает меня среди ночи Исхак аль-Мусаби. Зная, как начальник стражи скор на расправу и внимателен к доносам, трепеща, явился к нему. Меня встречают, ведут по всему дому, скоро замечаю, что, похоже, нахожусь уже на женской половине – «ну, думаю, Абу Убайда, и впрямь тебе конец!» Там в маленькой каморке сидит на табурете Исхак и плачет; в одной руке у него – обнаженный меч, в другой – пачка бумаг. Он предложил мне сесть и кинул мне эти бумаги. А были то доносы от отменно подготовленных соглядатаев, доносивших ему обо всем, что творится в Багдаде, и доклады от начальников отрядов стражи, и все об одном: такая-то девица из благородной семьи, дочь везира, полководца или большого чиновника, была застигнута при подозрительных обстоятельствах с мужчиной, задержана, посажена и призналась в блуде. - Я прочел, о эмир! – говорю. – Какие приказания воспоследуют? - Абу Убайда, - молвит Исхак со скорбью, - отцы всех этих злосчастных девушек выше меня и по происхождению, и по положению, и по богатству – но вот до какого позора довела их судьба! Здесь рядом – пять моих дочерей; не хочу, чтобы рано или поздно дошли они до подобного, и желаю от греха подальше сейчас же зарубить всех пятерых. Что скажешь? - О эмир! – ответствую с трепетом, - отцы этих злополучных обеспечили их наследственным почетом и богатством, но не защитою достойных мужей; выдай родители своих дочерей вовремя замуж за подобающих женихов, было бы за ними кому присмотреть, а им незачем было бы искать незаконных связей. Но есть у меня друг, воевода такой-то, у него пятеро сыновей, все они благочестивы, доблестны и хороши собой, как могут подтвердить твои соглядатаи. Выдай за них дочерей как можно скорее – и избежишь обоих зол: и грядущего позора, и адской кары за убийство девиц, еще ни в чем не повинных. - Хорошо, - сказал Исхак. - Ступай к этому воеводе. Еще до рассвета я женил всех сыновей воеводы на дочерях аль-Мусаби. Исхак за каждой дал приданое, и из того приданого каждый жених уделил мне, а жены и наложницы Исхака одарили меня за спасение дочерей. Так за единую ночь я улучшил нравственность в Багдаде и заработал три тысячи золотых, не считая одежды и благовоний». |
||||||
|
Заголовок: Возвращаясь к аль-Мамуну Прислано пользователем Kell на 03/31/08 в 14:01:03 Армию аль-Мамун набирал не просто «на всякий случай»: к концу его правления воевать приходилось на два фронта. Во-первых, на севере, где хуррамит Папак Бабек поднял очередное восстание, причем масштабное – за счет совмещения лозунгов религиозных (гремучая смесь зороастризма, манихейства и авраамических учений с упором на дуализм), социальных (в лучших маздакитских традициях – арабы с аппетитом описывали все положенные ужасы по части дележа собственности, общности жен и т.п.) и национальных (кажется, Бабек и сейчас числится азербайджанским национальным героем и борцом за независимость). Воеводой он был талантливым и скоро полностью контролировал весьма большую территорию. Во-вторых, на западе – очередная священная война с Византией по Харунову образцу (по тому же образцу предполагалось, что по ходу войны сын аль-Мамуна Аббас заявит себя как достойный наследник). В очередной раз была взята многострадальная Гераклея, строились огромные крепости (одна – со стеною почти в 20 км. Длиною), главный удар был нацелен на земли к северу от Тавра – ими арабам до того никогда не удавалось завладеть сколько-то надолго; вот сюда и брошены были смешанные сирийско-египетско-иракские войска. Война шла тяжело и обходилась дорого. Сохранилась очаровательная переписка между аль-Мамуном и императором Феофилом. Феофил пишет: «Отведи войска, мир – благо для нас обоих, при нем процветет торговля, мы оба станем богаче, а пленных обе стороны должны отпустить, и всем будет хорошо. Если же ты не согласен, я в ответ вторгнусь в ваши земли всей силой». Аль-Мамун отвечает: «Мы ведем войну не из корысти, но во имя Божие, судьба победителей и судьба мучеников веры равно хороши для наших воинов. Прими ислам вместе со всеми своими подданными, и будет тебе мир. Впрочем, если ты на это не согласен, то возмести мне издержки с избытком, и заключим перемирие». Аль-Мамун сам возглавлял войска – благочестие священной войны прекрасно сочеталось со страстью к путешествиям. И вот сидит он с младшим братом аль-Мутасимом и свитой на берегу ледяной горной речки, ест финики и любуется пейзажем и особенно рекой –такой прозрачной, что если бросить на дно сребреник, то с берега можно прочесть надпись на нем. В речке всплескивает крупная рыба в локоть длиною, большая и красивая. Халиф объявляет щедрую награду тому, кто эту рыбу поймает, ибо хотя зеленые финики – лучшая еда для такого времени года и климата (фиников съели уже две большие корзины), но жареной рыбы тоже хочется. Челядинец бросается в реку, руками ловит рыбу, выбирается к ногам аль-Мамуна – но рыба выскальзывает из его рук и снова плюхается в воду, окатив халифа водою до шеи. Челядинец вновь бросается в воду, ловит рыбу и, дрожа от холода, преподносит государю; тот говорит «Зажарьте ее!» и выдает награду, но и сам дрожит уже не меньше. Разводят костер, достают сухую одежду, кутают халифа в одеяла и войлоки – он трясется, твердит «Холодно, холодно!» и даже не может съесть ни куска зажаренной наконец рыбы. Он отдал распоряжения о своих похоронах («а закопав меня, уходите и предоставьте меня моей судьбе, ибо перед Господом никто из вас не сможет быть мне заступником») и умер на сорок седьмом году жизни. Там, в горах Тавра, его и похоронили. И преемником его стал не Аббас, ради утверждения которого на наследстве отчасти была начата война, а младший брат Абу Исхак аль-Мутасим, тюрк по матери, великан и богатырь – тот самый, которого сердобольный Харун еще в детстве освободил от школьных мучений… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 03/31/08 в 14:36:59 Quote:
Мудрейший Келл, Вы когда-то обещали и |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/31/08 в 14:49:00 Сильно внятных описаний хуррамийи мне не попадалось - в принципе, очень неудобочитаемо и довольно предвзято, но, как ни странно, довольно информативно и с хорошей библиографией, о хуррамитах и Бабеке рассказано тут (http://www.skorp.ru/index.php?name=Files&op=view_file&lid=263) А в советские времена и Маздака периодически числили как пламенного социалистического революционера, несмотря на его левый уклон и перегибы :) Фильм же про Бабека правда красивый. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем nava на 03/31/08 в 14:51:06 Приближение к... Аль-Мутасим. Как много в этом звуке... 8-) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/31/08 в 14:53:47 Ага. Увы, тот, который халиф, был сильно далек от борхесовского персонажа. Но халифатскую историю этот "восьмой из семерых" перевернул надолго. ("Восьмой из семерых" - это потому, что о нем злоязычный Дибиль ибн Али писал в очередном своем памфлете: "Власть была суждена семрым Аббасидам - ан глядь, правит восьмой. Ничего, и с семью отроками Эфесскими в пещере был восьмой - пёс") . |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 04/10/08 в 13:38:56 Выбьюсь из хронологии - следующий период у Аббасидов вполне себе увлекательный, но мрачный, и байки подбираются туго. Так что эта байка будет из более позднего (хотя тоже аббасидского) времени и не про халифов, а Про брак, корысть и правосудие Сидят несколько проезжих купцов в Египте в мечети и беседуют - и вдруг замечают, что совсем близко от них, в мужской части мечети, у колонны притаилась женщина. Один багдадский купец ее спрашивает: - Что ты тут делаешь? А она в ответ плачется: - Одна я одинешенька - был у меня муж, да уехал по торговым делам, и уже десять лет о нем ни слуха ни духа. Жить мне не на что, а замуж за другого выйти не могу - судья развода не дает. Вот и ищу я чужеземца, который взялся бы засвидетельствовать, что мой муж в дальних краях умер или объявил о разводе со мною - тогда я смогу замуж выйти. Или даже сам назвался бы моим мужем - его тут никто уже не помнит в лицо - и заявил при судье: "Я развожусь с этой женщиной". - Дай мне золотой, - говорит багдадец, - и я схожу с тобою к судье, назовусь твоим мужем и разведусь с тобою. Женщина с плачем вытащила четыре четвертака и сказала: - Дорого ты берешь, и это последние мои деньги, но уж лучше так! Багдадец ушел с нею - и вернулся только на следующий день. Купцы его спрашивают: - Неужто такое долгое дело - развестись? - И не спрашивайте! - досадливо отмахивается багдадец. - Пришли мы к судье, назвался я ее мужем, что, мол, был в отлучке десять лет, а теперь она просит о разводе, и я согласен, и никаких притязаний к ней не имею. Судья, будь он неладен, спросил, а есть ли у нее ко мне какие притязания. "А как же, - говорит она. - По всем законам, он должен вернуть мне мое приданое и выплатить содержание за те десять лет, что меня не содержал - ибо сказано в Коране, что муж должен содержать жену свою!" Судья говорит: "да, содержание ты всяко выплатить ей должен; а что до приданого - или верни его, или не разводись, у тебя есть время передумать". Я и так, и сяк - но не признаваться же в лжесвидетельстве; а уж вечер, судье домой хочется, а мы с нею все препираемся. Тогда пригрозил он вызвать стражу - и в конце концов столковались мы с этой злодейкой на том, что я ей выплачу десять золотых по золотому за год отсутствия ее мужа. А на судебные издерки ушел ее один золотой да еще один мой собственный... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 04/10/08 в 14:56:19 Замечательная история! Уважаемый Келл, а Вы не напишете когда-нибудь "Развод по-мусульмански"? У меня еще после чтения "Меня зовут Красный" остались страннейшие впечатления об этом процессе. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 04/10/08 в 16:51:17 Попробую как-нибудь, хотя в праве исламском я очень далеко не специалист... А самый внятный из доступных мне источников громоздок и не очень удобен (на всякий случай - вот он http://musulmanin.com/?page_id=171) Вообще есть вот такая предвзятая, но информативная книга по истории мусульманского религиозного права: http://molites.narod.ru/fikh/index.htm. На этом сайте вообще много любопытного... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 04/10/08 в 17:22:25 Как много уроков :-[ Спасибо, буду слушать вместо музыки. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 04/10/08 в 17:29:46 Вот и я про то... :( А я вдобавок еще со слуха информацию воспринимаю очень плохо - так что если и сделаю из этого выжимку, то боюсь, что сильно нескоро. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем nava на 04/17/08 в 16:11:57 Вот здесь выложили помянутый мной роман о возвышении Аббасидов.http://www.oldmaglib.com/author.php?all=1&fl=&srt=2&g=1&aid=680 "Отец грошика" там один из центральных персонажей. И Абу Муслим , и Бармакиды... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 04/22/08 в 11:23:16 Продолжая отступление о разводах: Однажды собеседник-сотрабезник сказал Харуну ар-Рашиду: - Знавал я одного бедуина, который в одночасье дал развод сразу пятерым женщинам. - Как так? - изумился Харун. - Ведь мусульманин не может иметь более четырех жен? - А у него их четыре и было, и вот однажды начали они шумно ссориться, а бедуин и сам был нрава не кроткого, рявкнул: "Достали вы меня! - и, повернувшись к одной из спорщиц, объявил: - Все из-за тебя! Прочь - я развожусь с тобою!" Другая жена вступилась: - Ну зачем же сразу так? Отругай ее или побей, а так несправедливо выходит! - И ты убирайся, - ответил бедуин, - с тобою я тоже развожусь! Третья жена крикнула: - Да будь ты проклят! Они всегда были добры, любезны и послушны, а ты так их обидел! - И не их одних, - рявкнул бедуин. - С тобою, доброхотка непрошеная, я тоже развожусь! Четвертая жена, самая тихая, успела только пробормотать: - Видит Аллах, ты... - как бедуин заявил: - И ты ступай с ними, я и с тобой развожусь! Все это безобразие слышала их соседка, высунулась из окна и сказала: - Позорище! Как бы не наказал тебя Бог за то, что ты ни за что ни про что выгнал из дома четырех женщин, о которых даже я, соседка, могу сказать больше хорошего, чем дурного! - А ты не лезь не в свое дело! - проревел бедуин. - Ты тоже разведена, если твой муж не против! И муж соседки откликнулся из глубины дома: - Не против, не против! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 05/06/08 в 11:58:03 Возвращаясь к династии - Аль-Мутасим - новое войско, новая столица, новая власть Аль-Мутасим, самый младший сын Харуна, был сильно моложе обоих своих единокровных братьев, сражавшихся за престол. Это его отец в свое время избавил от бремени посещения школы, когда узнал, что смерть представляется мальчику более завидной долей. Вырос он огромным и сильным, лицо бледное, бородища выкрашена хною. О нем рассказывали, что, занимаясь строительством, он интересовался только прочностью, пренебрегая внешним видом здания, а в походе и вообще вне города чувствовал себя гораздо более «дома», чем во дворце. Вернувшись в столицу, без радости наблюдал за разворачивающейся распрей и за тем, как те или другие войска и «вооруженные группировки» торгуются со своим государем . В этом он и усмотрел корень зла и еще при аль-Амине, практически подростком, по нынешним меркам, начал потихоньку собирать войско, преданное ему одному. А для этого – покупать тех рабов, которые казались ему подходящими. Подходящими ему представлялись в основном среднеазиатские тюрки (сородичи его матери) – ибо из опыта общения с соседями к тому времени уже многими считалось, что чем бы тюрок не занимался по жизни, он всяко от природы храбрее и воинственнее араба. Так что его не смутило то, что купленный им раб Васиф был плетельщиком кольчуг, раб Итах – поваром, а раб Ашинас – привратником прежнего владельца; аль-Мутасим (тогда еще не носивший этого титула) решил, что они станут его воинами и даже воеводами – и добился этого с успехом большим, чем подозревал. К тому времени, когда аль-Мутасим сидел на берегу рядом с аль-Мамуном и болтал ногами в воде, таких боевых холопов-гулямов, — обученных, неприхотливых и, главное, не связанных ни с одной сторонней багдадской или иранской партией — у младшего брата было уже несколько тысяч. А сам аль-Мутасим успел побывать (хотя и недолго) на двух ответственейших должностях – наместника Египта и командующего западными армиями. Последний пост традиционно (хотя зачастую и формально) полагался наследнику — впрочем, аль-Мамун не оставил завещания по части престолонаследия, хотя и подробно расписал регламент собственных похорон. Сын аль-Мамуна Аббас в это время стоял военным лагерем на совсем другой границе халифата. Когда аль-Мутасим провозгласил ебя халифом, Аббас, к разочарованию собственных сторонников, ему немедленно присягнул. Может быть, в стремлении избежать очередного междоусобия, а может быть, не слишком соблазненный тем, чтобы брать на себя ответственность за ведение войны на три фронта. Три фронта было многовато и для аль-Мутасима – византийскую кампанию он стремительно свернул, строительство величайшей крепости, затеянное аль-Мамуном со всем халифатским размахом, прекратил, а построенное велел снести, дабы кесарь поверил в искренность его, мутасимовых, мирных намерений. Он вернулся в Багдад и начал раздавать должности. Итах и прочие первые боевые рабы наконец стали признанными воеводами; но главным военачальником был все же поставлен Афшин — не раб, а князек нищего припамирского Ушрусана, явившийся с отрядом соплеменников на государеву службу (злые языки говорили, что с голоду). Полководцем он оказался блестящим; чужаком его считали и тюрки-рабы, и багдадцы – все, кроме халифа: это и было лучшей гарантией личной преданности. Гражданским управлением ведал сперва очередной Фадл, Фадл ибн Марван, чиновник бармакидской выучки. Был он дельным, но слишком честным: когда халиф требовал денег, а их в казне не было, Фадл не тянул время, а прямо заявлял: «Никак нельзя, денег нет». На армию он средства все-таки старался наскребать, но слишком положился на то, что аль-Мутасим равнодушен к двору. И просчитался: халиф распорядился наградить своего шута за удачную забаву, шут ответил: «Толку-то, государь: ты в своей казне не хозяин, Фадл все равно денег не даст», и ибн Марван отправился в отставку. Сменил его Мохаммед ибн аль-Зийят, сын маслоторговца, сам поставлявший для армии шатры и сбрую. Фадл его презирал всем презрением бюрократа к предпринимателю – а зря: Мохаммед продержался на везирской должности куда дольше… Тюрки были хорошими воинами, но ладить с багдадцами не умели и не хотели: между варварской гвардией и горожанами взаимопонимания не было (многие гулямы и арабского-то не знали, благо халиф хорошо знал тюркское наречие своей матери, а на остальных им было наплевать; да и мусульманами они были в большинстве своем свежими и ненадежными) — не было настолько, что вскоре дело дошло до взаимных убийств. Во время одного из больших праздников к халифу бросился древний старик, загородил путь, обратился к нему не по титулу, а просто по имени – и немедленно был схвачен стражей. Аль-Мутасим, однако, велел его отпустить и согласился выслушать; старик выложил ему все, что горожане думают о тюрках, ведущих себя в столице как в завоеванном краю. Халиф его отпустил, задумался, а вскоре покинул Багдад со всей гвардией и перебрался в Самарру, которую начал обустраивать еще его брат. Новая ставка строилась теперь быстро и рьяно, город растянулся вдоль Тигра на пятнадцать верст, причем строился по регулярному плану, с прямыми перпендикулярными улицами, четкими кварталами, отведенными разным гвардейским отрядам, и прочими приметами гигантского военного лагеря. Над всем этим арабским Петербургом (увы, лишенном каналов – недостаток воды наряду с политическими превратностями в конце концов и обрек Самарру на упадок и разрушение) возвышался знаменитейший спиральный минарет – тот самый, который в компьютерной игре «Цивилизация» попал в число чудес света… Все это было мерами необходимыми, но второстепенными; а главной задачей аль-Мутасима была война. На севере в Прикаспии бунтовали Бабек и Мазьяр; халиф отправил против них войска под предводительством новых воевод — и разгромил обоих; Афшин доставил Бабека в Самарру. Казнь знаменитого мятежника была обставлена с небывалой доселе помпой; к плахе Бабека, например, везли одетым в атлас и соболя на спине единственного в Ираке слона; четвертовал его собственный палач. Арабские источники о Бабеке пишут с ненавистью, но то, как он держался во время казни, вызвало почтение. Передавали, что когда ему отсекли первую руку, он попросил палача задержаться и, взяв обрубок, провел им по лицу; аль-Мутасим прервал казнь, спросив: «Что это за обряд?» Бабек ответил: «Это не обряд; но я не хочу, чтобы, когда я побледнею от потери крови, ты решил, что это от страха». Халиф кивнул, сказал: «Какая жалость, что ты – мой враг, а не мой друг!» и велел палачу продолжать. Но главной священной войною аль-Мутасима стала возобновленная кампания против Византии. Одну армию вел сам халиф вместе с Ашинасом и Итахом через Киликию; другую — Афшин через Тавр; воды не хватало, население бежало с пути войск, унося или уничтожая припасы, но путь был успешно преодолен, войска встретились у сдавшейся без боя почти пустой Анкары и осадили Аморион, ключевой город на пути к Константинополю и родину кесаря Феофила... |
||||||
|
Заголовок: Аль-Мутасим - продолжение Прислано пользователем Kell на 05/20/08 в 13:29:47 Война и смута Сперва попробовали провести штурм с трех сторон города по разработанному еще во время похода плану. Ничего не вышло: стены оказались выше, чем по данным разведки, ров – шире, а византийцы под командою своего воеводы Этия дрались лучше, чем ожидалось. Аль-Мутасим решил избавиться ото рва: каждому его воину было выдано по казенной овце. Овцу полагалось съесть, а ее шкуру набить землей и сбросить в ров, чтобы потом через этот ров можно было подкатить осадные махины и подвести «даббада» (теперь это по-арабски значит, кажется, «танк», а тогда – «гуляй город») — халиф питал к ним особую склонность. Выяснилось, однако, что овцы, даже набитые землей, ложатся во рву неровно, если подбежать, бросить мохнатых мешок с землей под вражескими стрелами и поскорее побежать обратно. Их с большими потерями присыпали землей – но все равно техника застряла на мохнатых буграх. Арабам помогла глубоко штатская византийская проблема. В свое время часть стены обветшала и рухнула; донесли об этом кесарю, тот распорядился произвести ремонт , ремонт не сделали, а средства на него разворовали. Через какое-то время прошел слух, что Феофил собирается навестить родину — прорехи быстренько залатали чем было и придали стене товарный вид. Снаружи ничего заметно не было, император остался доволен – но во время осады перебежчик указал это место аль-Мутасиму, и огонь катапульт арабы сосредоточили именно здесь. Образовалась брешь, началась паника, арабы ворвались в город; Этий с ближней дружиной какое-то время оборонялся в башне, но вскоре сдался и он. Взятие Амориона заняло меньше двух недель, кесарь не успел подвести подкреплений. Добычу и пленных делили наспех, но организованно – сам халиф с оружием в руках следил за честностью раздела, а писари вели записи, чтобы тюркские воеводы не перессорились из-за того, что один продал добычу выгоднее другого. Говорят (причем византийцы!), именно аль-Мутасим впервые запретил при этом разлучать пленных детей с матерями. Впрочем, пленных все равно было слишком много – на обратном пути воды не хватало, за нее начали драться, пошли разговоры, что пленные бунтуют, и большую их часть перерезали. Однако взятие Амориона считалось великим триумфом халифа и было всячески воспето в летописях и одах. Чтобы тюркские воеводы между собою делили добычу честно, аль-Мутасим проследил; но зато обиделись его хорасанские войска – и те, кто был обделен добычей во время войны, и те, что оставались в тылу. Кто-то хотел перейти к византийцам, но это было бы уж слишком – на любезность Феофила теперь не очень рассчитывали. Зато под рукой был отменный претендент на престол – Аббас, сын аль-Мамуна. Сам Аббас бунтовать не очень хотел и во время похода тянул время – «пусть сперва падет Аморион, я не могу подрывать священную войну!» Заговор был широким, тюрков не любили многие и высказывались по этому поводу не стесняясь. Итах провел следствие, арестовал нескольких заговорщиков, а Аббаса доставил к халифу. Аль-Мутасим усадил племянника к себе за стол, был с ним мягок и любезен, объявил, что прощает все его заблуждения – и получил от Аббаса полные списки заговорщиков. Их немало оказалось и в действующей армии; аль-Мутасим погодил, пока войско не вернется в Ирак, и грянули казни – с меньшей пышностью, чем казнь Бабека, но с не меньшей изобретательностью. Аббаса он и впрямь не стал казнить: просто уморил солеными лакомствами без воды и теплыми одеялами на жаре. Убили сравнительно немного народу – около семи десятков офицеров (несравненно меньше, чем при братьях халифа), но лютость и разнообразие самих казней произвели впечатление, о мятеже больше речи не было. Дело Афшина Тюрки торжествовали; но оставался Афшин, князь Ушрусанский. Во время взятия Амориона он со своими горцами отличился и был отмечен халифом наряду с Ашинасом и Итахом – зато во время раскрытия заговора усердствовал куда меньше их и, говорят, назвал их усердие «рабским». На него пошли донос за доносом: Афшин хочет отравить государя; Афшин хочет сбежать с казною на родину; Афшин еще во время войны с Мазьяром в Табаристане вел с ним изменнические переговоры; более того: Афшин – вероотступник (а это каралось смертью). Не слишком охотно, но все же халиф назначил суд; главным обвинителем стал визирь Мохаммед ибн аль-Зийят, которого Афшин попрекал (или тому казалось, что попрекал) простонародным происхождением. Отчеты о суде сохранились, и они увлекательны. Визирь представил суду двух людей, исполосованных плетьми и спросил Афшина: «Ты их знаешь?» — Да – это имам и муэдзин, и каждому из них я приказал дать тысячу ударов плетьми за нарушение моего приказа. В прикаспии я распорядился, что каждый житель имеет право отправлять обряды своей веры – мусульманин ли он, зороастриец, христианин или язычник; иначе население поддержало бы бунтовщиков. Эти двое раорили языческий храм, выбросили оттуда идолов, а здание превратили в мечеть – и получили по заслугам. — Неудивительно, что ты потакаешь язычникам! – воскликнул Мохаммед. — Верно ли, что и дома у тебя есть языческие книги в роскошных переплетах, содержащие поношение Аллаха? — Это книги персидские, — отвечал Афшин, — там много мудрых мыслей, которые я принимал к сведению, а нечестие всяческое пропускал. Ведь и у тебя дома, сын маслоторговца, есть не только «Калила и Димна» (книга тоже персидская и, в частности, очень нелицеприятно рисующая государев суд и советников), но даже нечестивейшие сочинения лжепророка Маздака? Мохаммед выдвинул нового свидетеля — тоже из новообращенных мусульман; тот утверждал, что Афшин есть мясо нечистых животных и даже не совершил обрезания – какой же он после этого мусульманин? Афшин спросил: «И через какое окно ты это наблюдал?» Свидетель признал, что ссылается на слышанное им, а не на виденное, и был отведен. Следующий свидетель был сам из Ирана; он спросил Афшина: «Как к тебе, Афшин, друзья обращаются в письмах?» — «Так же, как к моему отцу и деду», — ответил князь. «То есть, “Многая лета богу богов”, если перевести с твоего памирского наречия? Как к нечестивому фараону из Корана?» — уточнил свидетель. Афшин заявил, что это лишь этикетная условность, освященная обычаем, но его позиции были поколеблены. В суд привели пленного Мазьяра, который охотно подтвердил, что во время войны Афшин вел с ним тайную переписку, в которой хулил халифа, а арабских воинов сравнивал с собаками и мухами. Но писем, конечно, не сохранилось, Афшин все отрицал – слово знаменитого воеводы было против слова заведомого мятежника. Так что главный судья вернулся к религиозным обвинениям и напрямую спросил Афшина: «Ты обрезан?» Афшин поколебался и сказал: «Нет». — Но разве ты не мусульманин? — И в исламе есть место страху. Я не боюсь вражеских мечей, и все это знают, но боюсь умереть от раны, которую нанес бы сам себе. И я всегда полагал, что ислам – в сердце правоверного, а не в той части тела, о которой идет речь. Потом, в тюрьме, Афшин говорил: «Заяви я, что я обрезан, это мне не пломогло бы – от меня потребовали бы это показать в суде, а такой позор хуже смерти». Ловушка сработала – он был признан виновным, отправлен в темницу, где его то ли отравили, то ли удавили, то ли уморили голодом, а тело выставили перед дворцом, затем сожгли, а кости выкинули в Тигр. Без корней Аль-Мутасим после суда тоже продал недолго — ему не было и пятидесяти, он слыл богатырем, но в походе переносил любые тяготы, а во дворце болел и мрачнел. Как-то он беседовал с внуком Тахира Исхаком, тогдашним правителем Багдада. Халиф сказал: «Последнее время я думаю все чаще о моем брате аль-Мамуне. Он выдвинут у себя на службе четверых Тахиридов, включая и тебя, – и это оказались прекрасные люди и чиновники, а я выдвинул тоже четверых – и все они меня разочаровали: и Ашинас с Итахом, и Афшин, и Васиф…» Исхак ответил: «Твой брат смотрел и на ветви, и на корни древних родов – а ты, государь, втыкаешь в землю ветви и удивляешься, что без корней они не цветут». — «Может быть, ты и прав», — проворчал аль-Мутасим. Его собственный наследник, однако, был несомненен – когда аль-Мутасим умер, на престол безо всякой смуты и сомнений взошел его тридцатилетний сын под именем аль-Васик, грек по матери. Человек он был спокойный и тихий – его вполне устраивало, что на деле за него правят визирь, верховный судья и тюркские воеводы, поставленные его отцом. (Именно бесцветность аль-Васика сделала его таким привлекательным в дальнейшем – о ком мало известно, тому можно приписать что угодно. Вильям Бекфорд в конце восемнадцатого века написал о нем по-английски увлекательный фантастический роман с участием лично Иблиса…). Халиф сидел в Самарре; вместо того, чтобы воевать с кесарем, он предложил ему обменяться пленными – и византийцы охотно согласились. Аль-Васик хотел было отправиться в паломничество – но ему объяснили, что по дороге не всюду есть вода и разбойничают бедуины, и он передумал, хотя против бедуинов послал тюркские отряды. Единственная заметная смута при нем произошла в Багдаде: там по-прежнему не любили тюрков. Кроме того, халиф не только сам придерживался (как и его отец и дяди) мутазилитского учения, достаточно вольнодумно-рационалистичного, но и поощрял его распространение – видимо, чрезмерно; во всяком случае, бунт готовили под знаменем «изначального ислама». Мятежники должны были подняться по всему Багдаду одновременно, ударив в барабаны; добыли и денег на закупку оружия. Увы, в одном из кварталов благочестивые заговорщики собранные деньги… пропили, причем напились так, что ударили в барабаны на день раньше. Городская стража сочла это неуместным нарушением тишины, барабанщиков задержали, и все вышло наружу. В отличие от этих пьяниц, вождь мятежников, Ахмед ибн Наср, был действительно искренним и твердым старовером, готовым к мученичеству; халиф лично предлагал ему тречься от ереси – Ахмед повторял: «Коран не сотворен, но предвечен!» Аль-Васик вздохнул, достал древний государев меч, прославленный в войнах за веру, и зарубил его. Таким образом, мятеж был подавлен очень малой кровью – но халиф не знал, что у Ахмеда окажутся куда более успешные преемники. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/03/08 в 17:46:11 Вставная история про невольного муэдзина Это не по хронологии - дело происходит спустя полвека, двор и ставка снова в Багдаде, отношения между багдадцами и тюрками только усугубились, а правит один из моих любимых государей - аль-Мутадид. Одному купцу задолжал большую сумму видный военачальник. Когда купец к нему за долгом ни приходит - двери на замке, а привратники или ругаются, или не желают понимать арабского. Ходатаи не помогли. Купец уже решил обратиться к самому халифу, хоть и боязно было, но его друг говорит: "Есть другой человек - он все устроит!" Берет друг купца за руку и ведет на рынок. Там в мастерской сидит старенький портной, которому друг купца и излагает дело. Старик поднялся, и все трое пошли к воеводскому дому, но по дороге купец говорит другу: "И так дело скверное, а ты еще старика втянул - что он сможет сделать? поколотят его, и только, а мне стыдно будет!" Друг же отвечет: "Не бойся, все путем!" И правда, возле воеводского дома привратники портному кланяются и руки целовать норовят (хоть тот и не дается): "Хозяина нет, но скоро будет - заходите в дом и извольте подождать". Ждать пришлось недолго - воевода пришел, не переменив с дороги одежды, выслушал, половину долга отдал золотом, а за вторую половину отдал в залог драгоценную утварь, и старик сие засвидетельствовал. Вернулись обратно, купец благодарит портного и пытается вручить ему бакшиш. Старик отказывается: "Ты слишком торопишься воздать мне злом за добро". - "Ладно, - говорит купец - но, ради Аллаха, - как тебе это удалось?" И вот что рассказал старик: - Я сорок лет работаю в нашей приходской (квартальной) мечети чтецом Корана, а на жизнь зарабатываю шитьем, потому что больше ничего не умею. Иду я как-то домой на закате после молитвы в месяц рамадан, глядь - стоит около своего дома пьяный тюркский офицер, а мимо по улице идет красавица; он ее хватает, тащит в дом, она зовет на помощь: "Мой муж поклялся развестись со мною, если я хоть ночь проведу вне дома - мало мне позора, теперь и вся жизнь будет сломана!" Я попытался увещевать воина, но он отмахнулся, разбил мне палкой голову и утащил женщину в дом. Смыл я кровь, стал обходит прихожан нашей мечети и уговаривать их помочь. Кое-кто пошел со мною, столпились мы у его дома и подняли шум; но тюрок вышел с денщиками и челядинцами, и все они были с дубинами, так что нам здорово досталось, а пуще всех - мне; меня отнесли домой, пробовал я уснуть, но не очень получилось. За полночь я встал, пошел к мечети, поднялся на минарет и прокричал призыв к утренней молитве, думая: "Тюрок пьян, времени не замечает - услышит, решит, что настало утро, отпустит женщину, она успеет вернуться домой до исхода ночи и хоть развода избежит, раз уж не всего прочего..." Но прошло сколько-то времени, и я вижу сверху: женщина из дома не выходит, а вся улица полна всадниками и пешими, с факелами и при оружии, и все кричат: "Кто это призвал на молитву? Где он?" Я кричу им с минарета: "Это я!" Они снизу в ответ: "А ну, спускайся - будешь держать ответ перед повелителем правоверных!" Спустился я, а там сам начальник стражи, и препровождают меня прямо к благочестивому государю аль-Мутадиду. Он грозен: "Почему ты, такой-сякой, в неурочный час призвал на молитву - сбив людям сон, работу и пост?" Я рассказал всю правду, и халиф велел начальнику стражи доставить к нему и тюрка, и женщину, что и было сделано. Он допросил их порознь, и женщина мои слова подтвердила, а тюрок был пьян. Тогда государь велел начальнику стражи: "Отведи эту женщину к мужу под охраной, объясни ему, как было дело, и пригрози моим гневом, если он ее прогонит, вместо того, чтобы принять по-хорошему - ибо, видит Аллах, ей и без того туго пришлось!" Тюрка же он спросил: "Каково твое жалованиье?" Тот ответил. "А каков твой паек? А чем прирабатываешь? А выдают ли тебе в срок доспехи, одежду и оружие? А сколько ты получаешь от казны на овес для коня? А сколько у тебя рабынь?" Протрезвевший тюрок на все ответил - и вышло немало. "И тебе всего этого не хватет - ни женщин, ни денег на женщин? - спросил халиф. - Мало того, что ты Бога не боишься - ты, видать, не боишься и меня, ибо порочишь мой город, ставку и державу своим беззаконием. Связать его, положить в мешок, принести песты для толчения гипса и истолочь". Челядь так и поступила у меня на глазах; сперва воин кричал, а потом умолк, и тогда мешок, не развязывая, бросили в Тигр, а имущество его забрали обратно в казну. Мне же государь молвил: "Старик, если когда бы то ни было ты увидишь какое-либо беззаконие, требуй, чтобы оно прекратилось, даже если речь пойдет о нем, - и он указал на начальника стражи. - А если с тобой случится неладное или тебя не послушают, то взойди на минарет и призови на молитву в такой же неурочный час - я пойму, в чем дело, разберусь, и поступлю с виновным так, как с этим воином". Я поблагодарил, и ушел, и слухи о том широко разошлись, и когда я прошу кого-то поступать по справедливости, все так страшатся аль-Мутадида, что, слава Аллаху, мне больше не доводилось призывать на молитву невовремя. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/16/08 в 11:11:25 Партия в триктрак Раз уж я помянул аль-Мутадида (к которому у меня отношение двойственное, но привлекает он меня очень), дам заодно еще любимую мною историю про него. Рассказывает мосульский наместник (и первый из Хамданидов) Абу Мухаммад ибн Хамдун: — Дал я как-то обет все деньги, которые выиграю, тратить только на свечи, на вино или на певичек, а впрок ни гроша не оставлять — а коли нарушу его, развестись с женами, отпустить на волю рабов и раздать все добро на благотворительные нужды. И вот однажды играю я в нарды с государем аль-Мутадидом – и вышло так, что выиграл я у него семьдесят тысяч сребреников. Окончив игру, государь встал на послеполуденную молитву в глубоком сосредоточении и со всем полным обярядом; я же помолился по-быстрому, сел и задумался о своей клятве, сожалея и сокрушаясь: «Сколько же воска и вина и услуг певиц придется мне накупить на такие громадные деньги? Эх, не поклялся бы я опрометчиво — мог бы имение прикупить сейчас!» Тем временем аль-Мутадид окончил вступительный обряд к молитве (а и в сосредоточении он видел и примечал все, что вокруг происходит) и вопросил меня: «Абу Абдаллах, о чем ты сейчас думаешь?» Я рассказал. Тогда государь переспросил: «Я не понял — ты правда решил, что я намерен отдать тебе проигрыш в семьдесят тысяч?» — «Да, а что? — ответил я. — Разве ты, государь, собрался меня обмануть?» — «Именно, — ответил аль-Мутадид, — я тебя обманул. Так что брось думать об этом, и сокрушаться, и сожалеть». И он вернулся к молитве, а мне стало еще горше и досаднее — и кто меня за язык тянул? Теперь и вовсе ни гроша не получу! Государь, наконец, завершил молитву и снова спросил меня: «А теперь о чем ты думаешь?» И поскольку он был настойчив, я вновь не скрыл от него своих мыслей. И тогда аль-Мутадид молвил: «Как я сказал, так и будет – проигранных мною семидесяти тысяч ты не получишь. Я возьму другие семдесят тысяч сребреников и просто подарю их тебе — кто мне запретит? А ты и обета не нарушишь, и поместье купишь, вместо того, чтобы пускать гору серебра на ветер да на грех». И так он и сделал. |
||||||
|
Заголовок: Ревнитель древлего благочестия Прислано пользователем Kell на 06/24/08 в 13:06:49 Итак, возвращаясь к хронологии. Халиф аль-Васик умер, его приближенные собираются, чтобы обсудить, что будет дальше. Ашинас уже мирно скончался, так что в совет входили тюркские воеводы Итах и Васиф, «сын маслоторговца» везир ибн аль-Зейат и главный судья ибн Аби Дувад – со всеми ними мы уже сталкивались. У аль-Васика был сын Мухаммед, в ту пору еще несовершеннолетний и не сочтенный достойным быть даже декоративной фигурой, а уж тем более – исполнять все халифские обрядовые обязанности; о нем речь еще пойдет, но пока совет его отверг. Кто-то вспомнил, что по дороге на совет видел Джафара, брата покойного халифа – тот сидел в гражданском платье, бледный, худой, ясноглазый и вдохновенный, и о чем-то оживленно беседовал с тюркскими солдатами. Это сочли хорошим признаком, привели царевича на совет и сказали ему: «Будешь государем». Джафар был человеком осторожным и испугался, что его проверяют на верность аль-Васику, но ему показали тело покойного государя: аль-Васик и впрямь был мертв. Верховный судья возложил Джафару на голову халифскую официальную шапку в локоть высотой, обернул ее тюрбаном и приветствовал Джафара как повелителя правоверных; нарек его тот же судья аль-Мутаваккилем. Новому халифу было 26 лет, он был достаточно взрослым и слыл послушным; слыл, да не был. И первым в этом убедился везир Мухаммед ибн аль-Зейат. Не ладили они давно: несколько лет назад Джафар попал в умеренную немилость у аль-Васика, захотел примириться с ним и обратился за посредничеством к везиру. А тот не только долго продержал его в приемной, но и приняв, выговорил ему, как мальчишке, при всем частном народе. Более того, затем Мухаммед отправился к халифу и с негодованием доложил, что Джафар приходил к нему неподобающе щегольски одетым и с длинными волосами, как у щеголя; в результате, когда Джафар предстал наконец перед братом в новеньком черном придворном платье, чтобы выказать почтительность, его схватили за волосы, остригли и бросили их ему в лицо. «Эти налипшие на черную мою одежду волосы я никогда не забуду», - сказал потом Джафар – и не забыл. С братом его помирил верховный судья. Не прошло и двух месяцев после вступления аль-Мутавакиля на престол, как «сын маслоторговца» был схвачен (арест произвел сам Итах), имущество его конфисковано, а сам он заточен. Его уморили в тюрьме – кто-то рассказывал, что не давали ни сидеть, ни лежать, ни спать, а кто-то – что его заперли в ящике с гвоздями остриями внутрь. Кстати, этот арабский вариант «железной девы» сам везир не так давно и изобрел — и сильно ею хвастался. Заодно, хотя и более мягко, новый халиф свел счеты с другими своими давними обидчиками — а все они были людьми придворными и состоятельными, так что казна конфискациями немало пополнилась. За везиром последовал воевода Итах (тоже, кстати, человек незнатного происхождения – аль-Мутасим когда-то купил его как повара). Ибн аль-Зейата ненавидели, кажется, все – Итаха любило тюркское войско, гарнизон Самарры не позволил бы его схватить; иначе дело обстояло в Багдаде. Итаха убедили отправиться в паломничество (и даже объявили его градоначальником всех поселений на пути следования на время, пока он в них пребывает), на обратном пути под Багдадом его перехватил багдадский градоправитель, Исхак Тахирид, и показал предписание халифа: ни в коем случае не обходить Багдад стороною (как Итах, собственно, и собирался), а войти в город и устроить торжественный прием с участием пребывающих в городе государевых родичей. Итах неохотно вступил в Багдад – с ним триста воинов; но город Исхак знал лучше и повел гостей ко дворцу такими проулками и мостами, что шествие растянулось, воины отстали, и во дворец Итах вступил только с несколькими воинами. Тут двери захлопнулись, около них встал багдадский караул, и Итах, стукнув кулаком по ладони, рявкнул: «он таки поймал меня!» Его обезоружили и бросили в тюрьму вместе с двумя сыновьями и ближайшими приближенными. Тюремщик вскоре донес Исхаку: «Итах – человек закаленный, бывший раб, он держится хорошо; а вот сыновья его выросли при дворе в роскоши и сейчас совсем скисли». Градоначальник увеличил юношам рацион, а на самого Итаха повелел надеть восьмидесятифунтовые кандалы. В заточении Исхак прожил еще больше года, но в конце концов его уморили жаждой (врачи засвидетельствовали после смерти, что на теле его нет ни ран, ни следов побоев – и с тех пор такое освидетельствование стало правилом во всех подобных случаях; впрочем, по отношению к Итаху это было выражением почета – казнь с пролитием крови считалась у его соплеменников позорящей. Такой же почет через четыреста лет монголы оказали последнему аббасидскому халифу, закатав его в ковер и затоптав конями…). Сыновья его сидели до самой смерти халифа аль-Мутаваккиля – потом их отпустили, отдин умер почти сразу, другой дожил до глубокой старости. Верховный судья остался на своем посту – халиф добро помнил. Когда у судьи случился удар, его сыну, однако, не позволили наследовать должность, со службы выгнали, а имения конфисковали. Вообще аль-Мутаваккиль имел славу человека жадного, и выше уже приводилась история о лекаре Бохтишо и бармакидских подарках… Но главным своим делом халиф, как глава всемусульманской общины, счел очищение веры и приведение религии в соответствие с Кораном и сунной, и вот тут его рвение поразило всех – особенно после вольнодумных или попустительствующих вольнодумию предыдущих государей. Первыми досталось Алидом, с которыми последние Аббасиды со времен по крайней мере Харуна заигрывали, а те ворчали: «хоть вы и престолохищники и халифское место по праву принадлежит нашему роду, но ладно уж…» Теперь Алиды были лишены должностей, гробница мученика Хусейна, центр шиитских паломничеств, вместе со всеми прилегающими к ней палатами снесена, а место, где она располагалась, приказано было распахать и засеять. Восстановили гробницу уже позже, и паломники к ней ходят по сей день. Следующий удар пришелся по евреям и христианам. Их не казнили только за веру и не обращали в ислам насильно – это противоречило бы сунне; но «защищенным людям» строжайше было предписано носить желтые знаки (тщательно расписано было – какие рабам, какие купцам, какие придворным, какие женщинам), и в больших городах сразу стало заметно количество желтых тюрбанов и шлыков, нашивок и покрывал. Раньше что-то подобное в халифате пытались вводить только в местах, где вероисповедание было связано с подозрениями в шпионаже – например, в некоторых местностях у византийской границы, и от этого можно было легко откупиться; аль-Мутаваккиль сие разгильдяйство пресек. Это было обидно, но не более; куда хуже для христиан и евреев было то, что все церкви и синагоги были конфискованы по всему халифату: большие государь велел переоборудовать в мечети, а малые – просто снести. Все это было только началом: главное зло аль-Мутаваккиль видел в том исламском толке, который охотно поддерживался и аль-Мамуном, и его преемниками – в мутазилизме. Еще предыдущий государь собственноручно казнил Ахмеда ибн Насра, выступившего против мутазилизма; с тех портело Ахмеда было захоронено в Самарре, а голову тогда же отвезли в Багдад. Новый халиф велел соединить останки и отдать их родичам для подобающего захоронения; на похоронах толпа суннитов собралась такая, что стало ясно: во-первых, объявился новый культ святого мученика; а во-вторых, хоть власти и разгоняли толпу там, где начиналась особая давка, похоже было, что хорошие дни для мутазилитов закончились. Но об этом, наверное, в следующий раз… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 06/24/08 в 13:39:21 Какие жуткие истории начались... Тем не менее - спасибо. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/24/08 в 13:50:42 Ну вот потому-то я так и тормозил перед переходом к этому периоду - "а дальше хуже было все...", и жизнерадостных историй из времен Мутаваккиля и его ближайших преемников очень и очень негусто. Это время, когда за власть борются сперва халиф (под религиозными лозунгами, в частности) с армией, а потом - армии и воеводы друг с другом, едва ли не самый мрачный у Аббасидов - пятьдесят лет династическая история почти сводится к тому, что "одна гадина ест другую гадину". :( Постараюсь о них покороче - хотя сами по себе те же мутазилиты (и их оппоненты) были людьми любопытными, а некоторые из головорезов, наследовавших Мутаваккилю, у меня вызывают определенное уважение при всей своей лютости. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Mogultaj на 06/24/08 в 18:37:02 Спасибо! Аль-Мамуна я приметил и отобрал еще очень давно, хотя у меня складывалось впечатление, что и лучшая из змей есть все-таки змея - в смысле, что уж очень халифы привыкли гробить подданных ни за что, даже и лучшие. Или применительно к Аль-Мамуну это ошибка? Еще с Вашего разрешения спрошу: не приписывали ли ему чтение или написание истории (или изречение насчет) "трех великих обманщиках"? И были ли у него определенные религиозные убеждения вообще? Догматических, по-видимому, точно не было? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/24/08 в 20:35:54 on 06/24/08 в 18:37:02, Mogultaj wrote:
"Ни за что", в смысле, "я государь - что хочу, то и ворочу" - этого у аль-Мамуна, кажется, все-таки не было (по крайней мере, меньше, чем у Харуна). Так что для того, чтобы гробить подданных, резоны у него обычно находились - но, опять же в отличие от многих коллег, он это за благо уже только потому, что "так правильно" он не считал и к людям относился счетно. По крайней мере, очень мало кто их халифов сожалел (иначе как в ритуальных формулах), что в гражданской войне много народу положил - а аль-Мамун, похоже, сожалел, и даже, кажется, искренне. И вот что у него было - это то по-своему уважительное отношение к подданным, по которому их нельзя сбрасывать со счета по произволу: просто потому, что не нравятся, или заблуждаются, и т.п. Впрочем, это внимание к современникам отчасти уравновешивалось очень откровенным равнодушием к предшественникам: и ограбление пирамид (скорее всего, баснословное), и "переписывание на себя" строительства омейадской мечети (вполне документированное) - это совершенно в его духе: за предшествеников он ответа нести не хотел ни в какой области. Quote:
Quote:
Мутазилиты вообще были народом интересным - я о них, наверное, отдельный кусочек напишу, чтобы яснее было, чем они так напугали аль-Мутаваккиля. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Saru на 06/24/08 в 20:57:41 А что за история про "трех великих обманщиков"? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/24/08 в 21:09:53 Это от заявления о том, что Моисей, Иисус и Мохаммед были тремя величайшими (причем сознательными) жрецами и охмурителями. Папа Григорий, если не ошибаюсь, обвинял императора Фридриха Второго в том, что тот это то ли сам сказал, то ли процитировал (а цитировал арабов Фридирих охотно, арабский знал с детства, да и, не исключено, действительно придерживался такой или схожей точки зрения), то ли даже написал целый трактат "О трех обманщиках". Потом этот ужасный богохульный трактат кому только не приписывали - вплоть до Спинозы, Кампанеллы и лорда Чербери (последний такого трактата не писал, но зато сам стал героем одноименного трактата - в компании с Гоббсом и Спинозой). Существовала ли такая книга (не про Чербери, а про пророков) в средние века на самом деле - кажется, большой вопрос... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Mogultaj на 06/25/08 в 01:50:40 2 Kell Quote:
Очень рад, на самом деле. Значит, первое впечатление не подвело. Альтернативку даже сочинял, как он Византию вынес. Quote:
Это я решительно могу только поставить ему в заслугу. И полностью отвечает моему любимому типу исторических деятелей - приходят как кошки в стаю собак или волков, отыгрывают - и отлично отыгрывают - главного волка, оставаясь совершенно сознательно кошками - и уходят в рай для кошек, отделываясь раз и навсегда. Что Цезарь, что Брежнев, что Екатерина Вторая, что Сяо Вэнь-ди. А тут еще и предшественники были такие, что относиться к ним иначе совесть не позволяла. Про трех обманщиков - была статья Sadek V. Ateisticky proud "De tribus impostoribus" a arabska filosofie. - Novy Orient (Praha), 1962, но иди ее ищи... А я сообразил, почему мне это показалось. Это на основе эпизода с ближайшим Мамуновским сотрудником Сумамой ан-Нумайри: «Глава этих схоластов [мутазилитов] Сумама увидел как-то в пятницу людей, бегущих наперегонки в мечеть, чтобы не опоздать на молитву. “Смотрите, - вскричал он, – вот скоты, вот ослы!” И, обратившись к одному из своих друзей, произнес: “Вот что сделал этот араб (имеется в виду Мухаммед) из людей!”». Этот оборот, в общем, может подразумевать концепцию трех обманщиков, поскольку если уж Мухаммеда так , то Моисея и Христа тем более. Про другого ближайшего сотрудника, аль-Джахиза, ортдоксы потом писали, что он сочинил "книгу, в которой приводит доводы, выдвигаемые христианами против мусульман, а когда доходит до места, где должен был бы их опровергнуть, вдруг перестает приводить доказательства, так что создается впечатление, будто он хотел всего лишь натолкнуть мусульман на то, что они не знают, а слабых в вере – довести до сомнений... он издевается над хадисами» (Вольф, http://www.nsu.ru/classics/Wolf/kalam.htm ) Отсюда я и подумал, что говорить-то такого Мамун не говорил, но идею такую одобрял. Сумама уж очень ярко высказался. Quote:
Да. Помню, при первом знакомстве с предметом поразился тому, что мутазилиты совершенно четко указывали, что добро от зла отличает человек по своему усмотрению, а не Господь это ему устанавливает (что сочеталось с их номинальным объективированим). Кто-то в гневе возражал, что тогда "Аллах не ниспосылал людям своей книги, не разрешал людям того, что разрешил, и не запрещал того, что запретил, не связывал бы долгом и не развязывал бы от долга". Мутазилиты, если я правильно понял, считали, что Аллах и в самом деле ничего такого не делал:). "Вавилонский" клон ислама. Как обычно, ничего из этого не вышло... "О трех обманщиках" вроде бы по крайней мере в 1598 вышла по-латыни (я уточню) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 06/25/08 в 10:12:50 И мутазилитов, и этого язва тоже, пожалуйста. :) Пусть и в разведенном виде. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/25/08 в 11:43:43 on 06/25/08 в 01:50:40, Mogultaj wrote:
Беда в том, что с "отличным отыгрышем" у аль-Мамуна не всегда получалось. Он очень хорошо (лучше всех своих аббасидских и большинства омейадских предшественников) понимал, что раз он - государь имперский, то ему надлежит показать себя во всех концах и всем народам державы, объехать ее всю и везде стать своим или вызвать восхищение; но те же Египет или Сирию он представлял явно недостаточно (в отличие от Персии, скажем), и иногда выдавал нечто, что выглядело для местных отчаянным диссонансом с тем образом, который он пытался создать - как в случае с омейадской мечетью. Зато в Египте все прошло, кажется, удачно - у него даже египетская часть в войске завелась, и ей можно оказалось доверять. Сумайма и особенно аль-Джахиз Пучеглазый действительно позволяли себе очень многое - Сумайма резко, а Джахиз - весело, балагурно и в таком новом темпе и стиле, что к нему даже придраться как-то не получалось. Софистом он был блестящим (и прославился, собственно, прежде всего этим: умением доказывать противоположные вещи, иногда небезопасные в устах любого другого, например, попеременное доказательство превосходства суннитов над шиитами и наоборот) и делать это увлекательно. Приводить в качестве аргумента божественное откровение о том, как правильно проводить вскармливание младенцев, с указанием, что свиток с записью этого откровения лежал под лавкой у Айши (которая едва ли могла его прочесть, кстати), но его, увы, сжевала овца, или на полном серьезе доказывать преимущества негров перед белыми - такого из его современников не умел, кажется, никто. Даже Черный камень Мекки, по словам аль-Джахиза, был когда-то белым, и это язычники заставили его почернеть; если бы мусульмане были настоящими мусульманами, он давно побелел бы, но увы... А его загадочную историю о том, как "удод похоронил свою мать в собственной голове" мне очень хочется найти... В общем, мастер " сделать великое малым, а малое великим". Герои последних историй им восхищались, включая везира ибн аль-Зейата и главного судью ибн Аби Дувада; при благочестивом государе Мутаваккиле аль-Джахиз все же успел посидеть - и в то же время его книга с опровержением христианства так халифу понравилась, что аль-Джахизу и пенсион назначили, и все его долги из казны заплатили, а главный государев фаворит Фас ибн Хакан считал себя задушевным другом Джахиза и всячески за него хлопотал. Умер аль-Джахиз в родной Басре в глубокой старости - он один из первых книжников, про кого рассказывали, что его убило завалившимися пирамидами книг... Quote:
Ну, у мутазилитов Аллах, конечно, очень даже указывает, что хорошо, а что плохо - ибо иначе бы сыпался один из важнейших их тезисов "аль-ваад ва аль-ваид", "обещание и угроза", по которому Бог за хорошие поступки вознаграждает, а за плохие - наказывает, и за очень плохие поступки помиловать может только раскаявшегося (а не любого, кого захочет по своему усмотрению, как правоверные сунниты считали). И указания на эти хорошо и плохо Коран напрямую содержит. Но вот что эти божественные указания - совет и предупреждение, а не приказ, которого не исполнить невозможно - на этом мутазилиты стояли прочно: иначе бы получалось, что злодеям всеблагой Аллах повелел творить зло, а это противоречие, недопустимое для совершенного Бога, который "не любит порчи" - за все плохое человек полностью сам в ответе и на Аллаха вину переваливать не должен. Так что "самого короткого хадиса"* они не признавали. * Некий человек спросил Посланника Божия: "Неужели Аллах может заставить меня совершить зло, чтобы потом наказать меня же за это?" Мухаммед ответил: "Да". Хадис не вполне признанный (из-за изъянов в цепочке передатчиков), но популярный в то время. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Бенни на 06/25/08 в 19:54:35 В таком изложении, имхо, это не более вавилонская точка зрения, чем в христианском мэйнстриме (исключая ту линию, что началась с Рим. 9 и привела к кальвинизму). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Mogultaj на 06/25/08 в 21:35:07 Не совсем - у мутазилитов именно человек по наведению от своих базовых самоочевидных ценностей (дословно - "разумом") распознает, что есть добро, а что зло. Отдельно считается, что Аллах никогда зла не творит и не предписывает, а добра не запрещает. Что же делать, возникает тут естественный вопрос, если Аллах нечто запретил, а между тем по наведению от своих базовых самоочевидных ценностей человек опознает это "что-то" как добро? По мутазилитской логике остается решить, что Аллах ничего такого и не запрещал. А если оно в тексте священном написано, что запретил? Ну так мы помним, что про Мухаммеда сказал Сумама ан-Нумайри... Что они там устами бы вслух произнесли публично - это один вопрос, а про себя бы точно подумали, что в тексте написан вздор. Все примерно как у ген. Драгомирова. 2 Kell - правильно ли я излагаю дело? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/26/08 в 00:03:27 Примерно так - во всяком случае, у "крайних" мутазилитов. Сам их основатель Васил Коран все же признавал (в отличие от сунны), хотя и не признавал его предвечности, да и большинство последующих мутазилитов расхождения своего "чутья на добро" с Кораном (а таких расхождений, в общем, зафиксировано было не шибко много - в Коране преобладают вещи здравые) обходили окольными толкованиями коранического текста, подгоняя смыл Корана к собственному здравому смыслу и "чутью". При этом они, конечно, вполне себе подчеркивали, что это человеческое чутье - не безошибочно ни разу (безошибочно распознает добро и зло только Аллах), так что награды и наказания вполне остаются реальными. И еще - что это чутье можно совершенствовать: отсюда их положение о том, что человек может находится между "правоверием и нечестием"\"верой и неверием" (аль-манзиляту байн аль-манзилятайн). По изложению аш-Шахрастани, Quote:
"Мы - язычники" Вдогонку, чтобы от баек далеко не уходить – нравящаяся мне история об основоположнике мутазилизма, Василе ибн Ате. Путешествует он с учениками, а навстречу – вооруженный отряд хариджитов, а представители этого толка мутазилитов считали страшными еретиками и порою резали. Ученики перепугались, Васил говорит им: «Вы помалкивайте, а я с ними объяснюсь». Хариджиты уже копья наклонили – Васил спрашивает: «Почему вы хотите напасть на людей, не узнав, кто они и зачем тут оказались?» - «Ладно, - говорит главный хариджит, - и кто же вы такие?» _ «Мы язычники, и приехали просить вас наставить нас в учении Аллаха». Тогда хариджиты оружие отложили, и один из них стал читать пришельцам Коран наизусть. Когда он умолк, Васил ему говорит: «Слово Аллаха мы услышали – теперь проводите нас в спокойное место, где мы могли бы его обдумать». – «Верно!» - говорят хариджиты. И отправились они в путь,а хариджиты их сопровождали и защищали, пока не достигли путники города, где власть была не у хариджитов. «А здесь вы в безопасности?» - спросил их вожак. «Мы – да, а вы – нет; спасибо вам и ступайте», - отвечает Васил; что те и сделали. Спрашивают Васила: «А почему ты был так уверен, что нас, назвавшихся язычниками, не перережут?» От в ответ: «Хариджиты – тоже люди благочестивые, и Коран толкуют буквально, а сказано в нем: «Если кто-либо из многобожников просил у тебя убежища, приюти его, пока не услышит он слова Аллаха; потом же доставь его в безопасное для него место» (Коран 9:6) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 06/26/08 в 10:53:42 Quote:
Стоит запомнить, вдруг придодится... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Mogultaj на 06/26/08 в 20:40:12 Едва ли - хариджитов давно на свете нет... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Zamkompomorde на 06/27/08 в 18:29:34 Кстати, я встречал утверждение, будто аж Башшар ибн Бурд был последователем Василя. Судя по очень многим историям о нем, очень похоже на то. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 06/27/08 в 18:48:34 Quote:
Но ведь Коран, слава Аллаху, остался :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Mogultaj на 06/27/08 в 18:55:00 Коран - это такая штука, что как его толковать - вопрос туманный, а как толкования применять - еще туманнее. Не случайно герой байки все упования связывал не с самим знанием хариджитами Корана, а именно с тем, что они его толкуют и применяют буквально. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/08/08 в 08:45:40 У халифа была надежная опора — блестящий богослов-суннит Ахмад ибн Ханбал. Он был лучшим знатоком хадисов своего времени (в его собственном собрании было тридцать тысяч хадисов!), он славился скромным и даже бедным образом жизни, что не могло не привлекать к нему бедняков, наконец, он был мучеником — предыдущие государи предпочитали ему мутазилитов, и при аль-Мутасиме ибн Ханбал побывал и под поркой, и в тюремных кандалах. Теперь, когда аль-Мутаваккиль обратился против мутазилитов, семидесятипятилетний Ахмад вошел в силу — и оказался не мягче своих противников. Это он говорил: «Всякий, кто отвергает какой бы то ни было достоверный хадис Посланника Аллаха, да благословит его Аллах и приветствует, тот — на грани уничтожения». В то же время в мирских делах он был верноподданным из верноподданных: «Повиновение и подчинение обладателю власти, как праведному, так и нечестивому, является обязанностью мусульман. Халифу, который пришёл к власти, и народ признал его, или же халифу ставшему правителем насильственным путём, захватив власть, повиноваться нужно обязательно». С таким советником аль-Мутаваккиль мог быть уверен в своей правоте, и на мутазилитов обрушились уже не ссылки, порки и тюремное заключение, как бывало при его предшественниках, а казни: уж если пороть – то до смерти, и в погребении отказывать. Проверочным вопросом для испытания правоверия стал вопрос о том, сотворен Коран или предвечен и существовал всегда. Сунниты, с их почитанием канона, признавали несотворенность писания; мутазилиты таковую отрицали – во-первых, потому, что только Бог может быть предвечен, а во-вторых, потому, что в Коране описывается много событий священной истории и человеческих судеб, и если текст этот существовал всегда – значит, никакой свободы воли нет и все предопределено, а это было для последователей Васила совершенно неприемлемо. Ответом на столь люто благочестивое правление стали мятежи — на юге в Йемене, на севере в Армении (где местным князьям было жестко поставлено условие принимать ислам — либо лишаться и власти, и головы). Мятежи подавили — в Армении главным усмирителем был тюрок Буга, действовал он со всем размахом и беспощадностью, и мои тамошние родичи еще при моей жизни его имя как ругательство употребляли. Аль-Мутаваккиль не любил своих предшественников – и не любил их столицу: в Самарре было много вольнодумцев и, что еще важнее, слишком много тюркских военных: обходиться без них халиф не мог, но и доверять им тоже не решался, тем более что и твердость их в вере была под большим сомнением, как мы видели; он начал набирать войска в Северной Африке и в Закавказье, чтобы разбавить тюрок. Сперва аль-Мутаваккиль даже собрался было перебраться с двором в старую омейадскую столицу, в Дамаск; это вызвало, однако, такую бурю и в народе, и в войсках, что аль-Мутаваккиль уступил и остался в Самарре. Но уступил не вполне: вместо древней столицы, куда его не пустили, и новой столицы, которую он не любил, он решил возвести новейшую, Мутаваккилию, чуть к северу от Самарры. Все пошло по плану: пригородные крестьяне высылались, место под строительство расчищалось, от Тигра отводился канал (правда, дельных инженеров не хватало, и благочестивому халифу скрепя сердце пришлось назначить главным инженером христианина!) Строительным рабочим платили щедро, и как только был возведен дворец и чиновничий квартал, халиф перебрался туда. Ему было 38 лет, он был крепок и здоров, но решил загодя решить больной для Аббасидов вопрос престолонаследия. Трех своих сыновей он уже при своей жизни назначил правителями огромных областей, разделив державу натрое, и дал детям новые, царские имена: старший, аль-Мунтасир, получил Ирак, Аравию и Египет, второй, аль-Мутазз — Иран и Закавказье, третий, аль-Муайад — Сирию и Палестину. Наследником престола был назначен аль-Мунтасир, сын византийки — и, разумеется, вскоре пошли слухи, что ему не терпится свое наследство принять. Распускала их, судя по всему, Кабиха, мать аль-Мутазза и самая любимая из жен и наложниц аль-Мутаваккиля. Имя ее значит «Безобразная» и дано было, разумеется, от противного: она была красавицей и обладала даже для своего времени и круга исключительным талантом добывания богатств — так усердствуя, что даже ее мужу порою было неудобно. И вскоре получилось так, что аль-Мутазз уже начал чеканить деньги со своим именем и заменять отца на торжественных приемах и во время халифских проповедей; аль-Мунтасир мрачнел, обижался и подумывал о том, чтобы и впрямь устроить какой-нибудь заговор… Скорее всего, заговора он бы не устроил, если бы обижен оказался он один; но у халифа хватало недоброжелателей. Аль-Мутаваккиль последовательно избавлялся от выдвиженцев своих предшественников, большинство из них были уже мартвы, из стариков-воевод аль-Мутасима остался один Васиф. Он был менее честолюбив, чем Ашинас, Афшин или Итах, и всех их пережил; в богословские споры не мешался, управлял своими огромными поместьями и рассчитывал передать их вместе с должностью сыну Салиху. Не тут-то было: верные люди в новой столице сообщили ему, что земли Васифа халиф собирается конфисковать — в виде исключения, не для себя, а для своего любимого приближенного Фаса ибн Хакана (покровителя Джахиза, кстати). И вот однажды вечером халиф пирует — в верхней комнате он и Фас, с нижней, смежной — знать и придворные, все еще наследник аль-Мунтасир, брат халифа Абу Ахмед, караул несет тюркский офицер Буга Младший. За занавесом — дамы, Кабиха посылает мужу в подарок новый вышитый зеленый халат — но аль-Мутаваккиль пребывает в меланхолии: «Сердцем чую, недолго я проношу этот халат — лучше уж мне его не надевать вовсе!» Фас и прочие его успокаивают и провозглашают многолетия — но халиф мрачен и раздражен. Раздражение это обрушивается на наследника – отец опять корит его «слишком уж ты нетерпелив!», почти напрямую обвиняет в злоумышлении на свою жизнь, наконец, приказывает Фасу ударить его. «Лучше б ты велел казнить меня!» — восклицает раздосадованный царевич — и многие из присутствующих уже ждут, что отец его поймает на слове. Аль-Мунтасир встает и покидает пиршественную залу; его пытаются остановить: «Как, без дозволения государя?» — «Наш благочестивый государь слишком пьян, чтобы заметить уход такого человека, как я», — отвечает царевич. Халиф и впрямь пьян — и Буга предлагает и прочим гостям разойтись: «халиф велел мне выпроводить всех, когда он выпьет семь чаш, а он выпил уже все четырнадцать». Гости расходятся, остаются только халиф, Фас и те из прислуги, кто и оставил воспоминания об этом пире. В это время брат государя Абу Ахмад, выйдя из столовой, направляется в нужник, ибо и им выпито много. Неожиданно он видит, что по дворцу идет отряд вооруженных тюрок с обнаженными мечами: он узнает сыновей Васифа, Мусу — сына Буги Старшего, усмирителя Армении, и других. «Вы чего?» — вскрикивает он; «Ничего, — отвечает Салих, поднимая меч, — шел бы ты, куда шел, и не мешал военным людям делать свое дело». — «Уже иду», — кивает Абу Ахмад и продолжает свой путь. А офицеры заходят в пиршественную залу и бросаются на халифа; аль-Мутаваккиль оборонялся чем мог, Фас пытался прикрыть его собой — обоих изрубили чуть не в куски. Буга направляется к аль-Мунтасиру и приветствует его как государя. «А что с отцом?» — спрашивает наследник. «Ну, допустим, он повздорил с Фасом, — пожимает плечами тюрок, — и Фас его зарезал; ну а ты, конечно, в гневе немедленно зарубил самого Фаса». — «Слишком неправдоподобно, — мрачно отвечает царевич, — Уж скорее люди поверят, что наш добродетельный государь захлебнулся вином». Через несколько дней государь аль-Мунтасир принял присягу от войск, чиновников и собственных братьев. Первым его важным решением было объявление очередной священной войны Византии — главнокомандующим назначался старый Васиф. Затем разрешался вопрос с братьями: Мутаваккиль в свое время, назначив старшего сына наследником, назначил и ему наследниками младших братьев, теперь это не устраивало ни нового халифа, ни его окружение. Аль-Мутаззу и аль-Муайаду передали, что они должны письменно отказаться от прав наследования; аль-Мутазз возмутился: «Так у меня и мою Персию отберут? У меня есть права…» — «Эти права, болван, — оборвал его младший брат, — уже убили нашего отца — ты хочешь последовать за ним? Подписывай!» Оба подписали, и после этого их пригласили на прием к халифу. Вокруг трона стояли убийцы аль-Мутаваккиля, и старший брат простодушно заявил младшим: «Вы только не думайте, что я заставил вас отказаться потому, что считаю, что мой маленький сын лучше годится в наследники; но вас тюрки не любят, и останься у вас прежнее положение — какой-нибудь рядовой воин вас зарезал бы. Ну, я его, конечно, казнил бы — но уж лучше вы живы останетесь». Младшие братья поклонились и подтвердили свою верность. Правил аль-Мунтасир недолго — едва полгода, а потом заболел и умер. Ходили слухи об отравлении; ходили слухи, что государь умер от стыда; ходили слухи, что войско слишком торопится вновь получить денежные пожалования, сопровождающие восшествие на престол очередного халифа. Но, кажется, это была просто лихорадка. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 07/08/08 в 10:32:46 Quote:
Вот это да! Хотя Вы и предупреждали, что будет мрачно, но оно еще и страшно интересно! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/08/08 в 10:42:52 Истории смерти аль-Мутаваккиля повезло - сохранились две записи воспоминаний об этом дне со слов непосредственных свидетелей - причем не задействованных в большой политике, а просто челядинцев, один из которых тогда совсем мальчишкой был. Мне только отрывки попадались, но уже по ним чувствовался некоторый эффект присутствия. Дальше пойдет чехарда халифов и "делателей халифов" до самого аль-Мутадида, но я перед тем попробую выполнить обещание и дать что-нибудь про рабов и, если найду текст, еще одну сильно мне нравящуюся мутазилитскую историю... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 07/08/08 в 10:58:06 Уже предвкушаю. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/22/08 в 13:26:19 Как обещал - о рабах. Рабов в халифате было довольно много – без них непредставим никакой город, да и не всякая сельская местность. Рабы захватывались в походах, покупались, рождались в хозяйском доме; зато было запрещено долговое рабство и продажа в рабы соотечественника вообще. Не только единоверца: когда в Египте восстали христиане, восстание было подавлено, а пленные проданы в рабство в Сирию, воспоследовал громкий скандал по поводу подобного беззакония. Исключения были: прежде всего, этого правила не придерживались карматы и другие приверженцы крайних учений, которые всех прочих мусульман (не говоря о христианах, язычниках или иудеях) не считали ни за единоверцев, ни за сограждан, так что их можно было и в плен захватывать, и в рабство продавать. Скверная слава бедуинов шла и от этого, а не только от грабежей… Для горожанина из Багдада, Дамаска или Басры это был, пожалуй, основной этнографический источник, и суждения арабов о народах, особенно народах дальних стран, складывались во многом на основе наблюдений за рабами. Первичное деление рабов было расовым – черные и белые рабы относились к очень разным разрядам и по цене, и, обычно, по употреблению (эфиопов однозначно относили к черным). Негров везли из Черной Африки через Египет, Йемен и Магриб; примерно с восьмого века их зачастую всех чохом называли «зинджами», то есть «занзибарцами». Везли в огромных количествах: географ Истахри рассказывает, что один персидский купец в 936 году привез на четырехстах судах 12 тысяч рабов-негров. Их использовали и как прислугу, и как чернорабочих; самое большое рабское восстание за всю историю халифата, грянувшее во второй половине IX века – это именно «восстание зинджей», восточноафриканских рабов, занятых на ремонте и строительстве огромной оросительной системы Нижнего Междуречья. Условия труда и содержания у них были жуткими: под Басрой, например, основной труд зинджей сводился к тому, чтобы вручную, лопатами, срывать солончаки вплоть до слоя плодородной почвы: «могилы зинджей возвышаются там, как горы среди долины». Возглавил восстание зинджей Али ибн Мохаммед, азракит (то есть крайний хариджит), бунт длился четырнадцать лет со всей лютостью (и порою с настоящим героизмом) с обеих сторон — может быть, когда-нибудь я еще доберусь до подробностей. Потрясение для халифата это было такое, что не только черных рабов стали избегать, но и мелиоративные работы в южном Ираке после него просто свернули. В итоге на месте «житницы халифов» образовались соленые болота, зерно по халифату подорожало вдвое, а население этих краев упало больше чем в десять раз: зинджи отомстили на века. Рабы, занятые в сельском хозяйстве, были самыми злополучными из всех, и среди беглых их, соответственно, тоже было очень много. Однако не все было так плохо: негры в качестве домашней прислуги порою жили вполне достойно, и хотя черные рабы ценились дешевле белых, но тоже стоили денег немалых. Причем деньги дешевели, а рабы дорожали: в восьмом веке обычная цена черного раба – двести сребреников, через сотню лет – уже около 25 золотых динаров (в динаре в разное время считалось от 10 до 16 сребреников). Были и исключения в обе стороны: эфиоп Кафур, будущий правитель Египта, был куплен всего за 18 динаров, а самые дорогие из известных необученных черных рабов и рабынь были куплены, соответственно, за 400 и 300 динаров. Обученные, особенно искусствам, порою продавались в разы дороже; евнухи тоже шли дороже. Все это — немалые деньги: динар – это цена примерно полутора центнеров зерна, наемный конник при аль-Мамуне получал 2 динара жалованья в месяц, тюркский гвардеец, «делатель королей», в следующем веке – примерно от 4 до 10 динаров. (Можно вспомнить и «1001 ночь», хотя бы историю про Ганима ибн Айюба с ее рассказами двух черных рабов: «Второй негр сказал: "Знайте, о братья, что в начале моего дела, когда мне было восемь лет, я каждый год один раз лгал работорговцам, так что они между собой ссорились. И один работорговец впал из-за меня в беспокойство и отдал меня в руки посредника и велел ему кричать: "Кто купит этого негра с его пороком?" - "А в чем его порок?" - спросили его, и он сказал: "Он каждый год говорит одну ложь". И тогда один купец подошел к посреднику и спросил его: "Сколько давали за него денег с его пороком?" И посредник отвечал: "Давали шестьсот дирхемов". - "А тебе будет двадцать дирхемов", - сказал тогда купец, и посредник свел его с работорговцем, и тот получил от него деньги, а посредник доставил меня в дом этого купца и взял деньги за посредничество и ушел.» Во сколько покупателю обошелся этот мальчик с его пороком, известно — но характерно, что ни этого разрушительного вруна, ни его напарника (сошедшегося с десятилетней хозяйской дочкой) хозяева не убили — и правовые доводы рабов в сказке по этому поводу весьма примечательны.) Белые рабы – греки, тюрки, славяне, жители Кавказа и Закавказья — были несравненно дороже, тысяча динаров считалась нормальной ценою за необученную белую рабыню — и берегли столь ценную собственность, соответственно, еще больше. Кроме того, жестокое обращение с рабами считалось неприличным и неблагочестивым; передавали как слова Пророка высказывание: «Самый плохой человек – это тот, кто ест в одиночку, ездит верхом без чепрака и бьет своего раба». Еще при Омейадах были судебные прецеденты, когда судья велел освободить молодую рабыню, изувеченную хозяйкой, и отдал ее на воспитание в благочестивую семью. Раб мог выкупиться, скопив денег; раб мог быть освобожден за заслуги или по завещанию (аль-Мутасим перед смертью освободил восемь тысяч рабов); удачливый раб мог оставаться в рабстве, но в то же время жить очень неплохо — были рабыни – наложницы богачей, жертвующие модным проповедникам по пятьсот золотых и имеющие свою прислугу, а о военной карьере тюркских рабов я уже писал. Между прочим, именно рабское звание этих гвардейцев во многом способствовало их (с точки зрения мирных свободных горожан) беспримерной наглости: пострадавшие ведь должны были предъявлять свои претензии не к такому-то солдату или офицеру, а к его хозяину, то есть лично к халифу — на что не каждый решался и не каждый из решившихся преуспевал… Невольничий рынок был в каждом большом городе — хотя хороших рабов было принято продавать не на рынке, а через посредников, в домашней обстановке; раб мог презрительно корить другого раба: «Ты, купленный на рынке!» На рынке и мошенничать было легче. Знаменитый лекарь Ибн Бутлан сетовал: «О, как много смуглых девушек с нечистой кожей было продано за золотистых блондинок, как много сухощавых – за пышнобедрых, а пузатых — за стройных! Они [работорговцы] подкрашивают голубые глаза под черные, румянят желтые щеки, превращают пегие волосы в черные как смоль, прямые волосы делают вьющимися, худые руки — полными, выводят оспенные рубцы, бородавки, пятна на коже и чесоточные струпья. Особенно не следует покупать рабов в дни праздников, а также на ярмарках: как часто приобретали там вместо девушки мальчика! Мы слыхали, как один работорговец говаривал: «Четверть дирхема на хну делает девушку на сто дирхемов дороже». Волосы девушкам делают длиннее, привязывая к их кончикам волосы того же цвета, дурной запах из носа устраняется втягванием в ноздри благовонных масел, зубы отбеливаются при помощи едкого калия с сахаром или древесного угля с толченой солью <…> Белой девушке они красят кончики пальцев красным, чернокожей- золотисто-желтым и красным, желтокожей - черным. Соответственно они одевают белых девушек в легкие темные и розовые одежды, а чернокожих — в красные или желтые». У него же приводится знаменитый список добродетелей и пороков рабынь и рабов из разных краев. «Индийские женщины послушны, но быстро увядают, хотя хорошо носят детей. Они имеют одно несомненное преимущество перед остальными: разведенные снова становятся девственницами...» Мужчины-индийцы хозяйственны и способны к тонкому ремеслу, но рано гибнут от апоплексического удара… Женщины Синда знаме¬ниты своей тонкой талией и длинными волосами. Уроженка Медины сочетает в себе приятную речь и прелесть тела с кокетством и живостью ума. Она не ревнива и не злобна, не криклива и годится в певицы. Жительница Таифа — золотисто-смуг¬лая и стройная, легкомысленна, способна к играм и шуткам, но «не склонна к зачатию и умирает в ро¬дах». Беберийки же, напротив, хорошо рожают, по¬слушны, искусны во всякой работе. Негритянки недороги, чем они чернее, тем безобразнее и тем острее их зубы. Они мало к чему пригодны, легко становятся небрежными и во¬обще ни о чем не заботятся. Их натура — это танец и отбивание такта: если негр падает с неба на землю, то и падает он в такт. Зубы у них очень чистые из-за обилия слюны, но кожа грубая, запах из подмышек неприятный и сильный, а пищеварение слабое. У женщин из Абиссинии мягкое и хилое тело, часто они страдают чахоткой и гибнут от нее на чужбине; к пению и танцу они мало пригодны, зато надежны и с сильным характером. Женщины из земель между Абиссинией и Нубией красивы лицом и цветом кожи, но не телом, а тамошние мужчины — храбрец, но разбойники и воры, им нельзя доверять ни денег, ни хозяйства. Из всех чернокожих женщин всех лучше – нубийки (это они шли по 300 золотых): послушные и жизнерадостные; в Египте им хорошо, а в других местах они болеют без привычной нильской воды. Турчанка сочетает в себе красоту, мягкость и белую кожу, они небольшого роста, опрятны и хорошо стряпают, хотя расточительны и ненадежны. Зато они много рожают, дети их обычно красивы и часто — прирожденные наездники... Гречанка бела и румяна, волосы у нее гладкие, глаза голубые, она послушна и верна, ус¬тупчива и дружелюбна; мужчины-греки, как и индусы, хорошие ремесленники и домопровители, ибо любовь к порядку у них в крови. Самые ненадежные, ленивые и вороватые рабы из белых — армяне, хотя они изящно сложены и не жадны; а из черных — зинджи из Восточной Африки. И так далее, и так далее… Ибн Бутлан был христианином, но, как мы видим, очень деловито разбирался в статях наложниц (впрочем, как лекарю, ему это было необходимо хотя бы для консультаций). Вообще арабов удивляло отношение христиан к рабыням: наложницами их делать не следует, но уж если хозяин сошелся с рабыней, и родилось дитя, то и оно считается рабом — «на позор отцу». Мусульманский обычай предполагал обратное: ребенок хозяина и рабыни считался свободным, его мать после рождения дитяти уже нельзя было продать, а по смерти хозяина она получала свободу. Впрочем, к странным христианским обычаям иногда тоже относились с уважением: аль-Мансур пожаловал своему врачу-греку три тысячи динаров и трех красивых рабынь; врач деньги взял, а девушек вернул: «Я не могу жить с ними — нам, христианам, положена только одна жена, а у меня уже есть жена в родных краях». Аль-Мансур его за верность своим обычаям похвалил и ставил в этом отношении в пример даже мусульманам. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 07/22/08 в 14:56:55 Quote:
Обязательно, обязательно! У этого предводителя восстания была какая-то необычная внешность или я что-то путаю? Что-то такое у меня в памяти застряло: синие глаза, вернее один синий глаз, второй выбит, и рыжие волосы. А можно заодно спросить: против блондинок они ничего не имели, судя по тому описанию, но синие глаза считались плохими, наводящими порчу? Или же это просто изыск каких-то работорговцев, красящих синие глаза под черные? |
||||||
|
Заголовок: Паладин, несущий на себе святRe: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/22/08 в 15:52:15 on 07/22/08 в 14:56:55, antonina wrote:
Описания внешности ни одного из предводителей (а там не один был, конечно) мне не попадалось (ну, кроме стандартных богатырского роста и ужасного облика), но поищу. Впрочем, до восстания зинджей я, авось, таки доберусь по хронологии... Quote:
А что до разнообразия вкусов - в той же "1001 ночи" есть очаровательная сказочка про шесть невольниц йеменца, где уж они так друг перед другом хвастают своими разнообразными (и прямо противоположными друг другу) статями, с поэтическими цитатами и риторическими украсами, что любо-дорого. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 07/22/08 в 16:31:15 Я даже помню ту идеальную из шести: она не белая, не черная, не желтая, не худая и не толстая. И отзыв о худой: все ребра мне отдавила. Но, если я не совсем обнаглела, можно еще одну тему заказать? Пожалуйста, о путешествиях! Ведь подданные халифов плавали, торговали и основывали селения повсюду от Мадагаскара и до Китая. Хоть чуть-чуть, если можно :-[ |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/22/08 в 16:55:12 Ага, учитываю. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 08/05/08 в 14:40:19 О путешествиях так о путешествиях... С удовольствием признаю, что я был неправ, сказав, что про аль-Васика, сына аль-Мутасима, толком нет интересных историй — ан есть. И звучит почти как сказка. Страшный сон халифа аль-Васика Однажды государь аль-Васик с утра собрал совет и мрачно сообщил приближенным: «Поистине страшный сон мне приснился! Сказано в святом Коране, что некогда Господь дал силы Александру Македонскому, чтобы тот воздвиг стену из железа, меди и смолы, дабы отгородить мир от ужасных племен Гог и Магог. С тех пор они роют подкоп под стеною, но когда они уже начинают видеть солнечный свет через неё, тот, который у них во главе, говорит: "Идёмте назад: вы можете продолжить подкоп завтра," и когда они приходят обратно, стена становится ещё крепче, чем ранее. И горе нам! Сегодня я увидел во сне, что в стене этой открылся проход, и придут через него Гог и Магог и погубят страны правоверных. Я хочу, чтобы нашелся человек, который этой стены достигнет и проверит, стоит ли она нерушимо или уже пришли те последние времена, когда выйдут Гог и Магог, выпьют все источники вод, а правоверных загонят на высокую гору.» Тогда встал воевода Ашинас и сказал: «Поистине, никому не справиться с таким делом, кроме Саллама-толмача, что говорит на тридцати наречиях и, может быть, знает даже язык Гога и Магога!» Халиф вызвал Саллама ат-Тарджумана и велел ему отправляться к стене, осмотреть ее, вернуться и доложить, и дал в спутники Салламу пятьдесят воинов, и пять тысяч золотых на расходы, и по тысяче сребреников каждому воину и самому толмачу, и жалованье на год вперед… Все было бы хорошо, если бы Саллам знал не только тридцать языков, но еще и где искать Гога и Магога. То ли на востоке между двумя горами (только какими?), то ли далеко на севере – всяко говорят… Подумал он и отправился из Самарры в горы на севере — если там стены и нет, то, может, знают о ней. Прибыл он к тифлисскому наместнику, предъявил халифские грамоты о том, что надлежит Салламу и его отряду оказывать всяческое содействие; наместник дал ему такое же письмо к сванскому князю, а тот – к аланскому князю, а тот отправил Саллама прямо ко двору хазарского кагана. Каган гостей принял, на день и ночь у себя оставил и сказал: «Слышал я о стене Александра, дам вам к ней пятерых проводников, а мою страну покиньте, ибо вы идете по такому делу, которое трудно считать доброй приметой». И отправил их с проводниками на восток. Месяц шли из Хазарии Саллам и его спутники, и проводники сказали им: «Далее лежит земля столь зловонна, что надлежит запастись, пока можно, уксусом, чтобы намочить тряпицы и дышать сквозь них». Так и сделали, и не зря — ибо и впрямь потянулись дальше, к северу от Арала, земли заболоченные, «где почва была черной и источала отвратительное зловоние» — но люди там жили и даже два города стояли. За десять дней Саллам пересек болота, а вот дальше на двадцать дней пути не было уже ни города, ни жилья — одни развалины. Двадцать два спутника потерял Саллам на этом пути – кто умер от порожденных зловонием недугов, а кто — от диких зверей, рыскающих среди руин. Миновав разоренные края и увидев, наконец, людей, Саллам стал спрашивать на всех известных ему языках: «Кто разорил эту страну, что у нас за спиною?» Местные слушали, слушали, и наконец один из них ответил по-арабски: «Эти земли, горе им, разорили Гог и Магог, о которых сказано в Коране». Саллам спросил: «Так значит, стена и впрямь рухнула?» — «Стена-то стоит, — ответили ему, — только этих краев она не защитила». — «Вы говорите на языке Пророка, — заметил Саллам, _ значит ли это, что вы добрые мусульмане?» — «И такие среди нас есть, и немало, — был ответ, — мы читаем Коран, и есть у нас и мечети, и школы. А вы кто такие будете?» — «Мы – посланцы повелителя правоверных». — «Какого такого повелителя правоверных? — удивились местные мусульмане. — Молод он, или стар, и где его дом и община?» Саллам тоже удивился, но рассказал, что повелителя правоверных зовут аль-Васик, он молод, дом его с Самарре в стране Ирак, а община его — все мусульмане мира. Местные слушали и дивились: «Никогда не доходили до нас вести о такой стране и таком городе и таком государе!» — «А каковы, — спросил Саллам, — эти Гог и Магог?» — «Такие, как и сказано в хадисах, — ответили ему: рослые, с широкими лицами и маленькими глазами, а называют их киргизами и монголами». Мусульмане радушно приняли путешественников и рассказали им, что дальше, за их поселениями, лежит город Ика (Игу), великая столица со стеною в шестьдесят верст длины и с железными подъемными воротами, а уж если проехать город Ика, там не столь далеко и до стены Александра… И впрямь, миновав уйгурские земли, спустя шестнадцать месяцев после начала пути, увидели Саллам и его спутники огромную стену. Правда, она была сделана не из железа и меди, а из камня — но так велика и широка она оказалась, что ничем другим и быть не могла. В стене башни, при башнях отряды, у отрядов командиры; с одним из них и завел речь Саллам — благо китайский язык он знал от морских торговцев из Басры, а здешний язык оказался хоть немножко другим, но все-таки китайским. Воевода ему подтвердил: да, стена построена в глубокой древности для защиты от страшных северных варваров, и идет она до самого восточного моря, и местный государь ее блюдет и охраняет, и хоть и есть в башнях проходы, но они высоко от земли и закрыты воротами. И он, воевода, каждый четвертый день в сопровождении троих всадников эти ворота проверяет — подъезжает к ним утром, спешивается, поднимается на верхнюю ступень и бьет по воротам молотом. Ворота желто-черные, как оса, ибо окованы полосами железа и меди, и если приложить к ним ухо, то слышен гул, как от осиного гнезда. В полдень и перед закатом по воротам тоже бьют молотом — дабы Гог и Магог на той стороне слышали, что стена не заброшена и люди здешнего государя ее охраняют. Саллам поблагодарил воеводу, а тот его предупредил: «В державу же нашу вам лучше не соваться, ибо вижу я, что вы мусульмане, а государь наш сейчас пребывает в великом гневе на всех, кто придерживается иной веры, чем он — будь то почитатели Аллаха, Иисуса или Будды». — «Да мы и не собирались, — отвечал Саллам, — нам нужно срочно доложить своему государю о том, что мы видели». По совету воеводы обратно Саллам со спутниками двинулся иным путем, через землю Лоб, и через Самарканд, и через Нишапур. И хотя и впрямь этот путь оказался короче и занял всего год, но и на нем потерял Саллам четырнадцать воинов, а еще четырнадцать вернулись с ним в Самарру. Толмач предстал перед аль-Васиком и увидел, что государь выглядит совсем хворым и истомлен тревогами; тогда Саллам поведал халифу обо всем, что он видел, и о том, что стена крепка, надежана и охраняется (и спутники его подтвердили сие), а в доказательство своих слов показал огромный железный засов от ворот, который (из своих запасов) дал ему на прощанье воевода и который с великими трудами отряд доставил в столицу. Аль-Васик сказал: «Благодарение Господу, ибо Александрова стена стоит еще и надежно охраняется — значит, я все же не доживу до последних дней, когда придут Гог и Магог!» И каждому из отряда государь пожаловал по тысяче золотых, но тревоги истомили его за эти годы, и вскорости он умер. А Великую Китайскую Стену арабы с тех пор стали на своих картах рисовать. А четыреста лет спустя племена из-за Стены пришли в халифат, как и опасался аль-Васик, и с державой Аббасидов случилось то, что случилось. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 08/07/08 в 12:49:04 О-о-о, великолепная история. А какой же это был запах? Сероводорода? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 08/07/08 в 12:53:41 Видимо, да... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 08/19/08 в 10:39:07 Сегодняшняя порция баек ни к каким государям не привязана - они мне просто нравятся. Свидетели К басрийскому судье Ийасу ибн Муавии истец привел ответчика: - Я уезжал в паломничество, оставил этому человеку деньги на сохранение, а когда я вернулся, он утверждает, что я ему ничего не давал. - Был ли у тебя свидетель? - спрашивает судья. - Да - Господь Всевидящий. - А где ты передал деньги? - За городскими воротами, там еще развесистое дерево росло. - Значит, так, - сказал судья Ийас. - Ступай к этому дереву, авось Господь даст тебе знамение и правда твоя обнаружится. Но мне-то думается, что ты деньги под тем деревом сам зарыл и забыл - тогда посмотришь на дерево и вспомнишь. А ответчик пусть у меня посидит. Истец ушел, не слишком довольный, Ийас разбирает дела час, другой, потом поворачивается к ответчику? - Что, неужели твой знакомый еще не добрался до того дерева? - Нет, конечно, - отвечает тот, - когда ж он мог успеть... - Ага, - кивнул Ийас. - Выкладывай-ка его деньги, раз ты так хорошо знаком с этим деревом... (Кстати, вспомнил еще один случай: к мудрому имаму Абу Ханифе пришел человек за советом: "Закопал я когда-то клад, да забыл, где - не иначе, шайтан попутал; что мне делать?" - "Что делать, что делать, - проворчал имам. - Ступай домой и молись Аллаху Всевышнему всю ночь до утра, не смыкая глаз". Не наступила еще и полночь, как растеряха радостный ворвался к Абу Ханифе: "Спасибо, спасибо, я вспомнил!" - "Так я и знал, - проворчал Абу Ханифа, - что шайтан освежит тебе память - ему ж в досаду было бы, если бы ты молился всю ночь!") Заблудший Видит прихлебатель на улице: идет хорошо одетая компания, не иначе - в гости на пир; он и пристроился сзади. Они идут - и он за ними; они в султанский дворец - и он в султанский дворец. А там султан сидит на ковре, и эти люди выстраиваются перед ним в ряд и по очереди читают ему по хвалебной оде, а султан их одаряет серебром. Наконец, все отчитались - кроме прихлебателя. Султан говорит: - Ну, твой черед стихи читать, я слушаю! - Так я ж не поэт! - разводит тот руками. - А кто ж ты такой и что тут тогда делаешь? - Я - заблудший, из тех, о ком Аллах всевышний сказал в Коране: "и поэты, за ними же следуют заблудшие". Султан рассмеялся и выдал ему такой же подарок, как поэтам. ...Не тот, кто пролил соус... Сидит на пиру со своими командирами воевода (и правитель Египта) Ахмад ибн Тулун в шитом серебром кафтане. Слуга-подавальщик нечаянно споткнулся и вывалил ему на полу все блюдо, которое подносил. Ахмад нахмурился, покраснел, оглядел гостей и рявкнул на обмершего со страху слугу: - Что, ты не мог словами сказать, что тебе мой кафтан так нравится? Забирай его - будешь теперь загаженный носить! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/02/08 в 03:26:50 Один халиф - плохо, а два - хуже Итак, возвращаемся к династической последовательности. Аль-Мунтасир умер, не оставив завещания, сын его был еще почти младенцем, братья отстранены от престола. На следующий день после похорон тюрки собрались на совет: Буга-старший, Буга-младший и Бахир, все – из числа убийц аль-Мутаваккиля. Буга-старший сказал: «Мы должны назначить того, кого сами станем бояться и уважать, дабы он усидел на престоле — а назначим слишком слабого и слишком трусливого, так заспорим, кому из нас им управлять, и перережем друг друга». Сам он предложил аль-Мустаина, внука аль-Мутасима; тому было под тридцать, он хорошо знал двор, был человеком здравомыслящим, с тюрками ладил, зато на войне не бывал ни разу и вообще воинственностью не отличался. Все согласились, на следующий день назначили встречу нового государя с народом, проложили путь процессии, расставили стражу, собрали знать и родню. Вдруг вылетает полусотня конников с криками «Да здравствует аль-Мутазз!», сметая стражу. Конники не тюркские, арабы и хорасанцы из личных войск багдадского градоправителя Мухаммеда Тахирида; на улице началась свалка, но тюрки продержались два часа – этого хватило для того, чтобы новый халиф принял присягу от всех высших чинов, включая самого Мухаммеда Тахирида. Его люди уже исчезли так же внезапно, как появились, стражу била толпа – ворвались в зал приемов, разорили халифский арсенал и захватили оружие, на улице на тюркских воинов наваливались толпой и разоружали их разносчики, банщики и беглые уголовники (разумеется, тюрьму тоже успели разнести еще раньше, чем дворец). Царствование начиналось скверно, хотя постепенно мятеж и унялся. Халиф был мрачен. (Визирем он назначил тюрка Отамиша – в первый раз за историю халифата такую должность занял не араб и не перс; правда, Отамиш был неграмотен, но при новом визире остались старые секретари и писаря, так что дела худо-бедно шли. Прошло полгода с лишним, настала весна – и принесла дурные вести. Во-первых, пора было платить жалование войскам (в очередной раз поднятое, как уже стало обычным при смене правителя); денег в казне не было. В Багдаде начался очередной бунт, тюрьмы и суды разнесли, мосты через Тигр сожгли и разломали, заодно начали бить христиан. Повод для этого нашелся: на византийской границе греки устроили набег, во время которого погибло двое арабских воевод; арабских, а не тюркских – этого хватило, чтобы их воспели как героев и потребовали мести. К столицам с половины страны начали стекаться добровольцы, требуя от халифа начать священную войну; купцы Самарры и Багдада поддержали их, в том числе деньгами – крепко опасаясь, что иначе благочестивое воинство просто разграбит оба города. Халиф воевать не хотел – он рассчитывал, что с византийцами выгоднее будет договориться, и боялся, что добровольцы на марше сцепятся с тюрками. Главнокомандующим оставался старый Васиф; он тоже считал, что сейчас гвардия нужнее в столице. В мае добровольцы решили пополнить свои ряды, захватив самаррскую тюрьму и в очередной раз выпустив ее обитателей. Буга, Отамиш и Васиф начали розыск – их закидали камнями, а главнокомандующего обварили из чана с кипящей похлебкой. «Ладно, - сказал Васиф, - мы тоже умеем стряпать»; были вызваны отряды метателей нефти, и провинившийся квартал столицы оказался сожжен до угольев. Визирь Отамиш тем временем прекрасно поладил не только со своим грамотным секретарем, но и с государыней-матерью; прошел слух, что они поделили на троих деньги, предназначенные для уплаты войскам – и начался солдатский бунт. Отамиш сидел во дворце с халифом, когда солдаты отыскали его, не обращая внимания на аль-Мустаина, вытащили лихоимца, зарезали и разграбили его дом. Слухи оправдались – за неполный год везир скопил такие сокровища, что даже столичные жители, привычные к вельможной роскоши, подивились. Васифу и Буге все это не нравилось – зато недовольство рядовых возглавил другой воевода, Бахир; он успел повздорить с Бугою из-за того, что его, Бахирова, человека обидел некий Дулейл, а Буга за этого Дулейла, которого считал толковым чиновником, заступился. Выбор он сделал неудачный: мало того, что Дулейл был христианином (посреди города, взывающего о начале священной войны!), он еще и отвечал за выплату жалованья войскам. Бахир собрал своих соратников, с которыми вместе он убивал аль-Мутаваккиля (Бугу не пригласили) и выборных от рядовых; они принесли взаимную клятву верности и порешили убить халифа, главнокомандующего и Бугу, «раз они сами живут в роскоши, а нас оставили ни с чем» (и впрямь, бедняга Бахир получал с пожалованного ему поместья всего около 2000 золотых в год!). Совет этот Бахир собрал у себя дома, а там жили не только его нынешние родичи, но и бывшая жена, с которой он развелся, да все не мог собраться отправить ее к родичам. Женщина торжественные клятвы подслушала и пересказала государыне-матери, та потолковала с сыном, а халиф – с Бугою и Васифом. Те на мешкали, схватили Бахира, заперли его в бане и зарубили топорами. Это не помогло: солдаты восстали, и теперь уже Васиф и Буга не стали рисковать: взяв халифа в охапку, они бежали вниз по реке из Самарры в Багдад. «В день твоего воцарения, - сказал государю Буга, - воины Тахирида били твоих солдат; ну что ж, тогда мы их за это бранили, а теперь только поблагодарим». Мухаммед Тахирид и впрямь радушно принял халифа в своем городе; Буге с Васифом он был вовсе не так рад, но и их предпочел иметь под рукою. Из Самарры в Багдад прибыло посольство – воины, предпочитавшие Васифа Бахиру и его преемником, просили у халифа прощения и умоляли вернуться. Аль-Мустаин распек их за неблагодарность – он ли о своих тюрках не заботился! – но простил: «Возвращайтесь в Самарру, жалованье вам я платить буду, как обещал при вступлении на престол, но сам к вам не вернусь – здесь мне нравится куда больше. Багдадцы бунтовали без меня и смирны при мне; вы бунтовали вокруг моего дворца в Самарре – авось притихнете без меня!» Когда обиженные тюрки уехали, Мухаммед Тахирид сказал: «Государь, готовьтесь к войне двух столиц; и разошлите приказ по провинциям, чтобы налоги теперь присылали в Багдад». Он не ошибся – в Самарре был провозглашен новый государь, и оказался им никто иной, как аль-Мутазз, сын аль-Мутаваккиля и один из главных ненавистников тюрок. Теперь он и самарские тюрки клялись друг другу в верности и готовились к походу на Багдад. Готовились и в Багдаде. Тахирид перекрыл реку, написал на север, чтобы из тамошних городов прекратили поставки продовольствия в Самарру, со всего Ирака и Персии созвал войска и добровольцев на защиту законного халифа. Срочно отстраивались снесенные некогда стены Багдада, ставились башни, а на башнях – метательные махины; каменщикам и землекопам заплатили треть миллиона золотом – и стены оказались восстановлены за месяц! Правда, только с востока и с запада; на севере строить стены было некогда – там Мухаммед распорядился разрушить плотины на каналах и затопить все подходы к городу. Подкрепления подтягивались медленно – Тахирид велел вооружить горожан; халиф усомнился – Мухаммед сказал: «За своих багдадцев я ручаюсь; им не впервой защищать свой город». Оружия для ополченцев не хватало – кого-то вооружали луками и палицами, остальным раздавали просмоленные соломенные циновки вместо щитов и мешки с камнями и битым кирпичом; градоправитель добился, чтобы им было позволено самим выбрать себе командиров. Людей аль-Мутазза – тюрок и две тысячи наемников аж из далекой Африки, - вел брат самарского халифа, Абу Ахмад, тот самый, который так удачно отлучился в нужник в час убийства отца. Он шел вдоль Тигра, снося все на своем пути, а всех, кто не успевал скрыться, забирал в войско – «кто не умеет драться, сможет срывать стены». Первый приступ пришелся на ворота, которые защищали ополченцы с соломенными щитами; он был отбит. Второй – на ворота, где стояли еще и люди Тахирида; он не только был отбита – багдадцы загнали противника в реку, разорили лагерь осаждающих и захватили немалую добычу. Но преследовать отступающих Мухаммед не позволил опасаясь, что его людей заманят в засаду. К чести Буги и Васифа, они быстро поняли, что багдадцы Тахирида слушать будут, а их – в лучшем случае не пожелают знать, и не мешали. Дисциплина была жесткая: когда один из багдадцев бросился на воинов аль-Мутазза, по ошибке закричав вместо «Да здравствует аль-Мустаин!» - «Да здравствует аль-Мутазз!» (мудрено ли перепутать всех этих знатных господ!), его зарубили свои же и голову положили среди вражеских голов. Удаль была – как у обреченных: рассказывали, как молоденький городской пращник вылез наружу за стену и начал стрелять по тюркам; против него отправили четырех лучников – он скалил их всех; Абу Ахмад выслал против него африканских конных копейщиков – парень увернулся от копий, прыгнул в Тигр, переплыл его и ушел невредимым. Осада началась в феврале (865 года) и длилась почти год. В сентябре тюрки в одном месте прорвались за стену и разбил ополченцев – на них ринулся старый Буга, их бывший командир, с горсткой отборных людей, и отбросил за стену. Осаждающие несли большие потери – но Абу Ахмад оказался крепким командиром, тюрки и африканцы этого араба слушались и даже дезертирства не наблюдалось. Багдадцы отбивали штурмы за штурмом и совершали вылазку за вылазкой – но в городе начался голод. Ибн Тахир понял, что голодного бунта вооруженных горожан он унять не сможет и разбить с ними все прирастающее войско осаждающих тоже не сумеет; он начал переговоры о мире. Горожане, однако, заподозрили его в том, что он хочет сдать город; началась смута, дом градоправителя едва не разнесли. Тахир стоял на крыше и слушал, как поносят его отца и его род; когда дошли до его матери, он повернулся и сказал ординарцу: «А я-то думал, что кроме меня, моего отца и гаремных женщин никто и имени ее в Багдаде не знал!» Бунт унял аль-Мустаин. Вскоре Мухаммед Тахирид сказал ему: «Знаешь, государь, Багдад мне слишком дорог; я договорился с Абу Ахмадом и готов признать аль-Мутазза». – «А Буга и Васиф?» - спросил халиф. «Они тюрки, - пожал плечами градоправитель. – Не упрямься – если ты скинешь плащ государя, в глазах Аллаха ты не станешь выглядеть хуже. А в стране все развалилось и поправить уже ничего не удастся ни тебе, ни аль-Мутаззу; ты ничего не потеряешь, если в ответе за все теперь будешь не ты, а твой родич». Аль-Мустаин потребовал письменной клятвы в том, что его не убьют; Ибн Тахир добыл ему от аль-Мутазза такую клятву, заверенную всеми судьями и правоведами; аль-Мустаин отрекся, сдал регалии и личную казну, присягнул новому государю и отправился в ссылку, в Васит. Из двух халифов остался один, в Самарре; туда должны были теперь поступать две трети налогов, а треть – в Багдад Тахириду. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/15/08 в 08:38:05 Халиф на продажу Мухаммед Тахирид был прав: в стране действительно все уже развалилось. Гарнизоны из провинций были отозваны – и провинции стремительно начали отпадать от халифата. Египет, Закавказье, Сирия, Аравия, Рей, родина Харуна, и Рака вышли из повиновения и в лучшем случае перестали посылать налоги в столицы; держава съежилась почти что до размеров одного Ирака (Персия вела себя как дружественное, но вполне независимое государство). Положение было не лучше,чем после гражданской войны аль-Мамуна с аль-Амином – и даже хуже, потому что аль-Мамуна не было. Был аль-Мутазз. Новому государю не было и двадцати лет – он унаследовал красоту своей матери Кабихи и подозрительность своего отца аль-Мутаваккиля. Опыт последних лет убедил его, что доверять нельзя никому; недоверие переходило в страх, а страх – в ненависть. Поначалу, однако, страх преобладал – начало правления оказалось милостивым и щедрым на прощения. Мухаммед Тахирид, разумеется, сохранил власть в Багдаде – на новую войну у Самарры сил не было. За старого Васифа заступилась сестра, кормилица царевича аль-Муайада: за помилование мятежного брата она предложила молодому халифу зарытый ею в Самарре клад в миллион сребреников. Казна была пуста, аль-Мутазз деньги взял. Это, впрочем, не заставило его отказаться от замыслов казнить и Бугу, и Васифа. Но тут тюркские солдаты явились во дворец, заявили, что оба воеводы – «наши отцы и командиры» и потребовали для обоих воевод безопасности и прощения. О победоносном Абу Ахмаде и говорить не приходилось – ему пожаловали почетный кафтан, наградной меч и высокую придворную шапку – только не черную, а золотую с каменьями, - и усадили на трон близ халифа руководить награждением войск. Не у всех были такие защитники. Халиф помнил, как пять лет назад брат аль-Муайад заставил его отречься от прав наследования; что этот шаг спас ему, аль-Мутаззу, жизнь, он предпочел забыть. Аль-Муайад был лишен звания наследника, арестован, закован в кандалы – а через пару недель во дворец, где он содержался под домашним арестом, пригласили судей и свидетелей, чтобы те подтвердили, что брат халифа скончался естественной смертью, и на теле его никаких повреждений нету. Повреждений не было – поэтому иные говорили, что аль-Муайада обложили льдом и держали так, пока он не замерз насмерть, а иные – наоборот, что его укутали в меха и держали так, пока он не скончался от перегрева. Есть и третья, довольно любопытная, история его кончины: некоторые полагают, что именно аль-Муайад (Мувайад в другой транскрипции) – и есть тот «халиф Мавия», о котором писал Василий Эмесский в житии своего дяди, святого епископа Феодора Эдесского. Согласно житию, Феодор исцелил и обратил в православие ни много ни мало как халифа Мавию, крестил его (втайне от двора) и нарек Иоанном. Иоанн-Мавия начал оказывать покровительство христианам (собственно говоря, Феодор и прибыл к нему за помощью в борьбе с эдесскими еретиками), вступил в тайную переписку с византийским кесарем Михаилом Третьим, а потом всенародно объявил о своем обращении и был растерзан толпою (канонизирован, память чтится 3 мая). Аль-Муайад халифом так и не был – только наследником. Но и Феодору Эдесскому, и Михаилу он современник, к христианам, кажется, и впрямь относился благосклонно — и в описываемых обстоятельствах, если выяснилось, что он действительно состоял в переписке с византийским престолом, ничего удивительного, что аль-Мутазз не поверил, что речь в письмах шла только о пересылке из Константинополя в Самарру частицы святого креста… Так или иначе, с аль-Муайадом было покончено, тело его набальзамировали, погрузили на осла и отправили к его удаленной от двора матери для погребения (сторонники версии «Иоанна-Мавии» могут считать это за довод в свою пользу – будь аль-Муайад добрым мусульманином, его необходимо было бы похоронить немедленно, в день смерти). Следующим оказался победоносный Абу Ахмад – через полгода после увенчания золотой шапкой он был схвачен и помещен в ту же камеру, где умер аль-Муайад. Однако заступников в войсках у него нашлось не меньше, чем у тюрок, и вскоре его пришлось освободить. Хуже пришлось свергнутому аль-Мустаину. Он просился в паломничество – ему это обещали, но не позволили, держали под замком в Васите, а потом вытребовали в столицу. Бывшего государя сопровождали лекарь-христианин и старая нянька; по дороге аль-Мустаин увидел впереди клубы пыли, различил всадников и послал лекаря вперед взглянуть, кто приближается: «Если это Саид Привратник, мне конец!» Лекарь подтвердил, что это Саид, аль-Мустаин склонил голову: «Мы все от Господа, к Нему же и возвращаемся…» - и через полчаса Саид уже вез эту голову в Самарру. Когда палач привез ее к аль-Мутаззу, халиф играл в шахматы и сказал: «Оставьте узел, я потом посмотрю», Он закончил партию, развернул узел, посмотрел в лицо брату и распорядился: голову закопать, а Саиду выдать пятьдесят тысяч сребреников и хорошую должность в провинции. Но от главных забот все это халифа не избавило – денег в казне не было, а войскам он задолжал жалования на сумму, равную двухлетнему сбору налогов со всей державы (включая отпавшие области). Налогов не поступало ни с окраин, ни из Багдада (там Мухаммед Тахирид столь же судорожно искал, чем платить жалование уже своим воинам). В Самарре начался очередной мятеж войск, тюрки явились к отцам-командирам, которых недавно отстояли, и потребовали жалованья. Старый Васиф вышел им навстречу, вытряхнул свой халат (то есть «вывернул карманы») и заявил: «Чего бы вы ни хотели – денег нет, так что шиш вам, а не жалованье!» Это оказалось уже слишком: солдаты схватили последнего воеводу аль-Мутассима и отрубили ему голову. Буга с отрядом телохранителей, но без теплой одежды и шатров, метался по реке между Самаррой и Мосулом; он был напуган – но его еще многие боялись. С часа, когда Буга скрылся, аль-Мутазз спал одетым и при оружии; наконец ему доложили, что Буга схвачен, что с ним делать? «А вы что, не знаете?» - гневно спросил молодой государь, и вскоре ему принесли голову Буги. Пятнадцать сыновей Буги бежали в Багдад и там были схвачены Мухаммедом ибн Тахиром; казнить их предусмотрительный хорасанец, однако, не стал. Сыновья Васифа, включая Салиха, старшего и главного из них, пошел другим путем. Что у халифа денег нет, он верил; из этого, однако, он сделал вывод, что деньги прячут от войск штатские чиновники и советники. С отрядом воинов Салих занял дворец, схватил и заковал в цепи всех чиновников казначейства и смежных ведомств, начал выколачивать из них деньги – но тщетно: чиновникам тоже давно не платили ни гроша, а казна была пуста. В это время посланец от совета рядовых тюрок нашел скрывшегося в глубине дворца халифа и переда ему заманчивое предложение: аль-Мутазз выплачивает жалование хотя бы за полгода хотя бы нескольким отрядам – пятьдесят тысяч сребреников, столько, сколько получил год назад Саид Привратник, - а солдаты в ответ преподносят ему голову Салиха ибн Васифа. Это была последняя надежда; халиф послал к матери: «выкупи мою голову – у тебя должны быть деньги, ты же получала по десять миллионов сребреников на содержание своих рабынь и евнухов!» - «Что ты, сынок, - ответила Кабиха, - у меня не осталось ни гроша». Это был конец. Воины явились и потребовали приема у халифа. Аль-Мутазз велел передать, что мается животом, не может покинуть нужника и слишком слаб – ели они не верят, то могут прийти и убедиться, коли посмеют. Тюрки посмели: халифа полуголым вытащили во двор и дубинками выгнали на мощеный двор. Был июль, плиты двора раскалились, босой халиф подскакивал, переступая с ноги на ногу, а воины потешались. Наконец нашли грамотея и подали аль-Мутаззу на подпись грамоту о его отречении; на этот раз уговоры не понадобились. Условия отречения оговаривали неприкосновенность для матери, сестры и малолетнего сына низложенного государя, но не для него самого. Аль-Мутазза посадили под замок и за пять дней уморили голодом и жаждой. Грамота грамотой, но Кабиху продолжали искать. Она, однако, исчезла; обнаружилось, что из ее покоев ведет куда-то подземный ход, но он был завален. Розыски продолжались, придворные Кабихи были брошены под пытки; сама государыня-мать, укрывшаяся у одной бывшей наложницы своего мужа, которую выдали за одного из воевод, поняла, что ее всяко выдадут. Она добровольно явилась к Салиху и сдалась, поднеся ему полмиллиона золотых. Салих удивился, что мать, обладая такими сокровищами, не выкупила сына за гораздо меньшую сумму, и сделал из этого вывод, что и это золото – не последнее у нее. И впрямь, вскоре кто-то из соглядатаев обнаружил тайник Кабихи: в нем оказался миллион золотом, около десяти фунтов изумрудов, три фунта рубинов и прочие драгоценности. Салих был поражен, расплатился с первоочередными долгами войску, а Кабиху (некоторые говорят - предварительно женившись на ней, чтобы ее имущество пошло как приданое и раздавалось войску от его, Салиха, имени уже вполне законно) препоручил новому халифу. Тот отправил ее в Мекку в паломничество и строго-настрого распорядился ее оттуда не выпускать; там Кабиха через восемь лет и скончалась. Этим новым халифом стал сын Васика, Мухтади, совсем не похожий на своего предшественника – но о нем в другой раз. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Zamkompomorde на 09/16/08 в 18:18:57 Quote:
Получается, устному обещанию он не доверял, зато письменному придавал значение. Это характерно для тогдашнего халифата или это его личные взгляды? И как могли правоведы воздействовать на нового правителя, если бы тот нарушил слово? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/17/08 в 20:26:11 Характерно: писанное слово действительно уважали (по крайней мере, куда больше устного), и аббасидский расцвет бюрократии (и книжности) отчасти этому обязан. А правоведы, знатоки фикха - это же прежде всего наиболее "квалифицированная" верхушка религиозной общины: в принципе, их признание (присяга) любому халифу требовалась прежде всего, а ссора с ними была чревата в том, что халифское его положение могли поставить под "обоснованные сомнения", чем не замедлили бы воспользоваться соперники и претенденты. При первых халифах это было практически нормой, при Омейадах иногда работало очень четко, при Аббасидах - несравненно слабее, но все-таки считалось, что главе мусульманской общины негоже нарушать договоры, засвидетельствованные мусульманскими же законоведами; но в описанное время, конечно, отношение гвардии и войска уже безоговорочно оказывались решающим доводом - вот и аль-Мустаину грамота не помогла... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 09/27/08 в 14:26:22 on 07/22/08 в 13:26:19, Kell wrote:
И каким же чудесным образом им удается сия метаморфоза,ув.Келл? ;) Quote:
Это совершенная правда.Теперь я уже знаю о происхождении негритянского рэпа. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/28/08 в 19:45:52 on 09/27/08 в 14:26:22, olegin wrote:
Это вопрос не ко мне, а к Ибн Бутлану (на то он и доктор был) - но он если и знал, то в книге своей этого не написал... :) |
||||||
|
Заголовок: Аль-Мухтади, или Дорога в рай Прислано пользователем Kell на 09/29/08 в 14:25:39 Аль-Мухтади был почти вдвое старше своего предшественника – ему было тридцать семь. Внешне он не походил на стройного красавца аль-Мутазза: коренастый, низенький, с яркими синими глазами, «лицо его казалось длиннее из-за большой бороды, а лоб – выше из-за залысин». Еще меньше аль-Мухтади походил на предыдущего халифа по нраву и целям: аль-Мутазз хотел выжить и царствовать, аль-Мухтади надеялся спасти разваливающуюся державу. Для этого нужны были, на его взгляд, две вещи: добродетель и деньги, и не нужна одна: тюркская гвардия, по крайней мере ее воеводы. С добродетелью, как ни странно, оказалось проще всего. Аль-Мухтади роскоши не то что не любил, а скорее питал к ней выраженную неприязнь. Вина он не пил, музыки не слушал (и музыкантов с певцами велел изгнать из столицы), охотой не увлекался (козлиные бои запретил, львов из зверинца приказал перебить, а собак – отослать в провинцию профессиональным ловчим, которые охотой зарабатывали на пропитание). Семью держал в строгости, и хотя была она немаленькой (когда аль-Мухтади умер, у него одних сыновей осталось семнадцать, а дочерей – шесть), роскоши не полагалось и родичам: «У меня нет матери, которая каждый год требует по десять миллионов сребреников на своих евнухов, рабов и прихлебателей; нам с детьми нужно только на еду и еще немного денег – чтобы подкормить моих неудачливых братьев». И впрямь, на пиры предыдущих халифов (с гостями и свитой) ежедневно отпускалось по десять тысяч сребреников, а аль-Мухтади определил себе (с семьей и гостями) предел в сотню сребреников – и ничего, с голоду никто не умер. К той же сдержанности он призывал и подданных – «и тогда тяжелым оказался гнет его для простонародья и знати, ибо повел он их по ясной дороге». Перебирая рукописи в книгохранилище, он обнаружил там на обложке какой-то книги стихи рукою аль-Мутазза. Они начинались: «Поистине, познал я исцеление врачеванием от боли моей И не познал исцеления от любви и коварства», а кончались: «О, если бы всегда Был я с любимой и если бы любимая была со мной!.» Аль-Мухтади нахмурился и сказал: «Молодо-зелено…», но первые строки этих стихов с тех пор часто цитировал – правда, применительно не к любви красавиц, а к любви подданных. Молился и постился он как подобает Предстоятелю правоверных, и, от чего все уже давно отвыкли, еженедельно сам принимал прошения и вершил суд без посредничества бесчисленных секретарей. С деньгами все обстояло куда хуже. Дворцовые ковры продали, из золотой и серебряной посуды начеканили монеты – но этого не хватало. На сжавшихся рубежах страны шли мятежи – на севере под Реем бунтовали иранцы-шииты, на юге близ Басры восстали зинджи, попытка собрать налоги с Сирии и Палестины тоже прошла не гладко. Северными мятежниками занимался Муса ибн Буга, зинджами пока не занимался никто – до самого падения Басры их не принимали всерьез. В столице деньги добывал Салих, сын Васифа. Еще в дни переворота он захватил нескольких высших сановников и теперь начал выколачивать из них деньги для войска; редкий случай – об этой истории сохранились записки непосредственно палача по имени Душаби. Своих жертв Душаби совершенно искренне презирал за мягкотелость, но усердствовал истово: выбил из них пятьдесят тысяч золотых, потом привел к Салиху и сказал: «Больше у них нет, а если и есть – то мне уже не под силу добыть больше». — «Значит, они нам и не нужны», — решил Салих; сановникам дали по пятьсот кнутов перед воротами дворца и провезли по всему городу на ослах; до конца поездки те не дожили. Самарскому гарнизону заплатили; в Багдаде и по всей стране продолжались мятежи. Аль-Мухтади рассердился: «Эти взяточники виноваты, но разве нет кар, кроме кнута и смерти? Их можно было держать в тюрьме — и взяточники создания Божии». Но мертвых воскрешать он не умел, а справиться с Салихом не мог. Зато Муса, сын Буги, узнав, что пока он со своим отрядом бьет прикаспийских мятежников, Салих грабит столичных чиновников, вознегодовал, предоставил бунтовщикам бунтовать и двинулся к Самарре. Первым делом он явился к халифу, который в это время на площади принимал жалобы; аль-Мухтади сказал: «Отдай мне свой меч, если ты не хочешь драться с еретиками, я буду сам это делать». — «В одиночку много не навоюешь, — ответил Муса. — Отдай мне Салиха, государь, и дай денег для солдат — и я тебя не трону». — «У меня, твоего государя, брать нечего, — отвечал халиф, — Салих скрылся, и я сам не знаю, где он: ищи сам. А если ты хочешь убить своего государя, то вот мой меч, и давай сразимся один на один». Мусе, однако, не нужна была голова халифа, и он устремился на поиски своего тюркского соперника; зато на рядовых воинов поведение аль-Мухтади произвело впечатление, и они составили прошение к нему. Халифу предлагалось отрешить от должности всех воевод, лично возглавить войско (и лично этому войску платить раз в два месяца), восстановить систему назначения младших офицеров по выслуге, исключить воеводскую челядь, женщин и всех прочих из армейских платежных ведомостей и прекратить пожалования высших командиров поместьями. Халиф охотно согласился — но сам он полководцем не был, а у Мусы хватало телохранителей, да и в Самарре многие Мусу поддержали уже за то, что тот принародно поклялся сокрушить Салиха, «как мой тезка Моисей — нечестивого Фараона!» Салих скрывался. Однажды мальчик-нищий зашел в какой-то двор попросить воды и услышал, как кто-то зашептал по-персидски: «Командир, прячься, в доме чужак!» Мальчик сам был персом и смекнул, что к чему; он отправился к бывшему оруженосцу Салиха и сообщил ему, где прячется его воевода. Оруженосец пошел к указанному дому, прошелся несколько раз с зеркальцем в руке по двору, расчесывая бороду, и наконец углядел в зеркале мелькнувшее отражение бывшего господина; он кликнул людей, вошел в дом и схватил Салиха, чтобы выдать его Мусе. Салих не сопротивлялся, но просил пощадить и отпустить его. Воины ответили: «Путь к ставке Мусы лежит через весь город, мимо дворцов твоих родичей и домов твоих друзей; если хоть один из них выйдет и заступится за тебя, воевода, мы отпустим тебя». Они прошли три версты по столице; ни один человек не вышел поддержать Салиха. Муса велел: «Доставьте, ребята, этого негодяя на суд государя – если у вас хватит терпения, конечно». Терпения не хватило: аль-Мухтади принесли уже только голову Салиха. Халиф поблагодарил Мусу и сказал: «Ты избавился от своего врага — помоги мне с моими врагами. Возле Мосула очередной мятеж — разбей бунтовщиков». Муса согласился. Халиф пробовал вести прежний образ жизни — благо столица опять на время успокоилась, а кое-что из сокровищ Салиха даже миновало пазуху Мусы и попало в казну. «И выказал аль-Мухтади такие набожность и воздержание, что воины настрадались от него. Не пил он вина. В нраве его была ярость, и он ненавидел Мусу». У Мусы в войске был командир Байкбак, толковый и честолюбивый; халиф попробовал стравить его с Мусою по принципу «пусть одна гадина съест другую гадину». Ничего не вышло: Байкбак показал своему воеводе письмо халифа, Муса предъявил ему такое же, и оба развернули войска и двинулись к Самарре — Байкбак впереди, Муса за ним. Аль-Мухтади, вопреки ожиданиям, не бежал — он собрал войско из оставшихся ему верными рядовых тюрок, североафриканцев, осаждавших несколько лет назад Багдад, и других отрядов. Началась битва — первая за много десятилетий битва, в которой лично сражался халиф; сперва Байкбак отступил, попал в плен, был казнен. Но потом в бой двинулся Муса ибн Буга, и теперь отступить в Самарру пришлось аль-Мухтади. Халиф прошел по городу с последними оставшимися ему верными телохранителями, призывая горожан на помощь — но это была Самарра, а не Багдад: все заперлись в домах. Какое-то время еще шли переговоры, но тюркские солдаты отвернулись от халифа, сочтя, что тот предал Байкбака, магрибинцы разбежались, а арабы стали корить аль-Мухтади, что тот хоть и пытался быть праведным государем, но вокруг праведных халифов древности стояли их соплеменники, а вокруг аль-Мухтади — инородец на инородце. «Такие уж у меня соплеменники», — вздохнул халиф. Муса подходил к воротам; гарнизон бунтовал; халиф отступил во дворец, пытался уйти по крышам, но был ранен стрелою и захвачен в плен. «Первым ранил его племянник Байкбака. Он ранил его кинжалом в шейную вену и повалился на него, припал ртом к ране, а из нее хлестала кровь, и принялся сосать кровь, пока не напился ею. И был тюрок пьян. И когда напился он кровью аль-Мухтади, встал выпрямившись… и сказал: «О сторонники наши, напился я кровью аль-Мухтади, как напился в день этот вином». Потом халифа добили — «и когда умер он, стали носить его, вопия и плача, и раскаялись в том, что содеяли, ибо явилось им его благочестие и богомольство». В его покоях нашли ларец и открыли его в поисках сокровищ — там лежали власяница и вериги. Впоследствии вспоминали, что однажды у аль-Мухтади спросили: «Что заставляет человека мыслящего, здравого, хотя и знает он о всех бедах этого мира, и о скорой гибели его, и об ослеплении тех, кто стремится к нему, все же любить его и быть привязанным к нему?» Аль-Мухтади отвечал: «Иначе быть не может, ибо Аллах — отец наш, а мир — мать наша. Здесь, в миру, мы рождаемся, живем, получаем пропитание, умираем, и нету другой дороги в рай — а как не любить дороги в рай?» |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 10/01/08 в 19:20:37 Вот ведь незадача! Забрела на минутку, а просидела несколько часов за увлекательнейшим чтением. Не оторваться! Пытающихся прорваться к компьютеру домашних отгоняла пинками и откровенным шантажом: "А если..., так я тогда..." :) Очень интересно. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/07/08 в 11:57:03 Вдогонку про заключительную встречу двух последних халифов (из аль-Масуди): Quote:
|
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 10/07/08 в 12:35:52 А я, исходя из начала, надеялась, что ему предоставили хотя бы статус почетного узника... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/07/08 в 12:49:19 Почетным узником какое-то время успел побыть аль-Мустаин, а аль-Мутазза уж слишком все не любили... |
||||||
|
Заголовок: Нарды, лютня, самострел... Прислано пользователем Kell на 10/13/08 в 15:04:49 Собирать налог с Сирии – то есть практически присоединять ее вновь к халифату – аль-Мухтади посылал грозного воеводу Ахмада ибн аль-Мудаббира. Ахмад считался человеком нелюдимым: больших пиров не устраивал, а выбрал себе семерых сотрапезников, каждый из которых был искусен в каком-либо вежественном занятии – музыке, поэзии и прочем, — и ни с кем больше не водился. И вот уже, кажется, в Дамаске прослышал об этом некий ибн Даррадж, местный балагур, затейник и зерцало приятного времяпрепровождения, и стало ему очень обидно, что его на эти пиры не зовут. Он разузнал, как принято одеваться гостям Ахмада (а тот любил единообразие), облачился в такое платье и с уверенным видом отправился на пир. Привратник-секретарь решил, что это с ведома господина, и пропустил ибн Дарраджа. Начинается пир, Ахмад замечает незнакомца, хмурится и через секретаря вопрошает его: «Чего тебе надобно?» Ну, думает ибн Даррадж, вот мне и конец пришел… «Ничего», - отвечает. «Тогда зачем явился?» _ «На людей посмотреть и себя показать?» — «И что же ты, докучный нахлебник, можешь показать, в каком искусстве ты сведущ? Музыкант ли ты, или певец, или шахматист, или игрок в нарды?» — «Да хранит Господь воеводу, я сведущ во всех этих искусствах, и весьма сведущ». Ибн аль-Мудаббир усмехнулся и обратился к одному из своих сотрапезников: «Сыграй-ка с этим малым в шахматы». — «А если я проиграю?» — осторожно спросил ибн Даррадж. — «Тогда я тебя выгоню прочь», - отвечает Ахмад. «А если выиграю?» - приободрившись, спрашивает незваный гость. «Дам тебе тысячу сребреников». — «Тогда не будет ли господин так любезен заранее принести тысячу сребеников, дабы они вдохновили меня на искусную игру и придали мне уверенности в победе?» Принесли серебро, сыграли партию, ибн Даррадж выиграл и протянул руку к деньгам. Тут секретарь, впустивший его, смекает: «А господин-то потом сочтет, что это из-за моей оплошности он этой тысячи лишился», - и заявляет вслух: «Этот человек говорил, что он достиг высшего мастерства в шахматах. Он и впрямь неплохо играет, господин – но среди твоих слуг есть такой-то, играющий лучше». — «Привести!» Привели этого слугу, сыграли еще партию – и ибн Даррадж проиграл. «Ступай прочь», - говорит ему Ахмад, а ибн Даррадж в ответ: «А могу ли я отыграться в нарды?» Принесли нарды – и он выиграл. Но секретарь возразил: «Немудрено обыграть в нарды шахматиста – а вот есть у нас один сторож, его этому парню в нарды не обыграть!» Проверили – и правда, проиграл ибн Даррадж, и Ахмад вновь указал ему на дверь, но тот спросил: «А лютня?» Принесли лютню, ибн Даррадж заиграл, запел, и всем это понравилось. Но секретарь сказал: «Господин, живет тут по соседству старик – учитель музыки, и он на лютне искуснее этого наглеца». Позвали старика – и впрямь тот играл еще лучше, но ибн Даррадж, не дожидаясь, пока его погонят, сказал: «Но я и на танбуре играть мастер!» И сыграл, и имел успех – но секретарь возразил: «Такой-то мой знакомый перекупщик много лучший тамбурист!» Привели перекупщика, и оказалось, что секретарь прав. Тогда ибн Даррадж со вздохом сказал: «Только одно мастерство у меня еще и осталось, господин…» _ «И какое же?» - полюбопытствовал Ахмад. «Прикажи принести мне самострел с пятьюдесятью свинцовыми шарикамими. Пусть поставят этого секретаря на четвереньки, а я стану метать шарики из самострела ему в зад, и если хоть один раз из полусотни промахнусь, можешь свернуть мне шею!» Тут секретарь начал возражать, но ибн аль-Мудаббир сказал: «А не надо было тебе впускать кого ни попадя!» - и принесли самострел, и шарики, и два седла, и поставили одно седло на другое, а сверху разместили секретаря. И надо сказать, что ни разу ибн Даррадж не промахнулся – и в то же время и не забил секретаря до смерти. Когда же секретарь, стеная, слез с седел, ибн Даррадж вкрадчиво спросил: «скажи, а нет ли у тебя искусника, который сможет сделать подобное сделанному мною и даже, возможно, превзойдет меня и в стрельбе?» Но секретарь возопил: «Нет, сукин ты сын, если мишенью опять будет моя задница – нет у меня такого человека, нет и нет!» И вот за такими забавами Ахмад ибн аль-Мудаббир собрал подати с мятежной Сирии… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 10/15/08 в 16:13:44 Есть у И.Франко сказка о злоключениях стоптанных башмаков скупого багдадского купца Абу-Касима,которую он написал в стихах,пребывая под впечатлением "1001" ночи.О ней оставил похвальный отзыв наш "волыняка" проф.Агафангел Крымский.Слышали? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/15/08 в 16:47:50 Видел эти стихи. Только они к 1001 ночи отношения не имеют, это, если не ошибаюсь, пересказ из упоминавшегося выше аль-Джахиза. Возможно, через посредство Сенковского, который тоже в первой половине 19 в. эту байку пересказывал, только в прозе и по-русски. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 10/15/08 в 18:18:37 А какова мораль сказки? :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/15/08 в 20:18:11 Ее каждый может выводить по усмотрению, как обычно - от "скупость - это плохо" до "от судьбы не уйдешь". Интересная работа об этой истории была, помнится, в сборнике к юбилею Мелетинского "От мифа к литературе" 1993 года издания. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 10/18/08 в 12:00:34 Моралей может быть действительно очень много, и в этом тоже есть своя мораль (и тоже не одна). Например: 1. AD&D ошибается: мультикласс (а талант стрельбы показал, что ибн Даррадж не простой "бард") превосходит простой класс - многогранные и многочисленные таланты полезнее флюса. 2. Лакей, который слишком старательно выслуживается, легко может получить пулю в преданно виляющий зад. 3. Вляпался сам, не пытайся подставить вместо себя другого. 4. Судьба благоволит к наглецам. 5. Судьба улыбается балагурам и затейникам. 6. Учитесь играть в шахматы, по любому пригодится. 7. Все правители - сволочи, выбрасывающие народные деньги на всякий сброд. 8. Просвещенный правитель любит, когда его подданным стреляют в зад. 9. Единообразие внешнего вида - зло. Это ещё пастор Браун заметил. 10.В мятежной Сирии Ахмаду ибн аль-Мудаббиру надо было ввести два государственных языка. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/19/08 в 11:29:38 Ну, не со всем соглашусь :) on 10/18/08 в 12:00:34, passer-by wrote:
Бард, бард - я-то все думал, как соответстующее арабское слово перевести... :) но поскольку все-таки на русский, а не на АДДшный, то отбросил вовсе. А стрельба из самострела (пулевого) в это время - как раз в большей степени спорт, чем файтерство... Quote:
Quote:
|
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 10/20/08 в 13:28:20 on 10/19/08 в 11:29:38, Kell wrote:
Я попыталась развить Вашу мысль, ув. Kell, что из любой морали можно извлечь множество разнообразных моралей на любой вкус. При этом я предположила, что вкус этой морали привлечёт интересующегося моралью львовянина Olegin'а. Если же рассуждать о конкретном кандидате на второй государственный язык в Сирии, то, как мне кажется, Сирия - страна многострадальная. Есть бородатый украинский анекдот про гуляния "туды-сюды". Так и по Сирии "туды-сюды" кто только не сновал: египтяне и иудеи, греки и парфяне, Македонский и Ганнибал. Подойдёт практически любой язык. Ну, например, украинский. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 10/20/08 в 17:37:41 Ой (представил себе Ганнибала, снующего по Сирии и говорящего по-украински :)). Ну, как раз в это время вопрос многоязычия там не стоял: халифатские арабы вообще на _государственный_ язык не заморачивались. Был язык Корана, который знать следовало всем добрым мусульманам (не следует забывать, что халиф - это не светский государь, и в описываемое время это еще помнили), и были местные языки множества народов, за которыми вообще никакой государственности в составе халифата не признавалось, а в тех случаях, когда признавалась - то по религиозному\династическому, а не по национальному\языковому принципу. А на практике всяко бывало - но даже пресловутым персидским везирам или тюркским гвардейцам приходилось-таки учить арабский, чтобы удерживать власть. Через сотню лет после описываемых событий ситуация чуть сменилась, авось еще до тех пор доберусь. А сирийское многоязычие, конечно, работало - но признать вторым казенным языком пришлось бы язык главного геополитического противника (и его священных книг) - греческий. За таким поползновением немедленно последовало бы обвинение в измене со всеми вытекающими... Впрочем, в нацкварталах судопроизводство внутри иноверческой общины велось обычно вполне на языке данной общины - ну, а мусульманам, как говорилось, язык Корана всяко знать следовало. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 10/20/08 в 18:22:42 on 10/20/08 в 17:37:41, Kell wrote:
Ждём-с. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем olegin на 10/23/08 в 21:36:01 on 10/20/08 в 13:28:20, passer-by wrote:
Я оценил Ваши моральные выкладки.Оригинально.Продолжайте в том же духе. ;) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Zamkompomorde на 11/07/08 в 18:08:58 Quote:
Спасибо, очень любопытно. То есть, грамоты некоторых христианских монастырей/церквей, полученные в раннеисламскую эпоху, были теоретически неплохой защитой. Во всяком случае, доводилось, о таких документах читать. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 11/09/08 в 22:26:56 Да даже и не теоретически: требовался очень резкий поворот властей - как при аль-Мутаваккиле, - чтобы такими грамотами пренебречь. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 12/08/08 в 16:53:44 АЛЬ-МУТАМИД И ИСТОРИЯ МУЗЫКИ Поколебавшись после очередного цареубийства (от которого Муса, сын Буги, и ряд других воевод поспешили отмежеваться), гвардия посадила на престол аль-Мутамида, сына аль-Мутаваккиля. После своих недолговечных предшественников этот халиф поразил двумя вещами. Во-первых, он просидел на престоле 23 года. А во-вторых, рассказать про него можно очень мало что. Начал он свое правление с помилований родственников, разрешив вернуться в столицы Кабихе и детям предыдущих свергнутых государей. Одному из них, своему брату аль-Муваффаку, он и вручил войско и почти все дела правления. Единственная байка, какая мне попадалась о самом аль-Мутамиде, – это история о том, как он изучал историю музыки. Излагал ему ее Убайдаллах ибн Хордадбех (тот, с чьих слов я выше пересказывал историю о стене Гога и Магога), знаменитый географ, в юности обучавшийся музыке и пению у самого Исхака аль-Маусили, ученика дьявола. Начал он, как полагается, с самого начала, с Ламеха , Ювала и Тувала. Первая лютня, по его словам, изготовлена была Ламехом для оплакивания любимого сына из останков этого самого сына (совершенно как в балладе про Биннори и ее переделках – «Мы сделаем гитару из ее белЫх костей, а струночки натянем из ее желтЫх волос…»). А дальше его сыновья и родичи создали бубны и барабаны, а сограждане Лота – мандолины, чтобы красивых мальчиков приваживать, а курды – пастушеские дудки, а персы – флейты и арфы (и они же придумали «тоны, ритмы, такты и царские лады, а числом их семь…»), а ромеи – скрипку и волынку, а индусы – «аль-канка, это одна струна, натянутая на тыкве». Зато пение изобрели арабы: родоначальник одного из североаравийских племен упал с верблюда, сломал руку, начал причитать: «Ох, рука моя, рука!» - и получилась первая вроде как песня. Потом арабы выдумали причитания над мертвыми, а потом две невольницы одного вождя начали впервые петь просто для увеселения (за что их прозвали «Двумя цикадами»). Но это все пение без сопровождения; петь под музыку арабов научили все же персы. А вообще музыка настолько же лучше речи, насколько речь – лучше немоты… Халиф выслушал и молвил: «Сказал аль-Мутамид: «Рек ты и преуспел и описал изобильно. Устроил ты в этот день торжище для пения и празднество для всевозможных развлечений. Поистине, слова твои подобны вышитому платью, в котором соединяются красное, желтое, зеленое и прочие цвета. Но скажи мне, каков же искусный певец? И какие есть роды музыки? И какие виды ритма, такта и напева? И каким перебором подобает играть на лютне ромею, а каким – мусульманину? И что есть по сути своей танец, и каков должен быть плясун?» И ибн-Хордадбех несколько дней кряду объяснял и растолковывал государю и его сотрапезникам все эти вопросы, а халиф слушал и похваливал, и велел писцам записывать наравне с другими мудрыми рассуждениями своих сотрапезников по различным вопросам, как то: почему не подобает пить в одиночку? как поддерживать в застолье приятную беседу и каких тем при этом лучше не касаться? как учтиво пригласить гостей на пир и как избежать на пиру скуки и однообразия? И так далее, и тому подобное. А тем временем брат государев аль-Муваффак и другие воеводы сражались по всем окраинам халифата кто с персами, кто с ромеями, а кто с мятежными неграми-зинджами, потому что дела в стране обстояли скверно. Водяная война На востоке, в Систане, поднял восстание персидский самоставный князь Якуб ас-Саффар, в молодости – простой медник. Он захватил почти весь Иран (и кусок Афганистана) и пользовался там большим успехом, а потом двинулся на Ирак, громя по очереди халифских воевод. Славился он невиданной (или, по крайней мере, давно забытой в халифате) вещью: дисциплиной в войске. Рассказывают, что однажды, когда войско стояло на стоянке, ас-Саффар протрубил поход. И один из его воевод, купавшийся в то время в реке, надел кольчугу на голое тело и занял место в строю, а другой вырвал у лошади клок сена из зубов со словами: «После доешь – жевать в походе на положено!» Арабы и тюрки так приказам подчиняться уже не умели. Более же всего поражало арабов, что люди ас-Саффара никогда не грабили без его дозволения захваченный вражеский лагерь или город. Если к ас-Саффару приходил человек наниматься на службу, тот испытывал его в воинских умениях, расспрашивал пришедшего о его прошлом и нынешнем благосостоянии, проверял сведения, и если все совпадало, говорил: «Если хочешь мне служить – пожертвуй мне все свое достояние». У новобранца забирали все имущество и обращали его в золото и серебро, а ас-Саффар в обмен предоставлял ему лошадей, мулов, одежду и оружие, кров и обильную пищу, жалованье и награды – чтобы все, что есть у служивого человека, было у него от князя. Если потом воин впадал в немилость или сам решал уйти из войска, все пожалованное ему отбиралось, но зато по описи возвращалось столько золота и серебра, сколько стоило пожертвованное им когда-то имущество. Все это позволяло ас-Саффару почти в любое время иметь определенный запас драгоценных металлов – имущество всех его воинов находилось в его распоряжении, как в банке. Говорят, излишков сверх нужного для войны было столько, что отборную тысячу своих бойцов он снарядил золотыми девятифунтовыми парадными палицами, а следующую по доблести тысячу – такими же серебряными. При всем этом блеске своей гвардии сам князь всячески показывал собственный скромный образ жизни: спал он на куске дерюги («длиною семь пядей, а шириною – два локтя», свидетельствует дотошный Масуди), под голову клал щит, покрытый снятым с древка знаменем, а укрывался своим драным пестрым кафтаном, известным всему войску и никогда не латавшимся. Зато он любил поесть: каждый день для него резали двадцать овец и подавали с рисом и финиковым вареньем в пяти котлах. Ас-Саффар ел до отвала, а обильные остатки раздавал тем воинам, которые в это время сменялись с караула. Об ас-Саффаре рассказывали, что он все решает сам и никогда ни с кем не советуется, а время, освободившееся за счет совещаний, тратит на то, чтобы лично тренировать молодых воинов. Из вьючного скота он держал при войске только верблюдов и ослов особой породы (названной потом в его честь саффарийской): им не надо задавать корма, как лошадям и мулам, они сами пасутся так, что этого им хватает. Захватив Иран, ас-Саффар заявил, что халиф со своими обязанностями не справляется, он пьяница, грешник и зинджей одолеть не может. Князь двинулся на Ирак и дошел до Тигра, встав между городами Васитом и Багдадом со всем войском. Положение было отчаянное: лучшие войска халифата воевали на юге против зинджей, В Багдаде и Самарре начались волнения. И тут аль-Мутамид всех удивил: он оставил свои застолья, лично возглавил гвардию и вместе с братом своим аль-Муваффаком и Мусою, сыном Буги двинулся навстречу персам. Воевал он водою - благо все Междуречье держалось на густой сети каналов. С одной стороны от ас-Саффарова войска халиф велел разрушить плотины и залить расположение персидских войск, с другой – подвел к вражескому лагерю на лодках по Тигру стрелков и велел им стрелять зажженными стрелами по тем самым вьючным верблюдам и ослам и по распряженным лошадям. Скот взбесился, ринулся прочь и снес лагерь. Ас-Саффар и его люди сражались доблестно, но отступили, бросив разгромленный лагерь и пленных (включая Мухаммада Тахирида, героя обороны Багдада, захваченного при вступлении в Ирак). Князь вернулся в Иран, где через три года и умер, не пытаясь больше захватить Междуречья, а потомки его Саффариды правили в Систане еще три сотни лет, до второй половины 12 века. Государь же аль-Мутамид воротился в столицу с богатой добычей и вернулся к пирам и музыке. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 12/10/08 в 16:22:20 Очень красиво сказал Убайдаллах ибн Хордадбех! Замечательно. Quote:
А это действительно так: Quote:
Или это просто байка? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 12/10/08 в 19:49:00 Ибн Хордадбех вообще говорил (и писал) хорошо. А насчет причитаний - ну, думаю, каждый народ не против приписать себе первенство в таких общераспространенных вещах: арабам же тоже хотелось не все у персов передирать. А тут и такого эксперимента, как с самым древним языком ("бек, бек...") не проведешь... :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 12/21/08 в 23:06:03 Черная работа Так что столицы аль-Мутамид защищал лично; но о том, чтобы лично вести войско на подавление мятежа черных рабов на юге, речи просто не было. А восстание зинджей было пострашнее ас-Саффарова похода. Я о нем уже поминал в отрывке про рабов, постараюсь повторяться по-минимуму. Зинджи – негры-рабы, названные так по острову Занзибару, - как самая дешевая рабочая сила, были в огромном количестве заняты и в частных имениях, и в казенных хозяйствах на юге Ирака. Губило эти земли то же, что погубило и ас-Саффара, и то же, что эти земли кормило: оросительная система. Губительным было засоление земель; бороться с ним умели плохо, самым дешевым оказалось срывание засоленного слоя почвы лопатами вплоть до плодородного. На этой работе и использовали множество рабов – и мёрли те как мухи. Пока не явился пророк и избавитель с вдохновляющим именем Али ибн Мохаммед. Имен у него, впрочем, было много, эта авантюра стала для него не первой: он и за Алида и претендента на престол в молодости пробовал себя выдавать, но настоящие Алиды его не поддержали и даже попытались сдать аббасидским властям. У Алидов вообще было время нелегкое: по счету поколений, пора было родиться Мессии-Махди, сыну двенадцатого имама – но вот как раз при аль-Мутамиде этот двенадцатый имам еще вполне молодым умер, а с Махди вышла некоторая заминка. Шииты стали спешно решать, как это понимать и что делать, и очень быстро это привело к тому, что их более или менее единый толк раздробился на два десятка… А сам Али ибн Мохаммед, обидевшись на Алидов, подался к хариджитам. Вполне последовательно: первые хариджиты некогда покинули, а потом убили самого халифа Али, сочтя его недостаточно праведным. Толк это был самый жесткий из исламских толков того времени, аскетичный, начетнический и воинственный. Наследственных халифов они так и не признали, мятежей подняли за это время десятки, и мятежей серьезных. «Официальные» толки омейадского и аббасидского ислама рядом с хариджитским выглядели сверхмягкими и предельно либеральными. Этот жесткий толк в сочетании с жесткими условиями жизни зинджей, к которым явился Али ибн Мохаммед, породил взрыв небывалый. Главное положение Али было изумительно просто: «Неправедный не лучше язычника». Праведным по хариджитским меркам (а Али был последователем самых строгих хариджитов – азракитов) не был, наверное, никто в халифате: кто халифа признавал (наследственного, беззаконного, не всей исламской общиною посаженного на престол, а какими-то сомнительными тюрками!), кто судей (тоже неправедных по хариджитским меркам) слушал, кто в быту был не достаточно аскетичен. Но к зинджам, как выяснилось, это не относилось: от халифов они были страшно далеки, с судьями дела не имели (кроме как в качестве спорного имущества, скажем), а от постыдной роскоши их жизнь была дальше, чем у самых аскетичных хариджитов. «Вот вы и есть настоящие мусульмане, - сказал Али ибн Мохаммед, - а все остальные – не лучше язычников. И, как настоящие мусульмане, вы должны вести против этих язычников священную войну. Не так, как нынешние лжехалифы – которые с иноверцами договоры заключают и сами на них нападают, алкая их земель; нет, священная война, как сказано в Коране, может быть только оборонительной и только против врагов и притеснителей мусульман. Вы – мусульмане, вас притесняют; чего же вы ждете?» И грянул бунт такой степени бессмысленности и беспощадности, какой халифат не знал ни до, ни после. Бунт на истребление: резали всех неправедных, а таковых оказывалось все больше – был случай, когда таковых обнаружили и истребили сотню тысяч за день. Чиновник, помещик, купец или крестьянин – не имело значения. Прятались по домам – не помогало; по мечетям – резали и в мечетях; кто-то бежал в пустыню, кто-то прятался днем в колодцах, а ночью вылезали и охотились на собак, крыс и людей: в пищу шло все. Некоторым повезло; некоторым повезло сказочно. Купец ибн-Ваххаб из торговой Басры успел сесть на корабль, уплыл и не останавливался, пока не доплыл до Нанкина. В Китае он сумел себя подать, побывать на приеме у государя, получить щедрые дары и уже после окончания восстания зинджей (и совсем незадолго до того, как в Китае грянуло свое великое восстание и иноземцев с Запада начали в свою очередь грабить и резать) вернуться в Ирак. Но таких удачников было мало. Самое нелепое, что события на юге страны в Самарре и Багдаде очень долго не принимали всерьез: ну что это за враги, негры какие-то? А когда приняли, было поздно: зинджи захватили города и крепости, население перерезали, разогнали или – а как же иначе? – обратили в рабство: работорговлю никто не отменял, это еще очень милостиво по отношению к неправедным… Вожди мятежников (и зинджи, и белые хариджиты) завели дворы, пиры и гаремы, уже ни с какой праведной аскезой не совместимые – но совмещать вполне получалось: списывалось на обстоятельства священной войны, требующей послаблений. В то же время любого из становящихся слишком сильными и опасными вождей под этим предлогом можно было объявить неправедным и поступить с ним, как с язычником. Аль-Масуди пишет: «Говорили люди о количестве убитых в эти годы Али ибн Мухаммадом, и есть преувеличивающий и преуменьшающий. Преувеличивающий говорит: “Погубил он людей столько, сколько не охватывает число и не обнимает смета, — не знает этого никто, кроме Знающего неведомое, — в захваченных им городах, селениях и поместьях, жителей которых он истребил”. И говорит преуменьшающий: “Погубил он пятьсот тысяч человек”. Каждая из сторон говорит об этом на оснонании домыслов и предположений, ибо это вещь непостижимая и непроверяемая». Халиф послал войско – его разбили; халиф послал отборных тюрок с отборным воеводой – войско разгромили, воеводу убили; тогда аль-Мутамид поставил во главе нового войска своего брата аль-Муваффака – как правителя Ирака, в чьей области, собственно, и творилось безобразие. Тот пошел в поход вместе с молодым сыном Абу-ль-Аббасом, будущим халифом аль-Мутадидом. Война была долгой и шла с переменным успехом. Аль-Муваффак сражался лично; в одном из боев некий зиндж по имени Киртас выстрелил в него из лука со словами «Получай от Киртаса!» и ранил в грудь. Наконечник застрял в ране, она загноилась, набухла опухоль. Аль-Муваффак, человек редкой храбрости на поле боя, отчаянно боялся врачей и о том, чтобы вскрыть опухоль, не желал слышать. Он умирал, а зинджи из своего лагеря кричали: «Засолите вашего воеводу – он уже протухает!» Врачи пошли к Абу-ль-Аббасу и сказали: «Если твой отец не позволит вскрыть опухоль, он умрет; если мы попытаемся это сделать, он нас убьет». – «Придумайте что хотите, но вылечите, - сказал Абу-ль-Аббас, - я вам обещаю защиту». Один из лекарей отрастил ноготь большого пальца так, что мог спрятать за ним острое лезвие, явился к воеводе и попросил разрешения осмотреть и ощупать опухоль. «Знаю я, что ты задумал, живорез!» - рявкнул аль-Муваффак, но врач растопырил пальцы и сказал: «Сам видишь, господин – мне нечем резать». Он стал ощупывать опухол, а в подходящий миг разрезал ее скрытым лезвием и вытащил наконечник стрелы; хлынул гной, аль-Муваффак начал браниться, потом умолк, потом сказал: «Спасибо. Ты меня спас» и больше ни от какого лечения не уклонялся. Абу-ль-Аббас поклялся отомстить Киртасу за отца и с тех пор искал его в каждом бою. Киртас был отличным воином, раз за разом отбивался и смеялся: «Эй, Билибас, если поймаешь-таки меня, можешь сделать из меня тетиву для лука!» Наконец Абу-ль-Аббас его захватил и доставил к отцу; аль-Муваффак еле глянул на пленника и велел: «Отрубить ему голову», но сын возразил: «Между нами есть одна невыполненная договоренность – отдай его мне». Он содрал с зинджа кожу, скрутил и сделал из нее тетиву. Когда аль-Мутадид сел на престол, многие вспоминали этот случай: и храбрость, и неотступность, и верность обещаниям, и лютость у него сохранились. Государство зинджей продержалось четырнадцать лет и четыре месяца; медленно, но неуклонно аль-Муваффак отбивал город за городом, грепость за крепостью, руину за руиной. Басра была осаждена, сдаваться зинджи отказывались. Съели припасы; съели собак и кошек; началось людоедство. Остались воспоминания: женщина умирает, родичи и соседи сидят рядом и ждут, пока можно будет ее съесть, а на следующий день сестра покойной плачет: «Не дали моей сестре умереть по-человечески, разорвали на части – и меня обделили, дали только голову! Это ли справедливость?» Долго так продолжаться не могло; Басра пала, Али ибн Мохаммед был убит – кто говорит, что в бою, кто – что свои же зарезали. Но на то, чтобы восстановить оросительную систему, сил уже не хватило: солончак победил и зинджей и арабов. А Али ибн Мохаммеда на Занзибаре до сих пор немногочисленные тамошние хариджиты почитают как Святого Освободителя. Аль-Муваффак вернулся в столицу с победой, а Абу-льАббас отправился на запад, воевать с Тулунидами, правителями отколовшегося Египта и Сирии. |
||||||
|
Заголовок: Сподвижники и чиновники Прислано пользователем Kell на 01/04/09 в 21:02:52 Куриные потроха Брат государя считал себя (да и был, в общем-то) спасителем державы и вел себя соответственно: «Предпочел аль-Мутамид удовольствия и предался развлечениям, а брат его Абу Ахмад аль-Муваффак подчинил себе дела и устроение их.» Когда халиф попробовал вяло возразить против такого самоуправства, аль-Муваффак просто посадил его под замок и велел не обижать, а обеспечить государю должные пиры и увеселения. Сам он, при немалой властности и крутости, был человеком по-своему застенчивым. Его личный врач (с которым мы уже сталкивались) рассказывал: «Зовет меня к себе аль-Муваффак и говорит: «Уже два года я хочу отведать одно простонародное кушанье – куриных потрохов и печенки с яйцами и луком. Но велеть поварам подать их мне неудобно – я же знаю, что по давнему обычаю потроха – их доля, мясом они кормят меня и двор, а потроха продают в свою пользу. Давай сделаем так: когда подадут курицу, ты встанешь и скажешь мне о том, что печенка с потрохами очень полезна для здоровья и ты мне ее прописываешь как лекарь. Тогда я скажу им, чтобы они ежедневно собирали немного печенки и потрохов. Для этого потребуется совсем немного, и им останется достаточно для продажи». Так и сделали, и все остались довольны, и это стало обычным делом… Безотказное место Аль-Муваффак умер раньше брата, и тот вернулся на престол, но дела войны и управления по-прежнему предпочитал перепоручать тем, кто лучше это умел. Абу-ль-Аббас продолжал воевать, а правили везиры; их сменилось несколько, но самым толковым оказался, пожалуй, Убайдаллах ибн Сулайман. Рвение у него было, знание дел – тоже, понимание пределов своих возможностей – лучше, чем у многих. Вот сидит Убайдаллах в присутствии, судья передает ему прошения на подпись, приговаривая: «Если везир с помощью Аллаха может оказать такую милость». Убайдаллах подписывает, судья подает следующую бумагу: «Если везира сие не затруднит…» . Следующая грамота – «если везиру будет угодно…» Внезапно Убайдаллах положил перо, взглянул на судью и сказал: «Сколько ты будешь посторять свои „Если можно, если удобно, если не трудно" и тому подобное? Тот, кто скажет тебе, что он сидит на этом месте, но хоть однажды откажется делать то, что делает - лжец. Давай сразу все прошения”. Тогда судья достал из своего рукава целую стопку грамот (а было их около восьми десятков), разложил перед везиром, и тот принялся их подписывать… Убайдаллах непрестанно грызся с соперниками за место у власти – с переменным успехом. Впадая в немилость к очередному правителю (а он чиновничал на разных постах при трех или четырех халифах), он, как правило, полагался на помощь знакомых – и не ошибался; сохранилось множество историй про то, как везир их потом отблагодарил. Впрочем, он был справедлив в этом отношении: одолев и заточив своего главного недруга, Убайдаллах прослышал, что некий чиновник из его подчиненных ежемесячно передает семье узника по сотне золотых. «Разве ты не знаешь, что такой-то – мой враг?» - вопросил везир чиновника; тот ответил: «И мой бывший начальник – так же, как совсем недавно моим бывшим начальником, сидящим в темнице, был ты, а я ровно столько же денег передавал твоей семье». Убайдаллах побагровел, помолчал, а потом сказл: «ты прав». Убайдаллах пережил аль-Мутамида, побывал везиром и при его преемнике и оставил это место своему сыну аль-Касиму, о нем авось еще будет речь впереди, но одну историю я приведу здесь – ибо в ней Касим ведет себя совершенно в духе отца. Благодарный ученик Итак, юного Касима учил некий Абу Исхак Ибрахим. Однажды наставник спросил: «Что ты сделаешь для меня, если Господь возвысит тебя так же, как твоего отца, и ты станешь государевым везиром?» Тот переспросил: «А ты бы чего хотел?» Учитель представил себе самую большую сумму, какую мог и сказал: «Двадцать тысяч золотых!» - «Идет», - ответил Касим. Через несколько лет Касим и впрямь стал везиром, на третий день пребывания в этой должности позвал своего учителя и спросил: «Абу Исхак, что ж ты не напоминаешь мне о моем обещании?» Тот ответил: «В твоей семье обещаний не забывают». – «Только вот в чем штука, - покачал головою Касим, - отец мой везирствовал при аль-Мутамиде и аль-Муваффаке и был сам себе хозяин; а сейчас на престоле аль-Мутадид, и у него по сотне глаз повсюду, а сам он государь доблестный, справедливый и праведный, но щедрость ему не свойственна и им не одобряема. Так что выдать тебе сразу все двадцать тысяч я не смогу, а только по частям. Сядь в любом месте – лучше всего близ моей приемной, - и дай знать, что любое прошение на мое имя, переданное через тебя, будет благосклонно рассмотрено. Тебе понесут прошения, ты бери деньги за хлопоты, а прошения передавай мне – и так пока не накопишь ту сумму, что я тебе обещал». Так дело и пошло – и только иногда, заглянув в прошение, везир спрашивал Абу Исхака: «И сколько ты за это взял? Всего-то? Нет, такое грязное дело стоит дороже, ступай и запроси вдвое». Спустя несколько времени везир спросил: «Ну как, собрал ты двадцать тысяч?» Бывший учитель ответил смиренно: «Нет еще», - это было ложью, но Касим кивнул, и все продолжалось по-прежнему, только везир где-то раз в месяц повторял свой вопрос. Наконец, Абу Исхаку стало стыдно (к тому времени он собрал уже тысяч сорок), и на очередной вопрос он ответил: «О да, благодарю тебя!» Везир с облегчением вздохнул и сказал: «Ну наконец-то, а то я уж начал беспокоиться!» На следующий день Абу Исхак явился к касиму, тот протянул руку за прошениями. «Ничего нет, - напомнил учитель, - я же уже все сполна получил…» - О Боже! – воскликнул везир. – неужто ты думал, что я лишу тебя твоего промысла, к которому и ты привык, и люди привыкли? Вот откажешься передать от кого-нибудь мне прошение за взятку – и все решат, что ты вышел у меня из милости! Продолжай все по-прежнему – просто теперь тебе не надо давать мне отчета в том, сколько ты собрал. Думаешь, мне приятно было допытываться у тебя об этом? Везир и лев Уже при аль-Мутадиде случилось так, что Убайдаллах стоял близ престола, когда халиф любовался на новых зверей для зверинца. Лев сорвался с цепи, началась свалка, Убайдаллах охнул и спрятался (некоторые говорят «прямо под трон», но под тогдашнюю халифскую почетную циновку спрятаться было нельзя – тем более что аль-Мутадид спокойно продолжал на ней сидеть). Когда льва поймали, а Убайдаллах вылез, халиф спросил: «И не стыдно тебе? Лев бы не успел до нас добраться – кто бы ему позволил?» Везир ответил: «Я не государь, а чиновник – где твое сердце спокойно, там мое безумствует». Потом друзья, в свою очередь, спрашивали его: «И не стыдно тебе? И льва испугался, и перед государем осрамился!» - «Да нет, - пожал плечами Убайдаллах. – Льва-то я не испугался – ему и впрямь никто не дал бы добраться до государя и его ближних людей. Но я знаю, что внушает страх сердцам правителей – это слишком смелые их подданные; такие приближенные долго не живут. Пусть лучше халиф считает меня трусом и растяпой, чем слишком смелым и слишком деловым человеком». |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 01/06/09 в 01:23:15 А замечательный наставник вышел из Абу Исхак Ибрахима! :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 01/09/09 в 23:20:00 Он и наставником слыл хорошим, и законоведом толковым - а еще, говорят, знал чудотворную молитву. Если двое влюбленных поругаются или даже возненавидят друг друга, этой молитвой Абу Исхак умел их помирить и к любви возвратить :) Но молился он про себя, а не вслух (это как раз тогда начало входить в моду), и молитва не сохранилась. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 01/12/09 в 14:10:17 Вот. Лишнее подтверждение того, что молчание не всегда золото. Молился бы Абу Исхак не молча, не было бы несчастливых влюблённых. :( Если все бы знали эту молитву, то даже трудно было бы представить такую благодать! :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 01/12/09 в 14:28:06 Кто ее, эту магию, знает - а вдруг эта молитва, произнесенная вслух, просто не работала? :) Для Абу Исхакова толка это вполне возможное представление, а у ранних суфиев, скажем, вообще стало нормой избегать молитв вслух (как в рассказе 1001 ночи о черном рабе, умершем, когда его личные отношения с Аллахом по молитве понял другой человек - ночи 467-468) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 01/12/09 в 17:58:51 А вот в "1001 ночи" говорили, что Абу Исхак был певцом, музыкантом и поэтом. Это он? Интересно было бы о нём ещё почитать. Если доберётесь до него ещё - не проходите мимо. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 01/23/09 в 21:27:55 Попробую. Беда в том, что этих Абу Исхаков было несколько тезок (и даже Абу Исхаков Ибрагимов - по крайней мере двое), и не всегда легко понять, о котором речь... А пока - про следующего халифа, к которому я давно питаю слабость и о котором вне очереди уже несколько баек было... ТВЕРДАЯ РУКА После смерти аль-Мутамида престол занял не его сын, а его племянник – тот самый Абу-ль-Аббас аль-Мутадид, о котором уже несколько раз поминалось. Аль-Мутамид умер в Багдаде, а не в Самарре, его преемник там и остался – и с этих пор «столица» в наших историях будет означать именно Багдад. Мало кто из халифов сумел стяжать себе одновременно столько уважения и столько страха и ненависти, сколько аль-Мутадид. Даже крепко недолюбливавший его Масуди начал соответствующую главу так: «Когда перешел халифат к аль-Мутадиду би-ль-Лаху, успокоились смуты, замирились страны, закончились войны, понизились цены, улеглось волнение и помирился всякий несогласный. Ниспосылались ему победы, удавались ему дела, раскрылись перед ним Восток и Запад, и была дана ему сила на большинство выступавших против него и противившихся ему». И добавляет: «Вместе с тем был он жестоким, многодерзостным, кровожадным,обуреваемым сильным желанием надругаться над тем, кого он убивал» — и присовокупляет самое страшное для тогдашнего знатного араба обвинение: «был он скупым, жадным, берегущим то, что не бережет и простонародье». Без преувеличений тут не обошлось, но и впрямь халиф принял державу в полном развале, а казну – пустой, а оставил в куда лучшем виде: вместе со своим тюрком-воеводой Бадром подавил мятежи в Табаристане и Иране, отбил византийцев, наладил работу чиновников, и, главное, умудрялся вовремя платить войскам – а о таком уже успели забыть. Вернуть Сирию и Египет ему не удалось – но он скопил достаточно денег, чтобы его преемник сумел это осуществить. Лепешки и идолы Копить было трудно. Взойдя на престол, он начал с того, что просмотрел, какого веса казенные лепешки отпускают придворным, и убавил вес каждой на одну унцию (начав с собственного хлеба). Окзалось, что это сберегает много денег, хотя и выглядит позорным крохоборством. Новое платье себе он шить запретил, а велел перелицевать старое. Двор был в ужасе. Богатый вельможа пригласил халифа оказать честь его не менее богатой невесте и быть его сватом. Халиф оценил приданое, сказал: «Я окажу ей сугубую честь!» и сам женился на девушке. Скупостью халифа дразнили на перекрестках. Правда, были три вещи, на которые он денег не жалел: жалованье войскам, выкуп пленных и строительство (стены Басры, которые во время восстания зинджей он вместе с отцом разнес подчистую, он восстановил за свой счет. А про то, как он обошелся со стенами багдадского кремля после бунта, уже рассказывалось в самом начале этих историй…) С иранскими Саффаридами халиф замирился на выгодных условиях – те прислали ему сотню верблюдов, сотню иноходцев, много денег и – на особой колеснице - индийскую статую: с четырьмя руками, а вокруг нее – еще дюжина маленьких идолов. Истукана выставили напоказ всему Багдаду и вскоре прозвали «досугом» - ибо, говорят, весь свой досуг зеваки проводили, глядя на него. Правоверные мусульмане ворчали на такое идолопоклонство, но халиф на это не обращал особого внимания. К вопросам веры он вообще подходил практически: в самом начале царствования, правда, собрался было следовать древлему благочестию в духе аль-Мутаваккиля, но вскоре понял, что тогда ему придется избавляться от самых толковых своих чиновников, и предпочел последних богословам. Он назначал на высокие должности не только шиитов, но даже христиан и выпускал из тюрем заведомых мятежников (вроде Ахмада ибн аль-Фурата из знакомого уже нам рода), ежели рассчитывал, что они толково смогут собирать подати и распоряжаться казной. Шиитам эти посты и почести обходились недешево, халифа винили, что он продает должности – но продавал он их людям дельным и о том не пожалел. Унаследовав пустую казну, через десять лет аль-Мутадид оставил после себя девять миллионов золотом, сорок миллионов серебром и двенадцать тысяч голов казенных верблюдов, коней и мулов. Гроздь винограда Вольноотпущенник аль-Мутадида рассказывал: «Идем мы как-то зимой с государем по дворцу, подходим к женским покоям и заглядываем в щелку меж занавесями. Там сидит на ковре Джафар, пятилетний младший сын халифа, вокруг – десяток мальчиков-рабов его возраста, а перед ним – кисть винограда на серебряном блюде. Мальчик отщипнет виноградинку, съест, а следующие десять по одной раздаст остальным, потом еще одну съест, а десять раздаст. Государь развернулся и вышел в гневе; отойдя подальше, он молвил: «Не боялся бы я огня адского – убил бы этого парня на месте, на благо всем мусульманам!» - «Да что ж ты говоришь, государь, как можно и вымолвить такое!» - «Знаю, что говорю. Я принял державу в развале, я сделал ее сильной и богатой, но скоро я умру. Преемником мне – страший мой сын, он человек дельный, но хворый, скоро умрет и он – и ему унаследует вот этот. Ты сам видел – он щедр от природы, и раздавать скопленное мною будет, как этот виноград – и казну, и земли; и положит он начало концу рода Аббасидов, сам того не заметив». — «Да не сбудутся твои страхи! – воскликнул я. – И ты, государь, еще молод, и старший сын твой, милостью Аллаха, поправится, и младший подрастет и образумится!» — «Попомни мои слова, - мрачно покачал головою халиф, — так все оно и будет!» В общем, он не ошибся… Надо спешить Больше всего придворные дивились на то, как ради дел аль-Мутадид умел отрываться и от пиров, и от забав — от такого уже успели отвыкнуть. Вот доложили ему на пиру, что в пограничный город Казвин явился из-за рубежа подозрительный переодетый дейлемит — и он вскакивает из-за стола, диктует письма казвинским коменданту и градоначальнику: «Где один, там и много – поймайте и этого соглядатая, и его соплеменников, а не поймаете – головы вам с плеч! И пусть все знают: я высылаю в ваши края войско». Сам запечатывает послание, сам следит за отбытием гонца, а успокаивающему его везиру говорит: «Ну граница же в опасности – как мне кусок в горло идти может?» На другом пиру воевода Бадр докладывает: «Привели задержанного торговца тканями, с рынка». Государь отодвигает стол, надевает черный кафтан, берет в руку копье и выходит в приемную, грозен и страшен. Перед ним – немощный старик. Халиф гремит: «Правду ли мне доложили, что ты намедни на рынке заявил, что, мол, некому заботиться о нуждах мусульман? И если ты это сказал — ответь мне: кто ж тогда я, и о чем я пекусь?» Старик, дрожа, отвечает: «Да обвесили меня вчера, просто обвесили — вот я на блюстителя рынка и посетовал!» — «Блюстителя рынка к ответу, а ты ступай!», - приказывает аль-Мутадид и возвращается пировать. Сотрапезники ему: «Да стоило ли ради такой ерунды прерывать трапезу?» А халиф в ответ: «Когда что-то такое говорит один человек, его слышит сотня. И если они его слышат и не знают, что я тоже слышу – начнут повторять. А если начнут повторять и им поверят — поздно будет рыночным смотрителям выговаривать, придется крамолу искоренять. А это мой народ, я его без нужды не казню». Грозный государь Но коли аль-Мутадид нужду видел – казнил он страшно и пышно. О том, как тюрка-насильника истолкли пестами по неурочному призыву муэдзина, речь уже шла; о том, как за кражу пары дынь у крестьянина другого тюрка-гвардейца запороли чуть не до смерти, тоже охотно поминали — в таких случаях халиф был неумолим: «Я плачу своим служилым людям жалованье сполна, чего четыре царствования не бывало; чего мне это стоит — один Аллах ведает. Если они сверх этого еще и воруют — чужих ли жен, чужие ли дыни — прощения им быть не может». О том же, какими казнями казнил он мятежников, не хочется и рассказывать: такой изобретательности в халифате не бывало ни до, ни после него. Казни были принародными, а о тех, которые совершались не в Багдаде, рассказывали и вовсе небывалое: вплоть до того, что были у государя рабы-людоеды, которым преступников скармливали… И все же грозный халиф имел славу одного из самых справедливых Аббасидов. Все соответствующие бродячие сюжеты приклеивались к нему намертво. Вот известная сказка на аль-Мутадидов лад. Государь в заботах о державе, хмур и мрачен. Придворный докладывает: «Стоит в городе Багдаде у ворот один потешник, и знает он столько шуток и баек, что любого рассмешит; прикажете позвать?» — «Зови», - говорит халиф. Приводит придворный потешника, по дороге уговаривается: «Ужо государь тебя пожалует, так половину награды изволь отдать мне». — «Может, четверть?» — «Брось торговаться, кто ты и кто я!» Предстает потешник перед аль-Мутадидом, тот, мрачнее тучи, откладывает бумаги и приказывает: «Смеши!» — «А чем наградишь меня, государь, коли рассмешу?» — «Знаю я, что слыву скупым, но клянусь – коли рассмешишь, получишь полтыщи сребреников. А коли не насмешишь, что мне с тебя взять?» — «Бедный я человек, нет у меня ничего, кроме загривка — коли не угожу, отшлепай меня по загривку чем пожелаешь!» — «Ну смотри — вон в углу кожаный плоский мешок лежит, им и отшлепаю десять раз!» И начинает потешник байки травить — и о бедуине, и о цыгане, и о грамотее, и о мужеложце, и о тюрке, и о негре, и о слугах, и о бабах — весь двор покатывается, а халиф мрачно выслушал, не улыбнувшись, и спрашивает: «Ну?» — «Кончились, государь, у меня шутки, одна осталась: сулил ты меня десять раз шлепнуть, удвой мне эту награду!» _ «Да будет так!» — говорит халиф и делает знак своему шлепальщику — и словно крепость обрушилась на загривок потешнику, ибо были в том тощем мешке плоские камни да медные тарелки. Выдержал шутник десять ударов, кричит: «Стой, государь! Не позволь мне обещания нарушить! Знай, что нет у должника ничего лучше верности слову и ничего отвратительнее обмана!» — и рассказывает об уговоре. Тут расхохотался халиф, вызвал придворного, навалял ему десять раз шлепальщик, а аль-Мутадид достал кошель и спрашивает придворного: «Насмешить он меня все же насмешил, деньги его по праву, и твоя доля в этих деньгах есть. Берешь?» Тут потешник и говорит: «Нет уж, государь, отдай ты ему все пять сотен, да добавь еще десяток шлепков — мне и хватит!» — «Нет уж, вы свое получили сполна», - покачал головою аль-Мутадид и разделил между обоими деньги поровну… Призрак во дворце Шло время, копилась казна, лилась кровь — и все больше халифа боялись, и все меньше любили даже простые багдадцы (особенно когда черные рабы столицы принесли халифу жалобу: «Горожане нас дразнял неуклюжими, голенастыми да черномазыми» — и победитель зинджей потряс своих белых подданных, повелев таких дразнильщиков плетьми пороть). И пошли слухи, что стал в новом халифском дворце являться призрак — то белобородым монахом, то чернобородым красавцем, то купцом, то ратником с обнаженным мечом, то на крыше, то в гареме. Никто его не знает, никто не может поймать — от стражи он уходит, сквозь стены проникает, замки размыкает. То ли это злой демон справедливого государя дразнит, то ли добрый джинн кровопийцу карает, то ли халифский слуга, чародейским зельем натершись, по его женам и наложницам гуляет. Зовут заклинателей – бессильны заклинатели; пытают слуг – те знать ничего не знают; любимая жена халифа, мать наследника, молвит: «Это тебе знамение!» — халиф грозит ей нос отсечь и в башню заточить… Опостылел аль-Мутадиду Багдад, и только он прослышал про мятеж бунтовщика и раскольника Васифа аль-Хадима на западных рубежах — сел на коня, повел сам войско в Сирию. Мятежников разогнал, Васифа схватил, привез в Багдад, бросил в тюрьму — и от поездки вроде как полегчало халифу. Говорят, услышали от него небывалые речи: «Так этот бунтовщик был смел и доблестен, что не хочу его казнить, хочу пощадить. Пошлите к нему в темницу, пусть просит, что ему нужно». Передают тюремщики: «Ничего смутьяну не надо — просит только пучок базилика понюхать да книг почитать». — «Выдать», — велел халиф, а сколько-то времени позже осведомился: «А какие книги он выбрал?» — «О царских деяниях, о неправедных войнах, о воздаянии царям-тиранам». — «Сам он смерть свою приближает», — вздохнул аль-Мутадид. Через некоторое время было объявлено: Васиф умер в тюрьме; дело привычное. Но аль-Мутадид был человеком по-своему честным — когда тело, как положено, предъявили народу, оно было без головы. Труп распяли на мосту, но друзьям казненного халиф разрешил его набальзамировать, и тело двенадцать лет провисело нетленным. Уже много после аль-Мутадида во время очередного бунта добрые багдадцы сняли тело с креста «и понесли его на плечах своих, и их около ста тысяч человек, танцуя, распевая и крича вокруг него: «Учитель, учитель». Когда же наскучило им это, бросили они Васифа ал-Хадима в Тигр.» Но поход оказался халифу не настолько на пользу, как казалось: он переутомился, простыл и заболел. Впрочем, охотно распускали слухи, что его отравили — то ли медленным ядом везир, которого аль-Мутадид успел казнить, то ли невольница подала простуженному государю отравленный платок. Он лежал на смертном ложе без чувств, но когда один из лекарей решил проверить, мертв ли халиф, и стал ощупывать ему ноги, аль-Мутадид дернулся так, что лекарь отлетел, ударился о стену и умер. А аль-Мутадид, казалось, услышал шум за окном, очнулся, повел вопросительно глазами; советники содрогнулись, самый сообразительный сказал: «Это смута среди везировой челяди — но он скоро ее успокоит, вот только раздаст казну…» Халиф привстал на локтях, побагровел, рухнул навзничь и умер. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 01/26/09 в 16:02:05 Вот это советники!! Такой сообразительности любой позавидует. Нашли, чем добить рачительного. Негодяи. :D |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/01/09 в 21:15:25 БАГДАДСКИЕ ВОРЫ Раз уж столица вернулась в Багдад, грех умолчать и о такой его важной достопримечательности, как воры. К ворам арабы-горожане относились с удивительным добродушием и даже любованием их изобретательностью и удалью, буде такие проявлялись (к аль-Мутадиду это, разумеется, не относится, о чем – ниже); ужас и ненависть доставались разбойникам, т.е. вооруженным грабителям и убийцам. Разбойник – это прежде всего негорожанин, дикарь по природе или сознательно дикарю уподобившийся; а сплошь и рядом он и происходил из тех крестьян, которых аббасидский город крепко обирал, не любил и боялся; вор же, как-никак – свой человек, горожанин. Эта разница очень заметна, кстати, по сказкам «1001 ночи»: ворами там любуются (ну, кроме разве что Бейбарсовых начальников стражи – но те сами разбойники), им сказитель сочувствует и переживает, а отношение к разбойникам – как к полной нелюди: история Али-Бабы тому примером. Впрочем, воры, описанные в сказках «1001 ночи» — это все же воры каирские, к какому бы городу их ни приписывали сказители; но багдадские им не уступали. И одна из важных особенностей аббасидского уголовного мира — это так называемые таввабы. То есть воровская верхушка, от взлома и карманничества уже отошедшая (это называлось «раскаянием»), зато держащая в своих руках скупку краденного (или выкуп краденого владельцами, если те знают, к кому обратиться), дипломатию между шайками, защиту монополии «своих» городских воров от «гастролеров» и, разумеется, связи с властями. И обращаться к ним приходилось даже аль-Мутадиду, который, надо отдать ему должное, их при этом презирал и ненавидел примерно как разбойников. Спросонья Итак, в столице казна выделила деньги для уплаты жалования войскам - десять мешков. Раздавать должны утром - а на ночь положили в дом войскового казначея. Утром обнаружилось: стена дома подкопана, денег нет, никто ничего не видел, не слышал, а чем оборачивается задержка жалованья войскам, все знали – недаром аль-Мутадид такие неплатежи искоренял любой ценой. Халиф зовет начальника стражи и говорит: «Чтоб нашел - и деньги, и вора, а то...». Начальник стражи туда, сюда, обратился к таввабам: «Если не выдадите вора, я добьюсь, что халиф вас казнит: он цену вашему раскаянию хорошо знает». «Они рассеялись по переулкам, рынкам, женщинам, кораблям, притонам и игорным домам и не замедлили привести человека худого, слабого телом, в потрепанной одежде, ничтожного состояния и сказали: “О господин мой, вот содеявший. Он чужак, не из этого города, и все люди согласны в том, что он — устроитель подкопа и вор, укравший деньги”». — «А где, собственно, деньги?» — вопрошает начальник стражи. Таввабы в ответ: «Вора мы вам доставили, а где краденое – у него узнавайте; нам он тех казенных денег не сдавал, и мы даже знать не желаем, где эти десять мешков, дабы в искушение не войти». Стража допрашивает - парень отвечает: «знать ничего не знаю», стража его в кнуты - он твердит все то же... К вечеру халиф требует к себе начальника стражи и узнает: вор пойман, но отпирается. «Плохой ты стражник, - говорит Мутадид, и начальник стражи бледнеет. - Сюда задержанного». Тот и перед халифом божится, что не виноват - это местные воры его подставили как чужака. «Ты сам, может, и не шибко виноват, - говорит халиф. – По тебе видно, что на своей спине ты и одного мешка с серебром не унес бы. Выдашь сообщников — кару честно разделю между всеми, на тебя меньше придется». — «Были б сообщники – выдал бы, да нету их у меня, потому как не крал». — «Пытать!» Пытают, уже со всей мутадидовой изобретательностью - но «слово его все едино». «Скажи, где деньги - запирательством не спасешься, всяко казню!» - «Ничего не знаю!» Аль-Мутадид сменяет гнев на милость, зовет врачей с болеутоляющим, сажает вора за свой стол, велит принести разносолов, сулит, что если тот выдаст краденое - его помилуют, а воровскую старшину, уличившую его, казнят страшной смертью - но тот твердит: «знать ничего не знаю». «Так, - говорит халиф, - теперь больше не бейте его и не балуйте, а только спать не давайте еще несколько часов; а потом принесите перину и оставьте в покое». Через несколько часов халиф врывается к вору - тот спит без задних ног; халиф рявкает у него над ухом: «Где деньги?» Вор бурчит, не раскрывая глаз: «Там-то и там-то,подкоп в казначеев дом рыл оттуда-то, оставь в покое!» Проверяют - и впрямь десять мешков в указанном месте есть. Халиф велит жалованье войскам выдать, а вора казнить (опущу неаппетитные подробности, как именно; с употреблением пневматики). И тут приходит офицер с раздачи денег и докладывает: «Жалованье заплачено, государь, все довольны - только вы сказали, в этих мешках денег на десять полков должно было быть - а тут на одиннадцать...» Орел, отец Сокола Бывала проруха и на таввабов. Аль-Мутадид был и слыл скупцом, но важность зрелищ понимал. Одолев очередного мятежника, устраивает он торжественное шествие: плененного врага везут по городу в бархатном кафтане, в шелковом шлыке, раззолоченного, на слоне; за ним – его брата и союзника, тоже разукрашенного, на двугорбом верблюде; затем – прочие важные пленные во всем своем грабительском блеске. И уж следом – халиф на сером коне, в скромном аббасидском черном кафтане и в солдатской шапке, со своими воинами. Народ в полном восторге, толпа теснится вдоль всей дороги, на крышах, на мосту через Тигр… вот мост и не выдержал. «В этот день утонуло около тысячи душ из тех, которых опознали, помимо тех, которых не опознали, и людей вытаскивали из Тигра баграми и при помощи ныряльщиков. Поднялся шум и умножился крик на обеих сторонах.» И вот вытаскивают водолазы мертвого юношу – сам красив, а одежка на нем еще красивее, а кольца и ожерелья – золотые да самоцветные. И сквозь толпу к нему пробивается ветхий старичок, и рыдает, и бьет себя в кровь по голове, и причитает: «Единственный мой, кровинка моя, на кого ты меня оставил! Спасибо, люди добрые, что не оставили дитя мое на корм рыбам!» С помощью доброхотов грузит труп на ослика и, безутешный, уезжает. А едва он скрылся, появляется богатейший багдадский купец, лица на нем нет, и спрашивает: «Мне передали, что с моим сыном несчастье — где он? Выглядит он так-то и так-то, одет так-то, а украшения на нем такие-то». Ему рассказывают, что произошло, он бьет себя по голове и говорит: «Да что мне эти шелка и золото – сыну они больше не нужны, я б их роздал! Только теперь мне и похоронить-то некого…» Дошел до государя, аль-Мутадид распорядился: «Найти вора». Вызвали таввабов; те в ответ: «Знаем мы того старика: это знаменитейший вор города и всего Ирака; нас он знать не желает и слушать не слушает, и у нас он как бельмо на глазу. Как его отец с матерью нарекли — никто не ведает, а сам он себя зовет Орел, отец Сокола. И не вели нам, государь, его выдавать, ибо если б могли – давно бы выдали». Об этом Орле много историй осталось — ибо прожил он долго и натворить успел немало. Вот раз приходит он к дому одного богатого судьи — одет бедно, на одном плече глиняный кувшин, на другом — топор. Кувшин ставит на землю, лишнюю одежку — в кувшин, ибо лето жаркое, топор берет в руки и начинает крушить завалинку — кирпич в щебень, осколки в стороны. Судья выбегает, видит это безобразие и спрашивает: «О старец, будь ты неладен, что ж ты творишь?» Старец в ответ ни слова, знай машет топором; собирается толпа. Один сосед хватает его за руку, двугой дает в морду, тут разрушитель вопиет: «Горе вам! Неужели вам не стыдно поднимать руку на ветхого старца?» — «Слушай, старец, ты что творишь?» — «Как что? Что хозяин этого дома велел, то и делаю — он и заплатить за работу обещал». — «Да вот же хозяин дома, он ни сном ни духом…» — «Кто? Этот? Нет, это не хозяин, мне другой велел». — «Не трогайте его, — говорит судья. — Видно же, что он — не разбойник и не безумец, только прост до глупости; кто-то из моих недругов его подговорил такое учинить, назвавшись хозяином дома». — «Ой, — спохватывается старец, — а ведь пока я работал, у меня одежку сперли — и плащ, и новую рубаху, намедни купленную, и верхние штаны… Совсем последние времена приходят — чего не придумают, чтоб у бедного старика последнее украсть». Все беднягу пожалели, судья его одел, соседи от щедрот дали ему кто сребреник, кто три, а кто десять… «и ушел он с приобретением». Говорят, аль-Мутадиду так и не удалось его поймать... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/01/09 в 21:18:00 Гавриил-архангел А начинал свой воровской путь Орел еще при государе аль-Мутаваккиле. Аль-Мутадид был скуп, а аль-Мутаваккиль жаден — помните историю про лекаря Бохтишо и бармакидскую чашу с ложечкой? Эта лекарская семья была преуспевающей и богатой, и халиф на их богатства глаз клал не раз. И вот как-то поспорил аль-Мутаваккиль с Бохтишо, что если у лекаря что украдут, то халиф и его люди краденое сыщут в три дня и три ночи. И если государь этот спор выиграет — то с Бохтишо подарок в десять тысяч сребреников, а если халиф проспорит — пожалует лекарю имение. Поспорили — и скоро оба пожалели. Лекарь решил: «Под такой спор подошлет государь сам ко мне вора — тот украдет какой-нибудь пустяк, сдаст халифу, а мне потом платить!» Укрепил дом и расставил стражу. А халиф решил: «Ну вот украдут что у Бохтишо — он если и признает саму кражу, то от украденного точно потом отопрется, или вообще пожалуется на кражу, а ее и не было — что тут я найду?» Спросил совета — и присоветовали государю обратиться к молодому вору по кличке Орел (отцом Сокола тот тогда себя еще, кажется, не звал). Тот выслушал, кивнул и отвечает: «Все будет сделано — и украду, и доставлю, да такое украду, что точно этот лекарь не отопрется!» И обещанное выполнил — охрану одурманил гашишем, а к Бохтишо (доброму христианину — что для благочестивца аль-Мутаваккиля служило хорошим оправданием для всех его вымогательств) явился в обличии архангела Гавриила, с пудовой свечой, и огласил ему волю Иисуса, сына Марии: залезть вот в этот сундук, а зачем — не спрашивай: такое, мол, тебе испытание. Бохтишо, говорят, поверил, а Орел сундук запер и к халифу доставил: «Вот я украл, а ты нашел — от этой покражи лекарь не отопрется!» Получил награду и исчез. И еще один архангел Это мне напомнило другую похожую историю. Дело было через сто лет примерно и не в Багдаде, а в Самарре. Жила там благочестивая вдова (видимо, и впрямь благочестивая, коли о ней так говорили даже в эту пору, когда мутазилитов не жаловали – а женщина принадлежала к их толку), а у нее был сын, ростовщик, меняла и кутила — что ни ночь, уходил гулять в кабак. Чтоб он все нажитое не просадил, старуха денег ему оставляла немного, а основной его дневной доход клала в кошель и прятала у себя в кладовой. А в кладовой — стены тиковые, дверь железная, никакому вору не взломать! Один вор о том узнал и решил кошель все же выкрасть. Однажды вечером пробрался он в дом. Меняла ушел в кабак, старушка ужинает, спрятав кошель в кладовку, а вор сидит в укромном месте и ждет: вот ужо она наестся, разомлеет и завалится спать… Не тут-то было: поела женщина и начала молиться: да избавит Аллах ее сына от пагубных страстей. Час молится, два молится, уж полночь минула, а сна у нее ни в одном глазу. Тут вор припомнил, видать, пример Орла; подхватил старухино широкое покрывало, завернулся в него подиковеннее, в домашнюю жаровню сыпанул горсть ладана и предстал перед старухой с дикими завываниями. «Ты кто?» — спрашивает она, а вор в ответ: «Я — ангел Божий Гавриил, послан в ответ на твои молитвы, дабы покарать твоего беспутного сына!» Она чуть в обморок не падает и просит: «О Гавриил! Яви свою милость, не убивай мальчика насмерть — какой ни есть, он у меня один!» — «Я не послан его убивать, — молвит вор, — но лишь взять его кошель, и тем уязвить его сердце, и пробудить в том сердце раскаяние! Где кошель-то?» — «Делай то, зачем ты послан!» — воскликнула старуха и сама отперла кладовую. И вошел туда «ангел», и взял кошель, и был приятно удивлен, найдя там много иного ценного — и весьма разочарован, когда собрался выйти, а железная дверь уже на замке и засове. «Открой дверь, — кричит он, — и выпусти меня, я уже проучил твоего сына!» — «О Гавриил, — кричит в ответ женщина сквозь дверь, — уж так ярок свет, от тебя исходящий, что я чуть не ослепла и боюсь вновь тебя узреть!» — «Я умерю свое сияние, открывай!» — «О посланник Господа Миров, ну пролети ты через крышу или пером крыла своего рассеки стену, что тебе стоит — только не заставляй меня, старую, рисковать зрением!» Уж всяко вор ее и просил и уламывал, но старуха вернулась к молитве — и больше ни слова в ответ. До самого утра, когда вернулся из кабака ее сын, узнал, что стряслось, и кликнул стражу… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/16/09 в 13:02:35 Багдадские (и не только багдадские) мошенники Кроме откровенных воров, были в Ираке и иные жулики. И излюбленным прикрытием их было благочестие… Благочестивый сон Известно, что арабы, особенно по первому времени, крепко подозревали тюрок-наемников, что те никакие не мусульмане… И вот один багдадский нищий выучил греческий язык и сирийское наречие арабского, переоделся христианским монахом и отправился в Самарру, где и попросил приема у одного из тюркских воевод. Тот его принял, нищий же заявил: «Я монах из такой-то сирийской обители, где и подвижничал тридцать лет – а на тридцать первый год увидел я во сне пророка Мухаммеда, да благословит его Аллах! Он прошел сквозь монастырские стены, и призвал меня отринуть христианство и принять ислам, и я проникся его призывом и так и поступил. А Посланник Божий и говорит: есть у меня к тебе еще одно поручение. Служит сейчас в Самарре такой-то тюркский воевода – и написано ему на роду быть в раю. Ступай же к нему и будь свидетелем того, как он произнесет символ веры!» Тюрку это понравилось, он немедленно начал читать символ веры, сбиваясь и путаясь в арабских словах, но нищий ему подсказывал по слогам: «Нет Бога кроме Бога и Мохаммед – Посланник Божий…» Воевода одарил его одеждой и деньгами на пять сотен сребреников и был очень доволен. На следующий день нищий в том же наряде и с той же историей явился к другому воеводе, и так день за днем, пока не скопил пятьдесят тысяч сребреников. И все бы хорошо, кабы он вовремя остановился… Однако вот является он к очередному тюрку, рассказывает свой сон — глядь, а среди гостей уже сидит тот воевода, которому он первому скормил историю про видение. Нищий испугался, но довел представление до конца, получил награду, вышел — тут его хватает дюжий раб и волочит в какой-то дом. Вскоре является тот, первый, воевода, хмельной и веселый: «Ты что, решил надо всеми моими соплеменниками надсмеяться?» — «Не серчай, господин, я бедный человек…» — «Ты мошенник, — отвечал тюрок, — и я давно сообразил это, едва услышал, как кто-то из моих товарищей хвастает, что к нему приходил святой отшельник и сулил ему рай. Но я, конечно, не такой человек, чтобы разоблачить тебя тогда — иначе над нами, кто поддался на твой обман, смеялись бы все прочие воеводы, которых ты еще не успел надуть. А теперь, похоже, ты уже всех обошел…» — «Не гневайся, господин, хочешь — побей, хочешь — возьми меня хоть в шуты!» Воевода послушал его шутки, дал ему шутовское платье и созвал всех своих товарищей — те смеялись и потешались над забавником, а потом первый тюрок сказал им: «Приглядитесь — не встречали ли вы этого малого в монашеском платье?» — и рассказал все, что было. Надо отдать тюркам должное — они посмеялись друг над другом, а мошеннику дали еще денег и отпустили с миром. Он вернулся в Багдад, купил на все деньги земли, сам больше не попрошайничал и не мошенничал, а только молодежь этому обучал. Благочестивый убийца Один багдадский мошенник, да не один, а с супругой, явился в город Химс и сказал жене: «Люди тут богатые и глупые, а мы бедны, да умны — устроим-ка здесь большое представление. Вот тебе все деньги, что у нас остались, найди себе жилье в городе и живи тихо, а ко мне не приближайся и не заговаривай, если увидишь, пока я сам тебя не позову. И каждый день покупай две трети фунта изюма да столько же тертого миндаля, замеси из них тесто, скатай в катышки да клади эту смесь на кирпич возле мечети, у самого прудика для омовения». И ответила жена: «Так и сделаю». Багдадец же облачился в припасенную заранее власяницу, взял в руки четки, пошел к мечети и сел там на прохожем месте; весь день сидел, ни с кем не заговаривал, никому не отвечал — только молился шепотом. И так день и ночь, и два, и три, и неделю… И вскоре все люди в городе заговорили о великом молчальнике, постнике и молитвеннике, который не вкушает ни хлеба, ни воды, а сутки напролет молится в мечети, выходя оттуда только дважды в день, и то лишь омовение совершить во дворе у прудика. (Где, надо сказать, нашему благочестивцу удавалось и воды попить, и съесть ту мешанину, которую приносила жена и которую прохожие считали в лучшем случае сухим дерьмом). Люди же в это время собирали пыль с места, где сидел он в мечети (ибо и пыль от ног праведника может оказаться чудесна), и пытались потрогать его власяницу, и приводили немощных, чтобы он наложил на них руки; говорят, кое-кто даже поправлялся после этого. И так прошел целый год, а на исходе его багдадец подал знак жене и перемолвился с нею парой слов, когда совершал омовение, а о чем — никто не слыхал. А на следующий день, когда он, как обычно, молился в мечети под уважительными взглядами прихожан, вдруг бросается к нему какая-то женщина, бьет его по лицу и кричит с багдадским выговором: «Ах, мерзавец! Ах, враг Аллаха! Сперва ты в Багдаде убил моего единственного сына — и теперь тут строишь из себя святошу?» Люди зашумели, хотели выгнать женщину, явно же она обозналась… но тут встает молчальник — и впервые в Химсе слышат его голос: «Не троньте ее — она говорит правду! Увы, попутал меня шайтан — я и впрямь согрешил несколько лет назад и убил сына этой женщины! Раскаялся тут же, да поздно… С тех пор как ни старался я замолить свой грех, а, видно, не судьба — и то, что она встретила меня, явное знамение, что не хочет Господь принять мое покаяние! Не мешайте же ей, люди добрые — пусть, если хочет, убьет меня и отомстит мне, низкому преступнику! Прощайте!» — « И убью! — заявила женщина. — Не сама, конечно — но вставай, негодяй, я отведу тебя к судье, и пусть он приговорит тебя к смерти за моего сыночка!» И поволокла его к градоправителю. Тут старшие в общине заговорили так: «Весь год все у нас в городе шло хорошо — не иначе как по молитве этого покаявшегося грешника! Нельзя нам лишиться такого заступника перед Аллахом! Давайте соберем денег и предложим этой женщине выкуп за кровь ее сына!» И собрали серебро, и предложили ей, но она наотрез отказалась. И предложили ей двойную виру, но она заявила: «Не предам я память сына своего!» И так добавляли и добавляли горожане к выкупу, и даже сам градоправитель вложился, и дошли до десятикратной виры, и сказала женщина: «Покажите мне эти деньги — если при виде них я почувствую, что могу простить этого злодея, я приму их, а нет — потребую казни!» И насыпали перед нею сто тысяч серебром, она поколебалась и молвила: «Нет, не приму!» Тогда все горожане пришли в отчаяние, и стали срывать с себя одежды и бросать перед нею, и мужчины снимали кольца, а женщины вынимали из ушей серьги, и каждый давал, что мог, а кому нечего было дать — жестоко страдал и чувствовал себя отверженным. И наконец женщина сказала: «Что ж, вы убедили меня: я принимаю выкуп, и прощаю этого человека!» Один из горожан дал ей осла, и она погрузила на него выкуп, и покинула город, и шла несколько дней, пока не остановилась в маленькой деревушке. Где и дождалась своего мужа, который ночью сбежал из мечети. И оба вернулись в Багдад. Чеканка Один житель города Васита отправлялся в паломничество и оставил на хранение другу опечатанный мешок с тысячью золотых. Уехал и пропал. Год его нет, другой нет, десять лет нет… Времена неспокойные — не иначе сгинул. Друг, однако, печать ломать не решился, а распорол мешок снизу, золото вынул, положил вместо него тысячу сребреников и зашил все, как было. А через пятнадцать лет нежданно-негаданно возвращается паломник. Друг возвращает его мешок, тот с благодарностью его берет, распечатывает — и видит вместо золота серебро. «Ты меня обокрал!» — «Ни-ни! Печать цела, на мешке написано “тысяча монет” — и лежит в нем твоя тысяча, а ты — клеветник!» Пошли в суд. Судья выслушал обоих, спросил: «Когда ты ушел в паломничество?» — «Пятнадцать лет назад», — хором говорят оба. Судья осматривает вещественное доказательство, одну монетку за другой, и говорит: «Странное дело! Сребреники-то эти чеканены какой десять, какой восемь, а какой и вовсе пять лет назад — вот и даты стоят…» Мошенника обязали вернуть золото, серебро конфисковал судья, а глашатай ославил коварного вора по всему Васиту, так что тот был вынужден бежать от позора неведомо куда… Реликвия А это давняя история — еще времен государя аль-Махди. Явился к нему на прием человек со светком, развернул — а в нем стоптанная туфля. И говорит: — О повелитель правоверных, сие есть туфля Мухаммеда, Посланника Божия, да благословит его Аллах и да приветствует! Прими ее в дар! Халиф взял туфлю, поразглядывал, поцеловал, приложил ко лбу и к сердцу, велел снести в сокровищницу, а дарителю отдарился десятью тысячами сребреников. Когда тот ушел, аль-Махди манием руки остановил слугу, который почтительно нес туфлю в сокровищницу, и сказал своим советникам: — Я не хуже вас понимаю, что Мухаммед не только никогда не носил этой туфли, но и в глаза ее не видел, и сшита она много позже его смерти. Но обвини я этого человека во лжи, он бы впредь всем рассказывал: «Я принес государю туфлю Мухаммеда, Посланника Божия, да благословит его Аллах и да приветствует, — а тот от нее отказался!» И тех, кто ему поверит, будет больше, чем тех, кто ему не поверит, потому что простому люду милее верить слабому, пусть тот и мошенник, чем сильному, пусть тот и прав. А так за эти деньги мы купили его язык и свою добрую славу. Припрячьте-ка эту туфлю подальше! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/16/09 в 13:43:09 Ну, надо же! Я как раз недавно читала похожую историю. Возможно, Вам она известна: там попрошайничали муж, жена и дочь по очереди, разыгрывая разные роли. Коронный их спектакль был в том, что муж якобы нашел потерянные драгоценности и принес их в мечеть, чтобы нашелся хозяин, при этом объявляя. что он бедный нищий, но ему чужого не надо. Его, естественно, осыпают милостыней. Спустя какое-то время объявляется его жена (естественно, инкогнито и переодетая), рассказывая душещипательную историю. Вот она, мол, наряжает невест перед свадьбой и по несчастливой случайности потеряла одолженные украшения. Ее просят описать утерянное, она точно перечисляет, а когда ей ко всеобщей радости возвращают потерянное объявляет, что бросает свое ремесло, а лучше будет прясть и не подадут ли ей по этому случаю. Естественно, тоже возвращается с щедрым подаянием. А дочь они согласились выдать за кандидата в зятья только после того, как он доказал свои способности. Раньше он, кажется, купцом был, но решил, что нищенское ремесло прибыльнее. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/16/09 в 13:53:47 Мне именно эта история не попадалась, но сценарий, похоже, и впрямь ходовой. Вот бывали же и удачные супружества! :) Вообще жуликами арабы, кажется, любовались еще пуще, чем ворами - про них очень много баек, и все скорее доброжелательные (вон, даже тюркские наемники, обычно злые и страшные, оказались в такой истории вполне добродушными людьми...) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/17/09 в 17:47:46 Эта история - она называется "Купец и дочь нищего" входит в состав собрания историй Мохаммеда Ауфи (он жил в Индии, а писал на фарси). Но в примечании к ней сказано, что она "является буквальной переделкой "Макамов" Хамидеддина Омара ибн Махмуда Балхи. Кстати, есть там и вариант истории о благочестивом убийце, но сообщники-мошенники там не супруги, а два приятеля. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/17/09 в 18:24:05 Эти макамы мне не попадались (я из Балхи вообще помнил только Рабию адь-Балхи, первую персоязычную исламскую поэтессу - у нее история р-романтическая, можно будет как-нибудь о ней рассказать... - и пару богословов), но сюжет, конечно, благодарный, так что неудивительно. Спасибо за ссылку, может, доберусь до Ауфи... Мой вариант - по ат-Танухи. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/17/09 в 18:39:59 Расскажите про Рабию, расскажите! А у него, кажется, и о Бабеке есть? С моралью "вроде и умный был, но стольких мусульман убил"? (У него - это у Балхи) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 02/17/09 в 18:43:56 Насчет Бабека не знаю - я про то и говорю, что этого Балхи не читал, а слышал только про разных его тезок, включая, в частности, Рабию. (Эх, получится рано или поздно подборка мусульманских поучительных любовных историй... авось. Но это еще не сейчас. В следующей порции я, пока мы недалеко ушли от уголовников с одной стороны и от аль-Мутадида - с другой, наверное, про всяких соглядатаев расскажу...). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 02/17/09 в 18:49:11 Ну, ежели любовных историй, то и женских уловок тоже :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/02/09 в 14:16:05 Аббасидские соглядатаи Где воры, там и соглядатаи. Но эти истории будут не столько уголовными, сколько политическими. История о двух соглядатаях О том, как аль-Касим ибн Убайдаллах наградил своего учителя, став везиром, речь уже шла. Но платить старые долги было не единственным его занятием: прежде всего, заняв высшую после халифа должность, аль-Касим решил пожить в свое удовольствие — и начал пить и гулять. Было ему тогда лет двадцать – один из самых молодых везиров при Аббасидах; в основном назначили его из уважения к отцу, от которого он унаследовал везират. Вот раз собрал он у себя рабынь — без других мужчин, — рассыпал по полу розы вперемешку со сребрениками и начал пирушку — а когда ему хотелось полюбоваться какой-нибудь из рабынь, он не только ее раздевал, но и сам в ее платье и покрывало кутался. Забава, по сути, вполне невинная (по сравнению с некоторыми развлечениями его современников) — но на престоле еще сидел тот самый аль-Мутадид, который даже пажам, отдыхающим во дворце от дежурства, запрещал в нарды играть и обувь снимать; так что аль-Касим пировал в сугубой тайне ото всех. Наутро зовет его к себе государь и с любезной улыбкой спрашивает при всем дворе: «Аль-Касим, что ж ты нас всех не пригласил на свою вечеринку? Или постеснялся, что мы тебя в женском платье увидим?» Везир стоит ни жив, ни мертв, а аль-Мутадид продолжает говорить по-прежнему любезные слова все более железным голосом: «Что с тобою, чего ты так перепугался? Ты ж ничего дурного в таком времяпрепровождении не видишь — так чего тебе бояться? Или все-таки видишь? Ну ладно, ступай пока с богом!» Аль-Касим пришел домой мрачный, собрал друзей, рассказал им обо всем и добавил: «Понятно, что мне хотел показать государь — если он уж о таких тайных забавах моих все знает, то что уж говорить о моих неофициальных доходах, о взятках и обо всем прочем, что я скрывал даже меньше, чем эту пьянку? Но как он проведал? Не будет мне покоя, пока о том не дознаюсь!» И его друг Халид поклялся, что выяснит, кто донес халифу о забаве с розами. Пошел Халид обходить дворец, расспрашивать да прислушиваться: нет, вроде никто не похож на соглядатая. На второй день обошел ведомства, управы, пробился даже в почтовое ведомство — там, конечно, доносов множество, но вроде бы про аль-Касима нет. На третий день стал искать в самом везирском доме — никого не уличил и уже собрался уходить, как глядь — какой-то парень ползет к дому на коленях, как нищий безногий или с парализованными ногами. Привратники его впускают, треплют по щеке, расспрашивают о городских новостях — тот им новости пересказал, шутками позабавил, осведомился о здоровье каждого, расспросил о том, у кого дети что натворили. Потом между делом начал спрашивать о том, кто с утра сидел у везира в приемной и кого тот принял, а кого нет. Потом подобрал брошенные ему медяки и пополз так же в дом — привратники пропустили. Халид их спрашивает: кто такой? А привратники в ответ: «да простачок убогий, бедный, глуповатый, но добрый и веселый. Тут в доме все его любят, а он нам новости рассказывает». Халид насторожился и потихоньку двинулся за калекой. А тот и на кухню заглянул за объедками — с поварами поболтал, узнал, что везир кушал и с кем застольничал; и с кравчими потолковал, и с хранителями кладовой, и с писарями, и евнухами из гарема, а через них всяких приветов и новостей гаремным женщинам передал — и со всеми весел, любезен, всех потешает. И все с ним тоже приветливы, ибо отрадно видеть, когда человек в беде, а духом не падает. И так добрался он от челядинца к челядинцу до самых дальних покоев аль-Касима, куда тот и ближних друзей не впускал. «А хозяин ваш как, да благословит его Аллах?» — спрашивает. Челядинцы в ответ: «Последние дни плохо что-то с хозяином: не ест, не пьет, не спит да горюет, а почему — не ведаем». Наконец, нищий уполз из дома — с корзинкой, до краев полной хлеба и обгрызенной халвы и с горстью монет в кармане. Халид двинулся за нищим следом по улице — до моста, через мост, до ночлежного двора. Там калека и скрылся — и слышно было, как там его другие нищие приветствуют так шумно и радостно, что внутрь Халид уже не решился заходить. Стоит у входа, думает, что тут к чему — глядь, а парень этот выходит из ночлежки. На обеих ногах, бодрым шагом, в шелковом кафтане и огромном тюрбане, да еще и с длинной белоснежной бородою. Халид сообразил, что и ему бы не грех переодеться, кликнул своего слугу, обменялся с ним платьем и поспешил за поддельным калекой. А тот подошел неспешно к дворцу Тахиридов, но заходить не стал — только подозвал евнуха и передал ему маленькую сложенную бумажку. И ушел — дальше Халид за ним уже не следил. Вернулся Халид к везиру и говорит: «Аль-Касим, дошло до меня, что принял ты сегодня утром таких-то просителей, а отшил таких-то, а к столу тебе подавали то-то и то-то, только у тебя охоты к еде не было, а такая-то твоя наложница опасается, что ты к ней последние дни не заходишь, потому что предпочел ей сякую-то…» Везир смотрит на него дикими глазами и спрашивает: «Откуда ты узнал все это?» — «Оттуда же, откуда весть о розовой пирушке дошла до государя», — говорит Халид и рассказывает все от и до. Аль-Касим дал ему крепких ребят, они устроили засаду в том самом дальнем кабинете, до которого добрался «калека» и в следующее посещение схватили его. Везир его допросил — тот сперва отпирался, а потом признался, что и впрямь он халифский соглядатай, Ибрахим-хашимит, приставленный к везиру, а жалованья ему идет — тридцать золотых в месяц; все же, что ему набросали как нищему, он раздает в ночлежке настоящим попрошайкам, так что те его сроду бы не выдали. Эта история сохранилась в разных изводах, и кончается она в них по-разному. В одном везир велит халифского соглядатая удавить и тихо закопать. А в другом сажает под замок, а через несколько дней государь вызывает аль-Касима и говорит: «У тебя, сдается мне, гостит мой верный человек Ибрахим. Я его ценю. Давай меняться: ты его отпустишь по-хорошему, а я к тебе другого соглядатая не приставлю. А если он куда-то совсем исчезнет, то я знаю, с кого спрашивать за его кровь». Аль-Касим поклонился, соглядатая выпустил, да еще пожаловал деньгами да кафтаном — и больше сведения о нем халифу и впрямь не поступали. По крайней мере, аль-Мутадид ни разу не дал везиру повода в том усомниться. Говядина и курятина Египетский эмир Ахмад ибн Тулун, отколовшийся в пору смуты от халифата и правивший Египтом и Сирией, основатель династии Тулунидов, слыл человеком и умным, и добродушным (про то, как ему слуга кафтан замарал, я уже рассказывал). Вот сидит он в саду в беседке, обедает с друзьями и сподвижниками, а в сторонке сидит оборванный нищий. Ахмад взял со стола кусок курицы, кусок говядины, кусок халвы, завернул каждый в лепешку и велел дать нищему. Тот начал кланяться и благодарить, но ибн Тулун отмахнулся и продолжал застолье и беседу. Внезапно он кликнул стражу, велел схватить нищего, глянул ему в лицо и спросил: «Ну как, соглядатай, сам отчитаешься, какие тебе наказы дал аль-Мутадид, или пороть тебя?» Нищий малость поотпирался, но сознался. Окружающие стали дивиться, а Ахмад пояснил: «Он не только не стал есть первый же кусок, а осмотрел все, но и потом халву съел, курятину съел, а говядиной побрезговал. И после этого не ушел, а остался сидеть. Я и понял, что он не голодный и не нищий, и, скорее всего, из Ирака, где баранину и курицу любят, а говядину и за мясо не считают; а там уж нетрудно было догадаться, кто его прислал…» Надо сказать, что халиф за этот случай с ибн Тулуном расплатился. Приходит Ахмаду с нарочным небольшая посылка из Багдада; он ее разворачивает — а в ней женская туфля его, ахмадовой, самой-самой тайной любовницы (проживающей, разумеется, тут же, в Египте) и записка: «И ты думаешь, твоя жизнь не в моих руках?» |
||||||
|
Заголовок: Аль-Муктафи, или Благие намерения Прислано пользователем Kell на 03/16/09 в 09:59:34 Итак, десятый век начался, а аль-Мутадид умер. Насчет своего наследования он распорядился четко – преемником стал его старший сын Али, по тронному имени аль-Муктафи. Молодой халиф, хворый, золотушный, но целеустремленный, отца обожал, но имел и свою голову на плечах; он поставил себе достаточно четкую задачу: все хорошее из отцовского правления сохранить, со всем скверным покончить. «Всем плохим» он считал аль-Мутадидову жестокость и лютость (в конце концов, это его мать чуть не лишилась носа за противоречие супругу…). «Приказал он разрушить темницы, которые построил аль-Мутадид для мучения людей, и выпустить тех, кто был заключен там. Приказал он вернуть дома, которые забрал аль-Мутадид для устроения в них темниц, владельцам их и раздал им деньги. Склонились к нему сердца подданных, и умножилось число молившихся за него». «Всем хорошим» аль-Муктафи считал борьбу с еретиками-исмаилитами разных толков, с засильем тюрков-воевод, с расточительством и с неправым судом. Насчет борьбы с расточительством испытанное средство было наготове — сокращение расходов двора. Он назначил подавать к государеву столу не больше десяти блюд в день (считая все трапезы), козленка по пятницам и три чаши халвы сверх прочего. Халву он особенно любил, но если она оставалась недоеденной — приказывал не разбазаривать остатки, а подавать их на следующий день. То же и с хлебом: нетронутые вчерашние лепешки подавать сегодня снова, а разломленные – крошить на тюрю. И хотя под конец царствования он, как и многие предшественники, задался целью построить себе чудо-дворец, но достроить его (и даже толком начать строительство) не успел и казну после себя через шесть с половиной лет правления оставил полную — даже чуть полнее, чем принял. Это восприняли как чудо — но при жизни аль-Муктафи так же корили за скупость, как и его отца. Последние сроки приходят С исмаилитами дело обстояло сложнее. Это были крайние шииты, не ладившие со своими умеренными собратьями так же, как и с суннитами. По их учению, Мухаммед был не просто человеком и посланником Аллаха, но воплощением Бога в человеке, и эта божественная благодать могла передаваться «по завещанию»: Мухаммеду наследовал Али, Али передал ее своим преемникам-имамам… А шестой имам, в середине восьмого века, сперва назначил своим преемником своего старшего сына Исмаила, а когда тот стал вести себя неподобающим образом, пить и гулять — отстранил и назначил на его место младшего сына Мусу. Сторонники Исмаила, однако, полагали, что никакие поступки потомков избранного рода Али греховными быть не могут, а завещанную благодать отнять нельзя, тем более — у старшего сына в пользу младшего. К тому же шииты-имамиты, принявшие Мусу, с аббасидскими властями ссориться не стремились и тихонько ждали, пока явится в роду Али мессия-Махди и наведет порядок — а сторонникам Исмаила было невтерпеж. И хотя Исмаил умер раньше отца и ни о каком преемничестве, казалось бы, речи быть уже не может, но исмаилиты утверждали, что это обман, умер другой человек, а Исмаил скрылся и тайно продолжает руководить всеми праведниками как истинный имам — и т.д. и т.п. У Исмаила остался сын Мухаммед, и когда он умер, уже среди исмаилитов грянул раскол. Одни признали его смерть и заявили, что имамат наследуют потомки Мухаммеда (живущие в тайне в надежных местах и передающие указания через вернейших из верных); это был так называемый фатимидский толк. Другие заявили, что Мухаммед ибн Исмаил — седьмой и последний имам, и он вовсе не умер и до Страшного Суда не умрет, а будет руководить общиной лично — опять же из тайного укрытия через верных сподвижников. В честь этого «укрытия» их толк и стал называться «карматы». Богословское учение исмаилитов в целом и карматов в частности было сложным и красивым: с явным смыслом Корана и тайным смыслом, с нумерологией и тайнописью, с адом невежества и раем Высшего Знания, с познанием Истинного Бытия (которое и есть Бог) по Вышнему Зову постепенно, по мере прохождения степеней посвящения… И почти весь гностический и неопифагорейский арсенал с Мировой Душою, Мировым Разумом (да не одним, а семью Мировыми Разумами!). Отражение Мирового Разума в нашем мире – это пророк, «разумный», «говорящий». Таких было шесть: Адам, Ной, Авраам, Моисей, Иисус и Мухаммед. И при каждом из них имелось свое отражение Мировой Души, сподвижник-толкователь, который, однако, именуется «молчащим»: при Моисее – Аарон, при Иисусе – Петр, при Мухаммеде – Али. А седьмой и последний совместит в себе и «говорящего» и «молчащего», он и будет мессией-Махди, «имамом воскресения из мертвых», и имя ему – тоже Мухаммед; карматы утверждали, что им и стал Мухаммед ибн Исмаил. Аббасиды исмаилитов не жаловали и преследовали (особенно им не нравилось положение «праведному всякое деяние праведно, и любое деяние нечестивца нечестиво», подозрительно напоминавшее учение зинджей), исмаилитам стало невмочь ждать явления Махди, и вот около 890 года крестьянин из под города Куфы Хамдан Кармат возгласил: Мухаммед ибн Измаил вот-вот явится, грянет конец света и воскресение из мертвых, и по такому поводу все старые законы и правила отменяются, а новые, справедливые, для наших последних времен, он будет вещать сам. Что все вокруг очень похоже на последние времена и преддверие конца света, многие (особенно тут, на юге Ирака, где только что зинджи отбушевали) были согласны; что власти неправедны, чиновники лихоимствуют, а тюрки грабят — сомнений тоже ни у кого не было, невзирая на все старания аль-Мутадида. У карматов становилось все больше приверженцев, и в Ираке, и в Иране, и в Аравии с Йеменом, и в Египте с Сирией. Справедливость в их общинах была налицо: все праведные равны (хотя руководят наиболее близкие к сокрытому имаму), все имущество поровну, а имущество добывается грабежом неправедных. В Бахрейне даже государство карматское сложилось на этой основе — правда, еще все-таки потребовались рабы, но они были тоже из неправедных. Сунниты, шииты, исмаилиты иных толков — это все, конечно, неправедные. Халифу все это очень не нравилось. Он послал войска под Куфу — карматы их разбили. Карматский воевода Зикравайх в Сирии подошел к «западной столице» — Дамаску; Муктафи выступил против него со всеми силами, разгромил и из Сирии карматов выкинул; под ударами халифа с одной стороны и исмаилитов - с другой рухнула недолгая династия Тулунидов в Египте. Но на юге Ирака карматы держались прочно, в Аравии грабили мекканских паломников, в Египте сцепились с исмаилитами-фатимидами, упрямо прибирающими к рукам северную Африку. Аль-Муктафи метался и сражался, но всюду поспеть не мог (а была еще и Византия…). Править державой становилось все более сложно, тюркам халиф не доверял по-прежнему, до гражданских дел руки доходили все реже. Халифат или вазират? Что касается правосудия и избавления от воевод, тут все сложилось даже хуже. При вступлении аль-Муктафи на престол «пожаловал он аль-Касима ибн Убайдаллаха и не пожаловал никого из военачальников». Аль-Касим был его другом с детства и ровесником – ему тоже еще и тридцати не было; аль-Мутадид, как мы видели, к молодому везиру подсылал соглядатаев, аль-Муктафи доверился ему полностью. Везир еще помнил, как неустойчиво было его положение в прошлое правление, стал искать способ закрепить за собою власть — и нашел его: он решил стать избавителем государя от заговоров. Если же заговоров нет — значит, их нужно выдумать. С первым же заговором ему повезло: целью был выбран Бадр, соратник аль-Мутадида по многим походам, человек сильный, влиятельный и нынешним халифом сильно нелюбимый. Бадр прослышал, что везир против него восстанавливает и халифа, и других военачальников; резни в столице он не хотел, снялся со своим войском и двинулся от Багдада к городу Васиту, чтобы стать там станом. Это уже выглядело вполне как мятеж; халиф тоже вышел с верными его войсками навстречу (Масуди простодушно описывает это: «вывез аль-Касим аль-Муктафи на реку Заййал и встал там лагерем»). Но Бадр не нападал, и халиф не нападал; могли и помириться. Везир вызвал сановника и послал его к Бадру послом с обещанием от лица аль-Муктафи прощения, пожалований и всяких благ; сановник возразил: «Не стану я передавать от государя послание, которого я от него не слышал». Аль-Касим оставил его в покое, нашел более послушного сановника и отправил его; Бадр доверился, двинулся в халифскую ставку, был по дороге перехвачен людьми везира и убит. Аль-Касим преподнес халифу голову бунтовщика, халиф его поблагодарил за услугу — а по стране разошлись слухи и песни о том, как коварный везир зарубил доблестного воина во время молитвы. Аль-Муктафи слушал, морщился и старался делать вид, что не слышит. Еще пару заговоров, уже полностью вымышленных, аль-Касим уничтожил столь же успешно — корабль с задержанными подозреваемыми нечаянно потерпел крушение на Тигре, команда спаслась, а арестованные в оковах не выплыли. Знаменитого, но брюзгливого и полукрамольного поэта ибн ар-Руми аль-Касим даже не стал казнить — отравил пирожком. Постепенно везир вошел во вкус; он решил попробовать зубы на государевой семье. Был у халифа дядя, знаменитый поэт Абдаллах ибн аль-Мутазз, человек дерзкий, но аль-Мутадидом любимый; аль-Касим обеспечил ему опалу (впрочем, этот ибн аль-Мутазз заслуживает отдельного рассказа, о нем в другой раз). Был и другой дядя — Абд аль-Вахид ибн аль-Муваффак. Этот политикой не интересовался напрочь, и вообще мало чем интересовался, кроме веселых гулянок, любимых собак, бойцовых петухов да козлов и красивых юношей. На беду, кое-кто из этих юношей оказался из ближних телохранителей халифа; аль-Касим не замедлил обвинить Абд аль-Вахида в заговоре и подготовке покушения. Халиф послал к дяде соглядатаев, те послушали, какие разговоры ведутся в его доме, и подтвердили аль-Муктафи полнейшую невинность родича. И все же везир Абд аль-Вахида велел втайне схватить и заточить; никто не посмел пожаловаться государю. В общем, «был везир аль-Касим ибн Убайдаллах велик ужасом, силен отвагой, проливающим кровь в изобилии. Великий и малый были в ужасе и страхе перед ним. Никто из них не знал с ним покоя». Продолжалось все это недолго: аль-Касим внезапно заболел и умер едва тридцати лет. Халиф оплакал его, захотел отвлечься, попросил позвать своего веселого дядю Абд аль-Вахида — ему отвечают: «Да разве ты не знаешь, государь, что его уже несколько месяцев как замучил в узилище аль-Касим?» Аль-Муктафи взъярился так, что кое-кто из придворных вспомнил его отца, велел выволочь бывшего лучшего друга и советника из могилы и высечь труп плетьми — но, впрочем, вовремя остановился, приказ отменил и погрузился в мрачность. А потом назначил нового везира и доверял ему до самой своей смерти столь же полно, сколь раньше доверял аль-Касиму. Этот везир, правда, не лютовал и вел себя достаточно прилично; баек про него почти нет. Зато у него имелся умница-брат Али ибн аль-Фурат, и о нем еще пойдет речь... В целом, именно в это время произошел важный переворот. И до того везир был главным чиновником в державе — но не более; халиф мог доверять везиру, но никогда не передавал ему по-настоящему всей полноты власти — даже Яхья Бармакид таковой не обладал. Аль-Касим первый прибрал к рукам, по сути, всю власть — а со своими соперниками из воевод поступал так, как мы видели на примере Бадра. И начиная с аль-Касима на полсотни лет стало не очень понятно, кто в державе главнее — халиф или везир? Убайдаллах оставил должность сыну, вскоре начали процветать везирские династии, и даже еще не занимающим должности сыновьям действующих везиров официально назначалось жалование примерно равное министерскому. Надежнее положение везира, однако, не стало — просто низвергали их теперь не гневные халифы, а такие же конкуренты из высших сановников… |
||||||
|
Заголовок: Халиф на день Прислано пользователем Kell на 03/30/09 в 18:31:23 «Смерть — это стрела, выпущенная в тебя, а жизнь — это то время, что она до тебя летит», — писал Абдаллах ибн аль-Мутазз. Он был сыном злополучного государя аль-Мутазза и внуком Кабихи, двоюродным братом и примерным ровесником аль-Мутадида. Видов на престол у него не было — он рос в глубине багдадского дворца без особой свободы передвижения и учился. В основном — писать стихи. Необходимости зарабатывать поэзией у него не было, обязательных панегириков – главного тогдашнего жанра — он мог благополучно избегать и писать так, как нравится, и о том, о чем хочет. Название главного его трактата по поэтике традиционно переводится как «Книга о новом (стиле)», а еще точнее было бы называть этот трактат «Об оригинальности». Потому что Ибн аль-Мутазз оригинальность любил и пестовал во всем. Например, в образах; это ему во многом принадлежит заслуга создания и укрепления «арабского барокко»: «Утро настало или вот-вот настанет — Плеяды на небе белеют, как босая ступня из-под траурного подола…» «За молодым месяцем темнеет полный круг луны — как лицо старого негра, окаймленное седой бородою…» «Рассвет раскрыл свои розовые губы посреди ночи…» «Едва уста сорвали розу со щеки, под нею уж краснеет новая — от смущенья…» И так далее. Утренних образов особенно много — потому что Абдаллах любил застольные стихи, а пить, увы, было модно на рассвете — «когда саму стужу пробирает дрожь от ветра, слюна леденеет на зубах, слуга ругается, а впереди целый день с его хлопотами и заботами». Иногда он выражался и позаковыристее: «пишу милому ответ на обратной стороне его любовного письма — так что даже мои строки вступают в содомскую связь с его строками…» Новые и необычные жанры он тоже жаловал. У арабов, как ни странно, не было еще толком эпических поэм. Ибн аль-Мутазз восполнил этот пробел, написав длинное героическое сочинение о подвигах аль-Мутадида — не столько о внешних войнах, сколько об усмирении и обуздании тюркской гвардии. Халифу очень понравилось, и Ибн аль-Мутаззу стали сходит с рук и куда менее лестные для властей сочинения — например, о том, какими пытками выбиваются из населения налоги или как лихоимствуют шиитские ростовщики… Еще охотнее он писал стихи о каких-нибудь собственных увлечениях — не столько красавицами, сколько занятиями. Одним из первых он сложил панегирик игре в шахматы — которые «помогают переносить горе, успокаивают страждущего влюбленного, отвлекают пьяницу от вина, просвещают воина в ратном деле, приходят к нам на помощь, когда в своем одиночестве мы более всего нуждаемся в добрых друзьях» (он и сам неплохо играл). А стихи, в которых он воспевает борзых собак, считаются у кинологов первым описанием этой породы, соответствующим научным требованиям. Общался Ибн аль-Мутазз больше всего с придворными чиновниками, и царевич о них и они о царевиче были прескверного мнения. Когда аль-Мутадид умер, везир аль-Касим поспешил восстановить нового государя против двоюродного дяди. Это было несложно — никаких личных заслуг перед племянником у Ибн аль-Мутазза не было, к поэзии аль-Муктафи был достаточно равнодушен, о личной дружбе речь не шла — поэт был почти вдвое старше двадцатидвухлетнего халифа. Абдаллах угодил в опалу, был отправлен в «ближнюю ссылку», чуть ли не впервые получил возможность посмотреть на Ирак — и описал увиденное самым нелицеприятным образом (в советских учебниках иногда приводили цитаты из него как пример того, что даже царевичи признавали порою все зверство феодально-бюрократической эксплуатации народа). Потом он все-таки вернулся в столицу — хлопотами суннитской партии и видного сановника Али ибн Исы. Шиитов Ибн аль-Мутазз крепко недолюбливал и этого не скрывал. Когда аль-Муктафи умер, не успев назначить наследника, Али ибн Иса и выдвинул было немолодого уже поэта в государи. Дети самого покойного халифа были еще младенцами, а его брату Джафару (тому самому, что когда-то кормил сверстников виноградом, ко гневу аль-Мутадида) только-только сравнялось тринадцать. Али ибн аль-Фурат, казначей и правая рука тогдашнего везира аль-Аббаса, встал на совете высших сановников и сказал: «Господа, вот перед вами невинное дитя, которое в государственных делах не разбирается — и вот взрослый умник, который разбирается и в государственных, и в ваших личных делах не хуже вас самих. Кого мы предпочтем видеть своим государем?» Вопрос был риторическим — огромное большинство высказалось за юного Джафара, который и занял престол под тронным именем аль-Муктадир и под опекой аль-Аббаса и Ибн аль-Фурата. Мать нового государя, деятельная гречанка, тоже в стороне не осталась. Ибн аль-Мутазз пожал плечами и продолжал писать стихи; но Али ибн Иса не дремал. Он создал заговор, в который вошли в основном средние дворцовые чиновники и стражники, в основном рьяные сунниты (Ибн аль-Фурат покровительствовал шиитам); сам Али ибн Иса, сделав свое дело, предусмотрительно отошел в сторону. Через четыре месяца после воцарения аль-Муктадира грянул переворот; аль-Аббаса убили, молодой халиф едва сумел скрыться, а Абдаллаха ибн Аль-Мутазза провозгласили государем. Он провел на престоле ровно один день — 17 декабря 908 года; на следующий день часть его приверженцев переметнулась к Ибн аль-Фурату, уже готовому поднять столичный гарнизон. Аль-Муктадир вновь занял свое место (на этот раз – почти на четверть века), Ибн аль-Мутазз был схвачен и через несколько дней казнен — его стрела летела сорок семь лет. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/30/09 в 18:32:21 Кстати, о шахматах, столь любимых Ибн аль-Мутаззом. Это были еще не нынешние шахматы, конечно, а тот арабский «шатрандж», который и был наиболее популярен большую часть средних веков. Но к тому времени уже произошло несколько главных переворотов, приведших к современным шахматам от, в общем-то, мало на них похожей индийской игры: у каждого из двух игроков было уже по восемь фигур и по восемь пешек, ходы определялись не броском кости, а выбором игрока. Конь, слон, король-царь ходили так же, как сейчас; слон — по диагонали на третье поле, причем мог, как и конь, перепрыгивать через фигуры. Пешка ходила вперед по одной клетке и, дойдя до конца доски, могла превращаться только в ферзя-везира (очень слабого — он ходил только на соседнее поле по диагонали). По-настоящему дальнобойной фигурой была та, которая сейчас называется у нас ладьей, у индийцев была колесницей, а у арабов (колесниц не знавших) стала птицей Рух, летающей из конца в конец доски. Фигуры двух войск были соответственно красными и черными. Шатрандж полюбился арабам еще в ту пору, когда запрет на изображения одушевленных существ был строг, поэтому фигуры были вполне символическими (тот пышный набор фигур-статуэток, который якобы подарен был Харуном ар-Рашидом Карлу Великому и хранится в каком-то европейском музее, к арабам отношения не имеет — это индийская резьба 16 или 17 века). У болванчика-царя вверху большая шишка, а впереди – коленки торчат, у ферзя – то же, только поменьше; птица Рух с распростертыми крыльями обезглавлена и похожа на зубец кремлевской стены, у коня впереди один выступ – «морда», у слона два — «бивни». (Когда фигуры стали точить на станке, делать такие «бивни» оказалось очень неудобно, и их развернули вверх — у болванчика-слона верхушка просто вертикально надпиливалась; вот вам и епископская митра…). А у пешек и вовсе никаких отклонений от геометрии не намечалось. Из-за тихоходности фигур игра шла очень, очень медленно; за выигрыш, соответственно, считался и пат, потеря всех фигур кроме короля приравнивалась к проигрышу. А для пущего ускорения играть обычно начинали чаще всего не с обычной расстановкой фигур, а сразу из дебютных позиций-табий, иногда очень красивых, со своими названиями: «Поток», «Клинок», «Крылатая» и "Дважды Крылатая"; около сорока таких расстановок дошло и до наших дней. Были и шахматные задачи — их тоже немало сохранилось. Играли со страстью и лютостью. Когда аль-Мамун взошел на престол, он собрал во дворце всех лучших шахматистов Ирака; они сидели почтительные, скованные, играли вяло и переговаривались предельно вежливо. Халиф поскучал, поскучал, потом заявил: «Шатрандж не совместим с учтивостью; говорите и ведите себя так, будто меня тут нет!» Страсти разгорелись, и дело пошло куда бойчее… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 03/31/09 в 10:35:20 Замечательно! Хотя в шахматах трудно быть неучтивым. Правила-то строгие. Только я немного не поняла вот здесь: Quote:
Кто выигрывал? Тот, кто смог уйти от мата в пат? Или тот, кто загнал противника в пат? И ещё интересно вот что. Quote:
Слабый ферзь-везир был только превращённой пешкой? А изначальный ферзь-везир оставался, как в современных шахматах, самой слабой фигурой? Или там ладья забирала себе функции ферзя? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/31/09 в 10:48:56 on 03/31/09 в 10:35:20, passer-by wrote:
Тот, кто загнал. Quote:
Табия "Дважды Крылатая" выглядела вот так: http://www.webkniga.ru/books/inline_img.php?id=8101&img_id=b9b80d70-0659-4714-97b8-ef1cf65c1c8f |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 03/31/09 в 11:16:47 Ага. Получается, что Ферзь здесь был вообще самой слабой фигурой, слабее Короля, который мог ходить тоже на одну клетку, но хоть по разным направлениям. Очень интересно расссмотреть "Дважды Крылатую". Стало быть здесь работают их правила: Ладья исполняет функции нынешнего Ферзя, Слон может прыгать, как конь, ходить по диагонали, но только на три поля. Интересненько. Если в войске целых две слабейшие фигуры - Ферзь и Король, то как можно в этой ситуации выкрутиться? Посмотрим, однако. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/31/09 в 11:35:00 Quote:
Эту табию, если не путаю, в начале 20 века И.Мизес разбирал, который вообще шатранджем интересовался... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 03/31/09 в 15:31:16 Тогда ещё один вопрос с Вашего рарешения. :) Выходит, что здесь нет альтернативы Ферзю. Иными словами, вовсе нет фигуры, которая ходит и по вертикали, и по горизонтали, и дальнобойная? Тяжеловато выиграть при таком раскладе. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 03/31/09 в 16:19:10 Нету. Потому и играли так подолгу, в частности. |
||||||
|
Заголовок: Пророки и еретики Прислано пользователем Kell на 04/13/09 в 04:51:25 Время аль-Муктафи и аль-Муктадира — это пора великих ересей и знаменитых подвижников, пророков и лжепророков. Среди них были чудотворцы — особенно среди мистиков-суфиев. (Они старательно вводили чудеса в моду, и иногда чудеса эти оказывались не вполне приличными даже на их собственный взгляд. Один суфий решил сотворить чудо, взял у рыбака удочку, встал в воду у берега и обратился к Аллаху: «Клянусь силой и могуществом Твоим, что если не поймаю сей же час трехфунтовую рыбу, то немедленно утоплюсь!» — и на крючок тотчас попалась рыба оговоренного веса. Прослышав об этом шантаже, главный тогдашний суфий аль-Джунайд сказал: «Лучше б он выудил змею и был ею ужален!») Были аскеты — затворники, не выходившие из дома кроме как в мечеть или безвыходно поселявшиеся прямо в мечети, подвижники, десятилетиями не садившиеся или, наоборот, спавшие только сидя, но никоим образом не лежа, никогда не поднимавшие головы или лежавшие на ножах, и так далее. Одним из способов подвижничества (правда, чуть позже) было неуклонное и крайнее соблюдение закона. Один благочестивец не забивал гвоздя в стену, за которой жил сосед, дабы не посягать на совместную их собственность, и два раза в год платил ежегодный налог, дабы никто не подумал, что он считает налог слишком высоким; другой не ел риса — ибо крестьянин, растивший этот рис, был вынужден при орошении полей красть воду у соседей; третий не позволял своему ребенку, оставшемуся без молока, сосать грудь, предложенную жалостливой соседкой, — ибо это нечестно по отношению к младенцу самой соседки. Но самыми знаменитыми в первой половине десятого века были двое: Убайдаллах аль-Махди и Хусейн аль-Халладж. Убайдаллах Фатимид, исмаилит, еще в молодости сцепился с карматским руководством (насмерть — кое-кого убил, Хамдан Кармат от него едва спасся, за ним самим убийцы гнались до конца его дней), бежал в Магриб и там объявил себя Махди, Спасителем, который должен явиться перед концом света. Перед концом света и под властью Махди должны были пасть все неправедные законы; берберы в Северной Африке прекрасно знали, какие законы неправедны, — те, по которым вся власть у арабов, а они, берберы — не оценены и неуважаемы. Они пошли за Убайдаллахом и положили к его ногам почти всю Северную Африку: Марокко, Алжир, Тунис (тамошний эмират, владевший, кстати, Сицилией, считался вассальным по отношению к багдадскому халифу, но политику вел самостоятельно и дань посылал неохотно; на этот раз тунисский правитель воззвал о помощи к Аббасидам, но помощи этой не получил), Ливию, и много лет воевал за Египет. По ходу дела, правда, выяснилось, что новые времена не настают, а праведные законы не легче неправедных; берберы возмутились, но аль-Махди был уже достаточно силен, чтобы подавить их восстания. А сам он принял в дополнение к сану Спасителя несовместимый, в общем-то, с ним сан халифа, так что халифов стало сразу два (несколько позже и омейадский правитель Испании решил, что он ничуть не хуже, и тоже провозгласил себя халифом). Аль-Махди и основанную им династию халифов-фатимидов еще не раз придется поминать. Он был энергичным и деятельным политическим авантюристом, в конце концов преуспевшим под религиозными знаменами. С аль-Халладжем все было сложнее и загадочнее. Аль-Халладж: проповедник Хусейн ибн Мансур, прозванный аль-Халладж (т.е. «чесальщик хлопка» — этим зарабатывал на жизнь его отец и к этому же готовили самого Хусейна) родился в юго-восточном Иране. Еще его дед был зороастрийцем, отец и дядья перешли в ислам и были преисполнены всего рвения новообращенных. Мальчика обучили читать Коран и много рассказывали ему о знаменитых праведниках и о святых суфийских чудотворцах, как раз тогда приобретавших первую славу. Хусейн учился у знаменитых наставников-мистиков в Иране, в Басре, в Багдаде (в том числе и у упоминавшегося аль-Джунайда); даже женился на дочери очень известного тогда умеренного суфия, и вскоре у него родился сын Хамд, составивший впоследствии жизнеописание отца. А затем он собрался в паломничество в Мекку, что никого не удивило: священный долг любого мусульманина, имеющего к тому возможность. Что произошло во время паломничества — достоверно не известно, но вернулся он оттуда в Багдад не один, а в сопровождении четырех сотен нищих дервишей, красноречиво проповедуя. Он явился к дому своего наставника аль-Джунайда, тот спросил: «Кто там?», Хусейн ответил самыми знаменитыми своими словами: «Я есть Истина!» («Ама-ль-Хакк!») — «Никто, кроме Аллаха, не вправе сказать такого — убирайся прочь! Ты кончишь на плахе!» — сказал аль-Джунайд и проклял его. Хусейн ибн Мансур ответил: «Еще кровь моя не оросит плаху, а ты скинешь власяницу и облачишься в одежды слуг бренной власти!», ушел и начал свое странствие по половине халифата и по сопредельным землям, проповедуя на базарах, слагая стихи и трактаты и обрастая множеством учеников. Он говорил: «Все религии — стволы от единого Корня; выбрав один из стволов, ты предаешь Корень». Он рассказывал: «Мотылек стремится в огонь светильника, не довольствуясь теплом и светом. Влетев в огонь, он стал огнем — и к чему ему возвращаться?» Он напоминал: «Светоч может быть затеплен только от светоча — так свет всех пророков занялся от пророка Иисуса, духа Божьего, бывшего до всякого бытия, а его огонь — от Единого Огня Божьего и един с этим Огнем». Он учил: «Радости — это дар Божий, а страдание — это Сам Бог». Он толковал: «Бог ревнив великой ревностью, и один из ее признаков — то, что нет у человека пути к Нему, кроме как через собственную душу. Ищешь Огонь — ищи в себе. А войдя в сердце, Истина не оставит там места ни для чего прочего. Тот, кто взглянул на Солнце, а потом — на себя, должен увидеть, что нет в нем ничего, кроме Солнца. Первый шаг к Истине — перестать отличать себя от нее. Тот, кто любит, — един с предметом своей любви: возлюбите же Бога!». Он пел: «Я – Тот, кого я люблю, а Тот, кого я люблю, – это я. Мы – два духа, обитающие в одном теле. Если ты видишь меня, ты видишь Его; и если ты видишь Его, ты видишь нас обоих» Он рассказывал: «Бог создал Человека и велел ангелам поклониться ему; но Иблис сказал: «Никому, кроме тебя!» Бог пригрозил: «А если я низвергну тебя в ад?» Иблис повторил: «Никому, кроме тебя!» Это производило сокрушительное впечатление: пророками себя кое-кто объявлял, но Богом — еще никто; а аль-Халладж прямо заявлял: «Я есмь Сущий!». Вернувшись из одного странствия, он велел встретившей его невестке отвесить ему поклон, как при молитве; она спросила: «Но можно ли поклоняться кому-то, кроме Господа?», он ответил: «Господь пред тобою — всмотрись и поклонись!» Ему говорили: «Ты нарушаешь Закон!», он отвечал: «Друг Всевышнего не нуждается в законах»; ему возражали: «Твое учение безнравственно», он смеялся: «А ты не стремись к нравственной жизни, а стремись к божественной — она лучше, и грош цена любой нравственности для обретших Бога!» Проходя мимо читающих Коран, он между делом заметил своим ученикам: «Эту книгу и я мог бы написать, но нам с вами это уже не нужно!» Он показывал восторженные письма почитателей на непонятных языках, приходившие к нему якобы из Туркестана и Китая. Ученики множились; он сообщал им, в ком из них живет дух Ноя, в ком — Моисея, в ком — самого Мухаммеда. Они его обожали в прямом и переносном смысле; прозвище «аль-Халладж», «чесальщик», они толковали как «вычесывающий Истинное Знание», давали и новые прозвания — Хусейн слыл и Очарованным, и Странником, и Отцом рабов Божьих… И шиитскими, и даже исмаилитскими прозвищами — Вратами, Владыкой Времен, Законодателем Законодателей (что впоследствии дорого обошлось аль-Халладжу). |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 04/13/09 в 10:25:57 Замечательно! Скажите, пожалуйста, а не было среди этих подвижников также обходящихся без одежды? Это я к тому, что существует даже пословица "голый как турецкий святой", вот интересно, не из-за суфийской ли практики такое возникло? |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 04/13/09 в 13:26:44 Были и голые, конечно, хотя, кажется, все-таки не суфии - или какой-то отдельный суфийский толк, не самый популярный. В этот век (и потом тоже, хоть и в меньшей степени) разнообразие подобных проявлений благочестия стало очень богатым... |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем antonina на 04/13/09 в 14:12:02 Эта пословица, я так подозреваю, 16-17 века. Всегда меня занимала: почему именно турецкий? Но, кажется, что это можно понимать и так: совершенно неимущий. |
||||||
|
Заголовок: Пророки и еретики - продолжение Прислано пользователем Kell на 04/26/09 в 22:11:51 Аль-Халладж: чудотворец или обманщик? Но проповеди по Ираку и Ирану было все же недостаточно — и на некоторое время аль-Халладж исчез, а когда явился снова, то сообщил, что ходил в Индию просвещать идолопоклонников. Индия славилась колдунами и волшебниками, враги аль-Халладжа стали кричать, что он уезжал учиться чернокнижию. Аль-Халладж на словах их не опровергал, а что до дел… что ж, о сотворенных им чудесах осталось много свидетельств. Большинство этих чудес были вполне определенного рода: аль-Халладж мог все достать. Даже вещи труднодоступные или недоступные. Диковинки и редкости. Отправляясь в паломничество в Мекку (он посетил ее семь раз), в пустыне он кормил спутников невесть откуда взявшимися яствами, а в самой Мекке угощал йеменскими пряниками, «только из печи», и свежей рыбой. Среди его поклонников были богатые и влиятельные люди (даже мать халифа аль-Муктадира им увлеклась), но большинство все равно составляло простонародье с базаров, и для них такие чудеса оказывались убедительнее любого хождения по водам. Если вокруг чудотворца сияет нимб — можно еще считать, что тебе показалось; но если ты жуешь пряник — сомнениям не остается места. Сын аль-Халладжа писал: «Некоторые считали отца чародеем, некоторые – сумасшедшим, некоторые же – чудотворцем и были глубоко уверены: чего отец у Господа ни попросит, все немедленно исполнится». И, как и положено чародею, по следам аль-Халладжа неотступно шел черный пес, которому он отдавал свой обед со словами: «Это — отринутая мною моя собственная низменная сущность; увы, она-то нуждается в пище». Сам он на людях есть избегал, а когда разделял трапезу с учениками, то говорил, что это он только «за компанию». Не все, конечно, верили в эти чудеса, и сохранились и рассказы о посрамлении чудотворца. Он очень хотел, говорят, привлечь в ряды своих последователей одну небольшую секту (рафидитов) и послал ученика на разведку; ученик встретился с пожилым главою этой общины, и тот сказал: «Борода моя седеет, а голова лысеет — так что я вынужден зачесывать волосы с затылка на лоб и припечатывать их тюрбаном, а бороду красить. Обман мне отвратителен; если аль-Халладж избавит меня от него, вернув мне волосы и сделав бороду черной, я признаю его хоть имамом, хоть пророком, хоть самим Аллахом!» Ученик доложил аль-Халладжу, тот помрачнел и сказал: «Оставим этого человека в покое». Некто пришел к аль-Халладжу и очень удивился, увидев, что великий проповедник косит. «Почему он не попросил Аллаха исцелить его от косоглазия?» — спросил он одного из халладжитов, но тот ответил: «Дурак, просто его взор обращен к недоступному нам!» Другие утверждали, что все дары и сокровища, которые аль-Халладж якобы получает от Аллаха по молитве, он берет из припасов, накопленных в тайниках, — а тайники наполнены дарами и пожертвованиями его последователей. Один человек рассказывал, что пригласил аль-Халладжа в гости и попросил вот тут, на месте, сотворить простенькое чудо — достать две бусины, одну красную, другую черную, и тот уклонился. Другой, по имени Абу Бакр аль-Ахвази, попал в еще более интересную историю. Он рассказывал: — Пришел я как-то к аль-Халладжу, который тогда жил и проповедовал в засушливых горных краях, где ни одного ручья в округе, напросился к нему в гости, послушал его проповедь, а потом сказал как бы между делом, что мне хочется свежей рыбы. «Жди тут, — ответил он, — я удалюсь в соседнюю комнату и помолюсь о том, чтобы Всевышний даровал нам рыбу». Он удалился, и довольно надолго, а когда вернулся, ноги у него были по колено в иле, а в руках билась живая рыба; аль-Халладж объяснил: «Я помолился, и Аллах направил меня к райскому источнику, и в нем я поймал для тебя эту рыбину». Я в ответ: «О, разреши и мне помолиться в твоей молельне!» Он разрешил и запер дверь снаружи. Вхожу я туда — комната как комната, обшита деревом, никакой рыбы в помине нет. Ну, думаю, беда: теперь он потребует, чтобы я последовал за ним, а не соглашусь — убьет на месте! Простучал все стены — за одной гулко; сдвинул доску — там потайной ход; я по нему пошел и вышел в сад, окруженный высокими стенами, а там плодовые деревья, и всякая снедь лежит, и очаг кухонный, и приправы дорогие, а посредине — водоем, и там рыба плещется. Я одну поймал — и назад в молельню. Кричу: «Я уверовал!» Аль-Халладж отпирает дверь, видит у меня в руках рыбу и меняется в лице. Тогда я ударил его этой рыбой по лицу, так что он упал, и сказал: «Притомился же я, бегая до самого моря…» — и прочь из дома. Но тут силы меня покинули, и уже на улице я упал и лежу, ни жив ни мертв. А аль-Халладж выходит на порог и зовет меня обратно; я в ответ: «Ни за что! Если я еще войду в твой дом, я оттуда уже не выйду». Он говорит: «Глупец, если ты будешь болтать — я тебя и в твоей постели достану. Но если будешь молчать об этой рыбе — живи спокойно. А теперь ступай куда хочешь». И тут я нашел в себе силы встать на ноги, и ушел, и не решался никому об этом рассказывать до самой смерти аль-Халладжа. А один судья, видавший молодого аль-Халладжа еще в Басре, рассказывал: — Когда мой дядя взял меня в гости к аль-Халладжу, тот нас принял, угостил, а потом сказал, что собирается Басру вскоре покинуть». — «Почему?» — спрашивает дядя. «Да про меня тут стали всякие глупости рассказывать. Люди, увидев, что я делаю то или иное, не спрашивают даже, как это у меня получилось, а сразу кричат: Чудо! Чудо! А кто я такой, чтобы мне была дана чудотворная сила? Вот недавно сидел я в мечети, молился; один благочестивый человек пришел, дал мне несколько монет и попросил раздать бедным, потому что сам торопился по делам, я монеты и спрятал под циновку. Но в этот день никто не пришел, я ушел домой ночевать, на следующий день вернулся в мечеть, молюсь с друзьями. Заходят нищие — я пошарил под циновкой и протянул им те монеты. А сегодня уже вся Басра говорит, что я пыль в серебро превращаю! Нет, надо уезжать…» Может быть, так оно и впрямь все начиналось… Аль-Халладж — мученик И властям, и богословам разных толков все это совершенно не нравилось. На аль-Халладжа донесли, и в 912 году, на пятьдесят пятом году жизни он был схвачен стражей. В доме у него провели обыск — нашлось ли там все необходимое для чудес, неизвестно, а вот собственные сочинения аль-Халладжа нашлись, да какие: написаны золотом на китайской бумаге, переплетены в шелк и парчу, а часть еще и тайнописью, с загадочными чертежами! Аль-Халладжа доставили на суд и предъявили обвинения: «Люди, мол, называли тебя и Вратами, и Владыкой Времен, и Имамом, и Пророком, и более того — есть этому свидетели». Аль-Халладж переспросил: «Вы судите меня или этих людей?» Его обвинили в том, что он, мол, учил: паломничество в Мекку не обязательно, можно совершать его, ходя в наряде паломника кругами по собственному дому, творя должные молитвы и обряды. Он признал: «Да, я этому учил — не у всех есть здоровье и средства, чтобы добраться до Мекки, а Богу важно рвение паломника, а не то, какую пыль он попирает в пути. Но все это считал допустимым и Мухаммед», — и привел соответственное изречение пророка с цепочкой передатчиков. Проверили — все сошлось. Но обвинений еще хватало — и прежде всего, разумеется, всплыли связи с исмаилитами, общепризнанными еретиками и разбойниками. Аль-Халладж отвечал: «Я не прогоняю никого, кто жаждет приблизиться к Богу, невзирая на все прочие его стремления, страсти и былые деяния». Судить были назначены два судьи, и во мнениях они разошлись. Один сказал: «Его надо казнить: то, что он говорил и писал, — безбожие и вероотступничество, караемое смертью». Другой возразил: «Если он верит в то, что говорит, — они впрямь заслуживает смерти. Если он говорил то, что говорил, из честолюбия, алчности или в заблуждении, — он должен покаяться и быть помилован». Дело затягивалось, у аль-Халладжа нашлись заступники и почитатели даже при дворе, и время для покаяния ему дали. Подсудимого посадили в темницу, в кандалы — но говорят, что в ту же ночь стена темницы расселась, а с трехсот других заключенных упали оковы, и они разбежались; сам аль-Халладж остался: «Мне есть что сказать и с помоста для казни, а бегать от страдания зазорно перед Господом». Так или иначе, высокие покровители добились, чтобы аль-Халладжа расковали и из темницы перевели под домашний арест во вполне благоустроенный городской дом с садом. В первый год к нему пускали учеников, потом — только сына, потом — вообще никого; он не каялся. Так прошло восемь лет. Дело аль-Халладжа возобновили, и так как оно было спорно, а сторонников у него оставалось много, в том числе среди суфиев, не принадлежавших собственно к числу его учеников, халиф велел запросить суждение его наставника аль-Джунайда. Тот был уже очень стар, но поднялся, снял свою суфийскую власяницу, надел халат и чалму официального богослова (как и предсказывал когда-то его ученик), явился в присутствие и написал свое заключение: «Поведение аль-Халладжа заслуживает смерти. Но этот человек знает Бога». Аль-Муктадир сказал: «Этого достаточно для казни». Наср аль-Кушури, главный заступник аль-Халладжа при дворе, пришел к государыне-матери и предупредил: «Я боюсь, как бы казнь этого человека не повредила повелителю правоверных» — и впрямь, халиф занемог, едва подписав распоряжение о казни. Старая государыня бросилась к сыну, тот велел отложить казнь — и ему полегчало; он готов был и вовсе ее отменить, оставив аль-Халладжа под замком, но начальник стражи вышел вперед и заявил: «Государь, ты боишься болезни — но слова аль-Халладжа сеют смуту, а смута грозит переворотом. Прошу тебя, дозволь его казнить — а если за эту казнь должна будет пасть на кого-то кара, то я готов всю ее принять на себя». Аль-Муктадир вздохнул и подписал приказ. Шел 922 год. Халладжитские рассказы о казни их учителя очень напоминают евангельские. Халладжа вывели на бичевание; ученики толпились вокруг, спеша получить последние наставления. Один спросил: «Что есть любовь?» Аль-Халладж ответил: «Смотри сегодня, смотри завтра, смотри послезавтра — и увидишь». Наутро Аль-Халладжа выставили к позорному столбу, каждому из собравшейся толпы было велено бросить в него камень. Ученики противились этому и спросили: «Что думаешь ты о нас, верных, и об этих, бросающих камни?» — Он ответил: «Вы получите одно вознаграждение, а эти простецы — два. Вы шли за мною, плененные красноречием и мудростью, а эти следуют своей вере и своему закону, пусть простому и неверному, из одного лишь рвения. Это даже лучше». Но поднажали и на учеников; любимый ученик, Шабли, сделал вид, что бросает камень, а бросил розу — и молчавший дотоле аль-Халладж закричал. «Ты молча сносил камни, но закричал сейчас — почему?» — спросили его; он ответил: «Они не понимают, что делают, а этот понимает; так больнее». (Или «Роза, брошенная другом, ранит больнее камня» — у турок эта пословица в ходу по сей день). Аль-Халладжу отрубили ступни и кисти — он кричал, но в промежутках между стонами продолжал проповедовать: «Вы видите, отсечь мне руки легко — а вот удалить меня от Божьего престола никому из вас не под силу. Легко отсечь ноги, которыми я ступал по этой земле — но не отсечь вам тех, которые носили меня и по земле, и по небу». Ему выкололи глаза — он предупредил: когда меня убьют, сожгут и бросят прах в Тигр, река возмутится и затопит Багдад; чтобы этого не случилось, бросьте в воды его и мой плащ. Кто одел себя одеяниями Истины, для того нет ни других одежд, ни времени, ни смерти». Наконец, ему вырвали язык и отсекли голову, а труп повесили на столбе над рекой. На следующий день тело сожгли, прах бросили в Тигр (и плащ, на всякий случай, тоже). Три дня закончились. Говорили о его смерти по-разному. Любимый ученик (тот, с розой) метался в одержимости и кричал: это я его убил! Другой рассказывал: «Когда казнили аль-Халладжа, я услышал глас божий, молвивший: Мы открыли ему тайну из тайн Наших, он же не удержал ее — и се воздаяние!» Абу Бакр аль-Ахвази, наконец, рассказал историю про рыбу и потайной пруд. Пророчица Аббаса из Туса сказала: «На Страшном Суде аль-Халладж предстанет перед престолом Божиим в цепях — ибо будь его руки в тот час свободны, он спас бы всех грешников». Многие говорили, что взор палачей и зрителей помутился, Аллах спас аль-Халладжа и подменил его на плахе вьючной лошадью одного дворцового чиновника. Еще через полтораста лет в Багдаде, на берегу Тигра, там, где висело перед сожжением тело аль-Халладжа, тихо собирались люди и ждали его второго пришествия — говорят же, что он умел исчезать и появляться, когда захочет! Но аль-Халладж не вернулся. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 05/12/09 в 16:42:09 Какая потрясающая пословица: "Роза, брошенная другом, ранит больнее камня!" :( Прошли тысячелетия, а пословица звучит. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 05/13/09 в 18:15:44 Ну, "тысячелетия" - это все-таки перебор, чуть больше одной тысячи лет... :) Но звучит. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 05/14/09 в 10:42:14 Ох, Kell, не придирайтесь. :P Я вообще-то склонна к преувеличениям. :D Но пословица просто таки прошлась по душе. Вот. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 05/21/09 в 04:07:57 «Отцу живой контраст» Итак, мятеж в пользу Ибн аль-Мутазза не удался, и Джафар аль-Муктадир вернулся на престол. Как и положено в случае несовершеннолетних государей, историки указывают, что больше всего он был рад, что не придется возвращаться к школьным занятиям. Ему было тринадцать лет, и на престоле он провел почти четверть века – много дольше, чем отец и брат вместе взятые. Ни на того, ни на другого Джафар разительно не походил – даже внешне. Аль-Мутадид был высоким и смуглым, а младший сын его пошел в свою балканскую мать Шагаб — невысокий, коренастый, белокожий, сероглазый («глаза маленькие, но с большими зрачками») и рыжеволосый, а потом и рыжебородый. Эту пышную бороду он любил и холил и очень гордился тем, что цвет у нее – природный. Аль-Мутадид был жёсток и нередко жесток, но справедлив — аль-Муктадир слыл мягким и добрым человеком, но во всем прислушивался к советам матери, которую чаще называли за глаза не Шагаб, а «Залум» - «несправедливая». Аль-Мутадид, как мы видели, гуляк и пьяниц не жаловал — аль-Муктадир пил крепко и даже монету отчеканил со своим портретом: сидит он на престоле, а в руках – кубок с вином*. Отец и брат стремились править страною — Джафар управлением не интересовался и предпочитал царствовать. И царствовать с блеском, доходящим до нелепости: в отличие от предшественников, его попрекали не скупостью, а мотовством. А нужно очень постараться, чтобы тогдашние арабы поставили кому-то мотовство в укор. *Он вообще любил чеканить на монетах свои изображения — при всех исламских на то запретах. На другой монете он щегольски сидит верхом на красивом коне, в одной руке поводья, в другой — меч… Когда халиф погиб в бою, — а такого не случалось давным-давно, — эту монету некоторые стали толковать как пророчество. Именно по этому признаку их особенно любили сравнивать. Говорят, в свое время аль-Мутадид вызвал казначея и спросил: «Сколько у нас в казне драгоценных благовоний?» — «Тридцать кувшинов, и все кувшины — китайской работы». — «А какие из этих благовоний лучшие?» — «Умащения, составленные при государе аль-Васике». — «Подай сюда!» Несколько рабов на носилках вносят огромный многоведерный кувшин; его открыли — поверхность поседела от налета, а запах — замечательный и очень сильный. Халиф провел пальцем по краю горлышка, вытер палец о бороду и сказал: «Закупорьте поплотнее и унесите — этого достаточно». Проходит десять лет, на престоле — аль-Муктафи, и тоже интересуется лучшими благовониями. Открыли кувшин аль-Васика, государь восхитился, взял оттуда четверть фунта, отложил в шкатулку для личного пользования, а остальное велел унести в сокровищницу. Прошло еще несколько лет, на престоле — молодой аль-Муктадир, пирует с рабынями и тоже расспрашивает казначея о благовонях. «Тридцать кувшинов…» - «Неси все!» Приволакивают кувшины, все откупоривают, государь зачерпывает из каждого где по фунту, где по полфунта и умащает всех присутствующих. Доходит до кувшина аль-Васика и приходит в полный восторг; ему рассказывают все вышеизложенное, приносят и шкатулку брата — глядь, а там почти вся мазь цела. «Скряги были отец мой и брат!» — восклицает молодой государь и начинает фунтами раздавать мазь рабыням и придворным. Рядом стоит пожилой уже Сафи аль-Хурами, ближний слуга покойного аль-Мутадида, и рыдает. «О чем ты плачешь? — спрашивает халиф. — Или это от слишком сильных ароматов у тебя слезы текут?» — «Нет, повелитель правоверных, — отвечает тот, — я вспомнил, как много лет назад мы с твоим батюшкой шли по дворцу и увидели, как ты раздаешь виноград своим сверстникам-невольникам…» — и пересказывает ту историю, которую мы уже знаем, и выводы аль-Мутадида. Молодой государь помрачнел, покраснел, запыхтел, и велел убрать кувшин: «На сегодня довольно!» Впрочем, аль-васиковой мази все равно хватило только на два первых года нового правления… Тем более что госпожа Шагаб любила сама смешивать мази и изобретать новые благовония и на свои опыты извела чуть ли не все хранившиеся в сокровищнице мази, мускус и амбру. Однажды задумал аль-Муктадир устроить весеннюю пирушку в дворцовом саду, среди нарциссов. Присматривает место — а садовник и говорит: «Надо бы погодить и сперва почву хорошенько унавозить, чтоб цветы пышнее разрослись…» Джафар смотрит на него возмущенно: «Сыпать навоз в то, что я буду нюхать?» — «Да, государь, это необходимо, чтобы защитить цветы и чтоб они лучше росли». — «Мы, — рек аль-Муктадир, — защитим их безо всякого навоза». И он велел приготовить столько мускуса, сколько, по словам садовника, требовалось навоза, и удобрить им нарциссы. Пропировал в саду сутки, после пира, как всегда, позволил слугам и челяди забрать себе остатки. Все бросились собирать мускус — цветы выдергивают, корни обтирают чистым полотном… И все равно на этом месте в саду еще несколько лет ничего не росло. Вообще благовония в его истории появляются часто. Однажды везир доложил ему: по статье бюджета «на кухонные расходы» ежемесячно отпускается по три сотни золотых — а халифу этого мускуса кладут совсем немного, в его любимое печенье. Аль-Муктадир засмеялся: «Ну так все ясно — повара и кухонные мужики тратят эти деньги на собственные нужды. Постыдно было бы заставлять их менять эту привычку и возвращать их к временам скудости, как при отце и брате!» Соседи и посольства Таким же добродушным предстает аль-Муктадир и из переписки своей с православным святым Николаем Мистиком, цареградским патриархом и одно время — регентом при юном Константине Багрянородном (при том, что письма халифа не сохранились — только послания патриарха). На третьем году правления аль-Муктадира халифский флотоводец грек Дамиан крепко разорил Кипр и многих увез в рабство — кажется, без государева приказа, в качестве собственного начинания. Патриарх направил шестнадцатилетнему аль-Муктадиру жалобу, посольство возглавлял другой будущий святой, епископ Димитриан — и рассказал о разорении так трогательно, что халиф распорядился пленных освободить, а убытки возместить. Сам Дамиан к тому времени уже погиб вместе со своей эскадрой. Через несколько лет Николай и аль-Муктадир договорились о крупном обмене пленниками (мусульман освобождено было под три с половиной тысячи, христиан — примерно столько же) и перемирии на границе. http://pravoslavie.ru/htdocs/sas/image/posl-halif.jpg (Эта картинка к греческой хронике, конечно, уже на добрых две сотни лет моложе описываемых событий; но у халифа борода-таки рыжая!) Третий обмен письмами состоялся по особо примечательному поводу. В Константинополе для тамошних мусульман уже почти две сотни лет стояла мечеть. Аль-Муктадиру донесли, что кесарь повелел эту мечеть разрушить, а столичных мусульман обращать в христианство; халиф искренне возмутился и велел разрушить все церкви в пределах своей державы, а местных христиан прижать. Николай поспешил уверить аль-Муктадира, что цареградская мечеть цела, хоть и обветшала — но кесарь и его чиновники не препятствуют местным мусульманам ни здание чинить, ни обряды отправлять. Одними заверениями тут было не отделаться, и послание патриарха должны были подтвердить не только послы, но и изрядное количество отпущенных на свободу арабских пленников, побывавших в Константинополе и видевших мечеть своими глазами. Халиф сменил гнев на милость и отменил свои распоряжения. Переписка была любезной и вразумительной: характерно, что в подкрепление своих доводов Николай цитирует не только христианское Писание, но и Коран, причем вполне точно и к месту. Охотно ссылается он и на то, что его предшественник Фотий и аль-Мутадид тоже хорошо ладили, да так, что у Фотия-де не было лучшего друга, чем покойный мусульманский государь, «хотя между ними и стояло различие веры». А еще это именно аль-Муктадир принял булгарского посла Ибн Башту — булгарский царь просил прислать мусульманских проповедников и зодчих для строительства мечети и крепости. Халиф в ответ отправил к булгарам в 921 году то посольство, с которым ехал Ахмед ибн Фадлан, составивший увлекательный отчет, в частности — о нравах хазар, огузов, булгар и славян с их погребальным обрядом. Правда, до чего это посольство договорилось — толком неясно; во всяком случае, в дальнейшем булгарские мусульмане все равно следовали обряду и обычаю не принятому в Багдаде, а скорее саманидскому... Вообще, подписывать послания иноземным государям, принимать и отправлять послов со всем положенным блеском аль-Муктадиру нравилось явно больше, чем заниматься хозяйством и внутренними делами державы. Именно при нем в прикаспийском Дейлеме поднялись тамошние разбойные горцы. Дейлемитский воевода Мардавидж ибн Зияр захватил северный Иран. Чуть позднее, уже после гибели аль-Муктадира, воевода Абу Шаджа Бувайх и его три сына — Бувайхиды (или, как часто пишут, Буиды) Али, Хасан и Ахмад — покорили Иран западный и южный. Мардавидж собирался даже идти на Багдад, но в его войске перегрызлись иранцы с тюрками и убили ибн Зияра; Буиды не преминули перехватить у Зияридов важнейшие персидские города и в свою очередь начали готовить поход на Багдад. Но этого аль-Муктадир уже не застал. А внутренние дела в державе он охотно передоверил матери и везирам, которых за четверть века его правления сменилось полтора десятка (некоторые низлагались и вновь занимали эту должность по многу раз). О некоторых из этих везиров и об их соперниках-воеводах речь пойдет дальше… |
||||||
|
Заголовок: Пять везиров Прислано пользователем Kell на 05/31/09 в 14:39:21 После гибели злополучного аль-Аббаса место везира освободилось, и за него стали с переменным успехом грызться разные столичные клики. Вождем шиитов был уже не раз упоминавшийся Али ибн аль-Фурат. Он был сказочно богат и жил на такую широкую ногу, что сам халиф ему завидовал. Через полвека багдадские чиновники и придворные с тоскою вспоминали его времена: двухчасовые пиры с советниками, стол для всех подчиненных (ежедневно на этот стол шло 90 овец, 30 ягнят, по две сотни кур, куропаток и голубей; пять пекарей и кондитеров непрерывно заняты круглые сутки; в передней приемной — охлаждаемый бассейн с питьевой водой для любого посетителя, а посетителям-чиновникам изящно и одинаково одетые кравчие подносят шербеты…). В том же зале его палат, где находился упомянутый бассейн, лежали для просителей и жалобщиков груды свитков дарового папируса; «писчебумажную» щедрость этот везир вообще особенно любил — в день вступления в должность ибн аль-Фурат всех, кто ни зайдет поздравить, одаривал пачкой бумаги и десятифунтовой восковой свечою; свечой снабжался и любой посетитель, покидавший его дом после захода (или до восхода) солнца. Он выплачивал разным лицам пять тысяч ежемесячных пенсий (от пяти золотых до сотни), поэтам при своем дворе положил постоянное жалование (сверх гонораров), на которое уходило двадцать тысяч сребреников в год. Али любил блистать не только щедростью, но и великодушием. Став везиром, он, не читая, сжег все доносы на своих врагов: «Теперь я везир, и прежних врагов у меня нет, а новые скоро сами заведутся». Широко ходила и такая история. Один безработный чиновник подделал рекомендательное письмо за подписью везира ибн аль-Фурата: «Податель сего оказал мне неоценимую услугу, я ему глубоко признателен, вознагради этого дельного человека по заслугам и дай ему достойный пост» — и явился с ним к Абу Зунбуру, египетскому начальнику налогового ведомства. Тот оставил этого чиновника при себе, назначив ему содержание, а письмо отослал обратно в Багдад везиру, приложив записку: «Я сомневаюсь, что ты стал бы расточать мне столько лести и незаслуженных благословений, да еще в таком скверном стиле и вкусе; проверь — действительно ли твое письмо принес мне такой-то?» Ибн аль-Фурат на пиру показал поддельное письмо сотрапезникам и спросил: «Ну и что мне делать с тем, кто это написал?» Один сказал: «Руку отсечь за подделку везирской подписи!», другой: «Хватит с него отсечения большого пальца!», третий: «Выпороть и заточить в темницу!», четвертый, самый мягкий: «Разъяснить Абу Зунбуру, в чем дело, и пусть выгонит его на все четыре стороны — крушение надежд будет достаточной карой этому мошеннику!» Везир покачал головой с укоризной: «Ай-ай-ай! Подумайте сами: человек предпринял нелегкое путешествие до самого Египта, дабы обрести богатство моим именем! Доступа ко мне он, наверное, не имел, так что избавил меня от труда собственноручно писать письмо, которое дало бы ему средства к существованию. И вот — добрейший из вас, считает достойным воздаянием за его труды разочарование? Нет — тот, кто надеется на добро от везира, даже находясь за сотни верст от везира, не должен подвергаться позору!» Он перевернул письмо и написал на обороте: «Это мое письмо, Абу Зунбур, и я не понимаю, почему ты так недоверчив. Разве ты знаешь поименно всех, когда-либо оказавших мне услуги? Этот превосходный человек — один из них; одари его и дай ему лучшую должность из тех, для которых найдешь его годным». И послал письмо в Египет. А когда через несколько лет поддельщик, поднаторев на службе у Абу Зунбура, явился в Багдад благодарить Ибн аль-Фурата (который за это время успел лишиться поста везира и вновь его обрести), Али сделал его своим секретарем. Али ибн аль-Фурат был отменным чиновником и умел набирать к себе на службу столь же дельных людей: «Если у тебя дело к везиру, но ты можешь решить его с везирским секретарем, то так и сделай». Он трижды занимал везирскую должность и трижды с треском свергался с нее своими врагами. Казнокрадствовал он с таким же размахом, как делал всё; о нем говорили: «Сделав десять шагов, он успевает украсть семьсот тысяч золотых!» А сам Али говорил: «Правитель державы и фокусник – одно и то же: если хорошо и уверенно показывать фокусы, они становятся политикой». Он утверждал: «Лучше, чтобы государственные дела шли с ошибками, чем чтобы они безошибочно стояли на месте». Последняя его ошибка стала роковой: соперники оказались расторопнее и добились казни и Али, и его сына. Ибн аль-Фурат в последний раз показал свой нрав: когда ему предложили откупиться от обвинений, он ответил: «Я откуплюсь, а вы придумаете мне новые грехи — нет уж, ни гроша вы на этом не заработаете!» После казни его десятимиллионное (в золоте!) состояние отошло в казну — при описи имущества в кладовых Али ибн аль-Фурата обнаружились мешки с деньгами и печатями личной халифской казны. Свалил Ибн аль-Фурата тюрок аль-Хакани, ярый суннит и гонитель шиитов и иноверцев. Низенький, неряшливый, живой и общительный, на любую просьбу он бил себя в грудь и восклицал: «Да с радостью!» И хотя все знали, что это не значит, что проситель хоть что-то получит, везира прозвали «Бей-в-грудь». Он был везиром всего два года, но на эти годы приходится почти столько же назначений на чиновничьи должности, сколько за двадцать лет правлении других везиров аль-Муктадира — поскольку все посты аль-Хакани продавал и перепродавал с резвостью небывалой. Столичных градоначальников за одиннадцать месяцев сменилось одиннадцать же человек; в провинции дело обстояло еще более лихо: кое-где за неполный месяц сменялось пять-семь наместников, даже не успевавших доехать до места службы. Самым сильным из соперников Ибн аль-Фурата был Али ибн Иса, умеренный суннит. Он тоже происходил из старой чиновничьей семьи и тоже неоднократно занимал везирский пост, но на этом сходство и кончалось. Этот Али был набожным постником, благотворителем и трудоголиком, работавшим круглые сутки; когда он уже не мог сидеть прямо, он устраивался спиною к занавесу, и из-за занавеса его подпирали невидимыми другим присутствующим подушками. Все дивились его аккуратности в быту: на работе он сидел обутым, в то время как все чиновники скидывали туфли и не парились! По сравнению с аль-Хакани он, при всем своем благочестии, был очень мягок и к раскольникам, и к иноверцам, стараясь не обострять с ними отношений. Прославился он мелочностью и экономностью в совершенно неподходящее для этого царствование; Ибн аль-Фурат смеялся: «Али ибн Иса урезает корм гусям на придворных прудах, а налоги разворовываются, еще не дойдя до его рук!» И действительно, в его вазират сирийские и египетские казнокрады разгулялись как никогда. Приходилось сокращать жалованье служилым людям, даже воинам, и вводить новые налоги — все это не умножало любви к везиру, и без того сварливому и нелюбезному с нижестоящими. При очередном падении Али ибн Исы с удовольствием пересказывалось, как трусливо или лживо он себя вел: халиф спросил: «И сколько у тебя денег?», Али заявил: «Три тысячи золотых» , но когда его приперли, взялся откупиться за сумму в сто раз большую. «А сколько стоит твое имение?» — спросил аль-Муктадир. _ «Двадцать тысяч». — «А мои ревизоры говорят, что пятьдесят!» - покачал головою халиф, и вид у ибн Исы стал такой, «как будто государь дал ему проглотить камень». Перед ибн аль-Фуратом свергнутый в очередной раз Али ибн Иса всячески заискивал и даже пополз на коленях целовать руку его десятилетнему сыну; «Брось, — сказал Ибн аль-Фурат, — себе же вредишь своим унижением: у тебя же от обиды печень на глазах раздувается — вот-вот станет больше верблюжьей!» Однако при всех карьерных превратностях голову Али ибн Иса сохранить сумел и прожил долго: его работоспособность производила на халифа слишком сильное впечатление, чтобы казнить такого чиновника. Однажды Али ибн Иса, потеряв место, оказался подчиненным нового везира, восьмидесятилетнего Хамида ибн аль-Аббаса. Тот выслужился из мелких податных чиновников и на более высоком уровне ни в чем не разбирался. Халиф усомнился: «А захочет ли Али ибн Иса быть подчиненным, побывав везиром?» Хамид захихикал в ответ: «Хороший чиновник — что хороший портной: на заказ может сшить халат хоть за десять сребреников, хоть за тысячу золотых!» Он оказался прав: Али ибн Иса ворчал, но делал за начальника всю его работу, так что Хамида прозвали «Везир-с-нянькой». Зато блистать новый везир любил не меньше, чем ибн аль-Фурат: обеды по две сотни золотых в день, почти две тысячи свитских, четыре сотни конных охранников, на ладье гребцами — одни дорогие белые евнухи. Однажды он ругался с черным евнухом Муфлихом, человеком государыни-матери, и между делом заявил: «У меня большое искушение: купить сотню черных евнухов, назвать их всех Муфлихами и раздарить моим же гребцам!» Щедрость он тоже проявлял с размахом: когда приходила пора обеда, к столу (иногда — к сорока столам) сзывались все, кто оказывался в это время в везирской палате, вплоть до рабов, сопровождавших просителей. Гуляя, Хамид увидел бедняка, плачущего на пожарище, — и приказал на этом же месте выстроить тому к вечеру новый дом, «иначе мое сердце будет страдать и ужин не пойдет мне впрок!» В другой раз некая женщина пожаловалась Хамиду на бедность. Он сел и написал записку казначею: «Выдать подательнице сего двести золотых!» Казначей не поверил, явился к везиру и спросил, не ошибся ли тот. «Да, это от рассеянности,— досадливо махнул рукой Хамид, — я хотел написать “двести сребреников”, но раз уж написал “золотых”, то так тому и быть!» Однако через несколько дней к везиру пришел муж этой же женщины и сказал: «Мы были бедны, но потом моя супруга обратилась к вам, получила пожалованье в двести золотых, а теперь возомнила о себе, говорит, что я ей не ровня, и грозится со мной развестись! Что мне с ней делать?» Хамид засмеялся и сказал: «Ну, возьми и ты двести золотых — теперь ты ничуть не хуже ее!» На все это, конечно, требовалось много денег; старый сборщик налогов знал, что самый лучший способ наживы — это спекуляция зерном в голодный год, и развернулся в этой области вовсю. Что стоила халифату почти половины Ирана: персы там восстали и отделились… Пятый из аль-Муктадировых везиров, Ибн Мукла, вышел из низов — в шестнадцать лет его взяли в писаря, потом ему оказал покровительство Ибн аль-Фурат и быстро довел до высших должностей; Ибн Мукла тоже успел побывать везиром трижды — при трех халифах по разу. Убеждений у него не было никаких, а гибкость — изумительная; он бывал и истовым шиитом, и ярым гонителем раскольников, и кем угодно по мере надобности. Верил он только в две вещи: в красивый почерк и в астрологию. Почерк, выработанный им, стал классикой каллиграфии на века; вместе со звездочетами он лично рассчитывал, где должен быть заложен его новый дворец. Дворец этот славился садом и зверинцем; Ибн Мукла увлекался гибридизацией, гонялся за слухами о том, что, мол, вот это яйцо снесла курица, которую потоптал селезень (яйцо обошлось ему в сотню золотых; никто из него так и не вылупился), пытался скрестить оленей с верблюдами… Кончил Ибн Мукла скверно: он зарвался, стравливая друг с другом царедворцев, и сын аль-Муктадира велел отрубить ему правую руку. Переучиваться на владение левой рукой знаменитый каллиграф не стал — писал, привязывая писчую тростинку к обрубку. И продолжал злословить и клеветать, так что еще через три года лишился и языка… Умер он под арестом — арабы охотно описывали, как этот некогда грозный и всемогущий временщик во дворе вытягивает ведро из колодца одной рукой, придерживая веревку зубами, и никто не хочет ему помочь… |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 06/19/09 в 08:36:35 Требую продолжения банкета!! :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 06/21/09 в 15:13:38 Мунис: Друг Могучего Мунис – значит «друг»; так звали тюрка-евнуха, едва не перевернувшего Халифат. Есть много рассказов о его гаремной карьере, но, судя по всему, на самом деле он происходил из «боевых холопов» аль-Мутадида. Воин из него получился хороший: это он в разгар мятежа в Сирии разбил захвативших ее карматов и изгнал Убайдаллаха в Африку. Старший сын аль-Мутадида его уважал и сделал воеводой на византийском рубеже, но и в столице Мунис умел появляться вовремя. Это он возглавил отряд, разбивший в дворцовой схватке сторонников ибн аль-Мутазза и арестовал его. Вскоре Мунис получил титул «эмира эмиров», а с ним и высшую военную должность главнокомандующего. Высшая гражданская должность принадлежала везиру, но везиры при аль-Муктадире сменялись очень часто и бурно. Мунису, однако, следовало найти себе среди них союзника – и таким союзником стал Али ибн Иса (и, соответственно, врагом Али ибн аль-Фурата, к падению которого Мунис приложил руку). Два из трех раз Али занимал место везира при деятельной поддержке Муниса. Поддержка эта дорогого стоила — страх перед войсками, ставящими и смещающими халифов, немного ослаб, но еще хорошо помнился. А войска Муниса уважали: он был боевым воеводой, храбро сражался и с греками, и с армянами, и с карматами, и, главное, с Фатимидами: когда аль-Махди со своими берберами вторгся в Египет и занял Фаюм и Александрию, одолеть его смог только Мунис, за что и получил прозвание аль-Музаффар — Победоносец. Тронное имя самого аль-Муктадира значит «Могучий», но халиф был скорее добродушен, чем силен — и ему очень нравилось иметь рядом с собой человека сильного и, как он считал, надежного. У Муниса было и еще одно преимущество, традиционное для евнухов: отсутствие жадной родни и честолюбивых детей, грезящих о наследовании его поста. Когда Али ибн Иса отступил на вторые роли, а делами стал заправлять Ибн Мукла, положение несколько изменилось. Ибн Иса интриговал по мере надобности — Ибн Мукла во многом просто из любви к искусству; он стравил очередных придворных любимцев халифа с багдадским начальником стражи ан-Назуком, и ан-Назук обратился за помощью к эмиру эмиров. Мунис в начале 929 года прибыл в Багдад, ознакомился с тем, как обстоят дела, убедился, что платить жалованье войскам нечем и столичный гарнизон вот-вот взбунтуется, и решил взять дело в свои руки. Он явился к халифу и имел с ним продолжительный разговор наедине — «по хозяйственным вопросам»; в итоге тот послушно отрекся от престола в пользу самого младшего из сыновей аль-Мутадида — своего единокровного брата Мухаммеда. Новый халиф получил тронное имя аль-Кахир. Но толку из этого не получилось: войска все же взбунтовались, багдадцы сцепились с тюрками, смута грозила раскатиться по всему Ираку, ан-Назук беспомощно метался из стороны в сторону и путался в интригах, государыня Шагаб обрушила на пасынка всю ярость своих интриг, а новый халиф был не в состоянии разобраться во всей этой все более кровавой каше и спорил с Мунисом. Эмир эмиров подумал и вернул на престол прежнего государя. Аль-Муктадир брата помиловал, а на Муниса и Ибн Муклу обиделся не на шутку. Ибн Муклу он сместил (чехарда на везирском месте с этого дня пошла с небывалой скоростью — за два года их сменилось четверо, причем чередовались ставленники государыни-матери и любимой аль-Муктадировой наложницы Димны), а главнокомандующим объявил тюрка Булейха, подчинив ему Муниса. Такой решительности евнух от халифа совершенно не ожидал и безропотно покинул Багдад. Тем более что смута и резня в столице то затихала, то разгоралась заново — никаких конфискаций имущества у недолговечных везиров не хватало на платежи войску. Надо сказать, что аль-Муктадир делал что мог и даже, к изумлению всех, сократил расходы на двор. Но заткнуть все дыры не удавалось: не получившие жалования завидовали получившим, конница дралась с пехотой, горожане — с теми и другими, да еще и друг с другом (арабы – с персами, персы — с неграми). Багдад то и дело вспыхивал, на границе дейлемиты отгрызали все новые куски от халифата, доходы отставали от расходов на добрый миллион золотых... Однако Мунис недолго приходил в себя на окраинах державы (да к тому времени уже не так далеки стали и окраины..) Через полгода, с именем аль-Кахира на устах и с большим войском за плечами, Победоносец стоял под Багдадом. Халиф удивил всех, сев на коня и возглавив свое войско; начался бой, аль-Муктадир в окружении знатоков Корана и астрологов в центре своих войск сверял знамения и гороскопы. Главный астролог медлил, халиф нетерпеливо торопил его: «Ну, так что говорят звезды?» Звездочет наконец ответил: «Звезды сулят тебе поражение, государь». — «Тогда, видимо, стоит отступить», — неуверенно произнес халиф — но тут налетели всадники и зарубили его вместе с богословами и звездочетами. Тело осталось лежать на поле боя — похоронили его местные мужики. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 07/09/09 в 06:15:55 Недолговечный копьеносец Говорят, убийство аль-Муктадира произошло против воли Муниса, который предпочитал иметь двух государей — одного на троне, другого про запас. Но Мухаммеда аль-Кахира это не устраивало, и гибель брата он встретил с облегчением: еще со времен прошлого своего недолгого царствования он боялся его мести. К этому времени Мухаммед был уже вполне взрослым человеком, рыжебородым, большеглазым и красивым; правда, оратором он был скверным из-за косноязычия. Масуди писал об аль-Кахире: «Нрав его почти не поддается описанию из-за своей переменчивости и разносторонности». Впрочем, далее он этот нрав описывает, и весьма нелицеприятно. Смелый в бою, он не блистал ни щедростью, ни милосердием — напротив, был склонен к припадкам ярости. Даже по дворцу он ходил с копьем в руке и лично разил им неугодных, а телохранители их добивали, за что государя и прозвали Копьеносцем. Он крепко пил, но при этом устроил большие гонения на пьянство и разврат среди собственных подданных: винные лавки громились воинами, в Багдаде арестовали всех блудниц, певцов и певиц; часть их выслали из столицы, часть — продали в рабство. Понятно, что такие благочестивые меры мало кого из багдадцев порадовали. Все это не мешало халифу до поры очень успешно избавляться от своих бывших благодетелей в худших традициях аль-Мутазза. Ибн Мукла при нем вновь на несколько месяцев занял везирскую должность, но скоро был смещен и бежал; два следующих везира были столь же недолговечны. Делопроизводство было передано двум чиновникам-шиитам, но и их вскоре обвинили в попытке религиозного переворота и введения шиизма как государственной веры; дело кончилось казнью. Но самым опасным для аль-Кахира оставался, конечно, Мунис. Немолодой уже воевода полагал, что сможет управлять очередным халифом — а халиф этого здраво опасался и предпочел нанести удар первым. Мунис был неожиданно схвачен, обвинен в цареубийстве (это он-де приказал своим наемникам зарубить аль-Муктадира) и очень быстро казнен — затягивать суд было опасно. Имущество казненных и отрешенных от должности отходило в казну — и вновь, как когда-то при Али ибн Исе, сокращались расходы на чиновников, придворных, потомков чиновников, потомков придворных, отменялись привилегии поставщикам двора, речь зашла даже о сокращении войска… Росли и налоги. Казна постепенно наполнялась. Но продержался на престоле аль-Кахир всего пару лет: составился заговор, халифа схватили прямо во дворце и потребовали отречения. «Нипочем!» — прорычал Мухаммед. Убить его не решился никто: участь Муниса была слишком памятна; предпочли последовать примеру западных соседей, испытанному византийскому приему. Аль-Кахир был ослеплен — первым среди мусульманских властителей; с таким увечьем вернуться на престол уже не было надежды. Слепца содержали под бдительным надзором еще семнадцать лет, до самой смерти; он жил то на старом подворье Тахиридов, то в домике, который аль-Мутадид когда-то подарил его матери. Иногда бывший халиф появлялся на улице — в холщевом халате, в деревянных башмаках, с замотанным платком изуродованным лицом; вся его ярость иссякла (отчасти заменившись язвительностью, как мы убедимся в дальнейшем). Новый государь запретил даже упоминать его имя. |
||||||
|
Заголовок: С открытыми глазами Прислано пользователем Kell на 07/17/09 в 03:17:07 Ученый шахматист После падения аль-Кахира было вполне естественно возвести на престол кого-нибудь из сыновей его предшественника, благо их у аль-Муктадира хватало. Старшим был очередной Мухаммед, по тронному имени – ар-Ради, серьезный молодой человек двадцати пяти лет, маленький, смуглый, худой, курносый; недоброжелатели сравнивали его с обезьянкой. С детства он слыл большим книгочеем — бабушку Шагаб это беспокоило, потому что «от книг портится здоровье и повреждается ум». Однажды сидит подросток Мухаммед над своими книгами; вдруг входят бабкины евнухи, расстилают большой белый платок, сваливают в него все книги и уносят. Через два часа принесли обратно: книги прошли высочайшую цензуру. «Ну вот, — проворчал царевич, — и можете передать той особе, которая вас прислала: теперь ты видела, что все это книги по богословию, истории и грамматике, умные и полезные — не чета морским байкам про путешествия Синдбада и сказкам про кошек да мышек, которые ты сама изволишь читать…» Все это происходит на глазах у Мухаммедова друга, шахматиста ас-Сули; беспокоясь, как бы чего не вышло, он тихонько выходит вслед за евнухами и говорит: «Пожалуйста, не передавайте госпоже слов царевича!» — «Да он так учено да учтиво выражается, что мы и не уразумели его слов!» — улыбнулся в ответ главный евнух. Но одной полезной вещи Шагаб внука научила: натренировала спать с открытыми глазами. Говорят, когда аль-Кахир приказал прикончить царевича во сне, это несколько раз спасло ему жизнь: нарушить приказ страшного халифа и зарезать бодрствующего убийцы не осмелились. Шахматы и искусных шахматистов вроде ас-Сули он вообще ценил и любил: говорили, что лучший путь для того, чтобы попасть в фавор к халифу ар-Ради — это показать ему, как хорошо ты играешь в шахматы. Так что свое положение ас-Сули приходилось неустанно защищать от других притязателей — но в конце концов халиф признал, что игрока лучше ему все-таки не попадалось. Говорят, гуляя в саду, ар-Ради показал придворным цветущую розу и спросил: «Что, по-вашему, прекраснее этого цветка?» Те стали изощряться в сравнениях, но халиф покачал головою и сказал: «По-моему, лучше — только ас-Сули за шахматной доской!» В частности, ар-Ради интересовался всякими необычными разновидностями шахмат — на прямоугольной доске четыре на шестнадцать клеток (на ней у каждого игрока все фигуры стояли в два ряда и пешки тоже, а игра, соответственно, тянулась еще дольше, чем игра в обычный шатрандж); или на доске десять на десять, где у каждого игрока по краям стояли еще две слабые фигуры, ходившие так же, как король; и вовсе диковинные игры на круглой доске – одна ромейская, а другая — звездочетская, разбитая по знакам зодиака и с разноцветными фигурами, соответствующими звездам и светилам… При самом ар-Ради изобрели «медицинские», или «органические» шахматы, где каждая фигура из дюжины соответствовала какой-нибудь части тела, а вместо короля было Сердце. В шахматы играли не молча, а со стихотворными прибаутками — вроде нынешних афоризмов преферансистов, только разнообразнее и длиннее; наблюдатели за игрой вроде ар-Ради ценили мастерство в этой области не меньше, чем собственно шахматное искусство. Ар-Ради любил и серьезные стихи и сам их писал — от него осталась целая книжка; кажется, он пытался подражать Ибн аль-Мутаззу, но не очень получалось; зато ар-Ради был поэтом дотошным и последовательным и писал сразу целые стихотворные циклы — например, «О свойствах металлов»…. Его наставник, аль-Аруди, пристрастил Мухаммеда к ученым беседам на самые разные темы. Обсуждали, например, редкости природы. «Живет в Табаристане птица Кайкам, как закричит — слетаются к ней прочие птицы и наперебой стараются накормить, а под конец съедает Кайкам одну из этих птах. И так всю весну, а к лету пропадает у нее ее волшебный голос, и все птицы на нее набрасываются, бьют и изгоняют вон. И стоит Кайкам всегда на одной ноге, ибо боится, что коли ступит он на землю обеими ногами, то земля под ним провалится.» — «А другое чудо, — добавляет собеседник, — летучий червь о многих зеленых крылах, весом со сребреник или три, ночью он светится, а днем летает и глотает пыль, и всю жизнь страшится, что земля на свете иссякнет и он с голоду умрет.» — «А всех их удивительнее, — мрачно добавил аль-Аруди, — тварь, называемая человеком, особенно та ее порода, что нанимается в войско, чтобы за золото голову сложить». Наряду с учеными речами шли и беседы не столько ученые, сколько забавные — например, о том, как любознательный ромейский кесарь попросил древнего халифа Муавию прислать ему штаны самого толстого человека в халифате, и как такой человек нашелся, но штанов своих государю отдать не пожелал, и никто не смог его принудить, ибо рост этого великана был подстать толщине, и когда обходил он Каабу, то казалась она ему малой палаткой… А иногда и совсем не ученые, зато неприличные и веселые (например, про человека, который год прогостил у родича, но ни разу не сходил за это время в отхожее место, ибо неприлично было спросить, где таковое находится, — и чем это кончилось…) — но такие ар-Ради соглашался слушать только когда ему становилось совсем грустно. А аль-Аруди он сделал наставником собственных детей. Померанцевый сад Причин для грусти у халифа хватало. Он помнил, что его отца любили за щедрость, доходящую до расточительности, и сам был щедр: перестраивал город (сам приходил на стройку и наблюдал за тем, как споро идет работа, сидя на связке канатов), разбивал сады, богато одарял не только друзей, но и случайных знакомых. Но денег не хватало: перед свержением аль-Кахир успел припрятать свою казну, и ни под какими пытками не выдавал, где она зарыта. Но все спрятать было нельзя: вот был у аль-Кахира прекрасный померанцевый сад с редкими цветами и заморскими певчими птицами, где халиф отдыхал и пил; и этот сад отошел к ар-Ради. Ар-Ради не был пьяницей (его отец чеканил себя на монетах со стаканом в руке — ар-Ради велел изобразить себя на монете играющим на лютне), но садик этот очень полюбил и часто проводил в нем время. И вот он сменил к своему предшественнику гнев на милость, стал с ним ласков, зазывал в гости и сажал за свой стол — в том числе и в этом саду. «Клянусь, что больше не причиню тебе никакого вреда, только прошу, — говорил он, — стань моим помощником и советником — и помоги мне восполнить нехватку в казне, чтобы опять не грянул бунт». — «Который раз повторяю, — огрызнулся слепец, — нет у меня никакого золота — разве что то, что зарыл я в померанцевом саду». — «Спасибо! — воскликнул ар-Ради. — А где ты его там зарыл?» — «Как я что-то там покажу, если мне глаза выкололи? — рявкнул аль-Кахир. — Под каким-то деревом…» Халиф выкорчевал все деревья, перерыл весь сад, распугал всех птиц — и не нашел ни монетки. «Ну и как? — ехидно спросил его аль-Кахир. — Красив ли теперь тот сад, что ты у меня украл?» Ар-Ради расстроился и сказал: «Уберите этого человека с глаз моих, а то он меня укусит; но что я обещал, то обещал — от смерти, увечья и пыток его будет охранять мое слово». И аль-Кахир пережил своего преемника на десять лет. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 07/17/09 в 10:08:47 Как всегда, очень интересно!!! А, кстати о шахматах. Сыграла "Крылатую" и проиграла вдрызг, оказалось, что очень трудно избавиться от стереотипов. :) |
||||||
|
Заголовок: С открытыми глазами - окончание Прислано пользователем Kell на 07/20/09 в 18:13:51 Иноверцы и еретики Деньги были нужны не только на роскошь и щедрые дары — шла бесконечная война с Византией, и расходы были велики. Ар-Ради сумел, однако, на время замириться с кесарем и обменялся пленными — с каждой стороны свободу получило около шести тысяч человек, а выкупать за деньги никого не потребовалось. Хуже обстояло дело с карматами, грабившими, убивавшими и захватывавшими в рабство по всей Аравии паломников так, что мусульмане не решались отправляться в хадж. Халиф обратился к своему новому «эмиру эмиров», хазарину Мухаммеду ибн Раику из Васита, но тот твердо сказал: «Государь, с карматами нам не справиться». — «Тогда будем с ними договариваться», — заявил повелитель правоверных — и впрямь отправил к ненавистным еретикам, слову которых никто не верил, посольство. И это посольство сумело договориться с карматами о том, какую дань должны платить им паломники, чтобы проделать свой путь невозбранно. Плата была немалой — пять золотых за каждого верблюда в караване, семь золотых за каждый верблюжий вьюк, — но халиф вложился в это дело сам, паломничества возобновились. И, ко всеобщему удивлению, до самой смерти ар-Ради карматы договор соблюдали. А Мухаммед ибн Раик потерял свою должность, и командующим стал другой воевода, Беджкем из тюрков, успевший отличиться в Хузистане — он крайне удачно вошел в столицу с большим отрядом в час опалы ибн Раика. С гражданскими сподвижниками дело обстояло не лучше, чем с военными: Ибн Мукла был человеком дельным, но, на взгляд ар-Ради, опасно ловким и слишком любил стравливать прочих царедворцев между собой. Именно тогда этот везир трех государей лишился рук и языка. А самое начало правления ар-Ради ознаменовалось крупным делом о ереси — его успел провернуть еще Ибн Мукла. Еретиком был аш-Шалмагани, родом из бедной иракской деревни, ставший таким модным проповедником, что попал в столицу, приблизился ко двору милостью везира Ибн аль-Фурата и имел такое влияние, что в свое время спас от пыток и едва не спас от казни сына низвергнутого Ибн аль-Фурата. Учение его было диковинным: он учил, что Бог вселяется в каждую вещь и каждую тварь, и чем больше в ком-то силы, тем больше в нем Бога. И для каждой вещи сотворил Аллах ее противоположность: так, противоположностью Адама был Иблис, Авраама — Нимврод, Аарона — Фараон, Давида — Голиаф, и Бог пребывал в них в равной мере. И ничто не ближе к какой-либо вещи, чем ее противоположность — к высшей истине можно прийти только через высшую ложь и к высшей добродетели — через высший грех. Соответственно, учение это дозволяло грех (и, как настаивали обвинители, особенно блуд) и отвергало молитву и пост. Из пророков аш-Шалмагани признавал Адама, Иисуса и Али, а Моисея и Мухаммеда объявлял обманщиками; учению Мухаммеда Аллах отвел три с половиной века, и этот срок приходит к концу, и вот-вот явится новый пророк — то ли воскресший Али, то ли сам аш-Шалмагани… После падения аль-Кахира, который слушал все это с большим любопытством, Ибн Мукла распорядился схватить лжепророка с двумя ближайшими учениками и послал к ар-Ради за разрешением на казнь. Халиф ознакомился с делом (аш-Шалмагани ему доводилось слышать и раньше) и распорядился: «Покаявшихся помиловать, упорствующих казнить». Аш-Шалмагани упорствовал, ученики отреклись; Ибн Мукла приказал им: «Избейте своего самозваного бога». Первый ученик ударил аш-Шалмагани, второй замахнулся, зарыдал и начал целовать наставника в голову и в бороду, причитая: «О мой Господь!» Его пригвоздили к позорному столбу вместе с учителем, бичевали и сожгли обоих; ар-Ради, однако, не счел это добрым знаком для начала своего царствования. Одежда для того света Преемник Ибн Муклы был менее деятелен, но и менее толков. Беджкем же прочно ухватился за власть, сперва военную, а затем и гражданскую — скоро он прибрал к рукам и везирскую должность. Дабы не повторять ошибок своего предшественника, новый эмир с войском расположился не в столице, а в одном из соседних городов, оставив халифу только личную охрану. Ирак еще оставался за государевым — точнее, уже Беджкемовым — войском; все прочие земли или отпали, или местные князья присылали от случая к случаю скудную дань. Как раз тогда дейлемитский вождь Мардавидж ибн Зияр погиб в самом начале своего захлебнувшегося похода на Багдад, Иран оказался в руках Буидов, и Али ибн Бувайх заключил с ар-Ради договор: халиф признает его власть над всем Востоком, а Али в ответ платит ему миллион сребреников дани в год. Кажется, один раз даже правда заплатил. Заходит как-то аль-Аруди к своему бывшему ученику и застает его в большой мрачности, сидящим со сжатыми кулаками. «Что стряслось?» — спрашивает наставник; халиф разжимает руки и протягивает ему две монеты, золотую и серебряную, двойного и тройного веса каждая. На обеих — изображение витязя в полном вооружении и надпись: «Се Беджкем, великий эмир, повелитель людей; иное же имя его — Мощь». А на обороте Беджкем восседал на чем-то подозрительно похожем на тронную циновку… «Разве ты не видишь, чего он хочет и что уже почти имеет? — спросил ар-Ради. — И что самое скверное: в стране его любят. И простонародье — потому что он позволяет своим воинам грабить меньше, чем при ибн Раике грабили; и даже грамотеи и ученые — потому что он одаряет их щедрее, чем я, перехватывая дань, которую посылают в казну удельные правители. А ведь сам Беджкем не то что неграмотен — он и говорит-то по-арабски с ошибками, почему и славится своим внушительным немногословием!» — «Что я могу ответить? — пожал плечами аль-Аруди. — И с древними царями персидскими бывало, что до срока их подданные становились сильнее их — цари же эти были мудры и ждали своего часа, ибо удача переменчива. Не горюй, государь, ибо кто горюет — тот уже сдался». — «Да, это было бы признаком слабости, — вздохнул ар-Ради. — Придется пировать». Поесть он вообще-то любил не меньше своего батюшки, но еда не шла ему впрок, и он оставался болезненно худым. После одного из таких пиров ар-Ради и умер, процарствовав семь лет — еще молодым, чуть за тридцать. Когда пришла пора для похорон, оказалось, что он все заранее приготовил для своего погребения — и усыпальницу, и благовония, и сундук с красивыми саванами. На сундуке было написано: «Одежда для того света». Говорят, похоронщикам с большим трудом удалось закрыть мертвецу глаза. |
||||||
|
Заголовок: Аль-Муттаки Злополучный Прислано пользователем Kell на 08/24/09 в 08:57:11 «Жертва цепи несчастных случайностей» Беджкем после смерти Ар-Ради посадил на престол его брата Ибрахима, под тронным именем аль-Муттаки. Кажется, тот с детства был едва ли не самым невезучим из халифов. Говорят, в ночь накануне его обрезания рухнула дворцовая баня — и погребла под собою нескольких придворных невольниц, прихорашивавшихся к предстоящему торжеству. Когда на праздник юноша плыл на лодке по Тигру, а столпившаяся на мосту толпа приветствовала его криками, мост рухнул, и множество народа утонуло. Все его ближние слуги умирали один за другим, так что добровольцев уже не находилось. Даже наложница у него была только одна — но тут, кажется, не потому, что другие не выживали, а оттого, что Ибрахим ее любил и ему ее было совершенно достаточно; но современники поражались и этому. Новому халифу было около двадцати пяти лет. Он пошел внешне в аль-Муктадира и прочих «светлых Аббасидов»: белолицый, голубоглазый, рыжеватый, коренастый, курносый, со сросшимися бровями и серьезным видом. Вид этот не обманывал: аль-Муттаки был человеком скромным и печальным, постником и трезвенником. Современников поражало, что он отказался от положенных знатному человеку так называемых «сотрапезников», обязательных привилегированных гостей, обеспечивавших светскую беседу: «Коран мой лучший собеседник, и этого достаточно», — говаривал он. Впрочем, совсем уж нелюдимом или ханжой аль-Муттаки не был. Он не собирал вокруг себя поэтов и не писал стихов, но, рассказывают, уж если чьи-то услышанные строки ему казались удачными, он приводил их кстати и некстати с таким упорством, что даже сами поэты начинали стесняться. Из мирских радостей халиф питал пристрастие к хорошим лошадям и верховой езде — кажется, это была единственный предмет для светской беседы, которым его можно было действительно увлечь. Удача его не прибавилась и после вступления на престол. Его могущественный покровитель Беджкем («имя же его — Мощь») нелепо погиб вскоре в стычке с курдскими разбойниками. Надежного везира не нашлось — за неполных четыре года правления на этом посту сменилось пять человек. Современник вспоминал: «Иду я по Багдаду и вижу: собралась толпа, а посреди ее показывают ученую обезьяну. Хозяин ее спрашивает: “Хочешь быть сукноторговцем?” Зверек кивает: да, мол. “А хочешь стать торговцем благовониями?” Та опять закивала — и так перечислялись одно занятие за другим. Наконец он спросил ее: “А хотела бы ты стать везиром?” Обезьянка испуганно замотала головой и под общий хохот пустилась наутек.» Парой десятилетий раньше такое преставление было бы немыслимо. Но время великих везиров уже прошло — настала пора воевод-эмиров, ожесточенно деливших власть. Место Беджкема занял было полководец из наемников-дейлемитов, но ненадолго: его свалил Мухаммед ибн Раик, о котором многие уже стали забывать. Положение было скверное: халифат сжимался на глазах. На западе шла бесконечная война с Византией, и шла очень несчастливо. За Сирию соперничали войска кесаря, карматы (овладевшие всей Аравией) и Египет. В Египте в это время власть удерживал Мухаммед ибн Тугдж, тюрок из Средней Азии, посланный туда ар-Ради и воевавший с Фатимидами. Он не враждовал с Багдадом, но старался обходиться без него: его прозвище Ихшид значило «князь», «независимый правитель». Иран почти целиком находился в руках троих Буидов-дейлемитов. И даже собственно иракские владения халифа стремительно сжимались: на юге власть принадлежала семье аль-Бариди, на севере — мосульским князьям Хамданидам. О тех и других стоит рассказать подробнее. «Почтари» и «державники» «Барид» значит «почта», и прозвание трех братьев аль-Бариди можно переводить и как «почтари» или «сыновья почтового чиновника». Но арабу тех времен было отлично известно, что почтовое ведомство — это еще и главная государственная надзорно-осведомительская служба. Что имелось у басрийского «почтового управителя» аль-Бариди-старшего на везира Ибн Муклу — неизвестно, но везир в свое время выхлопотал этому чиновнику должность наместника Хузистана. Ибн Мукле это, как мы знаем, в конце концов не помогло; а вот трое сыновей этого наместника не только удержали отцовскую провинцию, но и взяли на откуп соседнюю Басру — главный морской порт, еще остававшийся у халифата. А овладевши этим богатейшим городом, не только отказали в покорности властям, но и решили открыто отпасть от державы. «Стали сторонники аль-Бариди причинять бедствия в Басре. Не давали они кораблям подниматься вверх по реке, и разрослось войско их, умножились люди их. И стало у них два войска — войско на воде в шазаватах, таййарах, сумариййатах и забзабах, — и это виды судов, в которых сражались малые и старые, — и великое войско на суше. Назначали они мужей, раздавали дары, и присоединились к ним слуги и гулямы халифа.» Мятежники захватили Васит, крупный город как раз на полпути от Басры к Багдаду; тюркский воевода Тузун выступил им навстречу — и потерпел сокрушительное поражение. Сыновья Аль-Бариди заняли столицу, ограбили казну и отошли обратно на юг; вот тут-то халиф, у которого к тому времени «не было ни приказа, ни запрета», и позвал на выручку ибн Раика, угрюмо сидевшего в своем сирийском изгнании (куда и Тузун к нему бежал). Хазарянин вернулся, выгнал из столицы дейлемитских наемников (успевших после ухода южан разграбить Багдад подчистую), принял титул «эмира эмиров». Порядок восстановился — но очень ненадолго. Тузун, пришедший вместе с ибн Раиком, рассчитывал сам стать главнокомандующим, а когда этот пост достался не ему, обиделся и взбунтовался, перейдя на сторону сыновей аль-Бариди. Те собрали новое войско, поднаняли разбежавшихся дейлемитов и вновь двинулись на север — на этот раз рассчитывая уже прочно закрепиться в Багдаде. Ибн Раик сражался с ними, но силы были слишком неравны — он был разбит и бежал из столицы вместе с халифом. Южане в очередной раз ограбили Багдад; в Ираке был неурожай, но наемникам надо было платить, и аль-Бариди поднимали и поднимали подати. Багдадцы не выдержали и взбунтовались, их сторону принял и Тузун, честолюбивые притязания которого вновь оказались не удовлетворены. Но «почтари» не зря набирали в свое войско дейлемитов, которые ненавидели и тюрок, и багдадцев (в общем-то, основания у них были: когда ибн Раик и Тузун в последний раз захватывали власть, горожане с удовольствием помогали им резать дейлемитов): бунт был подавлен, Тузун бежал. И вот все трое беглецов — халиф и два воеводы — оказались на севере, в Мосуле, у тамошних Хамданидов. Этот род, происходивший от одного из самых славных и воинственных аравийских племен, осел в северном Ираке еще в первый век ислама. За четверть тысячелетия семья заручилась и достаточной верностью местных жителей (особенно когда оказалось, что знатная семья охотно ограждает своих арабских подданных от тюркских безобразий), и покровительством столичных властей. Им, однако, не всегда везло. Родоначальник интересующей нас ветви, Хамдан, поддержал хариджитский мятеж вокруг Мосула и попытался захватить несколько крепостей поближе к столице. Но аль-Мутадид хариджитов разгромил, а Хамдана захватил в плен. Мосулец, однако, был человеком предусмотрительным: начиная мятеж, он озаботился тем, чтобы на стороне халифа сражался его сын аль-Хусайн; тот заступился за отца, и Хамдана помиловали. Сыновья Хамдана (их было пятеро) начали преуспевать: один, Абу-ль Хайдж Абдаллах, был утвержден как наместник родного Мосула, другой, аль-Хусайн, блистал в египетском походе и в войнах с карматами. Однако аль-Хусайн имел неосторожность поддержать Ибн аль-Мутазза, «однодневного халифа»; брат-наместник обратился против него, захватил в плен — и добился очередного помилования. Это вообще было любимым приемом разветвленного семейства Хамданидов: при любом мятеже кто-то из родичей должен быть среди бунтовщиков, а кто-то — на стороне властей, и победитель защищает побежденного. Позднее мосульцы во главе с братьями еще раз попытались упрочить свою независимость, но власть уже прочно держал в руках Мунис. Он разбил мятежников, доставил их в оковах в Багдад — и аль-Хусайна все же казнили; Абу-ль Хайдж, однако, скоро опять сидел наместником в Мосуле, уже как верный сподвижник Муниса, а его братья и племянники управляли остальным Севером. Абу-ль Хайдж помогал свергать аль-Муктадира и погиб при возвращении этого халифа на престол; но так или иначе, на чьей стороне не выступали бы в этих и дальнейших междоусобиях многочисленные Хамданиды, северное Междуречье они продолжали удерживать цепко. Ко времени аль-Муттаки власть здесь делили два брата, Хасан и Али, зарезавшие своего очередного дядю и довольно успешно противостоявшие напору Буидов с востока. Молодость у них была тяжелая — сказывались и мятежи, и грызня внутрисемейная. Хасан уже на вершине власти вспоминал, как его отец Абу-ль Хайдж Абдаллах едва не убил его за то, что сын, выслушав отцовскую проповедь о необходимости любви к родичам, попробовал попросить в подтверждение этой любви у отца кусок земли в управление; помирил их тогда Али ибн Иса, везир, которого уважали оба. Знатных беженцев Хасан принял со всей любезностью: он вообще любил всячески показывать подобающие арабские добродетели, включая, конечно, и гостеприимство. Но добродетели добродетелями, а политика — политикой: с ибн Раиком у мосульца были давние счеты, а на будущее — немалые виды. Так что вскоре одним прекрасным утром выяснилось, что среди ночи хазарина зарезали люди его гостеприимного хозяина. «Видит Аллах, я этого не хотел! — заявил Хасан перепуганному халифу — Но ты, государь, остался без главнокомандующего; надеюсь, тебе ясно, кто должен стать теперь защитником твоей державы? Явно не Тузун: от этих инородцев одни неприятности». Аль-Муттаки все понял правильно: Хасан получил должность «эмира эмиров» и почетное прозвание Наср ад-Дауля, то есть «Защитник Державы», а его брат Али стал Сайф ад-Даулей, «Клинком Державы». (Чем быстрее аббасидское государство рушилось, тем больше возникало вот таких почетных прозваний, лакабов, с основой «держава»; скоро мы еще с троими встретимся. Постараюсь, чтобы они не очень путались один с другим). Мосульцы располагали сильным войском и землею, разорявшейся не столько неуклонно и последовательно, как юг и окрестности столицы; более того, у них были верные им подданные — большая диковина для багдадских гостей. И у Хасана было твердое намерение занять Багдад, возвратить аль-Муттаки на престол и править от его имени как новый Мунис. Казалось, хоть какая-то удача наконец повернулась лицом к халифу… В ожидании третьего Поначалу все и впрямь шло неплохо: северяне наступали, аль-Бариди со своими войсками оставил Багдад и отступил к Васиту. Али, Клинок Державы, сражался там с южанами, и довольно успешно — но ему не хватало людей, и он запросил подкрепления. К несчастью, на подмогу к нему был отправлен Тузун с его тюрками. Обидчивость Тузуна нам уже знакома: вот и сейчас он счел, что самое время в очередной раз пожаловаться воинам, как его обошли, главнокомандующим не сделали, да и вообще эти мосульцы в войске все к рукам приберут. В итоге тюрки напали не на аль-Бариди, а на Сайф ад-Даулю; тот отступил к Багдаду, Васит остался у южан, а Тузун с тюрками погнался за мосульцами. За столицу разгорелся бой; багдадцы не поддержали ни ту, ни другую сторону, и Хамданиды город оставили, а победоносный Тузун явился к государю и наконец получил-таки титул «эмира эмиров». Однако примерно в эту пору аль-Фараби, самый знаменитый философ и ученый того века, добровольно покинул Багдад со словами: «Не следует порядочному человеку оставаться в испорченном обществе, у него нет иного выбора, кроме как уехать в добродетельное государство, ежели таковое существует в его время. Если же такого нет, тогда он чужак в этом мире, несчастен в жизни, и для такого человека смерть предпочтительней жизни». Хамданиды стремились к власти, но должный почет аль-Муттаки от них получал; новый главнокомандующий обращался с ним как с пленником. Халиф вновь бежал на север, просить помощи у мосульцев, и одновременно послал такую же просьбу египетскому правителю Ихшиду, взывая к его верности. Ни о какой верности речи, конечно, идти не могло: Египет и Африка уже на деле полностью отпали от халифата, податей в Багдад не посылали, а войско свое использовали для нужд собственных, а не халифских: против карматов на Синае и против византийцев в Сирии. Война шла год; Тузун со своими тюрками держался, Наср ад-Дауля нападал и отступал, халиф сидел в Ракке на Евфрате и не ждал ничего хорошего. На юге же обстановка переменилась. Во-первых, Ахмед Буид вышвырнул аль-Бариди из Хузистана, выбил из Васита и зажал в Басре – теперь между Басрой и Багдадом стояли дейлемиты. Во-вторых, трое братьев аль-Бариди перессорились и начали резать друг друга. Хамданиды все больше охладевали к халифу и южным делам: зато им все соблазнительнее делался запад, египетско-византийское пограничье в Сирии. Багдад, то и дело переходящий из рук в руки, лежал в руинах, а звание эмира эмиров, как понял Наср ад-Дауля, не приносит верности войск, если это не свои, местные войска. Драться за столицу и халифа с Тузуном оказалось долго и малополезно, а с Буидами и вовсе не хотелось. Зато Ихшид неожиданно откликнулся и прибыл в Сирию, послал дары халифу и позвал его в гости. «Государь, — сказал египтянин, — не будем говорить о верности, мы с отцом не слишком ладили с Багдадом последние десятилетия, все больше воевали. Ты не можешь править халифатом, и уж всяко тебе не до Египта. Отдай всю светскую власть в Африке мне и отправляйся со мною сам — и я помогу тебе, как духовному главе мусульман. Если Ирак и Египет будут вместе, держава устоит; если нет — развалится и будет в развале». Аль-Муттаки колебался. Он никогда не был в Египте и всю свою жизнь слышал о нем только как о мятежной области, за которую халифские воеводы дерутся с еретиками-исмаилитами; исмаилитов он боялся, а окраинным воеводам, что не удивительно, не доверял. Он допускал, что Ихшид разобьет Тузуна и займет Багдад; но он крепко сомневался в том, что Ихшид добровольно уйдет из Багдада. Стоит ли менять шило на мыло? (Тут он, кстати, был неправ. Мухаммеда Ихшида Ирак не привлекал совершенно — а вот Египет он полюбил и очень хотел установить там свою династию, пусть и под аббасидским черным знаменем, но без аббасидского вмешательства). Тузун же ввиду приближения дейлемитов послал халифу свои извинения и заверения в глубочайшем почтении и нижайше кланялся ему, приглашая пожаловать обратно в Багдад. В своей отныне неуклонной верности халифу он поклялся дважды: перед всем двором в Багдаде и перед ученейшими богословами и судьями; клятвы и обеты его записали и скрепили печатью, и грамоты эти прислали государю. Аль-Муттаки Тузуна не любил, но все его скверные стороны уже, как он считал, представлял; Ихшид был для него загадкой. Халиф принял приглашение Тузуна. Ихшид развернулся и ушел со всем войском — драться с мосульцами за Сирию. Аль-Муттаки двинулся к Багдаду. Тузун лично встретил его, пеший и простоволосый, еще раз покаялся и повел было его коня в столицу в поводу, государь еле уговорил главнокомандующего тоже сесть на лошадь. Но ехали все равно медленно, заночевать пришлось в шатрах, не доезжая до города. Туда же тюрки доставили халифского двоюродного брата, Абдаллаха, сына аль-Муктафи. Как только тот прибыл, Тузун велел схватить халифа и его свиту и ограбить обоз; немногие египтяне, оставленные Ихшидом государю, облегченно вздохнули и отправились обратно на запад, к своему настоящему вождю. Главнокомандующий со своими людьми присягнул Абдаллаху как новому халифу аль-Мустакфи, а пленника приказал немедленно ослепить. Аль-Муттаки закричал, его крик подхватили женщины и рабы; Тузун велел воинам: «Бейте в барабаны!», и барабаны оказались громче. Халифские плащ, посох и перстень сняли со слепого и вручили новому правителю, а бывшего халифа отправили в багдадскую темницу, где тот через четверть века и умер. Когда аль-Кахиру рассказали об этом, он усмехнулся и сказал: «Ну вот нас, слепеньких, и двое; и, похоже, недолго ждать и третьего». |
||||||
|
Заголовок: Сайф-ад-Дауля Великолепный Прислано пользователем Kell на 09/05/09 в 03:40:12 «Жди удобного случая!» Годы спустя сын одного из давно погибших братьев аль-Бариди, Якуба, работал писарем у блистательного сирийского князя Али Клинка Державы. Тот сказал ему: — А знаешь, ничто так не помогло мне в жизни, как убийство твоего отца твоим дядей. Мы тогда с братом ушли из Багдада в Мосул, Хасан мне кое-какую землю дал, но не густо. В Багдаде же нам ничего не светило — и я, и брат это понимали. Правда, под боком была Сирия: египетские войска ее уже почти оставили, а ромеи еще не заняли. Хотел я попробовать Сирию захватить, хоть и маялся сам тогда перемежающейся лихорадкой: удастся — удержу, не удастся — пограблю. Но для этого нужны были люди и деньги, а у меня не было ни того, ни другого, так что я написал Хасану и попросил у него тысячу воинов и денег. И держава бы наша расширилась, и дела бы мои поправились. Брат мой мне не ответил. Я приехал в Мосул и попросил о том же лично. Он отказал наотрез — раз, и другой, и третий; не любил отступать от своего слова Защитник Державы. Вот уж я через его придворных прошу — отказ; через его жен — отказ, через его любимую жену-курдянку — та в ответ: «Ты ведь знаешь его нрав. Если я стану просить его сразу после того, как он тебе отказал, он откажет и мне и я утрачу свое влияние на него, а толку все равно не добьюсь. Подожди несколько дней, пока не подвернется какой-либо удобный случай для того, чтобы заговорить с ним, поддержать твой замысел и попросить помочь тебе». Я и приумолк. И вот вижу: приносят к брату письмо из Багдада, присланное с голубем. Он прочел, почернел лицом и возопил: «О люди! Надменный глупец, невежда, негодяй, лишенный разума, расточитель, дурной правитель без средств и без войска умертвил человека мудрого и рассудительного, благоразумного и совестливого, превосходного правителя, обладавшего и богатством, и большим войском. Воистину, это невиданно!» — Я спрашиваю: «А что стряслось?» Он кидает мне письмо, а в нем написано, что твой дядя Абу Абдаллах в Басре зарезал твоего отца. Мне и невдомек было, что Хасан с твоим батюшкой о чем-то уже договаривался… И стало мне нехорошо: брат мой Хасан любил находить схожее в людях и положениях, и кого из нас он сравнит с твоим отцом, а кого — с твоим дядей, я не сомневался. «Позволь тебя оставить, — говорю, — одолела меня лихорадка». Выезжаю из Мосула к своему малому отряду в загородный лагерь и приказываю: тихо снимаемся и уходим. Идем галопом, глядь — за нами погоня, большое войско под мосульскими знаменами. Велю людям готовиться к бою, хотя перевес не у нас, а я от лихорадки еле в седле держусь, а на ногах и вовсе устоять не могу. Но тут командир преследователей нас догоняет и кричит: «Вы куда? Эмир Наср ад-Дауля сказал нам, что ты просил войска, вот мы и пришли; вот его послание». А в послании сказано: "Ты приехал просить меня о чем-то, но я был раздражен и поэтому отказал тебе. Потом я понял, что ты прав, и ждал, когда ты повторишь свою просьбу, чтобы принять твое предложение. Ты же уехал, не поговорив со мной об этом деле и даже не попрощавшись со мной. А сейчас, если хочешь, я снабжу тебя и людьми и деньгами, которые тебе нужны для похода в Сирию. Мы ж все-таки не аль-Бариди какие-нибудь…" Забрал я деньги и людей, и лихорадка вдруг унялась, и явился сюда, в Сирию, и захватил Алеппо, и Хомс, и другие города, и создал свое княжество, и с тех пор брат мне был советчик, но не указчик. Войти в образ Предыдущая история очень показательна для Сайфа ад-Дауля: он в ней весь из себя такой отчаянный рубака — но не отвергающий мудрых советов, простодушный — и в то же время себе на уме, родичей врагов не боится приблизить, а собственных родичей любит, но ни на грош им не доверяет; а больше всего хочет быть сам по себе. Все это входило в тот образ, который Али себе усердно создавал. Северную Сирию он действительно покорил — и началась его новая, старательно строимая слава. Он прослыл доблестным воином ислама, неустанно сражающимся с неверными византийцами с неизменной доблестью, несмотря на то, что его то и дело подводят единоверные соседи — то багдадские, то египетские. Но даже они, даже дикие дейлемиты относятся к нему с неизменным уважением — если не как к достойному союзнику, то как к достойному противнику. И все это воспето певцами и поэтами при его блистательном дворе, где он сыплет золото с бармакидской щедростью; и тут же доживает свой век знаменитый мудрец аль-Фараби, найдя под конец жизни «государство добродетели». В общем, краше некуда. И всю эту славу Сайф ад-Дауля обустраивал тем тщательнее и заботливее, чем дальше эта блистательная картина была от жизни. Воевал он и впрямь неустанно и храбро — и очень неудачно: его били и византийцы (Никифор Фока особенно успешно), и египтяне (Ихшидиды и Фатимиды), и тюркские воеводы с завидным постоянством. Али не был на самом деле великим полководцем — зато он был великим дипломатом, очень хорошо умевшим убеждать каждого из сильных соседей: «Мое буферное княжество именно вам совершенно необходимо». Один противник громил князя Алеппо — другой немедленно предоставлял помощь и помогал удержаться на престоле, а Сайф ад-Дауля приносил ему недолговечную вассальную присягу. Этого хватило на двадцать с лишним лет. Двор у него и правда был великолепным — тем тяжелее были подати и налоги и тем отчаянней грабежи порубежных земель. Зато и щедрость он умел являть незабываемо. Рассказывают такую историю. В Алеппо было тесно (двор огромный, а город — не очень), и два видных царедворца и чиновника Сайфа ад-Дауля жили в одном столичном доме, куда им из имений привозили все необходимое. И вот приходит к ним слепой старик и говорит: «Господа, я еще по Мосулу хорошо знал эмира. Вот, оказался в ваших краях — не передадите ли ему письмо?» — и вытаскивает трехаршинный свиток. «Ты б подсократил, что ли, — говорит ему один из чиновников, — а то недосуг эмиру такую длинную писанину читать». Слепец отказывается наотрез, чиновники тоже стоят на своем, и старик в отчаянии уходит. В том же доме гостит в это время сослуживец и недоброжелатель его хозяев; он рискнул передать эмиру, что тут его старый знакомец, такой-то и такой-то. «Он еще жив? Ну, этот человек известен тем, что без нужды не просит, — воскликнул Сайф ад-Дауля. — Позвать его сюда!» Приводят слепца, эмир ласково принимает его в присутствии всего двора и шумно сокрушается, что старый друг в беде не поспешил к нему. Тот благодарит и подает свое прошение — о небольшом денежном содержании. Сайф ад-Дауля прошение прочел, знаками подозвал казначея, ризничего, который за государево платье и ковры отвечал, конюшего. Те тихонько выходят, потом бесшумно приносят кошели с золотом, ковры и кафтаны с эмирского плеча, приводят дорогого мула, следя, чтоб не орал — и все это живописно размещают вокруг слепца, который сидит на скамеечке и с привычным выражением на лице ждет, когда ему или пожалуют несколько сребреников в месяц, или отделаются от него. Эмир манит к себе слугу, который мула привел, и шепотом спрашивает: «Сколько я тебе жалованья плачу?» Тот тоже вполголоса отвечает: «Двадцать золотых в месяц, государь». — «Отныне будешь получать тридцать — и служи этому старцу так, как мне служил бы; вот тебе жалованье за год вперед». Потом приказывает: «Освободите такой-то дом в столице и пришлите туда лодку пшеницы, пол-лодки ячменя и овощей побольше — это все для вот этого». И наконец, вызывает своего глашатая (прославившегося в пору, когда он был послом к кесарю ромеев), дабы тот торжественно объявил: «Увы, государь скорбит, что друг молодости его прибыл к нам в конце года, когда уже и жалованье войскам уплачено, и дары нуждающимся розданы, и в казне скудость — а потому эмир жалует ему всего лишь…» — и далее список всего вышеперечисленного. Старик рассыпается в благодарностях и просит высшего дара — чтобы государь позволил ему к ручке подойти. Тот разрешает, но когда слепец подошел, Сайф ад-Дауля обнял его за шею и зашептал что-то на ухо. Старик покраснел, но кивнул. «Эй, евнух, — распоряжается ад-Дауля, — найди для моего друга в гареме лучшую рабыню-красавицу — тысяч на десять стоимостью, не меньше!» Все в восторге и рукоплещут, старик почти в обмороке, но представление не закончено. На тех двух царедворцев их гость успел эмиру донести, и теперь Сайф ад-Дауля вызывает их и устраивает разнос: «Разве я плохо вас ценил, любил и жаловал, что вы платите мне черной неблагодарностью? Неужели я заслужил, чтобы вы за все хорошее разуверяли людей, которые на меня надеются, говоря, что им нечего ждать от меня и от моей щедрости, и приписывая мне нелюбовь к прошениям и скупость по отношению к достойным людям? Что мешало вам принять у этого человека прошение? Ведь если Аллаху угодно было бы побудить меня к щедрости, в ней была бы и ваша доля, а если бы я проявил неудовольствие, оно бы приписывалось только мне, а вы бы не были в нем повинны и оказали бы этому человеку помощь, о которой он просил!» — «Да мы тебя, государь, от докуки пытались избавить — прошение-то у него длиннющее…» — «Да я вообще-то читать еще не разучился и в сон меня от грамоты не клонит!...» — и так далее, и так далее. Потом простил — но при дворе долго спорили, что было внушительнее: щедрость или отповедь: вот Бармакиды тоже умели щедро одарять, но никогда не были так прекрасны в гневе! А Сайф ад-Дауля слушал и радовался. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Antrekot на 09/05/09 в 04:38:35 "Мы ж все-таки не аль-Бариди какие-нибудь…" Замечательно. С уважением, Антрекот |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/05/09 в 05:44:53 Мне вообще это семейство (Хамданидов, не аль-Бариди!) сильно нравится. А про Сайфа ад-Дауля и его компанию в Алеппо еще будет - больно уж грустно переходить к тому, как все кончилось в Багдаде... Да, если кому-нибудь, кто эти байки читает, попадется какое-нибудь изображение Сайфа - понятно, что не прижизненное, но, говорят, были какие-то поздние миниатюры, - буду очень и очень признателен! |
||||||
|
Заголовок: Гости Меча Державы Прислано пользователем Kell на 09/19/09 в 22:56:19 «Второй Учитель» Самым грубым образом арабскую философию при Аббасидах можно было разделить на три большие части. Первая — это кораническая философия, калам, основанная на Коране, Сунне и их толкованиях. Вторая — мистическая, суфийская; правда, в описываемые времена она еще стеснялась заявлять себя в качестве философии: слишком уж рационально это выглядело — пока здесь мода была больше на откровения в духе аль-Халладжа. Третья — более или менее светская, основанная на античном наследстве; и первой величиной в ней в первой половине десятого века был Абу Наср Мухаммед аль-Фараби. Фараб, по которому он получил свое прозвание, — это в Отрарском оазисе, в нынешнем Южном Казахстане. Отец аль-Фараби был тюрок из местной мелкой знати, из тех самых тюркских армейских командиров, о которых прозвучало уже столько нелестных отзывов в других байках. Там, в Средней Азии, молодой аль-Фараби прожил полжизни, там учился, оттуда через Рей и Исфаган пришел в Багдад — и только здесь взялся осваивать арабский язык (до этого он его знал в лучшем случае на уровне зубрежки Корана). Дело было при аль-Муктадире, аль-Фараби было около сорока лет. Столько же ему оставалось еще прожить — к концу жизни, говорят, он владел семьюдесятью языками и наречиями. Главным после арабского стал греческий: аль-Фараби учился у багдадских логиков, мусульман и христиан, в основном — последователей Аристотеля. Греческих классиков он знал наизусть: на рукописи «О душе» позднее видели собственноручную надпись аль-Фараби: «Прочел 200 раз» («Он обладал, должно быть, очень хорошим желудком», — заметил по этому поводу Гегель через девятьсот лет). Аристотель тюрка увлек и захватил — прежде всего, всеохватностью. Аль-Фараби его переводил, комментировал и сам ему подражал в своих бесчисленных и разнообразных сочинениях. Его звали «Второй Учитель», в смысле — второй после Аристотеля. Писал он обо всем: от медицины до музыки, от физики до логики, от толкования сновидений до каллиграфии и фонетики; и все это по пунктам укладывал в четкую всеобъемлющую «систематически систематизированную систему» с разделами и подразделами. Так, все науки делятся на пять групп: языкознание, логику, математику, физику и метафизику и, наконец, науки об обществе. Языкознание — на первом месте, у него свои семь разделов: у каждого народа оно включает в себя науку о простых словах и науку о словосочетаниях, науку о законах простых слов и науку о законах словосочетаний, законы правописания, законы произношения, правила стихосложения. Из грамматики выходит логика, буквально «наука о последовательной речи», со своими подразделами; она абстрактна, с математики начинается путь от абстрактного к конкретике — от чистой теории («числа отдельны от исчисляемого») до астрономии, музыки, механики и так далее вплоть до политики и психологии. Все со своими пунктами и подпунктами. Это «у каждого народа» было для аль-Фараби важным: относились к нему в Багдаде как к тюрку из военной семьи, и он много сил положил на утверждение положения о всеобщем равенстве, независимо от происхождения, племенного или сословного: прежде всего, о равенстве по способностям. Логика доступна каждому, кроме урожденных безумцев; другое дело — хочет человек ей пользоваться или нет, но это вопрос уже не способностей, а стремлений. Стремиться разумно мыслить — значит, стремиться к добродетели, а добродетель — основа, на которой мир стоит. Стоит, кстати, вечно и извечно, никогда не сотворенный; на этом с мусульманской наукой у аль-Фараби были крепкие разногласия. Но сам он считал себя добрым мусульманином: в конце концов, чем человек прежде всего отличается от Аллаха? несовершенством ума и подвластностью заблуждениям. Идеальный мыслитель — Аллах; образцовый, в человеческих пределах, глава государства или исламской общины — философ. Насколько это совпадало с текущей действительностью и правящими государями — можно судить по предыдущим историям… И нынешние толкователи веры, и нынешние правители аль-Фараби сильно не нравились, и иногда он высказывался достаточно резко: кое-какие сведения, несомненно утверждаемые Кораном, вообще называл «бабьими сказками» за нелогичность. Карьеру делать при этом было сложно: иногда от любопытствующих меценатов кое-что перепадало, но большую часть своей багдадской жизни аль-Фараби проработал садовым сторожем — «чтоб было на что свечи и масло для светильников покупать», для ночной книжной работы. Багдад аль-Фараби любил — за многообразие, пестроту и возможность обнаружить в нем все, что угодно: любое племя, любой язык, любой род любви, любой товар и любой образ мысли. «Праведным городом» он его не считал ни разу, но из неправедных, кажется, любил больше всего. Но когда во время очередной гражданской войны в Багдаде ненавистных тюрок начали вырезать уже под корень, пришлось оттуда уходить; старый аль-Фараби отправился в Сирию, к Сайфу ад-Дауля. Тот его оценил, радушно принял, приписал ко двору: эмиру очень хотелось, чтобы лучший знаток того, что такое образцовое государство, объявил, что им является его княжество. Сайф был отличным актером и хорошим политиком — но государем-философом он, на взгляд аль-Фараби, все-таки не был. Его эмират был очередным «неправедным царством», где можно было выживать, можно было даже радоваться жизни, но объявлять его образцовым государством аль-Фараби считал нелогичным. При дворе он не остался, Сайф ад-Дауля положил ему содержания четыре сребреника в день и особо не дергал. А распрощались они, говорят, так. Сайф ад-Дауля любил музыку, при его дворе играли лучшие музыканты того времени. Было бы естественно, если бы автор огромной «Книги о музыке» их похвалил и объявил их игру безупречной, так что аль-Фараби тоже звали на соответствующие увеселения. Не тут-то было: у каждого исполнителя аль-Фараби находил какой-нибудь изъян в игре. Эмир разозлился и спросил: «Ну ладно, музыкальную науку ты знаешь лучше всех; а сам-то хоть на чем можешь играть? Ты ведь знаешь все — значит и играть должен уметь на чем угодно!» Аль-Фараби достал мешок, из него — какие-то то ли палочки, то ли дудочки; из нескольких составил что-то вроде Пановой флейты, остальными стал пристукивать — и такая музыка получилась, что все в пляс пустились. Потом рассыпал палочки, пересоставил по-другому, заиграл — все зарыдали. И, наконец, вновь составил на третий лад, задудел, застучал, заиграл колыбельную — и все заснули крепким сном, даже эмирская охрана и сам Сайф ад-Дауля. А аль-Фараби, не переставая играть, дошел до ворот Алеппо и был таков. Ушел в Дамаск (который эмир в свое время уступил египтянам), потом в Каир, потом обратно в Дамаск, но при дворе уже не появлялся, зато по дороге дописал то свое сочинение, которое сам считал главным: «Книгу о добродетельном городе и взглядах его граждан». Умер он на восемьдесят первом году жизни — то ли от старости, то ли грабители зарезали. На похоронах его богословы и общинные предстоятели высказаться и помолиться не захотели: еретик. Зато Сайф ад-Дауля подоспел и прочел надгробную речь — в написанном виде она занимала четыре папирусных свитка, и пока он ее читал, все вокруг заливались горючими слезами. Поэты, верные и мятежные Некоторых поэтов и искусников Сайф ад-Дауля даже не приглашал, а нарочно выращивал и воспитывал. Таким был его младший двоюродный брат (и шурин) Абу Фирас аль-Харис, образцовый во всем: щедрый и храбрый воин, искусный поэт и каллиграф, мастер верховой езды и просто красавец. Беда Абу Фираса была в том, что многим из окружающих он нравился даже больше, чем сам эмир, — а это Сайфу ад-Дауля было не по душе. Абу Фирас, еще совсем молодым, был назначен воинским начальником в приграничные области совсем недавно созданного эмирата. Когда византийцы в очередной раз двинулись через эту границу на Сирию, он, как его и учили, сделал все по правилам: послал гонца за подкреплением в Алеппо, а сам с семьюдесятью дружинниками и челядинцами вышел в бой. В первой битве он противника отбросил, во второй рубеж худо-бедно удержал, но подкрепления все не подходили; ромеев было больше, Абу Фираса разбили. Он попал в плен, и надолго: почти на десять лет. Несколько раз в год он писал двоюродному брату с просьбой обменять его. Благо было на кого менять: Сайф ад-Дауля блестящих пленников собирал не менее тщательно, чем блестящих гостей, в том числе держал при себе патриарха, кесарского племянника и нескольких видных ромейских воевод. Абу Фирас это знал и пленных товарищей заверял, что их тоже вместе с ним обменяют или выкупят. Год заверял, три заверял, на пятый они засомневались. «Не падайте духом, — сказал Абу Фирас, — кто-нибудь да выкупит — если не эмир Алеппо, то наша мосульская родня или хотя бы хорасанцы!» Эти слова дошли до Сайфа ад-Дауля и очень ему не понравились — он послал к двоюродному брату спросить: «И с чего это ты так уверен, что мосульцы или дейлемиты станут тебя выкупать?» Абу Фирас понял, что дело плохо и вот-вот родич обвинит его в изменнических сношениях, но написал и послал в Алеппо очередную поэму: ответ на эмирский вопрос в ней сводился к тому, что не могут же мусульмане спокойно смотреть, как другие мусульмане томятся в плену… «Понятно, он прав, — кивнул эмир, прочтя стихи. — Передайте моему двоюродному брату, что я выкуплю или обменяю его тогда, когда вместе с ним смогу выкупить или обменять и всех мусульман, которые сейчас пребывают в ромейском плену». Пленные приуныли — Абу Фирас удивился: «Надо ли огорчаться из-за того, что мой родич — и мусульманин добрый, и к кумовству не склонен?» В плену он пробыл больше десяти лет, написал там большинство своих стихов, в основном — о войне и о неволе; первая тема была классической, на вторую почти никто до него не писал (не считая вариаций на тему «я пленен очами красавицы»). Только совсем незадолго до своей смерти Сайф ад-Дауля обещание исполнил — выкупил или выменял всех мусульман, которых захватили византийцы в войнах с Сирией чуть ли не за два десятилетия, — в том числе и Абу Фираса. Абу Фирас вернулся в Сирию, позвал друга и сказал: «То, что я здесь, означает, что времена меняются и люди скоро сменятся, и один Бог ведает, сколько мне осталось жить. Помоги мне составить изборник моих стихов». Поэт он был плодовитый, но разборчивый: сборник получился небольшим и прославил его почти мгновенно. И тут скончался Сайф ад-Дауля. Воеводы его немедленно сцепились, и самым удачливым по первому времени оказался тюрок Каргуя — тот самый, который много лет назад слишком неторопливо вел подкрепление к Абу Фирасову рубежу. Каргуя занял столицу; еще важнее оказалось то, что в руках у него оказался и законный, хотя и малолетний наследник — Абу-ль-Маалла Шариф, сын Сайфа ад-Дауля и дважды племянник Абу Фираса. Абу Фирас захватил небольшую пограничную область с крепостью и приготовился к обороне; мало кто сомневался, что оборона эта будет успешной, а за ней последует и наступление. Племянник захотел мириться, Каргуя не возражал; Абу Фирас прибыл в столицу и хорошо поладил с мальчиком. Через несколько дней люди Каргуи повздорили с ним по пустяковому поводу, добились вызова на бой; Абу Фирас, разумеется, имел в виду поединок или несколько поединков подряд — на него навалились вшестером и зарубили. Ему было тридцать семь лет. Каргуя был очень доволен, юный эмир расстроился и потребовал наказать убийц, но своего не добился. Но самым блестящим поэтом алеппского двора оказался не знатный и добродетельный Абу Фирас, а злонравный Абу-т-Тайиб аль-Мутанабби, сын водоноса из Куфы. Жизнь у него была бурная. Ему было двенадцать лет, когда на его родной город устроили набег карматы. Когда они оставили город, мальчик последовал за ними в пустыню — скорее всего, пленником, но сам он потом утверждал, что добровольно — дабы исполниться древнего бедуинского духа и приобщиться к простой жизни и истинной поэзии. Стихи у него получались такие, каких тогда никто не писал: на языке, уже выглядящем устарелым (или классическим, это как посмотреть), но по содержанию — злободневнейшие; старые бедуинские песни с новыми пышными образами и уподоблениями. Бедуинских поэтов, как мы знаем, еще Мухаммед крепко не любил и опасался как соперников; Абу-т-Тайиб полностью оправдал эти опасения: в семнадцать лет, при государе аль-Кахире, он объявил себя пророком и возглавил очередной карматский мятеж. Бунтовщиков разбили наголову, Абу-т-Тайиб попал в плен и угодил в темницу, где и просидел года три; ар-Ради его выпустил. Бывший узник остался поэтом, бродя из города в город, от одного княжеского двора к другому, восхваляя в песнях доблесть свою и своих гостеприимцев. Звали его уже не иначе как аль-Мутанабби — «лжепророк»; он этим прозванием гордился, как и всем, что имело отношение к нему, любимому. Стихи у него были яркие, пышные и нередко лютые; о чем бы он ни начинал писать — о несчастной любви или о том, какие сволочи его завистники, или о том, какой молодец такой-то эмир, все неизменно сворачивало на описание битвы или доблести и величия его, Абу-т-Тайиба; сравнивал же он себя самое меньшее с пророком Иисусом. Или, в других строках, с землетрясением. Кинжалы огня с моего языка срываются, как с кремня, Приходит ко мне от разума то, чему не уйти из меня, — Море! Бездонна его глубина, бьет за волной волна, Всю Землю и Семь Небес затопи — не вычерпать их до дна. Я сам приказываю себе,— и если пора придет В жертву свое естество принести, такой, как я, принесет! Абу Абдалла Муазз, ведомо ли тебе, Место какое займу в близящейся борьбе? Ты о великом сказал,— ради него и борюсь. Ради него в бою гибели не побоюсь. Разве такой, как я, станет покорно страдать Иль устрашится лицо смерти своей увидать? Если 6 явиться ко мне Время само могло, Меч раскроил бы мой в гневе его чело. Нет, не достичь ночам темных желаний своих – Жизни моей узду руки не схватят их. Конница в тысячи глаз будет глядеть на меня, Ужасов ждите тогда во сне и при свете дня! Приходит меч,— и время в душе расстаться с жильем земным Уходит меч,— и даже скупой не будет больше скупым. Скудна будет жизнь, если гордость свою не утолю сполна, Но скудной не станет она оттого, что пища моя скудна. Когда добрый мусульманин читал или слышал что-нибудь вроде — «Постойте, увидите ливень мой,— тучи уже собрались, и не сомневайтесь: тому не бывать, чтоб эти слова не сбылись», — ему не приходилось задумываться, на какую Книгу это парафраз и Кто именно подобным образом в Коране о себе говорит; это и впрямь пугало — при том, что у аль-Мутанабби это вполне себе «стихи на случай», когда его кто-то обругал (из зависти, разумеется), а он не смог не разразиться сокрушительным ответом. Пугало — и привлекало: потому что звучало абсолютно искренне. При дворе Сайфа ад-Дауля такая скандальная знаменитость казалась совершенно необходимой. Знаменитый панегирист и знаменитый ругатель был принят в Алеппо с распростертыми объятиями и писал громовые комплименты эмиру почти десять лет. С наследниками Сайфа он не ужился — те вполне обоснованно опасались, что в начавшейся гражданской войне поэт, столько лет воспевающий свои боевые и мятежные подвиги, песнями не ограничится и в лучшем случае возьмется за саблю, а в худшем — провозгласит себя халифом, пророком и страшно подумать кем еще. Ничего этого аль-Мутанабби не сделал, обдал сирийцев презрением и отправился в Египет. Там в ту пору престол занимали тоже очередные малолетние наследники, а правил за них (и оборонял еще ихшидидский, хотя бы по названию вассальный халифу Египет и Южную Сирию от наседающих из Сахары и с моря Фатимидов) чернокожий евнух Абу-ль-Миск Кафур, один из лучших политиков своего века, человек твердый и умный. (Имя его — со всеми положенными евнухам красивостями, буквально значит «Камфара, отец Мускуса»…) Хорошие стихи Кафур ценил, мятежных поэтов не боялся; придворное жалованье аль-Мутанабби он положил щедрое и три года его выплачивал, но когда тот потребовал, чтобы его сделали губернатором Сидона, только посмеялся. Оскорбленный аль-Мутанабби написал на него хулительные стихи такой яростности, что их и пересказывать неприлично, и бежал в Шираз на поиски очередного покровителя. Прожил там до сорока лет, потом наконец собрался посетить родную Куфу. Там он встретил кого-то из обиженных им — то ли аль-Мутанабби девицу у него когда-то отбил, то ли сестру совратил, то ли в стихах грязью облил, по-разному рассказывают. В отличие от эмиров, этот простолюдин грозить великому поэту не стал, а просто его зарезал… Отец Радости и его подарок Этот человек не был присяжным гостем Сайфа ад-Дауля, он только один раз в жизни преподнес эмиру подарок, а тот отдарился. Но то, кто и что и кому подарил, в этом случае показательно. Али аль-Исфагани прославился под прозванием «Абу-ль-Фарадж» — «отец радости», а не по родовому прозванию. А родовое прозвание у него было примечательное: он был из халифского рода, прямой потомок по мужской линии последнего Омейада, Марвана Второго. К десятому веку аббасидский халифат был уже таков, что даже подобное происхождение не представляло опасности, — Абу-ль-Фарадж прожил свои полных семьдесят если не в богатстве, то в полном достатке и с нескрываемым удовольствием — при том что большую часть этого срока он провел в Багдаде, во времена последних халифов из этих историй (и был соседом недоброй славы аль-Бариди)… Он был видным грамотеем, знаменитым остроумцем, увлекательным собеседником и славился как человек, который никогда ничего не забывал — ни стихотворения, ни медицинского рецепта, ни гороскопа. Он был сказочно прожорлив и баснословно неряшлив, а о враге мог сложить такое хулительное стихотворение, что тому потом долго икалось. Но к своим стихам Абу-ль-Фарадж серьезно не относился. Серьезно он относился к чужим стихам. Их — вместе с мелодиями и сведениями об авторах — он собирал и составлял вместе пятьдесят лет, со всей страстью тогдашнего арабского коллекционера и классификатора. Самое удивительное, что это дело он довел до конца — точнее, смог остановиться. Получилась «Книга песен» — одна из немногих арабских энциклопедий того времени, которая до сих пор читается, и не только исследователями. Там и впрямь были арабские стихи и песни за три сотни лет, и записи мелодий к песням, и предположения о том, каковы могли бы быть несохранившиеся мелодии, и отступления об истории стиха и музыки в целом, и критика. Но все это встроено в жизнеописания поэтов (важно же знать, когда и по какому поводу и при каких обстоятельствах было сложено то или иное стихотворение!) — и вот они-то и оказались едва ли не самым увлекательным для читателя. Байки про известных поэтов охотно рассказывали и прежде; песни пели с давних времен; а вот свести то и другое вместе и придать этому вид энциклопедии со стройной классификационной системой никому прежде не приходило в голову. А если и приходило, то ни у кого не хватало терпения. «Книга песен» охватывает пять веков, от доисламских поэтов до современников Абу-ль-Фараджа, в современном издании это два десятка увесистых томов. Все это сочинение Абу-ль-Фарадж переписал собственноручно — и послал в подарок Сайфу ад-Дауля в Сирию. Эмир Алеппо сказал: «Ни от кого еще я не получал такого подарка!» и отдарился тысячью золотых. И об этом узнали. И началось: энциклопедия стала модной в самых высших кругах. Первым после Сайфа ад-Дауля откликнулся дальний родич с другого конца исламского мира — омейадский халиф аль-Хаким из Испании прислал гонца с такой же тысячью золотых. Абу-ль-Фарадж послал ему книгу; халиф получил, обрадовался, но вскоре прослышал, что его экземпляр переписан писцом, а не автором; он немного обиделся и высказал это Абу-ль-Фараджу. Тот ответил: «Ты прислал мне деньги, как покупатель, а Мечу Державы я послал книгу, потому что мне так самому захотелось; дальше разницу надо объяснять?» Книготорговцы поняли, что набрели на золотую жилу, и переписка «Книги песен» пошла полным ходом. Тогдашний мосульский правитель, родич Сайфа ад-Дауля, послал верного человека в Багдад с приказом найти «Книгу песен» и купить за любые деньги; книготорговец заломил десять тысяч сребреников (это поменьше, чем тысяча тогдашних золотых, но не то чтобы очень сильно — раза в полтора); мосулец купил книгу, прочел и сказал: «Продавец продешевил!» У дейлемитских эмиров, слывших если не неграмотными, то малограмотными, книга имела успех: самый знаменитый из трех братьев-Буидов (о которых уже шла и еще будет идти речь) с нею не расставался — «в ней есть все, что нужно знать тому, кто имеет дело с арабами»; толстые тома «Книги песен» возили за ним в походы, к изумлению соратников, и читали ему вслух на привалах. Абу-ль-Фарадж был еще жив — а уже началась охота за черновиками его книги и не вошедшими в нее отрывками. И так далее. Столетиями. Через четыре сотни лет после Буидов знаменитый историк и великий книгочей Ибн Халдун твердо заявлял о «Книге песен»: «Нет, насколько я знаю, такой книги, которая могла бы с нею в том сравниться. Это — предел». Через тысячу лет, уже в двадцатом веке, современное научное издание выходило столько же, сколько писалась сама книга — пятьдесят лет, и стало образцовым. Абу-ль-Фарадж, если бы знал об этом, несомненно порадовался бы. И Сайф ад-Дауля, первый читатель — наверняка тоже. |
||||||
|
Заголовок: Конец Прислано пользователем Kell на 09/28/09 в 02:39:47 Последний государь Аль-Кахиру не пришлось долго ждать третьего сотоварища. Новый халиф оказался ничуть не удачливее предыдущего. Через несколько месяцев после того, как Тузун посадил на престол своего ставленника, случилось то, чего давно и с нетерпением ожидали многие: очередной приступ падучей у тюрка оказался смертельным. Должность «эмира эмиров» прибрал к рукам тогдашний везир, Ибн Ширзад, великий лихоимец; аль-Мустакфи не возражал, он вообще не умел возражать. Но от Васита к столице уже приближались дейлемиты Ахмада Буида, и остановить их было некому. Горожане уже поняли, что драться им не за что — лучше все равно не будет; Ибн Ширзад пытался напугать их: «Идут дейлемиты, которых вы недавно резали — месть их будет страшна!»; багдадцы обреченно отвечали: «Кто бы ни пришел, придут по наши головы». Так что на ополчение рассчитывать не приходилось. С войском тоже было плохо. Верные люди Тузуна новому главнокомандующему не доверяли и не уважали его, как человека не из воинской семьи, а денег на плату воинам взять было неоткуда: налоги и подати поступали только с Багдада и окрестностей, а эти места были разорены войнами последних лет дотла. Ахмад подошел к столице; Ибн Ширзад собрал горсть воинов, которые не разбежались, лично их возглавил и бросился в бой; дейлемиты снесли их, не останавливаясь, главнокомандующий попал в плен. В конце декабря 945 года Ахмад вошел в Багдад. Халиф немедленно признал его «эмиром эмиров», но требовался еще и почетный титул. Ахмаду советовали просить титул Изз ад-Дауля — «Мощь Державы», но аль-Мустакфи назвал его Муизз ад-Дауля — «Укрепляющий державу». Ахмад сперва решил, что это даже красивее звучит, но потом подумал и обиделся. Братья его тоже получили похожие величания: Али стал зваться Имад ад-Дауля, а Хасан — Рукн ад-Дауля (соответственно, «Опора Державы» и «Столп Державы»). Но цена звонким державным титулам была невелика, Ахмад хотел много большего. И он объявил себя султаном: это значило, что отныне мирская власть в стране принадлежит ему, а халифу остается только быть или слыть духовным вождем всемусульманской общины. Последние халифы царствовали, но правили за них везиры и воеводы — теперь было покончено и с царствованием. Муизз ад-Дауля назначил аль-Мустакфи ежедневное содержание, расписал, сколько у того может быть придворных, подтвердил, что на монетах будет чеканиться халифское имя и что на молитве ему по-прежнему будут возглашать «многая лета» — но и только; присягу войска и чиновники теперь приносили султану. Да и с халифом как духовным вождем султан не очень-то считался. Буиды были умеренными шиитами с опорой на Иран, Ахмад рассадил своих единоверцев на должности по Ираку и ввел шиитские праздники в качестве обязательных. С многолетием получилось не лучше. Не прошло и месяца, как султану донесли: «Такая-то придворная дама халифа устроила вечеринку, на нее пригласили нескольких наших, дейлемитских воевод — не иначе, чтобы они в пьяном виде присягнули прямо аль-Мустакфи через твою голову». Муизз ад-Дауля спросил: «А девушка-то дельная?» Ему доложили: «Трудно сказать, но какого из халифов и командующих ни свергали за последние годы, эта женщина всегда оказывалась рядом». Почти тогда же выяснилось, что свою духовную власть аль-Мустакфи принял всерьез и приказал схватить видного шиитского проповедника, вещавшего в Багдаде. Султану это не понравилось. В предпоследний январский день шел дворцовый прием; халиф сидит на тронной циновке, помилованный Ибн Ширзад — на везирском месте; главнокомандующий Муизз ад-Дауля входит, почтительно целует руку халифа и перебрасывается с ним парой слов (друг друга они не понимают — арабского султан почти не знал и до конца жизни нуждался в помощи толмачей). Потом Ахмад занимает свое место и дает отмашку, чтобы ввели посла от очередного аль-Бариди. В это время двое дейлемитов подходят и начинают что-то говорить халифу по-персидски; аль-Мустакфи протягивает им руки для поцелуя — они хватают его, обматывают ему голову его же чалмой и волокут прочь. Начинается крик, кое-кого из придворных выхватывают из толпы и вяжут, люди султана изымают с женской половины дам, участвовавших в недавней подозрительной пирушке, и грабят дворец, а Муизз ад-Дауля ведет беседу с посланником (через переводчика): дейлемиты сочли за лучшее заключить мир с «почтарями» и дать им на откуп налоги с Васита за полтора с лишним миллиона сребреников. Через пять дней после этого приема и через пять недель после вступления Буида в Багдад новым халифом был провозглашен младший брат ар-Ради и аль-Муттаки — аль-Мути, а его предшественник ослеплен и заточен. Обвинили его в том, что он собирался продать Багдад мосульским эмирам, но все уже понимали, что обвинить теперь можно кого угодно и в чем угодно. Новый властелин «Овладел властью Ибн Бувайх ад-Дайлами, и аль-Мути под властью его, нет у него ни приказа, ни запрета, ни власти халифской, ни везирства, о котором и стоило бы говорить.» Аль-Мути был сыном аль-Муктадира от славянской наложницы. Она была женщиной знаменитой и многими любимой: в державные дела не совалась, зато умела свистеть и щебетать, точно подражая голосу любой птицы; Муизз ад-Дауля был восхищен таким талантом. Он вообще с трудом приспосабливался к арабскому вежеству и то и дело искренне восхищался тем, чем образованному человеку или доброму мусульманину восхищаться не полагалось. Как и положено каждому уважающему себя новому правителю, он затеял в Багдаде строительство — но начал его с конюшен и огромного ристалища. Денег на стройку не было, новый везир, которому было поручено ее осуществлять, разбивался в лепешку и пытался обходиться самыми дешевыми материалами. Муизз ад-Дауля прибыл осматривать стройку — от конского топота из свежей стены выпал кирпич и разбился у ног султановой лошади. Ахмад рассвирепел, велел везира на месте высечь, а потом повесить на этой же стене. Беднягу уже подтягивали в петле, когда свитские заступились за него перед султаном, и Муизз дал отмашку; веревку отпустили, везир рухнул на землю и, еле поднявшись, побрел домой. Но чтобы его не считали впавшим в немилость придворные соперники, а сам султан не счел, что висельник затаил на него обиду, везир распорядился немедленно устроить пир с гостями и музыкой, сидел на нем и давился вином. Когда султан об этом узнал, то сказал: «Это по-мужски!» и простил незадачливого зодчего. Вообще Муизз ад-Дауля славился как вспыльчивостью, так и отходчивостью. В первый раз это проявилось, когда выяснилось, что его начальник монетного двора чеканит порченые и неполновесные деньги. Всплыло это самым неподходящим образом — когда султан решил закупить лошадей, а барышники отказались принимать его серебро. Лошади и все с ними связанное были для Муизза ад-Дауля священны; он рассвирепел и велел немедленно повесить фальшивомонетчика на мосту, что и было исполнено. Вечером он спросил: «Ну и что там с преступником?» — «Казнен, как ты и приказал», — ответил исполнитель. «Какой кошмар! — воскликнул Муизз ад-Дауля. — Вот вокруг столько придворных, которые говорят, что верны мне и заботятся о моем добром имени — и ни у одного язык не повернулся попросить за этого сукина сына, чтобы я мог явить свое милосердие, а он выжил!» И заплакал крупными слезами. Этот опыт при дворе учли, и с тех пор каждый приговоренный находил толпу заступников; многие на этом сохранили жизнь. (Точно такую же историю рассказывают про сирийского Сайфа ад-Дауля — только тот был красноречивее и сетовал на свою горячность и бессердечие окружающих длиннее и красочнее. В общем, в моде были и неистовый гнев правителя, и его милосердие после увещеваний). Однажды Муизз ад-Дауля сказал халифу (через переводчика, как обычно): «Слушай, я уже давно в Багдаде, а еще ни разу не осматривал весь твой дворец целиком, со всеми садиками и двориками. Дай мне провожатых, чтоб я не заблудился». Аль-Мути выделил пару придворных, султан с огромной свитой двинулся за ними, но чиновники сказали: «Не пристало, согласно столичному вежеству, совершать прогулку по дворцу в окружении сотни приближенных — оставь при себе парочку, а прочих отошли». Муизз кивнул, велел остаться своему секретарю, своему управляющему и десятку слуг, прочих вместе с охраной отослал и зашагал большими шагами за провожатыми. Управляющий дернул его за кафтан и быстро сказал по-персидски: «Ты понимаешь, где ты находишься? Куда спешишь? В этих дворах и закоулках зарезали и удушили с тысячу эмиров и с тысячу везиров. Охрану ты отослал — а из-за угла в любой час могут выскочить два-три десятка головорезов, нанятых твоими врагами!» Секретарь кивнул: «Это чистая правда». — «Я не хуже вас это понимаю, — сердито ответил Ахмад, — но не могу же я показать себя трусом? Впрочем, нас трое — отобьемся в случае чего; да и скверной шуткой это было бы со стороны халифа…» И он зашагал еще быстрее по дворам, залам и переходам. И вдруг встал как вкопанный. Посреди комнаты стояла медная статуя красавицы странного телосложения, а вокруг нее — изваяния ее прислужниц, поменьше. «Это кто?» — осипшим голосом спросил Муизз ад-Дауля. «Индийский идол, называется Шугал, захвачен в набеге». — «Слушай, я в нее просто влюбился! — воскликнул султан. — Я, конечно, человек строгих нравов и стараюсь не покупать невольниц, но будь она живой невольницей, я на месте заплатил бы за нее сто тысяч золотых! Нет, я попрошу халифа подарить ее мне и поставлю в своих покоях, чтобы я мог смотреть на нее день-деньской!» — «Не вздумай, господин, — замахал руками секретарь, — мало того, что тебя обвинят в ребячестве — еще и скажут, что ты скверный мусульманин!» Муизз ад-Дауля окончательно расстроился, но смирился и дальнейший путь по дворцу пролетел почти бегом, ничего не рассматривая. Покинув халифские палаты и вновь окруженный своей охраной, он улыбнулся и сказал: «Нет, все-таки мне нравится наш халиф — ведь желай он меня прикончить, сегодня ему это ничего не стоило бы!» Но по статуе вздыхал еще много дней. По старым обычаям, перед тем как халиф вставал на молитву, в его дворце били в барабан. Больше никому такого права не давалось — разве что наследнику, и то только в походе, вдали от Багдада. Но Муиззу ад-Дауля этот обычай страшно понравился, и он начал упрашивать аль-Мути поделиться с ним этой честью: пусть и в его султанском дворце перед молитвами бьют в барабан! ну хотя бы перед дневными! Неожиданно халиф уперся: по крайней мере вопросы обрядовые он хотел сохранить за собою. Тогда Муизз ад-Дауля плюнул и перенес свой дворец к самой городской стене, к казармам, и велел барабанщикам делать их дело. «Ну я же сказал!» — возмутился аль-Мути. «Ах, государь, — развел руками султан, — ну слушай, какая же казарма без барабана? Ребята не поймут!» Халифу пришлось смириться. Новая власть Ибн Ширзад уцелел — на Буида произвела впечатление храбрость этого чиновника в бою (хотя когда пленного впервые к нему привели, Ахмад покачал головою и сказал: «Чудно! Борода у него как у торговца, а не как у сановника!»). Везирского звания он при новом халифе лишился, но был назначен на гробовую должность главного сборщика налогов. Сбор налогов тоже требовал затрат, денег у Ибн Ширзада не было, но он, не долго думая, попросил их в долг у султана. «Идет, — ответил Муизз ад-Дауля, — но всякое доверие имеет пределы: отдай мне в заложники своего брата». Ибн Ширзад охотно согласился, получил деньги и исчез. Объявился он, разумеется, в Мосуле, но и храбрых воинов, и жадных казнокрадов, и предателей у Насра ад-Дауля хватало своих, и бывшего везира он велел ослепить так же, как ослепили халифа. Для султана все это было очень некстати. Дейлемиты своего вождя любили, но жалованье им все равно надо было платить — едва не начался бунт. Денег не было — казна опустела еще в предыдущие царствования, а изрядную часть захваченных земель Муизз раздарил своим воеводам, так что налогообложению они не подлежали; с его собственных султанских земель, разумеется, в казну тоже ничего не шло. Так что откупные соглашения вроде того, что было заключено с аль-Бариди, оказались единственным выходом. Подати выжимали вдвойне и втройне; дейлемиты по привычке считали Багдад богатым городом, то есть если у жителей нет денег — значит, они их прячут. Спрятанное заставляли открывать обычными разбойничьими способами; больше того, прошел слух, что у Муизза ад-Дауля есть чудесная персидская змея — она умеет находить клады и жалит тех, кто их закопал. Хозяйство пошло кувырком, поля не орошались, каналы и шлюзы выходили из строя, так что дело кое-где кончилось наводнением и последующей засухой. Воины стали получать жалованье землей, а не серебром. В полученный надел они не вкладывались, приказывали управляющим выжать из земли все, что можно, а истощив ее в два года, шли к главнокомандующему и требовали выделить им новый надел взамен «неплодородного». Без дела они не стояли — на втором же году багдадского правления, получив с аль-Бариди все, что можно было получить по-хорошему, Муизз ад-Дауля пошел на них походом и разгромил окончательно. Наср ад-Дауля из Мосула с ужасом наблюдал все это безобразие. Он даже двинул войска на Багдад — и был разбит, но в очередной раз уцелел; еще почти двадцать лет он пытался выломать свое княжество из-под новой власти, пока не был схвачен и заточен собственным сыном. Наследники его перегрызлись, княжество распалось, последние Хамданиды его ветви служили наемными воеводами кто в Ираке, кто в Сирии, кто в Египте. Со временем дела несколько наладились — Муизз ад-Дауля и его братья так и не стали хорошими хозяйственниками, но в следующем поколении выдвинулся племянник Ахмада и сын Хасана, принявший титул Адуд ад-Дауля. Он оказался не только долговечным, но и дельным правителем, успешно воевал и на востоке и на западе, его признавал византийский кесарь, но главное — он всерьез занялся внутренними делами. Строились плотины, пролагались каналы, был восстановлен пролежавший много лет в руинах Багдад. Сам Адуд ад-Дауля этот город терпеть не мог, но обеспечил столицу халифов рынками, мостами, мечетями и огромным госпиталем с медицинским училищем при нем. Жалование вновь стало платиться деньгами, а не землею, ввелась единая налоговая ставка, была возрождена так называемая «почта», то есть служба безопасности — и соглядатайское дело вернулось на тот уровень, на каком в последний раз было при аль-Мутадиде. Это сработало: разбой на дорогах, в том числе на пути паломничества, где грабители ходили уже целыми войсками, был прекращен. Но жить Адуд ад-Дауля предпочитал в персидском Ширазе, и даже принял древний титул Царя царей. Там он собрал вокруг себя ученый и вольнодумный двор, не уступавший двору эмира Алеппо, — именно здесь прожил последние годы Лжепророк аль-Мутанабби. Адуд ад-Дауля умер в 983 году, и вскоре все пошло по-прежнему, как при его отце и дядьях… Халифы оставались в Багдаде, очень разные по характеру и судьбам. Были веселые удальцы, вроде ат-Таи (он держал при себе большого оленя, признававшего только своего богатыря-хозяина, а всех остальных бодавшего; пришлось нанять плотника, который тайком от халифа спилил зверю рога); были смирные благочестивцы, вроде аль-Кадира, раздававшего бедным две трети своего халифского довольствия и сочинявшего богословские трактаты; были обжоры, безумцы, книгочеи, поэты и развратники. Но государей больше не было. И когда сбылся страшный сон халифа аль-Васика и монголы казнили последнего законного Аббасида почетной бескровной казнью, закатав в ковер и удавив, даже они, кажется, пребывали в уверенности, что убивают не арабского царя, а опасного колдуна или жреца. Впоследствии династию несколько раз пытались возродить: очередной мятежный эмир подыскивал уцелевших Аббасидов, чтобы у него был свой халиф (среди таких самодельных претендентов попадались даже негры). Но ничего не вышло: халифами были Омейады в Испании, Фатимиды в Египте, наконец, Османы в Стамбуле — но не потомки Аббаса. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Цидас на 09/28/09 в 07:19:40 он держал при себе большого оленя, признававшего только своего богатыря-хозяина, а всех остальных бодавшего; пришлось нанять плотника, который тайком от халифа спилил зверю рога а головы потом никому не отпилили? :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/28/09 в 12:25:35 Нет, обошлось вроде. Казнить у ат-Таи уже толком власти не было, а морду набить он бы, может, и набил лично, но олень так всех достал, что пильщика халифу не выдали. |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 03/31/10 в 19:11:42 Ох как жаль, что здесь давно не появлялись байки. А почитать охота!!! А что касается Абу Фираса, то значит, точно он был хорошим поэтом, раз погиб в 37 лет, как и полагается поэту. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Цидас на 04/01/10 в 08:15:35 on 03/31/10 в 19:11:42, passer-by wrote:
+1! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем nava на 06/07/10 в 10:02:42 Байка от автора "Ястреба халифа". (предупреждение - ненормативная лексика) http://grey-koala.livejournal.com/118149.html |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 08/17/10 в 15:49:16 Спасибо за предупреждение!! http://cheesebuerger.de/images/smilie/konfus/a075.gif |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем passer-by на 09/01/11 в 11:24:19 Поздравлюя Кеlla с выходом книги. Вот это я обнаружила на одном форуме: Quote:
Будем искать. :) |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Цидас на 09/02/11 в 06:22:19 Поздравляю! |
||||||
|
Заголовок: Re: Аббасидские байки Прислано пользователем Kell на 09/03/11 в 13:06:47 Спасибо! |
||||||
|
Удел Могултая YaBB © 2000-2001, Xnull. All Rights Reserved. |