|
||
|
Заголовок: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/04/08 в 02:37:33 Медитации над "Японским оксюмороном" Еськова Я тут уже задавалась вопросом - почему талантливый сапожник иногда пытается доказать, что он обрел себя в печении пирогов, а не менее талантливый пирожник оспаривает лавры сапожника. Для меня эта вода темна во облацех - я не знаю, зачем талантливый, судя по всему, палеонтолог, вместо чтоб писать учебники для детишек и поборать креационистов в той области, в которой он разбирается, "с упорством, достойным лучшего применения" чего-то там копает на чужих огородах. Что меня раздражает в этой ситуации. То, что совершенно заслуженный авторитет Еськова как компетентного в СВОЕЙ области специалиста, тянется за ним и в те области, где он, извините, некомпетентен, где он дилетант - и ничего с этим не поделаешь, потому что профессию человек выбирает один раз вжизни, а быть специалистом везде, увы, невозможно. Причем пока Еськов пишет о тех областях, где ты сам ни бельмеса не рубишь - кажется, что "пан має рацію" - у Еськова бойкое перо гипертимика и обаятельный публицистический стилёк, близкий нашей технической интеллигенции. Он убедителен даже не за счет логики, а за счет подмигиваний читателю и похлопывания по плечу, приглашения в круг осведомленных и _понимающих_. Ну вот, например: ""Gazeta.ru" пишет, что книга Латыниной -- это "учебник по нефтехимии, апология спецназа и признание в любви к чеченским боевикам". Насчет спецназа -- всё так; насчет нефтехимии -- не совсем так (накопить на нефтеперегонном заводе столько сероводорода, чтоб отравить им город-миллионник, никак не выйдет); а вот насчет "любви к боевикам" -- совсем не так. Просто Латынина четко следует восточной мудрости: "Вора иногда можно понять и даже простить, убийцу простить нельзя, но можно иногда понять, а вот предателя ни простить, ни понять нельзя НИКОГДА"". Смотрите, как легко, словно по маслу, проскакивают в голову слова "насчет нефтехимии -- не совсем так (накопить на нефтеперегонном заводе столько сероводорода, чтоб отравить им город-миллионник, никак не выйдет)". Ну сами посудите - откуда мне, простому филологу (или Васе Пупкину, простому программеру, или Пете Васькину, простому манагеру) знать, сколько сероводорода можно накопить на нефтеперегонном заводе? Но фраза так гладко встроена в контекст, что мы ее заглатываем целиком, не жуя. Сиречь, не задаваясь вопросом: "а откуда это знать палеонтологу Еськову?". Мы ему просто верим, и все. Потому что хороший парень. Иное дело, правда, когда он залезает в область _моей_ профессиональной компетенции (хоть невеликой, но все ж и в этих пределах я могу кое о чем судить). Мне вот интересно, что думают о писаниях Еськова люди, профессионально компетентные в области работы спецслужб (что о нем думают компетентные толкиенисты, я озвучивать не буду :)). Есть знаменитое эссе Еськова под названием "Японский оксюморон". http://fan.lib.ru/e/eskov/text_0110.shtml Это эссе мне, если честно, напоминает знаменитую фильму "Последний самурай". То есть, все очень прикольно и мило, но те, кто знают реальную историю восстания в Сацума, просто хватаются за голову: мамма мия, ведь в реальности-то все ГОРАЗДО ИНТЕРЕСНЕЕ было, ну зачем понадобилось сочинять такую плоскую штуку? Еськов берется вроде бы за благородное дело - опровергнуть миф о загадочной и непонятной "японской душе". Миф действительно слегонца поднавяз в зубах. Но методы мне, честно говоря, не нравятся. Во-первых, не нравится "Трюк с канарейкой", которым Еськов избавляет себя от требования добросовестности: это у меня "типа-история", не будьте ко мне слишком стороги (хлоп одну канарейку!) - и тут же другой рукой вынимает из кармана другую канарейку: а вы знаете, вот у Шредингера изящная теория оправдалась, надо же... Лети, канареечка - и пусть наивный зритель не знает, что канарейки-то разные. "Эстетический критерий оценки не подвел: верным и вправду оказалось уравнение, а те экспериментальные данные - ошибочными... А поскольку такого рода истории в науке случались не раз и не два, я, пожалуй, поостерегся бы сходу отвергать "не лишенную изящества гипотезу Суворова" по причине ее "несоответствия множеству фактов". Беда "типа-историй" вовсе не в том, что они лживы. Их беда в том, что они НЕДОСТАТОЧНО ИНТЕРЕСНЫ. Они и вполовину не так интересны, как правда. Еськов, сочиняя свою "типа-историю", грешит не перед фактом, если хотите, а перед остротой сюжета и занимательностью фабулы. Как авторы сценария "Последнего самурая". Я не хочу подробно останавливаться на каждом промахе - может быть, еслли времени хватит, я так и сделаю, а пока остановлюсь на том, за что зацепился глаз. Ну вот например: И я берусь утверждать, что вся старая (до-мэйдзийская) японская литература куда более личностна, чем соответствующие ей по времени европейские тексты - ну хотя бы просто потому, что вершинами средневековой японской прозы оказалась не романистика, а эссеистика (дзуйхицу). И тут я подпираю подбородок кулаком и думаю: а на каком основании человек, собственно, это пишет. Читал ли он "Записки из Тоса", например? А "Дневник паутинки"? А дневник Мурасаки Сикибу? А "Непрошеную повесть"? Знает ли он вообще, что лирический дневник (никки) и... ну ладно, будем для простоты называть это эссеистикой (дзуйхицу) - разные жанры? Какие критерии он берет для сравнения романистики (надо думать, "Гэндзи-моногатари" и "Хэйкэ-моногатари"?) и "эссеистики"? Еськов ничего этого не объясняет, но "берется утверждать". Ну ладно, посмотрим, выдержит ли это утверждение проверку на прочность. Уже который год как я с провожу среди своих знакомых тест: зачитываю отрывки из некой книжки и предлагаю угадать - когда и где это было писано? Обычная реакция - после того, как я наконец сообщаю им правильный ответ: "Быть того не может!" Для чистоты эксперимента я, конечно, опускаю в тексте имена и термины, что могут послужить слишком уж явной подсказкой; однако поскольку читатель и так уже наверняка понял - о какой стране идет речь, мы сейчас тень на плетень наводить не станем. Итак, оцените... (далее пространная цитата из "Записок у изголовья") Это не "галантный век" (который тут стандартно приходит на ум лицам, не читавшим прежде "Записки у изголовья"), а - десятый; и не роман, а, типа, мемуар, non-fiction. А теперь прикиньте: что такое десятый век в Европе - хоть Западной, хоть Восточной, в смысле положения женщины... (Замечу: одним из самых весомых аргументов в пользу того, что "Слово о полку Игореве" на самом деле есть литературная мистификация, считают "Плач Ярославны": княгиня получилась чрезмерно эмансипированной - под стандарт екатерининской эпохи, когда вещь реально и создана.) Ну а то, что вообще едва ли не вся проза эпохи Хэйан оказалась женской - это просто общее место. Кстати, каюсь - но сам я лишь по прочтении Сэй Сенагон понял, откуда у япониста А.Стругацкого взялись его "легкомысленные красавицы доны"... И тут я подпираю кулаком уже не подбородок, а лоб. И несколько раз слегка о кулак стучусь. Потому что сосны поблизости нет. Вот интересно, женщина из Новгорода, написавшая на бересте послание, полное страстных упреков возлюбленному, который ночью не пришел - она не "слишком эмансипированная" для 10 века? Может, и новгородскую берестяную грамоту подделали в екатерининское время, а? Вообще, мне кажется, Еськов, как дитя вольнодумного и расстегнутого на все пуговицы ХХ века, слишком большое значение придает сексуальной свободе как возможности потрахаццо с кем хочешь и в любое удобное время. Очень мужской взгляд на вещи. На самом деле свободы в отношениях дам и кавалеров эпохи Хэйан было очень мало, а обязаловки - очень много. Причем обязаловка касалась даже таких вещей, как цвет бумаги, на которой следовало писать любовное послание или выбор аромата, чтобы надушить бумагу. Действительно похоже на европейский "галантный век". И изнанка тоже была очень похожа: нищета и предельная униженность простых людей, колоссальная иерархия гордыни (столичная знать брезговала даже провинциальной знатью; назначение губернатором в провинцию было формой ссылки). Читая "записки у изголовья" братил ли внимание Еськов на тот пассаж, где изысканная дама Сэй, проезжая в своей повозке мимо крестьянок, сажающих рис, удивляется: а что это такое у них на головах? Она даже не знает, как выглядят соломенные шляпы от солнца... Да, в раздираемой войнами и бедной почвами Европе не было материальной базы для создания столь охуенно утонченной высокой культуры, при которой предметом глубокого переживания придворной дамы становится судьба снежной горы в парке: растает к Новому году или нет. Но мы отвлеклись... Поначалу вроде речь шла о сексуальной свободе, так? Таки да, потрахаццо можно было гораздо разнообразней, чем в европе. Но перед тем как собственно потрахаццо, следовало совершить столько ритуальных телодвижений, что старушка европе предстает во все более выгодном свете. И кстати - еще один аспект типично мужского взгляда на вещи: не задаваться вопросом "Ну, потрахались - а дальше что?". "А еще было так: во дворце Цуридоно император призвал к себе девушку по имени Вакаса-но го, а потом больше её не звал, и тогда она, сочинив стихотворение, отправила ему послание в стихах: Белые жемчуга росы На закате дня пали на тело мое, Но сверкали лишь краткий миг. Таков мой удел. Прочитав его, император соизволил заметить: "Какое искусное стихотворение!" ("Ямато-моногатари") Вот такая вот свобода: попользовались один раз, а потом похвалили стишки. Очаровательно так, что просто слов нет. В реальности, как это ни удивительно кажется сейчас, люди обменивались страстными письмами в стихах, даже не видя друг друга. Мужчина мог воспевать женщину, только услышав о ней. Например, муж Митицунэ-но хаха, автора "Дневника летучей паутинки", в течение всего лета, ни разу не видя своей невесты, забрасывал ее любовными стихами. Поскольку он был официальным женихом, родители требовали, чтобы она отвечала аккуратно, в стихах же. Митицунээ-но Хаха подозревает, что первое письмо от его имени написал какой-то слуга (что, по меркам времени, было, конечно же, неприлично), и поэтому за нее тоже отвечали прислужницы. Только осенью они впервые обменялись личными посланиями. А вот как Митицунэ-но хаха описывает первые месяцы своего супружества: "Я еще не привыкла к моему супругу, и только молча лила слезы, когда он навещал меня, не поверяя ему своих тревог и печалей. Все кругом сострадали мне и утешали, говоря, что он меня не покинет..." Ну и, когда она родила ребенка - он начал изменять и в конце концов бросил её. Свобода, мля... И к вопросу о ЛИЧНОСТНОСТИ японской литературы того времени - а может ли Кироилл сказать, как было имя Сэй-Сёнагон? Сэй - родовой иероглиф Киёхара, Сёнагон - придворный титул, а вот как ЗВАЛИ дочь Киёхара-но Мотоскэ, оставившую нам "Записки у изголовья"? И заодно - как звали мать Митицунэ, написавшую "Дневник летучей паутинки"? Продолжение - как оно все было на самом деле - следует. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/04/08 в 02:38:12 Продолжаем наши еськовские штудии. Мой любимый афоризм принадлежит перу С. Е. Леца: "В жизни все не так, как на самом деле". Феодальная Еввропа и феодальная Япония действительно не просто похожи, а ОЧЕНЬ похожи. Человеку, который хотя бы в самых общих чертах изучал культуру той и другой, это просто бросается в глаза. Но никакого оксюморона здесь нет и быть не может, всё просто как мычание: ЕВРОПА И ЯПОНИЯ - ИСТОРИЧЕСКИЕ "РОВЕСНИКИ". Ямато Такэру и Кухулин совершали свои подвиги примерно в одно и то же время. Мифический комплекс "Кодзики" складывался одновременно с "Эддой", а записан был примерно в то же время, что и поэма "Беовульф". События "Слова о полку Игореве" и "Песни о крестовом походе" параллельны во времени событиям "Хэйкэ-моногатари". Нам трудно думать о японцах как о ровесниках, потому что они позаимствовали и Китая традицию распространять свою историю в офигенную древность. Но и европейцы "грешили" тем же - родословные королей возводили кто к Энею, кто к царю Давиду. Да и китайские древности не такие уж опупенно древние. Конфуций (551-479 до н. э.) - современник Пифагора (570—490 гг). Древнейший китайский свод стихов - "Ши Цзин" - ровесник "Илиады". Что роднит японцев и европейцев помимо исторического сверстничества? То, что, как и большинство европейских народов, японцы были варварами в тени великой Империи, чья культура намного превосходила их собственную. Да, именно так: нормальными варварами, чей культурный уровень на момент первого столкновения с Китаем примерно соответствовал уровню британских кельтов на момент столкновения с Римом: поздняя бронза, этап разложения первобытнообщинного строя с плавным переходом к централизованной царской (ОК, уважим традицию: королевской) власти. И тут стоп. Потому что с этого момента начинается колоссальная разница в деталях. Во-первых, европейские варвары перехлестнулись с Римом в период его бурной военной и экономической экспансии. Японцы же столкнулись с Китаем в царствование династии Восточная Хань, у которой совершенно не было завоевательских амбиций - суметь бы собрать по кусочкам то, что разбазарила предыдущая династия. Таким оброазом, романизация европейских варваров имела во многом насильственный характер, китаизация же Японии - совершенно добровольный. Во-вторых, латынь, как ни крути, была родственна европейским языкам - одна индоевропейская семья. Японский же язык чужд китайскому в той же степени, что и, например, русский. Он вообще всем языкам чужд, один в своей "языковой семье", этакий лингвистический сирота :). И в-третьих, - а по значению, думаю, все же во-первых - китайская письменность идеографическая, а латинская - фонетическая. Поэтому усвоение варварскими народами Европы латинской письменности не порождало того дикого разрыва в ментальности народа, который имел место быть в Японии. Японская языковая ситуация отчасти и весьма отдаленно похожа разве что на ситуацию в Англии времен норманнского завоевания и в течение последующих 300 лет: народ и знать буквально говорят на разных языках. Но в самых общих чертах Европа и Япония с 6 по 16 век н. э. являют нам тот сплав варварской ментальности и осколков имперской культуры, который мы называем СРЕДНЕВЕКОВЬЕМ. Конечно, кроме вышеперечисленных трех отличий есть масса отличий поменьше: японский климат позволял перенять китайский способ хозяйствования, а климат средней и северной Европы уже наглухо не давал перейти к римскому образу жизни. Япония переняла из Китая бумагу, а Европа не смогла перенять из Рима и Византии папирус - нужная порода тростника там не растет. Поэтому ремарка Еськова: "Да и вообще - когда главным побудительным мотивом для написания книги служит то, что "мне подарили кипу превосходной бумаги"..." опять-таки заставляет меня оглядываться в поисках сосны: а кто в Европе 10 века и кому мог подарить кипу бумаги? Ну да ладно, это все частности. Я пообещала вам нечто более интересное, чем "типа-история" Еськова, так вам будет. Начнем аб ово. Все с той же письменности. Пока народ пребывает в блаженном состоянии догосударственного строя - письменность ему не нужна. Все его несложные культурные потребности прекрасно обслуживаются устно - от распоряжений власти и жречества до передаваемых из поколение в поколение рассказах о деяниях богов и предков. Но как только японцы вышли из этого состояния - образовались протогосударства На, Ва, Яматай, Кумасо и пр. - вопрос о письменности встал ребром. У европейских народов была альтернатива - латиница или греческий алфавит. У японцев никакой альтернативы не было: только Китай. На протяжении нескольких столетий проблему решали примитивно: князья Ямато старались заманить в свою страну побольше китайцев и корейцев, владеющих грамотой и делали их чиновниками при своих дворах. Примерно та же ситуация, что с монахами при дворах европейских правителей - все делопроизводство и официальная переписка ведется на латыни. Одним из таких чиновников был корейский посланец Вани из царства Пэкче. Официально именно его считают миссионером грамоты (а заодно и конфуцианства) в государстве Ямато - в таком качестве он попал в "Кодзики". Но есть ряд моментов, которые позволяют думать, что история с Вани и иероглифами примерно так же близка к действиельности, как история с уничтожением Искоростени при помощи голубей. И Ямато на тот момент было не единственным государством в Японии, и Вани был не единственным грамотеем на деревне, и книга "Цзян Цзы Вэнь", которую он якобы привез, написана только после его смерти. Однако неоспоримые факты в этой истории все же есть: Иероглифы попали в Японию именно через Пэкче и именно в 4 веке - а их распространением занимались буддийские миссионеры. Буддизм сыграл в Японии ту же роль, что христианство в Европе: объединяющей госрелигии. Императоры Ямато упорно гнули линию объединения страны под своей властью, и гнуть эту линию было непросто. Первый японский свод законов, "Конституция 17 статей" (604 год), гласит: "Все люди входят в группировки, наносящие вред государству, а мудрых мало. Поэтому некоторые не повинуются ни отцу, ни государю, а также враждуют с людьми из соседних селений". Что ж, картина вполне совпадает с тем бардаком, который творился в аналогичное время на европейских просторах. И как европейские государи принимали христианство, чтобы объединить страны под властью одного трона и одного Бога, так и принц-регент Сётоку сделал буддизм государственной религией, а китайский - "латынью" своей державы. Но уже предыдущие столетия показали, что китайский язык, во-первых, настолько отличен от японского, что японцам трудно писать на нем как следует, а во-вторых, _недостаточен_ для передачи особенностей японской речи и ментальности. Как человек, изучающий оба языка, я могу долго трепаться на эту тему. Чтобы не занимать ваше время, остановлюсь на одном: текст с обилием китайской лексики - канго - и поныне воспринимается в Японии как высокопарно-напыщенный либо зубодробительно-официальный. Говорить и писать по-китайски может только тот, кто умеет мыслить по-китайски :). Таким образом, чиновничество эпохи Нара развивало в себе самое настоящее двоемыслие. Чтобы записать любой текст нужно было сначала перевести его на китайский. Любой письменный текст, чтобы дойти до "потребителя", должен был устно переводиться обратно на японский. Такого напряжения не выдержит ни один моск, и очень скоро появился способ записи, называемый Манъёгана - по имени литературного памятника Манъёсю, записанного этаким способом. Что это за способ? Представим себе, что это мы, а не японцы, вместо кириллицы усвоили в Китае ханьцзы. Что это мы находимся в такой тухисной ситуации, при которой нужно каждый текст, прежде чем записать, перевести на чужой язык, начертание которого не имеет НИ МАЛЕЙШЕГО отношения к произношению. Допустим, нам нужно записать что-то совсем простейкое, вроде "дерево стоит". Мы берем знак "дерево" - 木, берем знак "стоять" - 立 и пишем: 木立. Хорошо, ништяк - а если нужно написать "деревья стояли"? Ладно, напишем знак дерева два раза, а к знаку "стояли" прибавим показатель прошедшего времени: 木木立了. Ну хорошо, а если нужно написать: "деревья ВЫстояли"? Ыть... А нетути в китайском соответствующего грамматического показателя! Крутись как хочешь. Можно извратиться и сложить _другую_ китайскую фразу, которая точно передавала бы смысл. Но можно ведь извратиться и по другому: все грамматические показатели записывать иероглифами, по звучанию близкими к русским аффиксам! Вот это техническиое решение и нашли японцы. Оно и называется манъёганой: корень слова записывается смысловым китайским знаком, а аффиксы - знаками, которые подходят только по звуку, а к смыслу никакого отношения не имеют. На первый взгляд кажется, что с этой шарадой дело только усложнилось - ведь в самом тексте отсутствуют всякие указатели на то, какой из знаков передает смысл, а какой - чистое звучание. Но на деле все было проще. Во-первых, очень часто _все_ иероглифы текста подбирались по звучанию. Во-вторых, эстеты старались подобрать такие знаки, чтобы их смысл как-то пересекался со смыслом передаваемого слова: например, глагол "фуруу" - "развеваться" - писали знаками "ткань" и "течение". Это создавало дополнительные поэтические смыслы. А в третьих - из общего массива иероглифов очень скоро выделились две-три сотни наиболее простых в написании, и когда опытный взгляд видел скопление этих знаков при полном, казалось бы, отсутсвии смысла, он понимал, что читать нужно по "ону" (созвучию), а не по куну (смыслу). Этакое упражнение для ума развило в народе необычайную склонность к комбинаторному мышлению. А набор в 200-300 наиболее простых знаков очень скоро начали задействовать для записи японских текстов императорских указов, предназначенных к оглашению в народе. Поскольку оглашать нужно было по-японски, и нигде не ошибиться, чиновники двора, готовя эти указы, стремились к единообразию используемых знаков и к елико можно большему упрощению. Японский язык в этом смысле очень благодатен: все его фонетические конструкции сводятся к 50 слогам (для сравнения: в китайском около 400, в русском - убиться веником сколько). Такой стиль записи назывался сэммётай - от слова сэммё, императорский указ. Вот этот вот стиль сэммётай и лёг в основу каны - которую называли "ненастоящими" знаками (в отличие от ханьцзы, "мана", "настоящих" знаков). Кана исполтьзовалась для временных записей, личных заметок - преимущественно женщинами. Вот тут возникает законный вопрос: а почему европейские женщины, в отличие от японских, не осваивали гораздо более простую латиницу? Ответ на него до горя прост: европейским женщинам было чем заняться помимо этого. Ведь, говоря о японских женщинах эпохи поздняя Нара-Хэйан, мы имеем в виду очень узкую прослойку: жен и дочерей высшей аристократии, придворный круг. Эти дамы буквально ничего тяжелее кисти и веера в руки не брали. Любая причастность к физическому труду ритуально оскверняла - и если европейские аристократки вели дом, ткали гобелены и вышивали мужьям знамена, обороняли замки, а то и ходили в Крестовый поход, то у японских на то были прислужницы и прислужницы прислужниц, а дальше святилища в Исэ они носа не показывали (если их мужей или отцов не отсылали из столицы в провинцию). Мы еще увидим японских женщин, похожих на европеек высокого средневековья - хозяек в своих замках, умелых счетоводов и подчас - даже воительниц. Мы увидим их в эпоху сражающихся княжеств, сэнгоку дзидай. А пока что у нас Хэйан - первый в истории страны период, когда климат и передранная из Китая система хозяйствования позволили содержать в "Столице мира и покоя" толпы изящных бездельников и бездельниц, посвящающих жизнь оттачиванию высокого стиля. Кстати, в параллельное время в Европе есть страна, где материальная база позволяет содержать довольно многочисленное праздное сословие и - что немаловажно! - дёшев письменный материал. Это Византия. И в параллельное эпохе Хэйан историческое время в Византии появляются свои писательницы - Евдокия Макремволитиса и Анна Комнина. На труде последней мне хотелось бы особенно заострить внимание. Анна Комнина оставила потомкам летопись о деяниях своего отца - "Алексиаду". Это солидная двенадцатитомная эпопея, написанная зубодробительным книжным языком, которым тогда никто уже не говорил, древним языком Платона и Аристотеля. Само по себе владение этим языком могло быть следствием только тщательного изучения древних авторов - изучения на высшем уровне. Правила тогдашнего высокого стиля требовали обильных цитат, ссылок и аллюзий - и все это в "Алексиаде" есть. Это типичная черта средневекового мировоззрения: опора на эстетические идеалы прошлого, отчетливая грань между "высоким" стилем - архаичным, рафинированно-правильным язвком старинных книг, и "низким" - народным, актуальным языком современности - совершенно одинаковы в Японии и Европе. Точно так же, как европейские ученые мужи стараютвы выдерживать стиль "золотой" латыни или высокой Аттики, японские книжники пишут стилем "канбун" - строго иероглифами, стараясь выдерживать правила китайской грамматики, без всякой примеси "низкой" каны. Если бы "Алексиада" своего рода создавалась в Японии - она, несомненно, была бы написана в стиле "канбун" и усыпана цитатами из Четверокнижия и Пяиикнижия. Именно такой стиль точно соответствует аттическому греческому и цитатам из Платона и Фукидида. Но в Японии ни одна женщина не писала стилем "канбун" летописей о деяниях императоров. То, что ныне является признанным шедевром мировой литературы - "Записки у изголовья" Сэй-Сёнагон и "Повесть о Гэндзи" Мурасаки Сикибу - современники считали за баловство, а сами авторы слыли в кругах за женщин странных - как раз потому, что владели китайской ученостью. У Мурасаки есть сцена, где она достает из сундука китайские книги, а служанки шепчутся за спиной - "И вот всегда она такова. Оттого и счастье у нее такое короткое. И зачем женщине по-китайски читать? В старину женщинам читать сутры не позволяли..." Нда, уж полночь близится - а к сути, сиречь личностному аспекту в японской и европейской литературе - я еще и не подошла. Но воверьте, этот длинный прогон о проникновении грамоты в Японию был архинеобходим. Вы скоро поймете, почему. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/04/08 в 02:38:45 Почему был так необходим этот длинный прогон о японской письменности? Потому что без него невозможно объяснить такой феномен как _двойственность_ культуры Хэйан, а без этой двойственности нельзя ни бэ, ни мэ сказать о личностности. По сути дела, в эпоху Хэйан существовало поначалу две культуры - женская и мужская. Мужская была китайской. Право занимать государственные должности имели только мужчины - и это право было сопряжено с обязанностями знать китайский язык и писать по-китайски. Как было сказано ниже, только китайские знаки кандзи(ханьцзы) считались "настоящей" азбукой, пригодной для записи "настоящей" литературы. В 712 году по приказу императрицы Гэммэй ученый О-но Ясумаро составляет свод преданий о происхождении императорского дома - "Записки о древних делах", или "Кодзики". Как и положено "настоящей" литературе, книга эта написана на китайском языке. НО. Многочисленные песни, вошедшие в книгу, записаны по-японски, при помощи манъёганы. Почему же в "настоящую" книгу включены обширные фрагменты на родном языке, творчество на котором в описываемый исторический период считается "баловством"? Вот тут мы и втыкаемся в проблему той самой двойственности. Как я уже писала раньше, японцы - варвары, и к моменту написания "Кодзики" варварство из них далеко не выветрилось. Неотъемлемым элементом этого самого варварства является вера в магическую силу слова, чему мы опять-таки легко находим параллели в европейской варварской культуре - роль филидов и скальдов в ирландской и скандинавской традиции очень велика. И это вера именно в силу РОДНОГО слова. Есть такое понятие как "котодама" - "душа слова" или "сила слова". Речь не идет о ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ценности того или иного стихотворения - "котодама" не эстетическое, а магическое понятие. Так вот, "котодама" в китайском стихе отсутствует. Японские книжники, серьезно сочиняющие китайские стихи, это признают - и наравне с китайскими обязательно сочиняют и японские стихи, а точнее, песни, "вака". Вака считаются _принципиально непереводимыми_ на китайский - именно поэтому в текст "Кодзики" они входят на японском. Именно вера в магическую силу вака, а не какой-то там особенный эстетизм или утонченность, обусловливает создание при императорском дворе "палаты стихов и песен" и регулярное составление официальных поэтических антологий, первой из которых была "Манъёсю" (Собрание десяти тысяч листьев). Как "Кодзики" были серьезной декларацией легитимности и превосходства императорского дома, так "Манъёсю" была свидетельством торжества императорского дома над всеми провинциями Японии. Собрать стихи и песни со всей Японии под одной обложкой означало овладеть "котодама" лучших поэтов всей страны, именитых и безымянных. Вака - танка и тёка, длинные песни, - не допускают применения китайской лексики канго (этот фактор надолго затормозил развитие жанра в 13 веке - и тормозил вплоть до 17-го). Но мышление большинства знатных мужчин, занимающих государственные должности, безнадежно "испорчено" китаизмами :) - поэтому роль женщин в составлении вака в эпоху Хэйан растет век от века. Образуется двойственное восприятие японского языка и японского искусства: с одной стороны, оно относится к сфере "низкого": баловства, достойного только женщин и простонародья; с другой - отчасти принадлежит сфере "высокого", сакрального. Синтоистские божества и храмы не признают ничего китайского - привнесенное "извне" на священную землю Ямато оскверняет. Но в начала эпохи Хэйан вера в практическую магию "котодама" начинает не то чтобы угасать, а этак... формализоваться. В том, что правильно сложенная и к месту произнесенная вака может отвратить стихийное бедствие или усмирить коня, вроде бы никто не сомневается - но интерес к вака как к широкому пласту народного творчества уже исчезает. Если в "Манъёсю" песни скомпонованы по территориальному признаку - песни северных, западных, восточных и южных провинций - то в следующей антологии, "Кокинсю", принцип компоновки уже другой - стихи подобраны по темам: "Песни радости", "песни скорби", "песни любви", "дорожные песни" и т. д. Исчезают жанры тёка (нагаута) и сэдока - длинная песнь и шестистрочник. Танка, единственный выживший жанр, делается частью куртуазной придворной игры - но при этом мужчина, если он хоть на что-то претендует в смысле карьеры, должен уметь и ценить прежде всего китайское стихотворчество. Живой, свежий язык образов в "Манъёсю" для поэтов 10-11 веков уже готовый стереотип. Те или иные слова связываются с теми или иными чувствами уже не произвольно, как ками на кокоро положат, а в соответствии с определенным каноном: кукушка, упомянутая в текксте, вызывает одни _обязательные_ ассоциации, соловей (который на самом деле не соловей, а камышовка) - другие. Чтобы долго не рассказывать о макура-котоба и какэкотоба, отсылаю вас к очерку большого знатока японской поэзии А. Долина: http://russia-japan.nm.ru/dolin_02.htm "Китайская" культура Японии в эпоху Нара-Хэйан, мужская культура, была несравненно более обширна, чем "женская" - но от нее нам мало что осталось, потому что она носила откровенно подражательный характер. Так, государственным сановникам вменялось в ОБЯЗАННОСТЬ вести дневник - и все эти дневники были похожи один на другой. А теперь мы сосредоточим наш взгляд на одном из бесчисленных мужчин, пишущих по-китайски, неудачливом чиновнике конца 9 - начала 10 века по имени Ки-но Цураюки. Говоря языком сего дня, мужик этот был лузер. Род Ки, к которому он принадлежал, оттеснял от двора род Фудзивара. Цураюки получил от императора задание составить официальную антологию вака, и отнесся к делу со всей ответственностью, посвятив ему не один год (благодаря чему мы имеем великолепное собрание "Кокинвакасю"), но в официальной табели о рангах не продвинулся и чинов не приобрел - на фоне бластящего книжника Сугавара-но Митидзанэ он в то время выглядел бледно. Его вака были очень хороши, их оценили потомки - но в глазах современников ученый муж должен был больше внимания уделять китайским стихам (канси). Увлечение японской поэзией делало Цураюки "белой вороной" - а уж то, что он написал свое предисловие к "Кокинвакасю" хираганой, было и вовсе манифестом. В конце концов Цураюки отправили губернаторствовать в Тоса (что было по сути дела почетной формой ссылки). Не надо делать вывод, что он пострадал из-за японской поэзии - всему виной придворные интриги, но факт остается фактом: "почвенник" Ки-но Цураюки не удостоился причисления к лику богов, в отличие от Митидзанэ. В качестве губернатора Цураюки обязан был вести китайский дневник. Ничего личного в этом дневнике не было - официальный документ от первой странички до последней. Но душа просит, а поэт есть поэт. И вот параллельно с официальным китайским дневником Ки-но Цураюки начинает вести неофициальный, японский, в котором высказывает всю свою японскую душу, стиснутую требованиями китайского чиновного церемониала. Конечно, и мысли о том, чтобы солидный государственный чиновник (пусть и неудачник) вел дневник, в котором откровенно рассказывал о своих чувствах и мыслях, никто допустить не мог. В первую очередь допустить ее не мог сам Цураюки. Поэтому дневник он вел от имени женщины. И писал при этом хираганой - верней, смешанным письмом, при котором смысловые корни передаются иероглифами, а морфемы - каной. Языковед Кадзуаки Судо считает, что таким образом Цураюки намеревался "реабилитировать" хирагану, показать, что она пригодна не только для временных записей всякой чепухи, но и для передачи тех тонких чувств и настроений, которые японец не может уложить в китайские строчки. Если Цураюки и в самом деле преследовал такую цель - ему это удалось. "Записки из Тоса" произвели в свете фураж фужер фурор и бабы наперебой кинулись писать собственные дневники. Блин, мы так и не добрались до проблемы авторства и личностности, "караул устал", но я предлагаю подумать вот над чем на досуге: почему свои личностные переживания экс-губернатор Тоса не мог раскрытьь иначе как в маске женщины? |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Ur на 02/04/08 в 07:37:40 Пречудесно! Замечательно и поучительно. Преклоняюсь. Ещё, молю Вас... |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/04/08 в 16:15:56 ;D Авек плезир. Тут ниже у меня спросили: как же так, я оспариваю личностность японской женской литературы - но ведь там речь идет не о чем-нибудь, а о личных переживаниях, глубоких интимных чувствах, внутренних ощущениях... Верно. Читая чей-то интимный дневник, мы принимаем условия игры - утверждение, что книга ДЕЙСТВИТЕЛЬНО повествует о внутренних ощущениях автора. Но так ли это? Давайте вернемся к "Дневнику из Тоса". С одной стороны, он полон лирических переживаний. Мы знаем, что в Тоса умерла дочь Цураюки - и его лирическая героиня тоже оплакивает своего ребенка, слагая о ней стихи. Но с другой стороны - обратите внимание на этот, скажем, фрагмент: "День 20-й. То же, что и вчера, и корабль не отправляют. Люди все сокрушаются и сетуют. Всем трудно, беспокойно на сердце, и все только и делают, что считают, сколько прошло дней: "Сегодня сколько дней?" - "Двадцать!", "Тридцать!",- наверное, даже пальцам больно. Очень уныло. Ночью никак не уснуть. Взошла луна 20-й ночи. Краев гор там нет, и она вышла прямо из моря. Не такой ли была луна, на которую смотрели в старину, когда человек по имени Абэ-но Накамаро собрался возвращаться домой после поездки в Китай? Говорят, что в том месте, где он должен был садиться на корабль, жители той страны "направляли храп его коня" и, печалясь о разлуке, сочиняли тамошние китайские стихи. И, как видно, никак это не могло им наскучить, потому что оставались они там, пока взошла луна 20-й ночи. Луна та взошла прямо из моря. Глядя на нее, господин Накамаро произнес: "В моей стране подобные песни со времен богов слагали боги, ныне же и высокородный, и средний, и низкий люд слагает их - и печалясь о разлуке, подобно нам, и тогда, когда радуется и когда горюет". И, оказав так, сложил песню: Смотрю недвижно вдаль, В голубизну равнины моря,- Не эта ли луна Взошла из-за горы Микаса, Что в Касуга?! Но тут он подумал, что вряд ли люди той страны понимают смысл стихов на слух, и записал их знаками мужского письма, а человеку, обученному нашему языку, разъяснили их на словах. Тот, видимо поняв смысл этих стихов на слух, поражен был сверх всякого ожидания. Хотя в Китае и в нашей стране языки и различны, но свет луны всегда одинаков, поэтому, наверное, и сердца у людей одинаковы. И вот теперь один из нас, вспомнив о своем предшественнике, сложил такую песню: Луна в столице Смотрела из-за гребней гор. А здесь она, Поднявшись из волны, За волны и заходит." ______________________________ Последний стих, по всей видимости, принадлежит самому Цураюки. Я хочу сейчас привлечь ваше внимание вот к чему: его лирическая героиня не может прочесть эти стихи как бы от себя, написанные по случаю. Почему? Потому что Цураюки - плоть от плоти эпохи Хэйан, отрицающей непосредствненность в самой ее основе. Каждый раз, когда в "Дневнике из Тоса" появляется стихотворение, не содержащее аллюзий на какую-нибудь классику, Цураюки, как бы извиняясь перед читателем, приписывает его ребенку либо старику: Кормчему велели сделать подношения в виде нуса, и, когда нуса посыпались в сторону восхода, кормчий почтительно обратился к богам с такими молитвословиями: "Помогите сему кораблю побыстрее идти на веслах в ту сторону, куда сыплются эти нуса". Услышав это, одна девочка сочинила стихи: Ветер, уносящий нуса, Что подносим богам, Опекающим море, Охраняющим путь по нему, Дуй не переставая! Между тем ветер был попутный, поэтому кормчий, сильно загордившись, радостно скомандовал: - Поднять на корабле парус! Заслышав шум парусов, и дети, и женщины очень обрадовались, видимо подумав, что возвратятся домой на денек быстрее. Была среди нас женщина, которую называют "Почтенных лет дамой из Авадзи", Она сложила стихи: Когда подул Попутный ветер, В ладони парусов Захлопал убегающий корабль И радуется вместе с нами. Молимся только о погоде. ___________________ Стих уже не может отражать переживание героя per se - он должен иметь "санкцию на жизнь" в виде другого стиха, написанного раньше. Стих "Луна в столице" претендует на то, чтобы быть "настоящим" стихом - а значит, опираться не на непосредственное чувство, а на литературную традицию. И Цураюки выдает ему такую "индульгенцию" в виде отсылки к Накамаро. Но лирическая героиня - женщина, которая, по идее, не должна демонстрировать ученость. Поэтому стих приписывается мужчине. Кстати, и сам дневник должен получить "право на жизнь" в виде опоры на предыдущую литературную традицию: "Вот и я, женщина, решила попытаться написать то, что называется дневником - их, говорят, мужчины тоже ведут" - так начинаются "Записки из Тоса". А вот еще момент, который я хочу рассмотреть под микроскопом: День 18-й. Все на том же месте. Море бушует, поэтому корабль не отправляют. Эта стоянка - смотри с нее хоть вдаль, хоть на близкое расстояние - очень живописна. Однако мы так переживаем, что не можем ни о чем думать. Мужчины, должно быть, произносят стихи на китайском языке - для поддержания духа, что ли! Корабль не отправляют, всем скучно, и вот один человек читает стихи: На берег моря, О который разбивается волна, Не зная срока, Круглый год валит Все снег да снег - из белой пены. Эти стихи сложены человеком, не привыкшим к стихосложению. А другой человек читает: На берегу морском, Где ветер гонит волны, Белеют лишь одни цветы. Но в них и соловей Весны не распознает. Услышав, что стихотворения эти недурны, старец, почитавшийся на корабле за главного, чтобы развеять многодневную тоску, прочел: Когда встающих волн Коснется ветер, Их разбивая, словно снег или цветы, Он одного лишь хочет - Обмануть людей... Один человек, внимательно послушав, что другие говорят обо всех этих стихах, тоже сложил стихотворение. Слогов в его стихах оказалось семь сверх тридцати. Никто не мог удержаться, все расхохотались. Вид у стихотворца очень неважный: но он знай твердит свое. Захочешь повторить - и не сможешь. Хоть и запишешь, да правильно никак нельзя будет прочесть. Их даже сразу произнести трудно, тем более, как это сделаешь потом? __________________ Вы обратили внимание на фразу: "Однако мы так переживаем, что не можем ни о чем думать"? Казалось бы, ничео особенного: ну переживают люди. Бывает. Если бы не примечание, и я бы не обратила внимания на этот фрагмент. Однако в примечании сказано: Живописный пейзаж должен был располагать к сложению стихов, которые не приводятся здесь. Цураюки объясняет, почему путники не выразили в стихах восхищения пейзажем. ____________________ То есть, отсутствие стихотворных восторгов читателю эпохи Хэйан нужно специально ОБЪЯСНЯТЬ и ИЗВИНЯТЬ. Непосредственное чувство, испытываемое людьми, мало кого интересует - регламент предписывает испытывать восхищение пейзажем и выражать его в стихотворной форме. В то время, когда Сэй Сёнагон и Мурасаки Сикибу пишут свои дневники, "Записки из Тоса" - уже признанная классика. Хэйан создает у читателя ощущение остановившегося времени (вот откуда растут уши еськовского Лориэна с его заученным церемониалом и клофоэлями - причем в "Японском оксюмороне" он сам признается, что для него Хэйан - все равно, что для толкиениста Лориэн). Трудно думать о том, что Сэй и Мурасаки - современницы, а Цураюки - предшественник, которого отделяет от них почти 100 лет. Он стоит у истоков традиции лирического дневника - они не просто сочиняют в рамках этой традиции, но живут в ней. А традицию я в общих чертах обозначила. Так как вы думаете, много ли в ней на самом деле личностного и авторского? |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Veber на 02/04/08 в 21:45:55 Очень любопытно. Спасибо! |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Ur на 02/05/08 в 15:06:56 Домо аригато, Olga-сан! (надеюсь, хоть тут я не накосячил :) :)... ) Но Еськов тоже в своём роде неплох. Местами ;). Надо будет написать ему, чтоб японцев не трогал ;D. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/05/08 в 16:09:51 on 02/05/08 в 15:06:56, Ur wrote:
Я не знаю, какими местами еськов хорош - мы с ним не в тех отношениях. Но я могу долго. Вплоть до одного из авторов концепции загадочной и непонятной японской души - Мотоори Норинага. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Цидас на 02/05/08 в 19:29:04 А можно будет кинуть ссылку на ответ Еськова, если появится? Пока я его вроде не вижу. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Olga на 02/05/08 в 20:20:15 on 02/05/08 в 19:29:04, Цидас wrote:
Не думаю, что он снизойдет. |
||
|
Заголовок: Re: Прекрасный дилетант (сумма против Еськова) Прислано пользователем Ur на 02/06/08 в 07:00:18 on 02/05/08 в 16:09:51, Olga wrote:
А было бы очень интересно. В самом деле, не могли бы Вы? |
||
|
Удел Могултая YaBB © 2000-2001, Xnull. All Rights Reserved. |