Удел Могултая - Печатать


    
      
        Удел Могултая
        (/cgi-bin/wirade/YaBB.pl)
      

        Сконапель истуар - что называется, история >> Новая и новейшая история >> Государственная измена фельдмаршала Кутузова
        
(Message started by: Mogultaj на 06/11/04 в 15:09:40)

Заголовок: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/11/04 в 15:09:40

Государственная измена фельдмаршала Кутузова

и ее обстоятельства.

(0) Для того, чтобы вполне понимать, что и почему сделал Кутузов в Двенадцатом году, следует хорошо представлять, чем были русское общество и русский император этого времени. Представить же себе это довольно трудно. Ближайшей аналогией явилось бы, пожалуй, современное русское общество, продержись оно на тех основах, на которых стоит сейчас, еще лет сто. Нынешнему обществу, это, впрочем, не грозит: при сохранении указанных основ оно вымрет несколько ранее столетнего срока, считая от настоящего момента. Общество с натуральной аграрной экономикой жило, однако, по иным демографическим законам, нежели те, по которым сейчас вымираем мы; в итоге при элите, которая не менее, чем нынешняя, выступала оккупантом собственной страны, бесконечно ничтожа и разоряя попавшее ей в руки население в жертву своим прихотям, самолюбию и алчности, это самое население не только не сокращалось в числе, но, напротив, возрастало. Кроме того, элита была так малочисленна, труд так дешев, а страна настолько богата землей и ее плодами, что, как выяснялось, силы и достаток населения после Петра Первого практически никогда не вычерпывались элитой до дна: почти всегда выяснялось, что у мужика можно взять еще много сверх взятого, а он все-таки останется жив и трудоспособен. К примеру, после Тильзитского мира, чтобы разом скомпенсировать финансовые потери от соблюдения континентальной блокады, да еще и увеличить при этом реальные военные расходы на подготовку армии к войне реванша (заключив союз с Наполеоном, Александр ни на секунду не оставлял намерения при удобном случае внезапно напасть на него), Сперанский удвоил подушную подать с крестьян, утроил - с мещан, в два с половиной раза увеличил главный косвенный налог (на соль), в меньшей степени усилил прочие налоги и сборы - а население не вымирало и не бунтовало.
Тем не менее общий склад эпохи сочетал невероятную тиранию и паразитаризм элиты с не менее невероятной непрерывной ложью, которой элита скрывала это положение дел не столько даже от населения, сколько от себя самой (осознавать себя оккупантами в собственной стране - не самое приятное ощущение). Патологическим и искренним искажениям подвергались восприятия и оценки чуть ли не всех мыслимых отношений в обществе. Особенно разительно это видно из высказываний тех лиц, которые считались (и действительно были) лучше прочих по части социальной совестливости, ответственности и гуманного отношения к низшим состояниям общества. Пушкин совершенно серьезно, наедине с собой, объяснял необходимость поместного дворянства в том виде, в каком оно существовало в России следующим образом: простолюдины нуждаются в том, чтобы их права и интересы кто-то представлял и защищал, ибо, постоянно занятые тяжким физическим трудом, они не имеют (и не могут иметь) достаточно досуга и образования, чтобы делать это сами. В свою очередь, эти представляющие и защищающие надобности простолюдинов ходатаи должны иметь достаточно досуга и средств (доставляющих им материальную независимость и потребное образование), чтобы входить в дела низших и отстаивать их, а эти средства им можно обеспечить только за счет самих же простолюдинов, для которых содержание (принудительное!) указанных ходатаев явится, таким образом, оправданным и необходимым вложением. Эти ходатаи и есть поместное дворянство, существование которого, таким образом, оказывается для России обязательным. - Звучит все на свежий слух (и является на деле) наихудшим издевательством над справедливостью и здравым смыслом, а ведь писано это с искренностью и добрым намерением.
Тот же Пушкин в «Медном Всаднике» простер сострадание к народу до того даже, что напомнил, в метафорической форме, о страшной цене, уплаченной простыми людями за великие деяния Петра Петрого (от которых эти простые люди не получили - и не должны были получить - никаких благ; благополучателями изначально задумывались государство и потомство). При этом в «Медном Всаднике» ни на минуту не ставится под сомнение то, что деяния Петра Первого этой цены более чем достойны, и что он был вполне прав, заставляя население ее уплатить - мысль Пушкина заключалась только в том, что триумф Петра - это «праздник со слезами на глах», а не праздник совсем уж беззаботный, и что понесенные при нем обывателями жертвы, хоть и трижды оправданные, сами по себе достойны сожаления и не должны быть забыты.
Представим себе гениального и гуманного национального поэта 2030 года, который будет с великим пафосом отстаивать ту мысль, что лагерное строительство товарища Сталина - это, вне сомнения, великое благодеяние, достойное вечной благодарности и восхищения потомков, но не следует все-таки забывать, каких трудов и горя стоило многим частным лицам это благодеяние, и по человечеству таких лиц есть за что пожалеть. Вот это и есть точная и полная аналогия «Медному Всаднику» по содержанию; она вполне передаст душевное и моральное состояние общества, для которого подобное произведение и вправду было вершинным проявлением доброго отношения к народу (причем вершинным с большим отрывом: в обществе «Медный Всадник» был встречен без восторга; нашли, что омрачать величие Петра специальным припоминанием цены, уплаченной подданными за это величие - мелко, ошибочно и узко).
Княгиня Дашкова, «передовая» соратница-конфидентка Екатерины Второй, беседуя с Дидро, развивала совершенно ту же идею, что мы встретили у Пушкина: крестьян не следует освобождать из-под власти господ, поскольку именно господа пекутся об их благосостоянии и отстаивают их интересы перед лицом власти: «Благосостояние крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов. Дворяне служат посредниками между крестьянами и казной, и в их интересах защищать их от алчности губернаторов и воевод».
Ответ Дидро был замечателен: «Но Вы не можете отрицать, княгиня, что, будь они свободнее, они стали бы просвещеннее, и вследствие этого богаче».
Беседа потекла дальше; по-видимому, обоим просвещенным собеседникам не пришло в голову, что будь мужики свободнее, они стали бы богаче не потому, что достигли бы большей просвещенности, а просто потому, что им не пришлось бы больше оплачивать своим горбом бриллианты Дашковой. Эта кажущаяся забывчивость неудивительна, поскольку оплачивать указанные бриллианты мужикам пришлось бы по-прежнему, независимо от степени своей свободы, и оба собеседника это знали. Даже самое передовое и гуманное дворянство 18-начала 19 века еще могло разглагольствовать о том, что надо бы доставить крестьянам личную свободу, но о снижении степени эксплуатации оно не желало заикаться даже на словах. Доброжелатели народа из Северного декабристского общества (Рылеев, Муравьев и Ко - те самые, с песенкой «Долго ль русский народ будет рухлядью господ и людями, как скотами, долго ль будут торговать») собирались освободить крестьян без земли - вся земля оставалась частной собственностью помещика, и тот получал отныне полное право свободно сгонять свободных крестьян со своей (отныне _только_ своей) земли – право, которого старое крепостничество ему не давало. «Меланхолический Якушкин», обнажавший цареубийственный кинжал, попытался облагодетельствовать своих мужиков на такой манер в индивидуальном порядке: он предложил им всем бесплатно получить вольную и освободить землю. Когда мужики, натурально, на это не согласились, Якушкин попытался было провести эту операцию принудительно – но дело было пресечено законами Империи, по которым не дозволялось освобождать крестьян группой, не выделяя им при этом земли в собственность!
«Передовой» сановник Мордвинов, которого те же декабристы после переворота прочили в правительство на первые места, собирался освобождать крестьян постепенно, волей самих помещиков, по мере вздорожания стоимости самой земли и повышения ее доходности: тогда, писал Мордвинов, «естественно, никто из расчетливых владельцев не пожелает иметь на земле работников, коим половинную часть достояния своего уделять бы должно за их работу, и тогда, конечно, сословие нынешних крестьян - рабов - само по себе уничтожится». Иными словами, помещики ради собственной выгоды предпочтут перевести своих крестьян из прежнего положения, в котором этим крестьянам, как крепостным, по традиции было гарантировано пользование их наделами (хоть эти наделы и являлись в конечном счете частью помещичьей земли), в положение лично свободных обезземеленных батраков, которым предоставлять наделы уже не надо. Это и будет торжеством эмансипации!
Северные декабристы хотели обеспечить именно такое торжество, только по единовременному приказу сверху, а не постепенно и не по доброй воле самих помещиков, как того хотел Мордвинов.
Легко понять, что «освобождение» по Рылееву, Муравьеву или Мордвинову необходимо (и необратимо) должно было ввергнуть мужиков в такую бездну горя и нищеты, какими им и отдаленно не грозило крепостничество. Массовое обезземеливание сотен тысяч крестьян (которым предстояло превратиться из людей, имевших свой дом и хозяйство - хоть и изнуряемых поборами - попросту в бездомных бродяг), сдача остальным земли в аренду на условиях такой нормы эксплуатации, до которой и былые помещики редко доигрывались - вот прямые неизбежные следствия осуществления народолюбивых и свободолюбивых проектов Северных декабристов и дружественных им, наиболее «передовых» сановников. Огораживания раннетюдоровской Англии и сталинская коллективизация померкли бы перед этим голодомором. А ведь речь идет о проектах людей, выставлявших себя (и действительно являвшихся) силой, наименее равнодушной к народным бедствиям и наиболее пекущейся о благе простолюдинов из всех тогдашних общественных сил! Государство и то понимало, что освобождение без земли было бы погибелью мужиков и неизбежной причиной всеразрушающих бунтов; народолюбцы не желали видеть этого в упор. Чему удивляться? Государство ничего не теряло на освобождении крестьян с землей, а дворянские народо- и свободолюбцы потеряли бы на этом значительную часть дохода (о котором пеклись, как правило, вполне усердно; замечательно, что в имениях нескольких декабристов вспыхивали даже крестьянские бунты на почве непомерной эксплуатации). Ростопчин молвил как-то: «Во Франции понимаю революцию - сапожники захотели сделаться князьями; в России не понимаю - князья захотели сделаться сапожниками!» Он сильно ошибался: менее всего князья-декабристы стремились в сапожники. То, что они затеяли, должно было бы освободить их разом и от тяжких обязательств перед царской властью, и от любых обязательств по отношению к крестьянам своих имений, и передать в их полное произвольное распоряжение ту землю (прежде всего надельную землю их крестьян), которой они все-таки не могли распоряжаться совершенно свободно в рамках крепостного права. Это само по себе и не очень удивительно; удивительно то, что люди, готовившиеся бунтовать ради всего сказанного, искренне верили в то, что бунтовать они взялись ради Отечества и народа; еще удивительнее, что этой верой они без труда заражали других. (Реальность напомнила о себе - правда, очень властно - только 14 декабря и позже, на следствии по делу декабристов, когда они закладывали и продавали друг друга так, как это могут делать только люди, пошедшие на бой ради единого своекорыстия, а не общего блага. На войне - где они, действительно - не только по внешнему собственному убеждению, но и по внутренней правде - дрались не за свои частные обиды и выгоды, а за свою страну, они не проявили и сотой доли того малодушия и трусости, с какими вели себя на следствии и во время самого возмущения).
Одним словом, при оценке русской элиты времени около 1800 года первым делом бросаются в глаза ее воинствующий паразитизм, недостаток образования, отсутствие здравого смысла и необыкновенная степень умственного и нравственного саморастления (если говорить не о личной сообразительности и личной чести, но об умении и готовности различать добро и зло в двух шагах от себя) - остро необходимого ей, чтобы не признавать за собой то положение оккупанта и поработителя собственной страны, которым она на деле усердно пользовалась, чтобы приумножать свое влияние и богатства и тешить свое тщеславие, в ущерб низшим сословиям и стране в целом.
Что касается императоров, то после Петра Третьего они были, за единственным исключением, более социально ответственны и менее своекорыстны, чем их элита – частично потому, что материально были гарантированы от любого личного ущерба, частично потому, что явиться еще более безответственным и своекорыстным, чем эта элита, было бы попросту очень трудно. Тем единственным исключением, которому удалось с большим запасом разрешить такую задачу, оказался Александр Первый.
В 1801 году, во время коронационных празднеств в Москве, Александр записывал, обращаясь к самому себе: «Ты спишь, презренный, а у тебя здесь множество дел. Ты пренебрегаешь долгом, предаешься сну или удовольствиям, и пока ты нежишься на перинах, тысячи страждущих нуждаются в твоей помощи. Стыдись! У тебя не хватает характера победить лень, твой всегдашний удел. Вставай, сбрось ярмо слабостей, стань мужем и гражданином, полезным своему отечеству».
Государь, так самозабвенно умиляющийся своей способности обращать к себе столь возвышенные упреки (надеюсь, нет необходимости указывать, что ради самоумиления и писался весь текст) разным людям запомнился по-разному. Так что стоит обратить внимание на наибольшую по численности группу людей, имевших возможность наиболее явственно испытать на себе его нравственые и политические свойства – а именно, на 925 тысяч солдат русской армии (по состоянию на конец 1810-х – 1820-е годы; в том числе 120 тысяч, размещенных в военных поселениях) и 375 тысяч крестьян мужеска пола, превращенных к 1825 г. в военных поселян.
Еще в Париже Александр неоднократно говаривал, что только строгость наказаний служит «причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Что он понимал под «прекрасным», слушателям было хорошо известно. Еще в 1803 г. Александр издал специально свое «знаменитое предписание»: при маршировке делать шаг в один аршин и таким шагом по 75 шагов в минуту, а скорым по 120 “и отнюдь от этой меры и каденсу ни в коем случае не отступать”. В 1805 г., по словам ген. С. А. Тучкова, двор Александра в Петербурге был “почти совсем похож на солдатскую казарму. Ординарцы, посыльные, ефрейторы, одетые для образца разных войск солдаты, с которыми он проводил по нескольку часов, делая заметки мелом рукою на мундирах и исподних платьях, наполняли его кабинет вместе с образцовыми щетками для усов и сапог, дощечками для чищения пуговиц и других подобных мелочей”. Беседуя с Тучковым, Александр увидел, что гвардия при маршировке “не довольно опускает вниз носки сапог”. “Носки вниз!” закричал император и бросился к флангу. Он целыми часами стоял в манеже, наблюдая за маршировкой: “он качался беспрестанно с ноги на ногу, как маятник у часов, и повторял беспрестанно слова: “раз-раз” — во все время, как солдаты маршировали”. Личными приказами император брал под арест всех офицеров целого батальона за “плохую маршировку” (выразившуюся в том, что по случаю сильнейшего мороза – дело было в январе 1812 – офицеры так продрогли, что недостаточно изящно двигались). При вступлении русских войск в Париж в 1814 г. император приказал арестовать двух командиров гренадерских полков «за то, что несчастный какой-то взвод с ноги сбился» (Ермолов), причем произвести арест император повелел англичинам, и содержать офицеров под арестом велел на английской же гауптвахте – чем хотел особено унизить провинившихся (и русских вообще) перед лицом иностранцев. Распоряжение всех привело в негодование; Ермолов пытался умолить государя: «Полковники сии — отличнейшие офицеры; уважьте службу их, а особливо не посылайте на иностранную гауптвахту!» Александр подтвердил приказ с криком: «Тем хуже для них, так будет для них позорнее!» - и приказ был исполнен. По возвращении император запретил офицерам носить штатское платье даже в часы, свободные от службы. По выражению позднейшего историка русской армии, «в 1815 — 1817 годах не проходило месяца, чтобы не издавались новые правила и добавления к ним, усложнявшие и без того столь сложный «гатчинский» строевой устав. Замысловатые построения и перестроения сменялись еще более замысловатыми. Идеально марширующий строй уже не удовлетворял — требовались «плывущие стены»!» Цесаревич Константин Павлович сам был такой ценитель фрунта и внешнего вида войск, что в декабре 1812 г., видя отчаянное внешнее состояние русских солдат, только что победоносно проделавших труднейший путь от Москвы до Вильно, не нашел в их адрес других слов, нежели чем презрительное: «Эти люди годны только на то, чтобы драться!» Но того, что началось в 1815, убоялся и Константин. «Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и толку не дашь, — писал он. — Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя /Павла!/ был из первых офицеров во фрунте, а ныне так перемудрили, что не найдешься!» И в самом деле, император сожалел, что солдаты в рядах продолжают дышать не синхронно, так что при взгляде сбоку контур груди всего ряда оказывается несколько колеблющимся: то одна грудь выдастся слегка вперед при дыхании, то другая.
Весь этот балет обходился солдатам очень дорого и держался на жесточайших палочных наказаниях. Число палок при наказании именно при Александре было существенно увеличено (при Павле-то как раз били довольно мало, и солдаты были им, по всем известиям, очень довольны), а наказания следовали за любой пустяк – да и в самом деле, той дрессировки, что Александр требовал от обмундированных людей, иначе как подобными наказаниями добиться было нельзя. Но и палки не всегда действовали – и в конце 10-х годов Александр повелел увольнять «вчистую» по выслуге 25-летнего срока службы лишь тех солдат, что ни разу не были штрафованы за плохой фрунт; для штрафованных служба становилась бессрочной! Штрафовали при этом за что ни попадя, включая недостаточно развернутый носок. «Мера эта повлекла за собой безысходное отчаяние, - пишет цитированный выше историк, - и имела неслыханное в благочестивой русской армии последствие — появление самоубийств, неизвестных в суворовские и даже суровые петровские времена, но ставших в тяжелый 15-летний промежуток с 1816 по 1831 год обычным бытовым явлением. Огромные размеры приняло дезертирство».
В 1816 году Александру удалось совершить нечто и вправду невероятное: сотворить для нескольких сот тысяч своих подданных ад на земле, переплюнувший предприятия Петра Первого и уступавший разве что лагерным упражнениям большевиков. К 1825 в военных поселениях жило около миллиона человек (из них 120 тыс. регулярных солдат, поселенных тут, 375 тысяч крестьян, ставших военными поселянами, и члены семей последних). От начала до конца этот проект был задуман, продуман и воплощен самим императором (Аракчеев, тот поначалу на коленях умолял его отказаться от идеи военных поселений, вопия: «Государь, Вы образуете стрельцов!»). Проект же, задуманый и выполненный императором, был таков: при поселении полка в уезде все крестьяне уезда становились военными поселянами. В таких уездах не было оставлено ни одного частного помещичьего имения, все они подверглись принудительному отчуждению. Общины бывших государственных и помещичьих крестьян уезда упразднялись; их делили на роты, батальоны и эскадроны; они должны были вседневно подчиняться офицерам. Прежние их избы разрушались целыми деревнями подряд; на их месте строились симметричные, совершенно одинаковые дома с одинаковым устройством комнат, набором и расположением вещей; все это было утверждено особым регламентом и не могло меняться. Состояние и порядок расстановки вещей в домах тщательно проверялось инспекторами. Рота занимала 60 домов. Нижний этаж каждого дома занимало 4 семьи военных поселян; в верхнем жили холостые солдаты поселеных регулярных батальонов, они были обязаны помогать хозяевам в работах, а в остальное время подвергались всем положенным видам строевого и прочего солдатского учения. На военных поселян надевалась форма, любая другая одежда для них запрещалась. Форму они не должны были снимать даже при полевых работах; сами эти работы – пахота и косьба – выполнялись под барабанную дробь, при возможности – строем, исключительно по приказам и под присмотром офицеров. С 7-летнего возраста мальчиков отбирали в батальоны кантонистов, где они безвылазно оставались до 12 лет. От 12 до 18 лет кантонисты отпускались помогать родителям по хозяйству, с 18 становились в строй на 25 лет. С 7 лет дети не должны были носить никакой одежды, кроме мундиров (мундиры проектировались на три разных детских возраста). Эту идею также произвел император, разработал в деталях по его предписанию Аракчеев и император же, по соответствующему аракчеевскому докладу, утвердил. Все полевые и домашние работы, включая уборку двора, топку печей и грудное вскармливание детей, должны были производиться строго по определенному общими приказаниями начальства единому расписанию (либо по специальным приказаниям командиров); как именно их производить, тоже детально регламентировалось. В итоге «день военного поселенца был расписан до последней минуты, повседневная жизнь его семьи регламентирована до мельчайших подробностей — вплоть до обязательных правил при кормлении грудью детей, мытья полов в определенные часы и приготовления одних и тех же кушаний во всех домах. Женщины не смели рожать детей дома, а, чувствуя приближение родов, обязаны были являться в штаб». За малейшее уклонение от регламента в быту или ведении хозяйства полагались телесные наказания розгами и шпицрутенами. Кроме полевых и домашних работ, военные поселяне должны были заниматься под командой офицеров строевым учением – с теми же розгами и шпицрутенами за упущения в маршировке и исполнении ружейных приемов (больше их, по регламенту, утвержденному императором, из военного дела ничему и не должны были обучать).
Требовалось, чтобы оставалось как можно меньше вдов и старых дев – необходимо было учесть всех невостребованных женщин и обеспечить их как можно большее количество мужьями; женщин, недостаточно часто рожающих, как будто бы штрафовали. Во многих случаях начальство, желая избежать упреков по этой части, насильно женило людей, то по жребию, то еще каким-нибудь методом; впрочем, это были перегибы на местах, и Александр даже указал однажды Аракчееву, что к нему обратились четыре военых поселянки с жалобой на насильную отдачу замуж за солдат военным начальством, и что так делать не годится.
Впрочем, уже вполне по уставу вдовам, еще способным иметь детей, но не выходящим замуж, предписывалось урезать пенсию, чтобы побудить их к замужеству, а вдов, уже утративших детородные способности, решено было вовсе выкидывать из поселений на все четыре стороны, чтобы облегчить бремя расходов казны.
Подчеркнем, что выше речь шла никоим образом не о злоупотреблениях на местах (дополнительно усугублявших дело), но именно о том, что было утверждено и задумано самим Александром. Удалось ему небывалое, что до того удавалось только Петру Первому – добиться вымирания численности населения, состоявшего под особенным монаршим попечением: несмотря на обычно-высокую рождаемость, по всей остальной России с избытком перекрывавшую любые потери населения, в военых поселениях смертность стала превышать рождаемость.
Военные поселения – и именно в том виде, в каком они были только что описаны, со всеми стеснениями и наказаниями, - от начала до конца были инициативой и задушевной любовью Александра, и чуть ли не одного его. Старшие военачальники во главе с Барклаем, Дибичем и самим Аракчеевым просили Александра отказаться от этой идеи. Правда – и это очень характерно – думали и говорили они в данном случае никоим образом не о тяготах населения, а исключительно о возможном падении качества военной подготовки и угрозе появления мятежной толпы стрельцов. Военные поселяне сотнями, несмотря на строжайший запрет, подавали прошения (через Константина, Николая и Марию Федоровну!) брать с них любые подати и любое количество рекрутов, но не обращать их всех в солдаты. Ничего не помогало. В ответ на все возражения и мольбы Александр сказал знаменитую фразу: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» (первая линия военых поселений, сто с лишним верст). Одному германскому дипломату он по тому же поводу сказал: «Я справлялся с куда более трудными делами, и желаю, чтобы мне и в этом повиновались». Офицеры военных поселений, которым и самим несладко было постоянно присматривать за частной жизнью и отвечать за обучение фрунту мужиков, косьбу строем и состояние крестьянской скотины и птицы, стремились уйти на другую службу (офицеры поселений входили в полковые, ротные, батальонные комитеты управления, собиравшиеся еженедельно и отвечавшие, кроме военных вопросов, за урожайность, увеличение пахотных земель, сроки проведения сельхозработ, продуктивность, породность и поголовье скота, за исправность всех строений и ремонт, за отлучки поселян из дому, за поведение в семьях тех, кому комитет разрешил жениться, за тишину, спокойствие, а также искоренение нищенства, бродяжничества и воровства на территории поселений, чистоту в домах "и на задах" и "осторожность в домах от огня"). В ответ в 1824 г. император разразился указом, запрещавшим перевод офицеров из военных поселений куда-либо, кроме других военных поселений, то есть превративший целую категорию русских офицеров в фактических крепостных, хоть и привилегированных.
Полагаем, что сказанного довольно, и что оно характеризует Александра неизмеримо ярче и полнее, чем все привычные разглагольствования на тему о том, насколько искренне он хотел провести в жизнь какие-то либеральные начертания по части конституции, как сказались на нем потрясения 1812-го, в чем его переменил позднее пиетизм и мистицизм, и насколько оные явились плодами названых потрясений. Применительно к полоумному зверю, обрисованному приведеными выше фактами, все эти вопросы выглядят так же нелепо, как выглядела бы, после Эндлозунга и декрета о подсудности на Востоке, попытка выяснить, что за человек был Гитлер и до какой степени он был либерален, по противоречивым выражениям в его застольных беседах или цитатам из Майн Кампф.
Истинный характер и вместе с тем программа императора Александра вполне явствует из его деяний на армейском и военно-поселенческом поприще, подкрепленных множеством других, менее ярких примеров. Это был хитрый маниак, напрочь лишенный всякой обязательности, чести, чувства долга, искреннего великодушия и даже и показного сострадания по отношению к тем, кто от него зависел. По личному складу это был человек недобрый, тщеславный, злопамятный, упорный, упрямый, мстительный, хитрый, завистливый и малодушный. В том, что касается правил общежития с себе подобными, он был вполне уникален среди русских царей химической чистотой от любых внутренних обязательств перед кем бы то ни было, от любого внутреннего кодекса чести и вообще от любых внутренних (само)ограничений, кроме тех, что диктовали ему его страхи, вкусы и капризы. Положиться на его слово не мог никто, никогда и ни в чем; он никому не доверял и сам не заслуживал никакого доверия, во всем «фальшивый, как пена морская», по выражению скандинавского дипломата. Всепоглощающей его страстью было играть «возвышенно»-декоративные роли самому, вечно застывая в изящных позах, а также играть другими людьми как живыми игрушечными солдатиками, расставляя их насильно в тешащих его взор позах и положениях и совершенно не считаясь с тем, какую боль и гибель это им несло. Если боль при этом была такова, что подданные все-таки начинали сопротивляться и никак не хотели (или не могли) принимать позы, радующие глаз царя, то он ломал их сопротивление даже не с равнодушием к их страданиям, а с каким-то злобным удовольствием. Именно этой игрой в солдатиков живыми людьми были и фрунтомания, и военные поселения. Реальности личностей других людей как себе подобных он, по-видимому, не ощущал, и никогда не соизмерял себя с ними; двумя или тремя людьми в мире он дорожил, но решительно ни с кем в душе не считался. По самооценке он был возвышенной одинокой душой среди низменных обычных человеческих существ (к этому мы еще вернемся) – и впрямь, никакая иная самооценка не могла бы даже и поверхностно оправдать то отношение к людям, которое он неизменно проявлял. Невероятная, все заслонившая страсть к «красивому» декору, порчу которого он ощущал как неслыханное преступление, коренилась, вероятно, в глубоком отвращении, которое император питал к неприкрашенной, не перекрытой декором человеческой природе: заботу о себе как существенную мотивацию он всегда считал чем-то нестерпимо низменным. Анна Ахматова (тогда еще Горенко) в молодости выскакивала со слезами из-за стола, когда ее родные и их друзья принимались рассуждать о ценах на рынке да о том, как у кого из них болели и выздоравливали дети – ей такие разговоры казались проявлениями нестерпимо низменной обывательской заботы о самих себе и погрязания в обыденном существовании, омерзительном уже своей обыденностью. Император Александр всей душой разделял эту античеловеческую инфантильную истерию, только лучше скрывал ее от нежелательных свидетелей. Характерно, что, по отзывам современников и историков, ему достаточно было усмотреть, что такой-то его вельможа служит ему не только из любви к нему самому, Александру, или отечеству, но также и ради наград и реализации амбиций, как он определял этого вельможу в люди низкие и утрачивал к нему всякое доверие и уважение, независимо от того, честными ли путями стремился этот вельможа достигать своих личных целей, или нет. Даже в 1812, отстаивая своего канцлера, Румянцева, от требований армии, настоятельно и грубо добивавшейся, чтобы Александр выгнал его в отставку (Румянцева считали франкофилом), Александр в качестве главного аргумента приводил тот факт, что Румянцев (в отличие от своих врагов) ничего у него не просит. В то время как Наполеон (и японские самурайские кодексы) полагали, что «доблестный честно служит и погибает не из расчета на будущие награды, а из благодарности за былые», а просто честному, хоть и менее доблестному человеку не в позор и из расчета на будущие работать – лишь бы работал ради них честно и хорошо – император Александр мог удовлетвориться в душе только совершенно бескорыстным служением себе (очень по-российски). А поскольку под такой возвышенный критерий мало кто подходил, император заключал, что все вокруг мерзавцы.
Людей, которые разрушали или нарушали принятую им «высокую» позу и картинность того, что творилось вокруг него и с его участием, он ненавидел и преследовал. В частности, болезненно тщеславный человек нарциссической складки, он не переносил, когда кто-то в чем-то превосходил его (и особено обнаруживал это более или менее явно, срывая, опять-таки, Александру исполнение роли «первого»). Как сказал гр. Кочубей Сперанскому, “иные заключают, что государь именно не хочет иметь людей с дарованиями!... Тут есть что-то непостижимое и чего истолковать не можно”. В 1814 г., когда Александр, во главе своих войск, возвращался в блеске и славе в столицу, прямо у него перед носом дорогу перебежал какой-то мужик; Александр так остервенел, что мужик испортил очередную блестящую постановку с ним самим в главной роли, что на глазах у всех ринулся за ним с обнаженной шпагой; мужика спасло только то, что он успел перебежать на другую сторону дороги, где полиция приняла его в палки. Избивать до полусмерти солдат за недостаточно изящный шаг или мужиков за косьбу не по регламенту он тоже требовал именно потому, что они подобной неисполнительностью портили столь прекрасно замышленные им постановки, где ему предназначалось место примы-балерины, а им – статистов. Конечно, они портили эти постановки очень незначительно, но Александр был. человек мелочный – он всерьез негодовал при виде плохо отточенного карандаша, неровно положеной папки или бумаги с неодинаковыми полями у себя на столе. Таким образом, в устроенных им живых картинах для него вообще не было мелочей, не стоящих внимания, а поскольку это были его живые картины, то при упущениях статистов возмущению и наказаниям с его стороны не находилось предела, а состраданию – места. Итак, дело идет о мании заслонять декором реальность; вероятно, эта мания была у Александра усилена тем, что в реальности соответствовать прибранной им для себя роли возвышенного одинокого героя было бы решительно невозможно - и именно потому он так злобствовал против тех, кто разрушал иллюзию полной реальности разыгрываемой им, Александром, роли и хоть мелочью напоминал (вольно или невольно), что на деле все это лишь непрерывное позирование царя перед самим собой.
Менее значительной страстью Александра была жажда унижать и притеснять слабейшего, от проявления которой он легко отказывался (как и от проявления большинства других страстей), если считал, что по последствиям это окажется слишком для него невыгодным и подорвет его кредит (он предпочитал и хотел обольщать людей, а не вызывать их ненависть).
В том, что касается техники обращения с себе подобными, это был в полном смысле слова гениальный тактик и актер, способный чаровать и обманывать почти всякого собеседника, и не менее способный ограничивать себя и не давать выказываться своим истинным намерениям и желаниям, если это было нужно для их достижения. При таком невежественном, не имеющим способностей соображать даже самые очевидные вещи и легко самообольщающемся обществе, как русское, все это делало его особенно опасным. По отзыву французского королевского посла, «самые существенные свойства его — тщеславие и хитрость, или притворство». Впрочем, себе он лгал ненамного меньше и успешнее, чем другим, хотя и по другим поводам.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Antrekot на 06/11/04 в 15:52:00

Живой эпоним ходит!

Quote:

Правда – и это очень характерно – думали и говорили они в данном случае никоим образом не о тяготах населения, а исключительно о возможном падении качества военной подготовки и угрозе появления мятежной толпы стрельцов.

То, что они говорили, это еще не показатель. Потому что из советского опыта известно, что зачастую на первый план выдвигаются не подлинные резоны, а те, что имеют шанс пронять начальство.

С уважением,
Антрекот

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/11/04 в 15:52:05

какой кошмар...

и откуда такое берется. :( ладно, александр - маньяк, как справедливо сказано, но все прочие, которые этот приказ выполняли...

жду продолжения :)

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Кот Муций на 06/13/04 в 02:10:41

Quote:

Еще в Париже Александр неоднократно говаривал, что только строгость наказаний служит «причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Что он понимал под «прекрасным», слушателям было хорошо известно.

Вспомнилось:

"Один из бывших начальников СССР в промежутке между двумя инсультами отметил: «Армия – великая школа жизни». Сейчас уже трудно узнать, что именно он понимал под жизнью."
(c) Пелевин, "Зомбификация" (http://fictionbook.ru/author/pelevin_viktor/zombifikaciya_opiyt_sravnitelnoyi_antropologii/pelevin_zombifikaciya_opiyt_sravnitelnoyi_antropologii.html).

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/14/04 в 19:08:58

(0. Адденда. К вопросу о том, кто исполнял приказы). Имп. Елизавета Алексеевна, жена Александра, человек лично очень добрый, блестяще сформулировала все по этому поводу в письме к матушке. О военных поселениях она писала ей в 1820 году: «Устроение военных поселений несколько сходно со способом действий победителя в завоеванной стране, я не могу не согласиться, что это на самом деле произвол, но во многих отношениях столь же очевидна и польза, которую это мероприятие в будущем может принести государству». Откровеннее не могли бы выразиться Гитлер, ни Ленин (и на самом деле не выражались – они не приравнивали сами себя столь прямо к оккупантам собственной страны, а имп. Елизавета, толкуя о способе действий победителя в завоеванной стране, сделала именно это).
А гр. Аракчеев по поводу всех стеснений и воплей, имевших место в военных поселениях, выражался еще короче: «Что ж поделать, ведь и дети воют, когда их моют».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/14/04 в 19:10:25

(1) Историки много и справедливо издевались над другими историками, описывающими события как некое мифологизированное моралитэ, где злобным Ариманам противостоят во всем противоположные им добродетельные Ормузды. Что поделать, однако, если среди современников подбираются пары выдающихся людей, именно настолько противоположных друг другу, как Ариман и Ормузд, если и не по самой своей злокачественности и добродетели, как эти боги, а по каким-либо иным свойствам - то, во всяком случае, в той же степени, в какой Ормузд и Ариман различаются своей приверженностью к добру и злу? В такой точно степени были противоположны друг другу император Александр и один из его старших военачальников, Михаил (сам себя именовавший, по русской традиции, «Михайло») Илларионович Кутузов, родившийся тридцатью с лишним годами ранее императора. Оба они, как увидим впоследствии, были детьми Просвещения, но разных (и почти противоположных) его поколений и линий: если Михаил Илларионович оставался всю жизнь в некотором смысле сыном вольтерьянства (что без всякого труда скрывал от любезного Отечества), то император – пасынком руссоизма (чему его экзерсисы нисколько не противоречат). Разумеется, не это сделало их антагонистами – наоборот, это ориентиры в Просвещении они выбрали столь разные из-за решительного несходства в характерах, вкусах и убеждениях. О том, что это было за несходство, лучше всего говорит история со стратегией «выжженной земли» в Двенадцатом году.

Еще задолго до войны император Александр принял твердое решение о том, что в случае необходимости отступить при вторжении Наполеона, армия будет не просто отступать, но по возможности выгонять при этом из оставляемых городов и деревень население, а самые города и деревни – целиком сжигать со всеми имеющимися там запасами. Смысл этой акции заключался в том, что таким образом победоносный враг не смог бы воспользоваться в занятых населенных пунктах ни целыми квартирами, ни продовольствием. Осуществлять сожжение городов и деревень в полосе отступления должны были главным образом казачьи части. В начале февраля 1812 Александр говорил австрийскому послу: «Предполагаю, что в начале войны нас ждут поражения, но я к этому готов; отступая, я оставлю за собой пустыню; мужчин, женщин, детей, скот, лошадей – всех и вся я уведу с собой, а русская легкая кавалерия не имеет себе равных при проведении подобных операций».
Пока русская армия отступала по Литве и Белоруссии, эта стратегия не применялась, так как наступающий неприятель имел в своем распоряжении множество дорог и двигался, как правило, не теми же самыми путями, по каким отступали русские. Опустошать всю Литву и Белоруссию у отступающих войск не было ни времени, ни сил – а разорять районы, лежащие вдоль маршрута отступления непосредственно, оказывалось не особенно осмысленным делом, так как их запустение не принесло бы неприятелю никакого ущерба: он шел по другим и неизвестным заранее дорогам. В то время ограничивались в основном частичным разгоном населения из тех районов, откуда его могли разогнать, а сожжением населенных пунктов занимались лишь спорадически.
Однако с того момента, как армия прибыла к Смоленску, она шла по той же самой дороге, по которой ее преследовал неприятель – в его распоряжении уже не было других путей для преследования. Теперь стратегия «выжженной земли» приобрела больший смысл и была немедленно применена в полном объеме. Сжигались все города и деревни, через которые отступала армия, сжигались все деревни по сторонам, до которых успевали дотянуться разъезды. Французы не сразу поняли, с чем они столкнулись – уничтожение военных складов или мостов при отступлении было обычным делом на любой войне, при переходе из рук в руки населеные пункты часто загорались от стрельбы или небрежности войск, а иной раз отдельные дома и кварталы поджигались, чтобы непосредственно прикрыть отступление - но идея систематически сжигать целиком собственные села и города просто для того, чтобы неприятель не нашел в них удобств и продовольствия, когда займет их - эта идея казалась французам настолько самоочевидно дикой, что некоторое время они не могли допустить, что русские именно ее и осуществляют. Поверить, однако, пришлось. Окончательное озарение настигло французов в Вязьме. Здесь, по словам Коленкура, «на основе показаний жителей города мы убедились, что все меры для поджога и распространения пожара были приняты казачьим отрядом арьергарда задолго до нашего прихода, и поджог был сделан, как только показались наши войска. Действительно, в разных домах, особенно в тех, где имелось продовольствие, оказались горючие материалы, методически приготовленные и разложенные для поджога. Словом, мы получили доказательство того, что в данном случае имело место выполнение мер, предписанных свыше и подготовленных заранее – доказательство, подобное тем, какие мы уже имели раньше и получали впоследствии. Эти факты, о которых сообщали уже раньше некоторые жители других городов и местечек, но которым мы отказывались верить, подтверждались затем на каждом шагу. Все были потрясены этим, и император в такой же мере, как и армия, хотя он и делал вид, что смеется над этим новым типом войны».

Сожжение Москвы, подготовленное Ростопчиным и осуществленное по его приказу (в основном, подчиненными ему полицейскими служителями) было просто очередным актом исполнения этой стратегии. Потом при встрече с Кутузовым парламентер Наполеона, Лористон, пространно оправдывал перед ним французскую армию, уверяя, что Москву сожгла не она, что она, напротив, пыталась потушить пожар. «Французы не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон». Кутузов совершенно спокойно ответил, что он это хорошо знает, что Москву сожгли сами русские, которые ценят Москву не менее и не более всякого другого города империи. Ростопчин еще задолго до сдачи Москвы извещал сановников, с которыми вел корреспонденцию, о том, что если город все же будет оставлен, то он, Ростопчин, выжжет его, и что им все приуготовлено к этому В письме Багратиону от 12 августа, судя по всему, пропагандистскому и предназначенному для распространения в армии, Ростопчин писал: «…Народ здешний /московский/ по верности к Государю и любви к Отечеству решительно умрет у стен Московских и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу _не доставайся злодею_, обратит град в пепел и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем не худо и ему /Наполеону/ дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу». О том же Ростопчин писал 13 августа и Балашову и (по свидетельству Вяземского) говорил незадолго до оставления Москвы с обер-полицмейстером Кавериным и Карамзиным. Утром 1 сентября, после встречи с Кутузовым, Ростопчин сказал Ермолову, согласно запискам последнего: «Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею!»

Об этом применении стратегии «выжженной земли» к собственной стране Наполеон писал Александру (в обычном для него тоне наигранно-благожелательного поучения в адрес неприятельского правителя) 8/20 сентября 1812 года: «Красивый, великолепный город Москва не существует: Ростопчин ее сжег. 400 зажигателейи пойманы на месте преступления, все они объявили, что жгли по приказанию губернатора и полицмейстер; их расстреляли. ..Хотели отнять некоторые средства? ...Как бы там ни было, как решиться уничтожить город, один из самых красивых в мире и произведение веков, для достижения такой ничтожной цели? Так поступали, начиная со Смоленска, и пустили шестьсот тысяч семейств по миру... Если б я предполагал, что подобные вещи могли быть сделаны по приказанию Вашего Величества, я бы не писал Вам этого письма, но я считаю невозможным, чтобы Вы, со своими принципами, со своим сердцем, с справедливостью своих идей, могли уполномочить на такие крайности» и т.д.
Император французов был неправ, да едва ли и обманывался в душе на этот счет. Стратегия «выжженной земли», включая сожжение Москвы, применялась, конечно, с ведома и по приказу Александра. Мыслимо ли, чтобы Барклай и Ростопчин на свой страх и риск систематически сжигали города Российской империи, вплоть до второй ее столицы, на собственный страх и риск, не заручившись согласием самодержца, и не понеся за это никакой ответственности, даже устных выговоров? Мыслимо ли, чтобы император, узнавая о сожжении отступающей армией населенных пунктов по всей полосе отступления и о сожжении Москвы, не уяснил себе и не пресек этой системы и даже не сделал ни единого замечания проводившим ее военным и гражданским сановникам, если это делалось иначе, чем с его ведома? Разумеется, именно Александр предписал армии и Ростопчину этот способ ведения войны; как мы помним, он еще за полгода предупреждал австрийцев, что при отступлении будет оставлять за собой «пустыню». Как писал в своих воспоминаниях Рунич, известный деятель времени Александра, «для всякого здравомыслящего человека есть один только исход, чтобы выйти из того лабиринта, в котором он очутился, прислушиваясь к разноречивым мнениям, которые были высказаны по поводу пожара Москвы. Несомненно, только император Александр мог остановиться на этой мере… Ростопчину остается только слава, что он искусно обдумал и выполнил один из самых великих планов, возникавших в человеческом уме».

Любопытно оценить эффект всех этих мер. Россия в 1812 году потеряла вымершими и убитыми 2 млн. человек; из них на долю армии приходится около 300 000. Остальные 1, 7 млн. – это гражданское население. Вражеские войска в ходе всех мыслимых эксцессов убили по всей стране не более нескольких сотен или тысяч гражданских; подавляющее большинство жертв – это те, кто умер от голода, болезней и холода осенью и зимой в результате эффективного проведения стратегии «выжженной земли» в собственных губерниях.
Сколько потерял от этой стратегии Наполеон? От Смоленска (включая битву при Смоленске) до Москвы потери его армии и ранеными, и убитыми, и больными, и отставшими, и пленными (статистика русских потерь, приведенная выше, учитывает, в отличие от этого, только безвозвратные потери – то есть убитых, умерших от ран и вымерших от болезней, голода и холода) составили ок. 85 тыс. чел. Больше половины этих потерь (в том числе 28 тыс. при Бородине, 5 тыс. при Шевардино, ок. 15 тыс. при Смоленске и Валутиной горе) падают на бои; большая доля оставшейся части составляет обычные для любой войны того времени, развивающейся быстрыми темпами (то есть не вызванные специально стратегией «выжженной земли») санитарные потери. При отступлении от Москвы до Березины (исключая саму битву при Березине) Наполеон потерял (здесь тоже учитываются все виды потерь) – 40-45 тыс. чел.; из них подавляющее большинство можно относить на счет стратегии «выжженной земли», так как без нее армия Наполеона при отступлении не голодала бы и самые сражения проходили бы для нее совершенно по-иному (не говоря о том, что, к примеру, битвы при Малоярославце не было бы вовсе).
В общем, можно считать, что русская стратегия «выжженной земли» обошлась Наполеону примерно в 50 тысяч человек, выбывших из строя, из 610 тыс. чел., сосредоточенных им против России (без обоза, не учитываемого, впрочем, и вышеприведенной статистике состава и потерь частей). Заметим, что за первый же месяц войны, от границы до Витебска (где, повторю, «выжженная земля» не применялась), войска Наполеона потеряли в общей сложности более 150 тыс. чел. - почти исключительно от дезертирства и болезней. А за три недели декабря, от невероятных морозов (боевых потерь в это время практически не было), потери этих войск при отступлении из Литвы за Неман составили примерно 85 тыс. чел. (это были практически сплошь безвозвратные потери, так как раненые и пленные этого времени погибали почти стопроцентно).
Русские потери гражданского населения от голода, болезней и холода, - отнести их надо в подавляющей части именно на счет стратегии «выжженной земли», - составили, как уже говорилось, более полутора миллионов человек
Таким образом, «выжженная земля» покупала выведение из строя одного вражеского солдата ценой смерти 20-30 человек своего же гражданского населения - и купила в общем итоге этого размена потерю неприятелем 7-8 процентов его войск . Чисел этих, конечно, Александр и его военачальники знать заранее не могли; но что означает обращение собственной земли «в пустыню», ясно было и так, и что население, чьи жилища и запасы уничтожены, обречено зимовать на подножном корму в землянках и вымирать массами - это было тоже понятно без всяких чисел и заранее разочтено императором.
Наполеон именовал этот способ войны «новым». На деле, однако, он не совсем уж беспрецедентен для того времени, и не слишком стар для нашего. В 334 году до Р.Х. грек Мемнон, наемный командир на персидской службе, перед лицом вторжения Александра предложил персидским наместникам Малой Азии: «Надо отступать, вытаптывать подножный корм конницей, жечь урожай и не щадить даже своих городов; Александр не сможет остаться в стране, где нет провианта». Персидские наместники единодушно отказали, ссылаясь на то, что это «недостойно душевного величия персов»; один из них заявил, что «не допустит, чтобы у его подданных сгорел хоть один дом», остальные к нему присоединились (так сообщают Арриан и Диодор). По мерке Ахеменидов, как видим, стратегия имп. Александра была слишком преступной низостью по отношению к собственному населению, чтобы ее допустимо было применять; но христианская Петербургская империя относилась к бедствиям своего населения куда легче, чем правительство всеазиатского деспота двумя с небольшим тысячелетиями ранее.
Средневековые властители и генерал-фельдмаршал Манштейн применяли стратегию «выжженной земли» - но на чужой территории, а не на своей, что совершенно меняет дело. На собственной земле ее не решался применять ни Сталин, ни японские военачальники эпохи Сёва (для которых вообще границы допустимого в обстоятельствах крайней гибели заметно отодвигались к бесконечности). Мне известен только один случай, когда в Европе последних трех веков было предписано проводить стратегию «выжженной земли» по-александровски, при отступлении по собственной стране: такой приказ отдал весной 1945 года Гитлер. Тогда он хотел увлечь в пропасть вслед за национал-социализмом всю Германию; характерно, однако, что ни нацистские гауляйтеры, ни эсэсовские и общевойсковые военачальники этот приказ выполнять не стали - сочли его категорически преступным и противонациональным. Для российской армии начала 19 века подобных проблем не существовало - под началом Барклая войско исправно жгло собственные села и города, и ни один мемуарист не нашел в этом ничего ужасного или постыдного; все исходили из того, что это было проявлением, как выражался сам император, «усердия народа к великодушным жертвам», как-то забывая, что жертвы действительно нес народ, а вот усердие на сей счет за него проявляло начальство. Ни до правительства, ни до историков не дошло по этому поводу никаких протестов и никаких проявлений саботажа - за одним-единственным исключением. Исключением этим был Михайло Илларионович.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/14/04 в 19:13:17

(2) 17 августа Кутузов прибыл к отступающей армии в Царево-Займище и вступил в командование ей. После этого со стратегией «выжженной земли» начались какие-то странности. Накануне появления Кутузова армия, отступая, полностью выжгла Дорогобуж и Вязьму, и, насколько могла, их округу. Первый же город, пройденный армией после Царева-Займища - Гжатск - был сожжен только частично. Подожжена, как упоминает Коленкур, была только та часть города, в которую французы должны были войти первой - иными словами, армия лишь прикрывала огнем свое отступление. Сожжены были и мосты. «Тыльная» оконечность города, в том числе госпиталь, расположенный у выхода из него, не были сожжены; «дома на той улице, где остановился император (Наполеон) и на улицах, расположенных по другую сторону реки, которые не были подожжены, были переполнены продовольствием всякого рода; там оказалась прекрасная мука, много яиц и масла, которых мы давно уже были лишены», - добавляет Коленкур.
Итак, в Гжатске стратегия «выжженной земли» в привычном виде уже не применялась. Армия жгла только то, сожжение чего имело непосредственное военное значение: головные кварталы города и мосты - чтобы замедлить движение неприятеля. Лишать неприятеля ночлегов и запасов ценой уничтожения остального города здесь не стали. То, что это было резкой переменой, дополнительно явствует из слов Коленкура о привычных лишениях французов, неожиданно прервавшихся в Гжатске. Заметим, что времени для полного сожжения города у отступающих войск было более чем достаточно.
После Гжатска сожжения, по-видимому, прекратились полностью или почти полностью. По воспоминаниям французских офицеров (Ложье, Лабом), опустошению подверглась только небольшая зона, непосредственно лежащая перед бородинской позицией, где русская армия остановилась, чтобы дать бой: «русские, намереваясь остановить нас перед этой позицией, ужасающим образом опустошили равнину, на которой мы должны были расположиться», - пишет Лабом. Здесь деревни были разметаны (частично и сожжены, но лишь в очень незначительной части), деревья вырублены, зеленая рожь скошена, запасы сена и соломы сожжены, жители выведены. Здесь русские готовили непосредственный плацдарм для генерального сражения так, чтобы неприятель стоянкой перед ним был наиболее ослаблен; это не имеет ничего общего со стратегией «выжженной земли» как таковой, тем более, что частично разметанный дом неизмеримо легче восстановить, чем сожженный, а при опустошении и эвакуации незначительной компактной зоны жители (выведенные в соседнюю и обширную неразоренную округу) и в помине не испытывают таких бед, как при полном разорении всей полосы отступления.
После Бородина армия вообще ничего не сжигала и не опустошала на пути своего отступления. Коленкур сообщает, что Можайск (занятый французами 28 августа) вообще «не был подожжен»*, и в нем не предпринималось разрушений, так что «император надеялся, что русские отказались от своей системы поджигательства и разрушения. Он тотчас же усмотрел в этом доброе предзнаменование для грядущих событий»! Таким образом, перемену системы войны заметили и французы. Деревни в округе Можайска, по данным того же Коленкура, не разрушались и не опустошались, так что французские войска добывали там хлеб и скот.
[*Некоторые здания в Можайске при вступлении французов были в огне, как вспоминает главный хирург армии Наполеона Ларрей; на фоне показания Коленкура это означает, что какие-то здания загорелись от перестрелки либо служили войсковыми складами и магазинами].

Ту же картину французы встречали до самой Москвы. По воспоминаниям Лабома «во Вруинкове... царило изобилие» (а Вруинково лежало на главном маршруте движения Наполеона, и там предполагали разместить его главную квартиру), Руза и округа достались французам совершенно нетронутыми и богатыми - и были ими разграблены. По подробному сообщению того же Лабома, при вести об этом разграблении население лежащих на пути из Можайска в Москву деревень обратилось в бегство, и некоторые («многие») сами сжигали свои дома, а из ближайших к Москве деревень население выводили их помещики («магнаты, наши заклятые враги»), причем по их приказу и их усилиями здесь «и дома, и усадьбы были разрушены и опустошены, мебель переломана, провизия расхищена». Впрочем, многие деревни остались нетронуты. В Малой Вяземе (занята французами 31 августа) сохранился в целости даже «красивый дворец», в котором остановился Наполеон.
Итак, после Царева-Займища - Бородина армия полностью оставила стратегию «выжженной земли», и это четко отметил сам Наполеон. Сожжения домов в населенных пунктах прекратились вовсе, а спорадическое запустение деревень было делом самих их жителей и землевладельцев, предпринятым по их собственной инициативе, а не следствием распоряжений военного начальства.
Зная предыдущий послужной список русской армии по этой части, в том числе примеры Дорогобужа и Вязьмы, все это можно считать только принципиальной переменой системы ведения войны, и приписывать эту перемену, учитывая хронологию событий, остается исключительно Кутузову. По своему обыкновению, он не вымолвил и не написал на эту тему ни слова, которое дошло бы до потомства; он просто нарушил предначертания, данные армии Александром и категорически прекратил выполнение стратегии выжженной земли. И армия, которая без всяких колебаний сжигала собственную страну, получив на это предписание начальства, так же легко перестала это делать по новому предписанию.

При оставлении Москвы дело вышло еще яснее. Утром 2 сентября, при оставлении Москвы, Кутузов и Ростопчин, независимо друг от друга и без ведома друг друга, отдали приказы, каждый - своим подчиненным: Кутузов - войскам, а Ростопчин - полиции. Кутузов приказал сжечь военные склады с продовольствием, фуражом и той частью боеприпасов, которую невозможно было иначе привести в негодность или взять с собой - и ничего более. Чтобы французы не могли потушить пожаров и сберечь для себя склады, он предписал своей властью, «помимо Ростопчина», обер-полицмейстеру Москвы Ивашкину вывезти из города «огнегасительный снаряд».
Ростопчин тоже распорядился вывезти все специальные противопожарные части и средства (более 2100 пожарников при 96 насосах) и отдал приказ полицейским и их агентах о поджогах; но он велел сжечь весь город.
Оба приказания были исполнены теми, кто их получил. Уже утром, при входе французов в город, в центре города несколько столбов дыма обозначили сожжения магазинов людьми Кутузова; вечером и в ночь со 2 на 3 сентября, а также в течение 3 сентября загорелся почти весь город трудами агентов Ростопчина. Того же 3 сентября люди, присланные из армии, сожгли Москворецкий мост и те казенные склады хлеба и боеприпасов, которые не успели сжечь днем ранее.
Картина совершенно ясна: Кутузов, как и ранее, осуществил обычные меры при оставлении города неприятелю, не посягая на жилища и запасы обывателей и пренебрегая тем, что враг использует эти запасы и жилища; Ростопчин же провел своей властью классическую стратегию «выжженной земли», применявшуюся с начала войны. После занятия Москвы французами известия о том, насколько Кутузов и Ростопчин были в этом вопросе сознательными антагонистами, передавались совершенно открыто и дошли даже до самих французов. По свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно».
Тут же Коленкур прибавляет: «По другим сведениям, напротив, обе эти персоны, не любившие друг друга, встретились лишь на короткий миг, и Кутузов вплоть до последнего момента оставлял как Ростопчина, так и императора Александра в неведении» (об оставлении Москвы - Коленкур подразумевает, что никакого совещания между Кутузовым и Ростопчиным тем самым быть не могло).
Что тут верно, что нет? Мы знаем, что Ростопчин получил известие от Кутузова об эвакуации Москвы в 8 вечера 1 сентября, то есть одновременно с армией (решение об эвакуации города было принято Кутузовым на знаменитом совете в Филях около пяти вечера, после часового совещания, 1 сентября; вечером 1 сентября приказ об отступлении был передан в войска, на рассвете те снялись с места из Филей и вошли в Москву), и уже в 5 часов утра 2 сентября полицейские приставы получили приказ от Ростопчина зажигать город по мере его оставления русскими. Таким образом, Ростопчин был предупрежден об эвакуации сразу после принятия решения о ней на совещании в Филях (куда его не позвали), и «другие сведения» Коленкура в этом отношении неверны. Было ли, однако, совещание, о котором утверждали «некоторые донесения»?
Кутузов переписывался с Ростопчиным до и после Бородина (уверяя его, что не сдаст Москвы). 30 августа, когда русская армия подошла к Москве, Ростопчин отправился на встречу с Кутузовым и увиделся с ним в деревне Мамоново. По словам ординарца Кутузова, князя Голицына, «после разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами ее. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Растопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как не был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину».
В действительности Ростопчин лучше соображал обстоятельства, чем думал Голицын. Того же 30-го августа утром Ростопчин вручил своему чиновнику, Глинке, для немедленного напечатания «Воззвание на Три горы», призывавшее москвичей собраться на следующий день вооруженными в ополчение на московской Трехгорке: «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».
Выпуская это воззвание, Ростопчин превосходно знал, что никакого злодея истреблять собравшиеся не будут и сознательно обманывал их. Отдавая Глинке текст для напечатания, он добавил: «У нас на Трех горах ничего не будет, но это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву». Таким образом, 30 августа он уже отдавал себе отчет, что неприятель, вполне может статься, займет Москву без битвы, в котором могли бы принять участие ополченцы! (Об отношении к народу, который Ростопчин созывал на Три Горы, поминать особо нечего; оно было не более и не менее безответственным и мошенническим, чем отношение элиты к народу вообще).
Утром 31 августа на Трех горах, внемля этому призыву, и вправду собралось более десятка тысяч человек с ружьями, пиками, вилами и топорами. «Народ был в числе нескольких десятков тысяч, — сообщает Бестужев-Рюмин, — так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Ростопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все с горестным унынием разошлись по домам».

Утром 1 сентября Ростопчин еще раз встретился наедине с Кутузовым - на этот раз в Филях, - и тот, никоим образом не говоря этого открыто, дал ему понять, что сдаст город. Это известно из записок Ермолова и писем Ростопчина. «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова», — в ярости писал Ростопчин жене 1 сентября. — Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил». По словам Ермолова, Кутузов в этот раз «долго очень объяснялся» с Ростопчиным, и сразу после этого объяснения Ростопчин побеседовал с Ермоловым, «не скрыл от него подозрения, что Кутузов далек от желание дать сражение» в защиту Москвы и предупредил Ермолова, что если армия оставит Москву без боя, то - «вслед за собою увидите ее пылающею». Ясно, что если уж он прямо предупредил об этом Ермолова, то тем более сказал то же самое Кутузову в только что имевшем место разговоре. А из письма жене мы видим, что расстался с Кутузовым после этого разговора Ростопчин (по контрасту с «восхищением» и «восторгом» 30 августа) в полном бешенстве!

Вот это, стало быть и есть та самая встреча Кутузова с Ростопчиным, на которой обсуждалось сожжение Москвы, и после которой «собеседники расстались весьма недружелюбно» по «некоторым донесениям», упомянутым у Коленкура. Ростопчин сказал, что Москву в случае сдачи ожидает сожжение, и тут, в первый и последний раз, Кутузов прямо, ясно и ожесточенно - «с негодованием», по выражению Коленкура - высказался против стратегии выжженной земли - поскольку только сейчас это могло на что-то повлиять (просто запрещать что-то Ростопчину, в отличие от своих войск, Кутузов никакого права и никакой возможности не имел). Ростопчин его не послушал; ничего поправить было нельзя. Впоследствии, когда от этого уже ничего не менялось, Кутузов отзывался Лористону о сожжении Москвы самими русскими с похвалой, как о великом патриотическом подвиге; правда, при этом он представил это как сугубое дело рук самих жителей, а не агентов московского начальства («Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе»). Лгал Кутузов, если это находил в этом пользу дела, всегда совершенно свободно.
Есть и еще одна замечательная деталь: Кутузов до последнего оттягивал открытое признание того, что сдаст Москву - по-видимому, в значительной степени для того, чтобы предотвратить, насколько он вообще мог это сделать, ее сожжение московской властью. Во всяком случае, так можно думать, судя по письмам, которые Ростопчин писал осенью 1812 года. В это время он отрицал, что сжег Москву (официально, в целях пропаганды, империя немедленно объявила, что это сделали французы, и Ростопчин всячески открещивался от того, что это он организовал сожжение города) - но одновременно ставил себе в заслугу то, что он это сожжение замышлял, а Кутузову ставил в вину то, что тот якобы не дал ему это сожжение осуществить*! 13 сентября и 13 октября Ростопчин писал: «Приказание князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант было отдано 29 августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, зажег бы его и лишил Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ и тем доказал бы им с каким народом они имеют дело»; «До 30 августа князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: «И в улицах я буду драться» /судя по непосредственной реакции Ростопчина на этот разговор 1 сентября, он и этим уверениям не поверил, либо они были не столь красноречивы/. Я оставил его в час пополудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров для препровождения армии из города, оставляемого им как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это два дня прежде /то есть 30 августа! - А.Н./, то я зажег бы город, отправивши из него жителей». (Александру Ростопчин писал откровеннее и яснее: «Я спас империю»; чем он ее спас, он не указывал, но это было ясно и так - из всех деяний Ростопчина, реальных и подозреваемых, влиять на судьбы империи могло только сожжение Москвы. Впрочем, стратегия «выжженной земли» с полной ясностью декларируется и в письмах от 13 сент. и окт.).
На деле Ростопчин именно что зажег город без всякого «бы»; говоря, что он бы и хотел это сделать, да Кутузов ему помешал, он, разумеется, лжет. Но вот само то, что Кутузов в этих письмах подчеркнуто изображен как главная _препона_ его планам сожжения Москвы, причем особую помеху этим планам со стороны Кутузова Ростопчин усматривает в том, что тот до последнего тянул с окончательным объявлением о сдаче города (оно и понятно: жечь Москву «на всякий случай», без стопроцентной уверенности в том, что ее сдадут, было совершенно невозможно) - эти два указания Ростопчина полностью согласуются со всем, что мы знаем о поведении Кутузова из других источников, идут от души и должны отвечать истине (как и его заявления о горячем своем намерении сжечь Москву - тут-то он совершенно правдив, он просто не может признаться, что он и в самом деле выполнил это намерение).

*Ту же квазишизофреническую раздвоенность наблюдаем и в императорских официальных актах. В правительственном сообщении от 17 октября 1812 г. ответственность за пожар целиком возлагалась на армию Наполеона, а поджог был назван делом «поврежденного умом». В императорском рескрипте от 14 ноября виновниками пожара также назывались французы, именуемые «презренными поджигателями». Одновременно в рескрипте Ростопчину от 11 ноября Александр писал: «Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор наш на пострадавшую от рук злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем Мы об участи многих потерпевших и разоренных жителей ее. Богу так угодно было! (...) И так, хотя великолепнейшую столицу нашу пожрал несытый огонь, но (...) в нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать».
Итак, сожжение Москвы в этом рекрипте разом и дело рук злобного неприятеля, и подвиг русского народа, которым он покупает свое спокойствие и спасение Европы! Как выразились бы современные московские психологи, «проговорочка по Фрейду».

Впрочем, присовокупился сюда и еще один любопытный момент. Оказывается, что о ростопчинских воззваниях и сборах едва вооруженных москвичей Кутузов хорошо помнил - и при оставлении Москвы специально позаботился о том, чтобы горожане не подставили еще где-нибудь лба под французское оружие по призыву своего патриотического начальства. 2 сентября по улицам Москвы промчались на лошадях нарочно посланные Кутузовым курьеры, которые кричали обывателям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Эта совершенно беспрецедентная для русской истории акция срывала, насколько могла, любые возможные планы московских властей ознаменовать «чести ради» сдачу Москвы какой-нибудь самостоятельной патриотической гекатомбой со стороны ее жителей (таких планов после всех афишек и воззваний от Ростопчина очень можно было ожидать, и действительно, он их как будто имел, судя по глухому намеку насчет того, что, вооружившись и собравшись на Трех Горах, крестьяне будут знать, что им делать с этим оружием, когда неприятель займет Москву).

В последний раз Кутузов встретился с Ростопчиным в самый день эвакуации города, 2 сентября, на мосту через Яузу (по которому шла эвакуация). Встреча была случайной - об оставлении города Кутузов Ростопчина уже известил, видеть его и слышать его заслуженные упреки (за неожиданную сдачу города без боя после всех громогласных и конфиденциальных уверений в том, что Москва не будет оставлена без нового сражения) не хотел. По словам присутствовавшего кутузовского ординарца, все того же Голицына, встреча была сухой; Ростопчин начинал говорить, Кутузов не отвечал и приказал скорее очистить мост для прохождения войск. Это и была та «встреча на короткий миг», о которой говорили «другие сведения» Коленкура.
После оставления города Ростопчин более двух недель пребывал при главной квартире Кутузова, но отказывался его принять. Тогда Ростопчин отправил Кутузову преядовитое письмо и отбыл через Ярославль в Петербург.

***
Итак, Кутузов - один из всех русских военачальников - решительно (и при этом совершенно молчаливо) воспротивился стратегии «выжженной земли» и пресек ее, как только получил в руки власть над армией, вопреки предначертаниям и ожиданиям Александра и утвердившейся в русской армии всеобщей практике. Он пытался, насколько мог, правдами и неправдами помешать тому единственному применению этой стратегии, которое был не властен запретить силой - сожжение Москвы Ростопчиным, и - редкий для него случай - выступил против этого сожжения в беседе с Ростопчиным с таким ожесточением, что сведения о ней дошли до французов, а отношения Кутузова с Ростопчиным навсегда превратились в полную вражду. Все это в достаточной мере делает Михайлу Илларионовича существом вполне уникальным среди российских военачальников и побуждает поближе присмотреться к нему, выходя за рамки обоих классических его восприятий - «слуги отечеству, отца солдатам», как о нем думали апологеты (Барклай и Багратион, как и их офицеры, соответствовали этой характеристике не в меньшей степени, но их в стратегии «выжженной земли» ничего не смущало - для них это был подвиг патриотизма), и расслабленного хитрого старика-куртизана, пуще всего на свете боящегося лишних движений и риска, как о нем думали недоброжелатели (к числу которых к концу 12-го года принадлежали, помимо императора, чуть ли не все наиболее знаменитые русские военачальники - до того их ошеломило поведение Михайлы Илларионовича в 12-м году от Москвы до Березины).
В заключение стоит сразу упомянуть, что Михайло Илларионович вовсе не был святочным дедушкой ни в каком отношении – в том числе и в отношении истребления огнем собственных городов, если это требовалось непосредственно во время баталии, чтобы предотвратить поражение армии. Завершая битву при Малоярославце, когда перевес явственно обозначился у французов и русская армия должна была отступить на несколько километров, Кутузов приказал зажечь город, чтобы не дать неприятелю продвинуться через него и вовсе сбить русскую армию с позиции. В огне погибли все неспособные передвигаться раненые, русские и французы, остававшиеся лежать в Малоярославце после прошедших только что ожесточенных схваток за город. Такие вещи обычны для любой войны, будь то того времени или нашего; об этом деле даже присутствовавший при нем английский генерал-эмиссар Роберт Вильсон, злейший враг Кутузова, вынужден был написать, что «сожигание города было ужасной необходимостью».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/15/04 в 11:07:09

Вражеские войска в ходе всех мыслимых эксцессов убили по всей стране не более нескольких сотен или тысяч гражданских

А откуда эта информация?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 11:41:32

Информация такова: мемуаристы и официальные (в том числе пропагандистские) документы обвиняют неприятелей в массовых грабежах / реквизициях, но никоим образом не в расправах с обывателями. Упоминаются – и это в русских источниках! – только единичные убийства отдельных жителей (исключая расстрелы зажигателей в Москве – но уж это случай особый, и эксцессы тут ни при чем). Будь таких убийств больше нескольких сот , тем более тысяч – такое отношение в источниках было бы невозможно. Ср.: Наполеон и его представители в разное время подчеркивали, обращаясь к Александру и русским генералам, что они ведут войну цивилизованно, и поэтому просят пресечь партизанскую войну и народные жестокости против них (так как, в отличие от армии, мужики никаких обычаев обращения с захваченными неприятелями не соблюдали, а предавали их обычно мучительной смерти). Генералы не отрицали, что французы ведут войну цивилизованно, но говорили, что с народом ничего поделать не могут и не будут даже и пытаться.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 11:43:37

(3) 16 июля 1812 года (в день, когда Наполеон, преследуя Барклая, вошел в Витебск) в присутствии императора Александра (тот 6 июля оставил армию в Полоцке и направился в Москву, куда прибыл 11-го) дворянское собрание Москвы выбирало начальника московского народного ополчения. Большинством голосов был избран находившийся в ту пору в Петербурге без всякой должности Кутузов, двумя месяцами ранее покончивший бесконечную турецкую войну Бухарестским миром. На выборах Кутузов получил 243 голоса, действующий генерал-губернатор Москвы Ростопчин - 225; 198 голосов было отдано за отставного фельдмаршала Гудовича, губернаторствовавшего в Москве до Ростопчина. Голосовавшие дворяне не могли не знать, что император не любит и не уважает Кутузова, но на их решение это не повлияло: русские баре не питали особого благоговения к своему императору и уж вовсе терпеть не могли его худородных любимцев, которых он извлекал ниоткуда, отдавая им в руки громадное влияние - всех этих Барклаев, Сперанских, Аракчеевых и Винценгероде. Крупнопоместный, столбовой, любимый Екатериной и выдвинувшийся в турецких войнах Кутузов был в их глазах живым олицетворением золотого екатерининского века, и московское сообщество Фамусовых и Тугоуховских демонстративно отдало свое доверие тому, в ком видело нечто вроде Максима Петровича с выдающимися военными заслугами.

Из Москвы Александр 22 июля прибыл в Петербург. Здесь он узнал, что еще 17 июля петербургское дворянское собрание избирало начальника народного ополчения своей, петербургской губернии. В Петербурге в момент выборов был сам Кутузов (прославившийся способностями к «работе с людьми» в таких делах и, несомненно, проявивший эти свои дипломатические способности и при подготовке к выборам), и не было царя - поэтому результат здесь был еще разительнее: петербургское дворянство избрало начальником Кутузова _единогласно_.

Итак, барство обеих столиц - то есть главная, первейшая часть всего первенствующего сословия - высказало свои пожелания и предпочтения совершенно ясно и категорически. Александр находился в перигее своего влияния и своей популярности; пренебрегать этим гласом народа - или, вернее, той части народа, которая вообще имела какой-то голос в общих делах, - он не мог. 29 июля он подписал указ о возведении Кутузова в достоинство светлейшего князя за Бухарестский мир. Цена его доброй воли при этом очевидна. Бухарестский мир был предварительно заключен 5 мая, а ратифицирован от имени султана 16 мая - двумя с половиной месяцами раньше награждения, и не вызвал у Александра никакого восторга (кроме как самим тем, что он, хорошо ли, плохо ли, но все же развязался с турецкой войной накануне столкновения с Наполеоном; при этом он считал, что Кутузов его подвел и развязался от его имени с этой войной скорее плохо, чем хорошо - не смог выколотить из турок ни границы по Серету, ни договора об антифранцузском военном союзе, которых требовал от него царь). «Кутузов не отнесся с должным вниманием к весьма важному предмету», - заметил Александр относительно всей деятельности Кутузова по части Бухарестского мира. 6 мая, на следующий день после его предварительного подписания, Кутузову был вручен заранее заготовленный на случай такого подписания рескрипт Александра, по которому Кутузова сменяли в качестве командующего Молдавской армии Чичаговым и отзывали в Петербург для включения в Государственный Совет и «награждения за все его знаменитые заслуги» - причем без нового военного или гражданского назначения; иными словами, Александр выбрасывал Кутузова из армии и из активного состава русских сановников вообще. Обещание неопределенных награждений в будущем, по прибытии в Петербург, и само-то по себе было не особенно завуалированным издевательским выговором - в противном случае награда за заключение мира была бы, разумеется, означена в самом рескрипте об этом заключении, без откладывания на потом. И действительно, никаких награждений за «знаменитые заслуги» Кутузов по прибытии в Петербург не получил. Да он их и не ожидал - смысл рескрипта, изгоняющего его из армии, как и содержащегося в нем издевательского посула, был ему совершенно ясен. Характерно, что он (при его-то царедворчестве и погоне за назначениями!) и не подумал ехать из Бухареста прямо в Петербург, как ему предписывал рескрипт. Сдав армию Чичагову и отправившись на север (12 мая), он, проезжая Украину, вовсе съехал с пути в столицу и удалился в свое имение Горошки на Волыни, где засел на неопределенный срок. Рассчитывай Кутузов хоть на какие-то награды и посты в Петербурге, он никогда бы так не поступил. Только узнав о вторжении в Россию Наполеона и понимая, что теперь его шансы получить назначение резко возрастают, он пустился в Петербург и прибыл туда 26 июня. Царь в это время находился при армии, но свое отношение к Кутузову проявил замечательно: ни в какой Государственный совет он так Кутузова и не назначил, а 15 июля, за сутки до московских выборов, он издал рескрипт об определении Кутузова командующим нарвским (еще и не существовавшим!) корпусом для защиты Петербурга. Если учесть, что реально Петербург защищали войска двинского фронта (Эссена и Витгенштейна, в общей сложности около 65 тыс. исходной численности), что резервом, предназначенным на их усиление, служил корпус Штейнгеля в Финляндии (20 тыс. чел.), и что к середине июля полностью определился тот факт, что Наполеон держит путь на Москву, а не на Петербург, выделенные же им на двинский фронт части не могут и взять Риги, не то что идти на Нарву, - если учесть все это, то назначение командовать несуществующим нарвским корпусом говорит об отношении Александра к Кутузову не меньше, чем предыдущий, весенний рескрипт царя на его имя.

Если, несмотря на все это, 29 июля Александр, с двухмесячным опозданием, наградил Кутузова за Бухарестский мир княжеским титулом, 2 августа назначил его, наконец, членом Государственного совета, а 7 августа лично объявил Кутузову о назначении его главнокомандующим над всеми русскими армиями - то только под хорошо обдуманным им впечатлением от выборов в Москве и Петербурге, а также от фактически ультимативного требования армии сменить Барклая, которое императору передали в форме лично-увещевательного письма графа Шувалова, полученного царем из армии 5 августа. Если баре Москвы и Петербурга дали понять императору, кого они желают видеть главнокомандующим, относительно мягким способом, то армейские верхи, даже через посредство шуваловского письма, изъяснялись резче: они, правда, не указывали, кого надо ставить главнокомандующим, но очень внятно говорили о том, что Барклая, выдвинутого Александром, терпеть в этом качестве больше не будут. Письмо было так красноречиво, что в тот же день, 5 августа, Александр собрал из ряда высших сановников (включая Аракчеева) чрезвычайный комитет по назначению нового главнокомандующего. Комитет единогласно предложил Кутузова. В Петербурге «вся публика кричала Кутузова послать», - писал в это время сенатор Лонгинов русскому послу в Лондоне; «Москва желает, чтобы командовал Кутузов», - сообщал императору Ростопчин (тогда Кутузову вполне симпатизировавший). Самое предложение комитета назначить Кутузова обосновывалось, в числе прочего, «доверием общим», которое необходимо нужно главнокомандующему и которым располагает Кутузов. Протокол был закончен в пол-одиннадцатого вечера после трехчасового заседания. Нет сомнения, что императору доложили об этом решении тут же, не откладывая до другого дня.

Когда Александр не ответил на это предложение немедленным согласием (внутреннее унижение, которое ему предстояло испытать при назначении Кутузова, было таково, что даже в этот момент он не нашел в себе сил таковое дать), члены комитета на следующий же день (6 августа), по выражению графа Комаровского, послали к Александру ходатаем военного министра и через него «осмелились заявить» царю, что «Россия желает назначения генерала Кутузова». Делать было нечего. 7 августа Александр пригласил командующего несуществующим и ненужным нарвским корпусом ген.-от-инф. князя Кутузова в свою резиденцию и объявил ему свое решение назначить его главнокомандующим. Здесь разыгралась замечательная сцена. Император и Кутузов хорошо знали, что друг друга они, с полной взаимностью, не уважают и не переносят. Никто из них не мог и не хотел высказать это отношение прямо: Александр - потому, что ситуация для того была не самая подходящая, Кутузов - потому, что перед ним был все же император, и оба - потому что считали для себя чуть ли не profession de foi не выражать своему неприятелю неприязнь открыто, а изводить его хитростями и обиняками. Но стили своих непрямых «подъеданий» эти люди избирали совершенно разные: император любил унизить и уколоть человека под видом изъявления милости (точь в точь как при давешних обещаниях наградить Кутузова в Петербурге за Бухарестский мир), Кутузов - при помощи трюков и вицей, которыми всю жизнь как будто заимствовался прямиком у солдата Швейка. К тому же при встрече 7 августа несомненное превосходство было на стороне Кутузова: это император против воли делал его на неопределенный срок распорядителем судеб России, а не Кутузов уступал императору. Поэтому из них двоих отвел душу на втором - в свойственной ему, но при этом совершенно прозрачной манере - именно Кутузов. Приняв назначение, он уже вышел из кабинета царя и затворил за собой дверь, как вдруг вернулся и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent» - «Хозяин, у меня деньжат ни копейки!» Александр тут же пожаловал ему 10 000 рублей. Выйдя от него вновь, на этот раз уже окончательно, Михаил Илларионович не преминул тут же задушевно рассказать это происшествие дежурному офицеру при императоре, графу Комаровскому: «Дело решено, я назначен главнокомандующим армиями, но, затворяя дверь кабинета, я вспомнил, что у меня ни полушки нет денег на дорогу. Я воротился и сказал», - тут Кутузов точно процитировал себя по-французски, - «Государь пожаловал мне 10 000 рублей».

И чудовищно фамильярное, сниженное, откровенно глумливое «мон мэтр», «хозяин», вместо «Сир», «Государь»; и сама жалоба на безденежье, при подобных обстоятельствах принесенная лично императору (нет необходимости поминать, что и деньги на дорогу у Кутузова нашлись бы свои, да и занял бы ему кто угодно); и специальное возвращение к императору ради этой жалобы; и это наипростецкое «ни копейки»; и немедленный пересказ всей этой истории дежурному офицеру при императоре - все это классический образец того швейковского шутовства, которым Кутузов умел, ни разу не выходя из образа то простодушной до глупости наивности, то простодушной (опять-таки, до глупости) страсти к деньгам и чинам (нигде не упускающей своего), разом глумиться над масками русского социального порядка, взрывать и высмеивать изнутри любую квазивозвышенную ситуацию, выворачивать ее наизнанку, одной-единственной репликой снижая ее и руша ее пафос - и, одновременно, добывать при случае те самые чины и деньги (нежданно выпавшие десять тысяч Кутузову и вправду были вовсе не лишними). Что происходит на самом деле? Лживому, безответственному, безмерно самовлюбленному и очень недоброму человеку с душевным состоянием, граничащим с манией величия, выкрутили руки, и ему пришлось в унижении и страхе переступить временно через свою мелочность, мстительность и обиды, которые, вообще говоря, при возможности безнаказанно им следовать делались для него законом. Но что происходит по видимости, какую роль играют Александр и члены комитета? Император, целиком на высоте своего положения, в страшный час России, внемля голосу нации, вверяет ее судьбу старейшему из своих заслуженных генералов - и вот этот генерал немедленно обращается к нему с простецки-приземленной просьбой о деньгах на дорогу, да еще в таких выражениях, в каких разве что слуга, посланный в отъезд барином, не внушающим ему ни страха, ни почтения, будет спрашивать у этого барина деньжат на прогоны. Ярче выразить свое отношение и к Александру, и к благоговению перед царями (или историей, или роком, или вообще чем бы то ни было), и к общероссийской привычке драпировать довольно простую реальность в пафосно-византийские ложноклассические формы, и вообще ко всему «трансценденталистскому», «возвышенному», «благоговейному» для Кутузова было бы невозможно. Этот способ утверждения своего, так сказать, «цинического материализма» перед лицом официально устремляющего взоры к горнему социального порядка посредством систематического гаерства, скрытого под маской наивности, но от того не хуже убивающего «высокий» пафос, в 20 веке прочно связали с именем полувымышленного Швейка, превратившегося в архетип такого поведения вообще. На деле этот способ успешно применялся людьми вполне реальными и знаменитыми подобными применениями, в частности, Крыловым и Кутузовым (характерно, что эти двое, не зная друг друга лично, испытывали друг к другу на расстоянии большую симпатию, обнаружившуюся как-то в истории с басней о Волке и Ловчем). Люди, перед которыми Кутузов или Крылов таким манером выставляли насмех порядки мира с его устоями, чинами и могуществами, за редкими исключениями предпочитали думать (как и в случае с официально признанным идиотизмом Швейка), что сталкиваются с забавно-неприкровенными человеческими слабостями, а не со злоупорным, сознательно-ироническим глумлением над основами.

Примечательно, что сценки вроде той, что имела место 7 августа, Кутузов с Александром разыгрывал не единожды. Еще около начала 1802 года, исполняя должность военного губернатора Петербурга, Кутузов как-то вышел из царского кабинета, утирая слезы. На расспросы, с которыми кинулись к нему ожидавшие снаружи, он ответил: «Плакали оба, но кто кого обманул, не знаю». Это шутовская и в то же время невероятная по дерзости реплика построена по тому же принципу прилюдного убийства «высокого» пафоса (и дискредитации всей той культурной парадигмы, в рамках которой могло представляться возможным и умилительным, чтобы император и его генерал искренне плакали на груди друг у друга, обнажая этим свои возвышенные чувства), что и сценка 7 августа 1812.

А в декабре 1812, в Вильно, Кутузов, которого Александр тогда увенчал всеми мыслимыми почестями и одновременно полностью отстранил от всякого фактического командования, сыграл следующую шутку. Александр по приезде в Вильно 11 декабря, в числе прочего, пожаловал ему золотую шпагу, украшенную крупными алмазами и изумрудной гирляндой, выполненной в виде лаврового венца. Шпага стоила двадцать тысяч рублей. На следующий день, 12-го, Кутузов давал бал в честь императора, и тот почтил бал своим присутствием; при входе Александра во дворец Кутузов оказал ему самый льстивый и парадный прием, повергнув к его стопам вражеские штандарты - причем император явственно произнес: «Старый комедиант!» После чего, посреди этого самого бала, на котором, чаруя сердца, присутствовал Александр, Кутузов велел принести подаренную давеча шпагу и показывал ее своим офицерам и гостям, ходя с ней от одного к другому и приговаривая: «А каменья маловаты, могли бы, право, быть и покрупнее», поскупился государь, - и уверял, что заметит это самому императору. Царь уехал с бала намного ранее его окончания.
Это шутовство построено совершенно по той же схеме, что и августовское. Вновь Кутузов нарочито выставляет себя существом, настолько всецело поглощенным наивно-неприкрытой страстью к деньгам, что даже в такой ситуации, когда царь жалует ему в знак чести драгоценное оружие, ценит в нем только денежную стоимость камней, желает получить их побольше, и настолько позорно-примитивен, что даже не понимает необходимости скрывать такую реакцию и искренне делится ей (гостям, перед которыми гаерствует Кутузов, здесь им отведено то же место, что графу Комаровскому 7 августа). На деле, конечно, это прилюдное издевательство над царским даром и самим царем.

Уезжая с бала, Александр обнялся и поцеловался с Кутузовым, у которого как будто при сем случае вырвалось из глубины души: «Ангел!» Той же ночью император писал в Петербург: «У нас все хорошо, но насколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 11:46:48

(4) Когда Александр возводил в августе Кутузова в главнокомандующие, ни от себя, ни от находившихся рядом людей он не скрывал того, почему это делает. 7 августа, сразу после ухода Кутузова, осчастливленного десятью тысячами на дорогу, император сказал тому же Комаровскому: «Не я, не я, а публика хотела его назначения, я его назначил. Что касается меня, то я умываю руки». Своей любимой сестре вел. кн. Екатерине Павловне, с которой он когда-то находился в полуплатонической, полуинцестуальной связи, и которой одной готов был давать хотя бы номинально-искренний отчет в своих поступках, Александр написал: «В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу назначения главнокомандующим старика Кутузова. Это был общий крик. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сперва отвращаться от этого, но когда письмом 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал, ... я не мог поступить иначе, как сдаться на общее желание, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог поступить иначе...»

Что именно так отвращало Александра в Кутузове, понять нетрудно. Де Местр пишет об этом, давая своего рода сводку: Александр «ставил ему /Кутузову/ в вину, по крайней мере в своих глазах, двуличие, себялюбие, развратную жизнь и пр.» Каждое звено этой сводки нуждается в особом комментарии.

Как уже говорилось, с ранней юности Александр привык ощущать себя непонятым возвышенным героем, «нотр-анж» («нашим ангелом»), безнадежно одиноким среди низменных обычных людей и чуждым окружающему его примитивному сброду низкопоклонников и искателей, не способных оценить его прекрасные чувства и высокие устремления. Это ощущение было необходимо ему, как наркотик, и жажда его испытывать вновь и вновь и как можно острее направляла его действия всю жизнь так же властно, как жажда наркотического опьянения гонит наркомана. Можно сказать, что все его правление было подчинено цели пресуществления известного анекдота: «Все в нечистотах, посередине я весь в белом» - и ради этого он готов был жертвовать (и жертвовал) сотнями тысяч человек. Иногда это отношение прорывалось наружу: «Я не верю никому; я верю лишь в то, что все люди - мерзавцы». В Зимнем, прилюдно, «говоря о русских вообще, он сказал, что каждый из них либо мошенник, либо дурак».
Из всех качеств людей именно гедонизм и искательство – особенно неприкрытые гедонизм и искательство - закономерно становились при этом главной точкой концентрации отвращения и презрения императора к «человеческому, слишком человеческому» (тем более, что тут сама жизнь шла ему навстречу: искательство и куртизанство екатерининских времен, так памятно осмеянное Грибоедовым, было и само по себе настолько неприглядно, и сопряжено с таким растленным воровством и преступлениями перед государством и народом, что делать его главным пунктом сосредоточения и оправдания своего презрения к людям Александру сам бог велел). Об этом свойстве императора знали многие: на его вопрос одному из военных, почему тот никогда не просит о пособиях или пожалованиях, этот военный отвечал, что ему, как и всем, известно: император легко дает просимое тем, кто его просит о чем-либо, но мало уважает просящих, - ему же важнее сохранить за собой уважение императора, чем приобрести те или иные блага. Одна из главных причин невероятного доверия, которое Александр питал к Аракчееву, заключалась в том, что он был способен на штуки вроде категорического отклонения уже пожалованного ему императорским рескриптом ордена Андрея Первозванного (7.09.1809) или добровольного категорического ухода в отставку с поста военного министра (декабрь 1809) - и решительно никогда ни о чем для себя не просил.

Между тем Кутузов был как раз куртизаном и искателем, знаменитым этим на пол-России. Правда, это было для него не проявлением душевных качеств или свойств характера, а сознательной тактикой и стратегией, выбранной во вполне зрелом возрасте и неуклонно проводимой в жизнь с этих пор. Ни преклонения, ни пресмыкательства перед вышестоящими Кутузов в душе никогда не имел, но с некоторого момента усердно имитировал такое пресмыкательство, если мог этим получить от вышестоящих то, чего ему было нужно - одновременно смеясь в душе над этими самыми вышестоящими за то, что они готовы награждать такие ласкательства. В этом отношении он вовсе не походил на Максима Петровича из «Горя от ума»: Максиму Петровичу, конечно, не приходило бы в голову смеяться в душе над Екатериной из-за того, что она награждает его подслуживание. Он в своем пресмыкательстве перед лучезарной для него императрицей был вполне целен и искренен, и истинной цены ему никогда не знал. Кутузов же походил на тех комедийных слуг, что хитростью извлекают пользы и выгоды из хозяина (не вызывающего у них особенного уважения), льстя ему в лицо и смеясь над ним в душе.
Правда и то, что своими искательствами Кутузов лишь покупал вполне дозволенные блага для себя, но не обращал их в средство нападения на других. Не использовал он своих интриг и для того, чтобы избежать ответственности за какие-либо беззаконные и бесчестные дела (таковых он просто не совершал) или добиваться того, что по справедливости не могло бы ему принадлежать или принадлежало другому. Эти замечательные ограничения, которыми Кутузов принципиально обставлял собственное куртизанство и ласкательство, не бросались в глаза современникам, но были замечены позднейшими историками: в коллективном сводном труде о войне 12-го года - семитомнике «Отечественная война и русское общество» (1911-1912 гг.) о названной стороне поступков Кутузова не без некоторого удивления говорится: «Всегда себе на уме, с хитрецой истого великорусса, Кутузов привык в своих поступках больше действовать ухваткой и руководиться вдумчивым расчетом, нежели действовать на пролом и рисковать; только это его вечное «себе на уме» не было хитрецой мелкого человека, вытекающей из известной трусости: Кутузов был сам по себе слишком умен и крупен, слишком хорошо знал себе цену, чтобы быть боязливым и трусливым в сношениях с людьми, но люди были для него только средством в достижении поставленных им себе целей личного благополучия и возвышения, поэтому он не стеснялся быть как бы двуличным, когда ему это было нужно, хотя в этой своей всегдашней готовности схитрить он все же никогда не переступал той границы, когда известного рода хитрость может привести человека к поступкам мелким и безнравственным. Он был просто типичный человек XVIII века, который с легкой иронией и насмешкой скользил над общими вопросами морали, не очень задумываясь слукавить и обмануть, когда это ему было полезно и выгодно, наблюдая только одно, чтобы эта готовность поступить не совсем согласно с правилами морали никогда не нарушала то «благородство», которое истый человек XVIII века считал основой житейской порядочности. Исключительный ум спасал Кутузова от поступков рискованных, могущих, как говорили в XVIII веке, «ошельмовать» человека. Доверившись Кутузову, на него можно было положиться; сделавшись его врагом, от него надо было ждать борьбы, в которой он допускал все приемы — как терпимые, так и нетерпимые... моралью» (проф. С.А.Князьков).
Здесь очень точно противопоставлены некоторая «мораль», которую Кутузов спокойно нарушал, и «житейская порядочность» и «благородство», которые были для него неприкосновенны. Ниже мы еще подробно разберем, что это была за «мораль» и чем она отличалась от этой «житейской порядочности»; кратко, предвосхищая события, скажем так: первая была основана на уважении к своему обществу, его духу и установлениям, вторая - на отсутствии такого уважения (сознательном или бессознательном) при сохранении нормального человеческого отношения к людям как _отдельным живым существам_. Кутузов, как увидим, общество - ту самую «публику», дворянские верхи, среди которых он был так популярен, - не уважал нисколько и совершенно сознательно; поэтому он и не видел ничего бесчестящего для себя в том, чтобы хитрить с этим обществом, как не видел ничего позорного для себя штандартенфюрер фон Штирлиц в том, что он систематически обманывал своих сослуживцев. Нравственная ценность хитростей, применяемых к кругу лиц, который ты как сообщество не уважаешь (а, значит, для тебя не обязательны и правила открытого и исполненного достоинства поведения в обществе - эти правила имеют силу только при обращении с такими людьми и установлениями, которые, по-твоему, заслуживают от тебя уважения), определяется только ценой, которую за твои хитрости заплатят другие люди (в сочетании с тем, за что и почему они эту цену заплатят), а не неблаговидностью самого факта хитрости; а вот тут-то Кутузов - сам себе Штирлиц в собственной стране - благодаря описанным выше ограничениям, которые он себе ставил, мог почитать себя свободным от укоров совести.
Кутузов не был Максимом Петровичем или Фамусовым. Уж скорее по общему складу своего пресмыкательства он напоминал Молчалина (для которого, как мы помним из диалога с Лизой, его пресмыкательство - хорошо продуманная тактика, а вовсе не проявление того, что Пушкин называл «подлостью во всех жилках», то есть невольного искреннего преклонения перед могуществом вышестоящего), только без молчалинской неразборчивости в средствах по отношению к отдельным людям и их чувствам. Если же искать совсем уж точную и полную литературную аналогию, то придется потревожить имена мольеровских Доранта и Доримены, причем окажется, что на роль Журдена по отношению к себе Дорант-Кутузов определил не кого иного, как российскую элиту и российскую власть.

Все это, однако, скрытая суть дела, в которой Александр разбираться не хотел и не мог (ведь успех жизненной тактики Кутузова и основан был на том, что эта суть дела оставалась надежно скрытой, и власть и общество оставались в неведении, до какой степени он их не уважает. Как давно было подмечено, тот, кому льстят, не верит в искренность самих слов лести - если он не совсем уж глуп - но верит в то, что его могущество искренне считают достаточно большим, чтобы перед ним нужно было низкопоклонничать, и именно эта оценка его мощи ему приятна: он понимает, что ему лгут из подобострастия, но само подобострастие, само поклонение его силе и страх перед ней считает подлинными, вырывающимися непосредственно из души поклоняющегося. Если выяснится, что и само поклонение - лишь сознательно-швейковская тактика, а в душе поклоняющийся посмеивается над своим идолом, то его лесть вызовет контрэффект. Этого Кутузов, разумеется, никогда бы не допустил). На поверхности же был виден человек, который, к примеру, в 1794-95 гг., директорствуя шляхетским кадетским корпусом, чуть ли не ежедневно ездил на поклон к последнему екатерининскому фавориту, 27-летнему Платону Зубову (ничем, кроме постельной службы Екатерине, не прославившемуся), часами дожидался его у него в приемной, собственными руками готовил и подавал Зубову в постель по утрам горячий кофе - человек, которому его же кадеты открыто кричали вслед: «Подлец, хвост Зубова!», и к которому с той поры прилипло прозвище «кофейник». Впрочем, у Кутузова имелись основания быть благодарным фавориту: годом ранее он просил Зубова, чтобы тот выхлопотал для него у Екатерины каких-нибудь «щедрот» (то есть материальных поощрений) по случаю его «недостатка /бедности/ с многочисленной семьею» - и Зубов не подвел: Кутузов получил тогда имение в 2 тысячи душ мужского пола. Расходы на кофе тоже оказались на редкость рентабельны: в 1795 г. Екатерина пожаловала Кутузову имения еще в 3 без малого тысячи душ мужского пола; этого никогда бы не случилось, не добейся он благосклонности Зубова. В начале 19 века он усердно заботился тем, чтобы систематически писать через свою жену императорской любовнице Марии Нарышкиной, рассыпаясь в комплиментах и уверяя, что он и женскому полу поклоняется только потому, что такое чудо, как она, принадлежит к оному («если я боготворю женщин, то для того только, что она – сего пола»...).. «Собаке дворника, чтоб ласкова была...» Столичному барству, всероссийскому коллективному Фамусову все это было, разумеется, только по душе - потому именно этот коллективный Фамусов в июле 12-го года и избрал его предводительствовать земским ополчением, что московским, что петербургским.
Зато люди, которым прислуживаться было тошно, судили о Кутузове по-иному. Раевский (тот самый, герой 12-го года, «первый грудь против мечей с отважными сынами») заявлял, что Кутузов был духом «не выше ничтожества», Ермолов - что он был исполнен «низкого малодушия», Дохтуров - что он был просто «малодушен», а «русский Баярд», воплощение рыцарских доблестей дворянина, Милорадович - что Кутузов и вовсе «был человек подлого нрава» (напомню, что слово «подлый» означало тогда не готовность вероломно губить ближних, а готовность ради выгод поступаться чувством собственного достоинства - кланяться вышестоящим, хитрить, заискивать и обманывать).
После всего сказанного понятно, как и почему должен был относиться к Кутузову Александр. Император и в цитированном письме к Екатерине Павловне писал, говоря о Кутузове, о вредоносном «придворном характере этого человека», а в устных беседах именовал его «лобызалом» и «кофейником». Де Местр писал, что император «недолюбливает его /Кутузова/ из-за слишком уж большой угодливости». Это было, однако, не единственной причиной. К следующей причине мы перейдем чуть погодя, а пока скажем, в некоторый диссонанс всему сказанному, что на императора Александра кутузовское низкопоклонство почему-то не распространялось никогда. К этому монарху, при всем своем царедворчестве, он никогда не обращал ничего, кроме полупочтительных издевок в описанном выше духе; обстоятельство это позволяет взглянуть на кутузовское угодничество с несколько неожиданной стороны, подивиться его избирательности и лишний раз уяснить истинную его цену. Сдается, что Александр возмущался кофейными услугами и придворным характером Кутузова с тем большим пафосом, что на себе ему (в отличие от Екатерины, Зубова и Павла) этих кутузовских качеств испытать так и не привелось.

Люди, считающие обыденную природу человека чем-то низменным и грязным (а Александр целиком относился к их числу), поневоле ценят приличия, следование которым хоть как-то заставляет людей подниматься над этой природой или хотя бы маскировать ее, и декор, который может ее скрыть. О маниакальной любви Александра к декору и позе уже говорилось выше. Кутузов приличия нарушал совершенно открыто, и всякая сентиментальная поза в его присутствии начинала бледнеть и меркнуть - такой уж был человек, со своим гаерством и бесконечными любовницами. По меркам идейной «добродетели» - будь то в последовательно-религиозном ее понимании как благочестивого страха Божия или в ее понимании теоретиками Просвещения как гражданской нравственности по Руссо, Дидероту или Лагарпу (Александр был приверженцем как раз последнего) - Кутузов был откровенно грязен, и, что еще хуже, воинствующе грязен - свои преступления против добродетели он выставлял напоказ, как нечто, не стоящее стеснения, а то и вовсе как предмет гордости! Открытыми были его ласкательства по отношению к Зубову; не просто открытым, а демонстративно открытым был его разврат, добросовестный, но уж никак не ребяческий: многодетный старик, в многолетнем браке с почтенной женщиной, он систематически выставлял напоказ тот факт, что постоянно окружен юными любовницами, желательно несколькими сразу. Ланжерон писал о Кутузове, которого он знал с 1805 г.: «Не может существовать без того, чтобы иметь около себя трех-четырех женщин, хвастаясь этим богатством» - причем речь здесь идет о времени, когда Кутузов командовал войсками на Дунае и было ему свыше шестидесяти лет. Тогда как раз верховодила среди Кутузовских девиц 14-летняя молдавская боярыня Ганиани, увезенная Кутузовым от мужа – боярина Ганиани – с полного ведома последнего, так что согласие тут было даже не обоюдное, а тройственное. Для развлечения девочки увоз имел вид умыкания. – Как известно, к Михаилу Илларионовичу прочно прилипла кличка «старый сатир» (вариант «одноглазый сатир»); чтобы заслужить такую кличку в современном ему русском обществе, не отличавшемся, мягко говоря, особой строгостью нравов, надо было сильно постараться.
Менее всего император Александр мог бы упрекать Кутузова за само по себе нарушение супружеской верности. Он был до такой степени либертэн, что со своей женой Елизаветой, говорят, сделал письменное соглашение, по которому оба предоставляли друг другу полную свободу относительно любых связей на стороне. Елизавета, уже без всяких «говорят», этой свободой воспользовалась первая, взяв в возлюбленные кн. Адама Чарторыйского, друга Александра - с ведома самого же Александра, который вообще покровительствовал их роману. В мае 1799 года она родила от Чарторыйского дочь - официально дочь Александра; разъяренный всей этой историей Павел открыто и грубо давал понять, что это все же дочь Чарторыйского, и послал князя вон из страны, послом в Сардинию. Александр расставался с ним со слезами на глазах, и их дружба не только не прервалась, но еще больше укрепилась после всей этой истории. Александр завел себе уже по воцарении знаменитую Марию Нарышкину, и раздосадованная, при всем своем либертинаже, Елизавета писала матушке в Германию: «Прибавьте к этому, что император сам поднимает на смех тех, чье поведение благоразумно /= тех, кто хранит супружескую верность/, и говорит о них в выражениях, недопустимых в устах того, кто должен следить за состоянием нравов, без чего не может быть никакого порядка».
Но то была Нарышкина. Нежно-чувствительной любовью к Нарышкиной и квазисемейным счастьем с ней Александр в сентиментальном духе хвастался даже наполеоновскому послу Коленкуру, говоря, что рыцарски любит Нарышкину ради нее самой, ради их двух детей, а также потому, что она никогда не разговаривала с ним о делах. Почти семейная идиллия с Нарышкиной вернула ему, по его словам, полное счастье, и он заключил: «Мне жаль императора Наполеона, если он никого не любит. Это отдых после трудов». В общем, «законы осуждают...», но истинная и единственная любовь может связывать людей и поверх брачных уз - однако, во-первых, это не должно афишироваться, а во-вторых, не с несколькими же женщинами сразу! В частности, подобная любовь «на стороне» исключала доверенность и верную дружбу с женой - ибо таковые были несомненными атрибутами той возвышенной любви, которую можно испытывать лишь к одной женщине, будь то в браке или вне брака; и действительно, с императрицей у Александра не было большую часть его жизни ни доверенности, ни дружбы. В общем, здесь декор был чрезвычайно впечатляющим, и лишь где-то за кадром оставалось то, что Нарышкина была совершенно пуста, Александра не любила, имела собственных любовников, ему самому это было прекрасно известно, цену ей он в глубине души хорошо знал (и изредка даже называл вслух), а сам был в ней привлечен главным образом ее исключительным экстерьером. По крайности, здесь император мог с увлечением разыгрывать перед миром и собой массу возвышенных постановок.
Михайло Илларионович был наглядным опровержением всей возвышенности такого рода и несовместим ни с какими постановками на эту тему. Три-четыре сменные походные любовницы, которых он любил выставлять напоказ, никак не могли быть списаны на руссоистское влечение души к единственной избраннице поверх социальных условностей; природа этих связей была слишком очевидна, и, что хуже, Михайло Илларионович не только не стеснялся ее, а явно находил чем-то самоочевидно и естественно благим, и словно приглашал окружающих порадоваться на то, в какой мере он подобной благодатью наделен. Все это не мешало ему всю жизнь жить с собственной женой, Екатериной Ильиничной, душа в душу (первая их дочь, кстати, родилась за 15 месяцев до свадьбы - и ничего), иметь с ней и дружбу, и доверенность и подписываться в письмах к ней - совершенно правдиво - «верный друг Михайло» или «друг по гроб Михаил». Екатерина Ильинична была, разумеется, о всех прочих сторонах его жизни прекрасно осведомлена, тем более, что он и сам мог в качестве совершенно проходного пассажа вставить в письмо к ней, говоря о себе от лица фортуны как воплощения женственности, такие красноречивые слова (письмо от 30 октября 1812 года): «вот старик, который всегда обожал наш пол, боготворит его и сейчас... всегда любил угождать женщинам». И точно: в это самое время фельдмаршал возил с собой двух конкубин, переодетых казачками. Один из участников событий вспоминал, что Беннигсен в тарутинскую осень 1812 г. послал Александру «донос на Кутузова в том, что тот оставляет армию в бездействии и лишь предается неге, держа при себе молодую женщину в одежде казака. Беннигсен ошибался: женщин было две». Одну из них - или какую-то третью, отдельную? - видал другой русский офицер между Царевым-Займищем и Бородином, где, по его словам, с Кутузовым «ехала девка его в казацком платье». Старый ген. Кнорринг, покоритель Финляндии в 18098 г., говорил по этому поводу о Кутузове в 12-м: «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу. Румянцев возил по четыре; это – не наше дело». При всем этом Екат. Ильинична за мужа была горой, относилась к нему с великой любовью и уважением (как и он к ней, за тем исключением, что она преклонялась перед его умом, а он все-таки снисходительно считал ее, по-видимому, женщиной ума не самого дальнего) и в своей обширной корреспонденции с большим искусством превозносила Кутузова и чернила его завистников, критиков и недоброжелателей.
Да, конечно, Кнорринг не зря поминал Румянцева. Румянцеву в армию жена его прислала как-то раз подарки для его любовницы; Румянцев, растрогавшись, ходил по лагерю, рассказывал эту историю и прибавлял что-то вроде: «Эх, кабы знал я, кто у нее любовник, то и я непременно бы сей же час послал ему взамен подарки не хуже, видя такую доброту ее!» То были времена, когда Ал. Карамышев, убеждая свою воспитанную в экзальтированном благочестии жену оставить глупости, завести, коли захочет, при случае любовника, который будет ей по сердцу, и не огорчаться из-за его многочисленных похождений, объяснял ей, что они в супружестве останутся первыми друзьями навеки, а все прочее лишь «удовольствие натуральное». Михайло Илларионович всю жизнь, как видно, придерживался именно этой позиции (уже в феврале 1813 Михайловский-Данилевскпий во время бала в Калише застал его в комнате, весьма удаленной от танцевальной залы, «привязывавшим ленты у башмаков прекрасной шестнадцатилетней польки Маячевской»). Все это составляло вторую причину, по которой Александр с отвращением относился к Кутузову – тут не было ни позы, ни декора, ни сентиментализма, а было нечто настолько противоположное всему этому, что можно понять ярость императора, когда он с отвращением клеймил Кутузова тем самым присловьем, которое сам заклейменный мог бы в душе воспринять лишь как почетное звание – «старый сатир».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 11:50:23

К этому следует добавить, что император всю жизнь был образцовым трусом и испытывал по этому поводу невероятные, хорошо скрываемые комплексы, которые (как и способ их компенсации) отлично видны из того же письма к Екатерине Павловне, написавшей ему осенью 12-го года, что теперь его обвиняют уже в потере личной чести... На это Александр ответил: «Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего до меня касается: к моей личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом предмете, я вам сказал бы, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков могли бы удостоверить, что я умею держаться под огнем так же спокойно, как и всякий другой. Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об этой /«личной»/ храбрости, и я предполагаю, что Вы хотели говорить о храбрости моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать какую-либо цену».

Гренадеры (речь идет о гренадерах Аустерлица) ничего подтвердить не могли, потому что император довольно быстро убежал с поля боя, выйдя из их круга наблюдения. Лица, более близкие в тот день к Александра, могли бы подтвердить разве что то, что император при Аустерлице рыдал, спасаясь бегством, от страха и чувства унижения (проигрывать или терпеть удары без внутренней истерики и слез он не умел никогда, а часто это прорывалось наружу и перед окружающими), а к вечеру того же дня разболелся на нервной почве ознобом и поносом (лейб-медик Виллье пробовал достать для излечения этих недугов глинтвейна у союзного австрийского императора, но тот спал, а его гофмаршал Ламберти наотрез отказался и будить своего государя, и выдавать без его ведома русскому царю хотя бы бутылку вина. Вино добыли в итоге у казаков). Правда, при начале бегства император кричал бегущим вместе с ним солдатам: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!» – но направления движения при том не переменял (как и его слушатели); не это ли было тем самым фактом, памятным гренадерам, на который император ссылался в письме вел. кн. Екатерине? Да – по воспоминанию лейб-гусара, охранявшего императора, бегство его в тот день кончилось тем, что Александр «слез с лошади, сел под дерево и горько плакал».
На этом для Александра личное присутствие не то что на поле битвы, а хотя бы вблизи этого поля окончилось на восемь лет (хотя войны шли без перерыва)*, а в 1813-14, появляясь по необходимости при этом поле, он благоразумно воздерживался от посещения опасных участков, хотя раза два заезжал на не особенно опасные, полностью отыгрывая при этом геройский риск и сопровождая это молодецкими высказываниями вроде «Здесь нет для меня пули». Полковник Карпов писал о наиболее прославленном личном участии императора в бою (именно, в атаке у Фэр-Шампенуаз в 1814 г.; препрославлено оно было как раз потому, что больше в этом отношении прославлять было нечего - других дел подобного рода за императором не значилось): «В числе офицеров и государь по правую сторону поскакал вперед, скача самым маленьким галопом почти на месте и осматриваясь назад, чтобы кто ни есть его удержал от сей чрезвычайной храбрости. в то же время один штаб-офицер, ехавший немного сзади его, удержал за руку, сказав: «Государь, твоя жизнь дорога и нужна». Государь поворотил скоро лошадь назад, и скорее отъехал на прежнее место, нежели вперед подавал. Вот вся храбрость, которую так прославляют».

[* Перед тем, как принять решение мириться с Наполеоном в Тильзите, Александр говорил только со своим гофмаршалом Толстым. Тот посоветовал идти на мир – по очень специфической причине. Бар. Розенкампф вспоминает об этом: «Конечно, этот ловкий царедворец посоветовал государю то, что по мнению его являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император, подобно тому, как и при Аустерлице, находился под сильным впечатлением видимой опасности; великий князь Константин Павлович _был также не из храбрых_»...]

В письме к Екатерине Павловне все, впрочем, ясно сказано и так: личная храбрость - свойство жалких, обыкновенных людей, не имеющее для Александра никакой цены; для выдающихся людей («в выдающихся положениях») имеет цену лишь «моральная храбрость», под которой в письме - что очень характерно - понимается непреклонная решимость не идти на мир, не считаясь ни с какими жертвами, в которые она обходится подданным. Когда Александр говорил: «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» - он проявлял в точности эту «моральную храбрость».

«Я не придаю никакой цены»... Уже из этого «зелен-винограда» понятно, какие чувства должен был внушать человеку с трусостью Александра и мировоззрением Александра действительный храбрец - если его не удавалось, конечно, списать по графе «дураков», людей, чья храбрость является всего-навсего частью их неразвитости и грубой заурядности «простого солдата». Кутузова по этой графе провести было никак нельзя, а между тем храбрости (именно личной, а не «моральной храбрости» по Александру) он был беспримерной и общеизвестной. В 25 лет он, по реляции своего начальства, на войне «напрашивался на все опасные случаи», в 29 получил, лично возглавляя атаку, первую рану в голову навылет (по всем канонам смертельную), в 42 (уже в чине генерала) при таких же обстоятельствах – вторую (и тоже смертельную по всем канонам), в 45 проявил не меньшую храбрость в кровавом для обеих сторон аду штурма Измаила; в 60, в битве при Аустерлице (тот самый день, который так вредно сказался на здоровье императора) действительно пытался остановить под огнем бегство в непосредственной близости к противнику, разворачивая войска и двигаясь фронтом к неприятелю, а не от него, был ранен, едва не схвачен врагом.

Какие же чувства на фоне всего сказанного должен был доставлять Александру этот человек?

Наконец – последнее по списку, но чуть ли не первое по важности. Как уже говорилось, изощренный царедворец Кутузов почему-то с самого начала проявлял дерзко-ироническое отношение к императору Александру. До сих пор никто не задавался вопросом, что же именно так злило его в государе с самого начала, что он с нарушением и собственных тактических принципов, и здравого принципа «с богатым не тянись, а с силоьным не борись», и чуть ли не попросту приличий, разыгрывал с ним шутки наподобие памятного «плакали оба...», сказанного на публику – то есть неминуемо предназначенного дойти до императора? И что сначала привлекало, а потом злило государя в Кутузове, что при изгнании Палена 18 июня 1801 г. не кто иной, как Кутузов, был назначен Александром на Паленов пост (военного губернатора Петербурга), а 20 августа 1802 г. Александр прогнал его с этого постаях (и не дал никакого другого!) под тем смехотворным предлогом, что он «весьма недоволен действиями петербургской полиции»? При этом Кутузова вообще убрали со службы в «отпуск по болезни», и назначили на новый военный пост только через три с лишним года, к осени 1805, когда потребовался опытный генерал для командования в войне против Франции (и то фактически временного – после первых битв Алексанлр собирался прибыть к театру военных действий и взять реальное командование на себя, что он и сделал). Иными словами, в 1802 г. над ним разразилась исключительно тяжкая опала. Никаким моральным нерасположением к натуре Кутузова объяснить ее невозможно – Александр считал и честил мерзавцами и подлецами множество своих сановников, но гнать их с постов не торопился (и в самом деле, что менять сановников, если мерзавцами или глупцами являются не то вообще все, не то по меньшей мере все русские?).

За что свалилась эта опала на человека, которого еще год назад Александр облек таким доверием? Неизвестно. Но, думается, если Мих. Илларионович в качестве губернатора начал шутить с императором в своем излюбленном стиле, других объяснений и не нужно. Сперанский вылетел в 1812 году с эмпиреев вовсе не потому, что «реакционное дворянство» того требовало, а потому, что императору были вручены письма Сперанского, в которых тот презрительно отзывался об Александре, высмеивая предпринятую тем инспекцию западных укреплений, причем употребил в адрес Александра каламбур «наш Вобан, наш во блан» (Вобан – знаменитый французский строитель крепостей, а «во блан» – по-французски «телок», дословно «белый бычок», «белый теленок»). В других пассажах Сперанский еще резче писал об Александре как о безответственном, тщеславном и бездельном человеке, прикладывая к нему сатирические клички, заимствованные у Вольтера. Александр, прочитав эти письма, рыдал от ярости и горя и вопил, что расстреляет Сперанского. Разумееется, это не помешало самому Александру, поуспокоившись, с прискорбием конфиденциально осведомлять разных лиц, что он был вынужден пожертвовать Сперанским общественному мнению – так все-таки выходило изящнее.
Так что если Кутузов позволял себе в адрес императора шутовство вроде описанного выше, его изгнание со службы неудивительно. А вот почему он стал так шутть? Неизвестно в квадрате, тем более, что шуточка с «плакали оба...» в воспоминаниях закрепилась за другим Кутузовым – Павлом Голенищевым-Кутузовым, также сановником и губернатором; зато от этого Павла к Михаилу Кутузову перекочевал в ряде работ существенный эпизод биографии Павла Кутузова – его участие в заговоре против Павла Первого. Михаил Кутузов в этом заговоре не участвовал и ничего о нем не знал.

Подведем итоги. Ход и причина разрыва между императором и Кутузовым в 1802 году – разрыва, который, как увидим, определил все их дальнейшие взаимоотношения, - неизвестен и едва ли когда-либо будет известен. С относительной уверенностью можно сказать, что Кутузов сам подал к этому разрывы все необходимые поводы – без веской причины Александр не гнал на все четыре стороны сановников, им же самим поставленных на такие посты, как военное губернаторство в Петербурге. А вот что такого Кутузов сделал и как это вяжется с его куртизанством – особенно в свете шутовских дерзостей, которые он щедро отпускал царю на протяжении десятка лет их взаимоотношений - это остается загадкой.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 11:54:45

То, что имп. Александр возненавидел Кутузова уже в 1802, особенно ясно видно из того, как он обращался с Кутузовым уже накануне Аустерлица (между смещением Кутузова в 1802 и осенью 1805 между ними заведомо никаких столкновений не происходило); и именно Аустерлиц окончательно должен был скрепить эту ненависть. Тут опять начинаются странности. Сам Александр позднее говорил и писал, что Кутузов слишком мало отговаривал его (по своему куртизанству) от неудачного плана битвы, по неопытности принятого им, что поражение при Аустерлице наделал «придворный характер этого человека», что «Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!» Чарторыйский и Местр повторяли это вслед за Александром, говоря, что «придворная выправка» и «робость» помешали Кутузову оспорить роковую волю царя. Но уже отнюдь не вслед за Александром писал участник Аустерлица Фонвизин: «Наш главнокомандующий из человекоугодничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял».

На поверку, однако, оказывается, что угодничества никакого Кутузов не проявлял. Да и смысла в угодничестве для него не было – в случае поражения весь одиум все равно был бы свален на него (что и случилось), и ни малейшей симпатии к нему за его действительное или вымышленное «соглашательство» царь бы не испытал (и действительно не испытал); а победа, по мнению Кутузовав, была в любом случае невозможна. Выходило, что лично для него расклад таков: будет упорно противоречить царскому намерению дать бой – царю противоречие не понравится, он либо даст бой все равно и проиграет, либо (теоретически говоря) не даст и отступит; не будет упорно противоречить – царь даст бой и проиграет. В первом случае Александр, естественно, возненавидит его за то, что он оказался умнее царя и вышел перед ним прав (предупреждал, просил, настаивал, а царь вопреки всем настояниям дал бой и расшиб себе лоб). В третьем случае на Кутузова все равно свалят весь позор поражения – почему мало отговаривал? (Что и случилось). Выходит, что лично для Кутузова (как и для армии и всей войны!) оптимальный вариант – второй, то есть вариант без соглашательства с царем. Кутузов на самом деле и пытался его проводить, пока на это были хоть какие-то шансы; а когда стало ясно, что их нет – замолчал и продолжал пытаться поправлять дело так, как мог. Все это очень легко установить, если посмотреть, что и в каких обстоятельствах он говорил и делал.

18 ноября (н.ст.) Александр со своими приближенными прибыл к армии Кутузова в Моравию и встречается с австрийским императором Францем. Сразу после этого Кутузов остается главнокомандующим русско-австрийской армии только по имени. Александр отдает приказы армии самостоятельно помимо Кутузова. Ланжерон вспоминает об этом времени: «Он (Александр) бесцеремонно обращается со старыми генералами /имеется в виду в первую очередь Кутузов/... Юнцы, окружающие императора, смеялись над Кутузовым; у него не было ни власти, ни влияния». Передвижения войск через голову Кутузова по приказу императоров направлял австрийский генерал Вейротер, который даже не ставить Кутузова в известность об этих распоряжениях. Когда Кутузов в таких обстоятельствах все же спрашивает у императора, какие будут указания по передвижению войск, Александр отвечает: «Это до Вас не касается!»
На военных советах Кутузов заявляет, что сражения сейчас давать нельзя, что надо отступать на восток, завлекая Наполеона – и «там, во глубине Галиции, я погребу кости французов». Повторяет он это неоднократно. Александр не утруждает себя спорами. Вместе с императором Францем, ни о чем Кутузова не спрашивая и ни о чем с ним не советуясь, Александр призывает все того же Вейротера, и императоры приказывают ему выработать диспозицию к сражению. С Кутузовым он при этом, опять-таки, даже консультироваться не был должен.
После того, как Вейротер выработал план, он представил его императорам, те его одобрили – и попросту послали Вейротера зачитать его генералитету, включая номинального главнокомандующего Кутузова, в качестве обязательной к исполнению диспозиции. Процедура эта была оформлена как совет под председательством Кутузова, но обсуждению подлежали только уточнения и способы осуществления диспозиции – отвергать ее совет не был уполномочен, сама диспозиция вместе с Вейротером была ему в приказном порядке спущена сверху.
Где тут брешь, в которую мог бы с успехом вклиниться Кутузов, чтобы изменить ход дела? Мнение свое и все аргументы в его пользу и против сражения он высказывал несколько раз и очень твердо. А настаивать – так каков будет эффект настояний человека, фактически отстраненного от командования, командующего, которому уже и формально его император оставил лишь место технического исполнителя чужой диспозиции, предписанной ему этим самым императором к общему осуществлению? Это даст разве что контр-эффект, а вернее – не даст никакого; так чего ради Кутузов, превентивно отстраненный от командования и унижаемый царем и его любимчиками, пойдет еще сильнее унижаться перед ними, вновь умоляя их отказаться от твердо принятого ими вопреки всем его советам плана, который императоры разработали помимо него и спустили ему в приказном порядке сверху для уяснения и исполнения? Возможно, Алексанлр послушает кого-то еще; двое из его любимчиков – Новосильцев и Чарторыйский – поддерживаали при обсуждении планов мысль Кутузова отступать в Галицию – но царь не послушал и их; - лишняя гарантия, что не послушает никого. Если и есть кто-то близкий к царю, кто еще не высказывался против идеи дать сражения и не был отвергнут с такими высказываниями, - то это гофмаршал кн. Толстой. Кутузов и идет к нему с просьбой: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой ответил: «Мое дело – соусы да жаркое. Война – Ваше дело!»
Значит, с пользой делать нечего. А делать вещи бесполезные и унизительные разом Кутузов не удостаивал никогда. С этого момента он переходит к обычным своим вицам. На совете (в ночь на день битвы, 2 декабря), где Вейротер докладывал свою диспозицию, он демонстративно начал храпеть и «проспал» всю Вейротерову речь, сложив руки на животе; когда Вейротер закончил, Кутузов продолжал делать вид, что спит, так что генералам пришлось его специально будить, чтобы он мог распустить совещание – без этого они не могли разойтись.Этот последний трюк Кутузов учинил, естественно, для того, чтобы его сон во все время Вейротеровой лекции уж никак и никем не остался бы не замеченным, и чтоб лишний раз продемонстрировать крепость сна, который навел на него Вейротер; в целом же он хотел поярче показать и то, как относится к Вейротеру и его плану, и то, что номинальному главнокомандующему только и остается спать на совещании – все равно от него ничего не зависит, чего и поддерждивать видимость обратного?
На рассвете Аустерлицкого дня, при построении войск, Александр в самом приподнятом настроении спрашивает Кутузова: «Ну что, как думаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов отвечает с самой льстивой улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества?!» Издевка очевидна: это говорит ветеран множества войн, знаменитый победитель, человеку, никогда в жизни до сих пор даже не видавшемук войны и отклонившему всего его советы; и одновременно номинальный главнокомандующий дает ясно понять, что он не отвечает за битву и возлагает этот ответ на царя – это ведь тот «предводительствует». Александр все это прекрасно понимает и раздраженно отвечает Кутузову: «Нет, нет! Здесь Вы командуете. Я только зритель!» Кутузов, паясничая, молча кланяется – как бы в благодарность – но уже без улыбки, и тут же, за спиной удаляющегося Александра, говорит генералу Бергу (отлично зная, что это разнесется повсюду и дойдет до Александра): «Хорошенькое дельце! Я должен командовать боем, которого не хотел предпринимать, когда я даже атаковать не хочу!»
В восемь утра русско-австрийские войска начали движение по диспозиции Вейротера. Здесь Кутузов в последний раз попытался предотвратить поражение. Ключом всей позиции были Праценские высоты; по Вейротеру, их надо было очистить; по Наполеону, именно это и было бы самоубийственным шагом для союзников – он собирался, чуть только они ослабят силы, стоявшие на высотах, захватить их и сделать их базой для полного разгрома русских и австрийцев (что и случилось).
Кутузов все это хорошо понимал и попытался, вопреки диспозиции, удержать высоты за собой. Он находился при четвертой колонне наступающих войск, приостановившейся как раз на Праценских высотах. По диспозиции колонне полагалось сойти с них и двигаться дальше, оставив их оголенными от войск. Кутузов, однако, не просто остановил колонну на Праценских высотах, но еще и приказал солдатам составить ружья в козлы – то и другое было прямым саботажем планов императоров и Вейротера.
Александр немедленно явился к Кутузову на Працен и потребовал его к ответу: «Михайло Илларионович! Почему не идете вперед?!»
«Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались».
«Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки!»
«Государь, потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу! Впрочем, если прикажете...»
Александр приказал, и тогда Кутузов вместе с колонной сошел с Праценских высот. Наполеон их тут же занял и, опираясь на них, разгромил союзников вчистую.

Все это - сон на совете, «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества», «Потому-то я и не начинаю, что мы не Царицыном лугу!» – честно говоря, нимало не похоже на угодничество и с ним вовсе несовместимо. Это все такие же уколы в адрес царя, с какими мы сталкивались на примерах 1812 года, и проведенные по той же схеме (сон Кутузова может быть объяснен, как прикрытием, леностью и старческой расслабленностью – точно так же, как наивная страсть к деньгам работает подобным прикрытием в сценах с прогонными и саблей; ген. Бергу отведена та же роль, что гр. Комаровскому и офицерам, коим показывалась сабля, в 1812 г., и лицам, ждущим аудиенции в прихожей, в сцене 1801/02, с «плакали оба»). Объявляя сестре, что Аустерлиц был вызван «придворным характером» Кутузова, Алексанлр просто валил с больной головы на здоровую.

Но угодник или не угодник, а после Аустерлица Кутузов оказывался окончательно непереносим для императора. Александр, не терпевший, чтобы с ним кто-то хоть в малой степени сравнялся явно, на глазах у всех, в лице Кутузова имел отныне человека, который, во-первых, был с самого начала прав, когда оспаривал императора, а император его не послушал и привел из-за этого великое дело к катастрофе; а во-вторых, под огнем останавливал войска и был ранен там, где император бежал вместе с войсками и страдал от озноба и поноса – и все это было известно всем. Мог ли после этого Александр спокойно видеть Кутузова и не обвинять его во всяческой низости?

Когда 7 августа 1812 г. Алексанлр расставался с Кутузовым, оба они знали друг про друга многое, но не все. Они знали, что питают друг к другу презрение и злобу (и что тот, другой, тоже это знает, и так до бесконечности). Но при этом Кутузов знал, чего ему ждать от Александра, а Александр и в страшном сне не увидел бы, чего ему на самом деле нужно было ждать от Кутузова! Император думал, что отправляет в войска пустое место, старого интригана и куртизана, слабого и неэнергичного, чтобы заткнуть на некоторое время рот «публике»; все, чего он опасался, - это того, как бы Кутузов, по слабости своей, не вступил в какие-нибудь переговоры через парламентеров с неприятелем и тем не дал ему повод усомниться в упорстве самого императора никогда не заключать мира с Наполеоном. Поэтому единственным условием, которое Александр поставил Кутузову при назначении его главнокомандующим, единственным категорическим приказом, который он ему дал – был запрет на вступление в какие бы то ни было переговоры с французами. Кутузов, разумеется, пообещал свято соблюдать этот запрет.
Чего Александр никак не мог предвидеть – это того, что Кутузов намерен крепко взять случайно доставшуюся ему власть над армией, а значит, и над Россией, в свои руки и употребить ее на то, чтобы, решая судьбу государства по своему усмотрению, нарушить все мыслимые приказы и обязательства и - против категорической воли государя и армии - своевластно добиться перемирия и мира с Наполеоном, именно что вступив с ним в переговоры, когда, по его, кутузовскому расчету, для этого настанет момент. И что проводить в жизнь это намерение, по любому официальному счету совершенно изменническое, Кутузов собирается так, как только его и можно проводить – под прикрытием тайны, беспрерывной лжи всем вокруг и столь же непрерывного поставления армии и царя перед свершившимися фактами. И что затеял он эту государственную измену просто потому, что своим умом нашел войну с Наполеоном и в целом политику Александра совершенно ненужной и вредной стране (считая основную массу ее народонаселения, а не только элиту!) и обрекающей народ на великие ненужные жертвы ради амбиций и кармана элиты, - а когда Кутузов находит такие вещи своим умом, верность государю и воинский долг перед государством для него перестают значить что бы то ни было, так как ни государя, ни государство (как клуб элиты, каким оно и было) он нисколько не уважает, и твердо видит себя слугой и сыном страны поверх и помимо царя и элиты всюду, где эти вещи начинают явно и сильно расходиться друг с другом. Это качество Кутузова академик Тарле, за неимением более точных выражений, называл «очень глубоким чувством родины» - а там, где государство находится в состоянии пролонгированной измены своему народу, там верность народу в критических обстоятельствах закономерно может потребовать государственной измены. Ее, без всяких колебаний, и собирался совершить Кутузов.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/15/04 в 17:11:11

А есть возможность сравнить применение стратегии "выжженной земли" с отказом от нее? То есть:
1. Был ли шанс победить, если бы эта стратегия не применялась совсем.
2. Чем могло обернуться для России поражение.
3. Что остается местным жителям из имущества и еды после того, как через поселение пройдет шестисоттысячная вражеская армия? Сдается мне, что у них остались бы разве что несожженные дома, а голода все равно было бы не избежать. Или как?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Antrekot на 06/15/04 в 17:17:30

Для России поражение обернулось бы потерей Польши, Литвы и Приднепровья и присоединением к континентальной блокаде. Наполеон совершенно никого не собирался завоевывать. Он хотел разбить Александра и навязать ему новый мирный договор.

По пункту 1 пусть отвечает Могултай, а по пунку 3 - там, где она не применялась, покойников было на порядки меньше (правда, эти территории и освободили быстрее).

С уважением,
Антрекот

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/15/04 в 18:04:57

Quote:

а по пунку 3 - там, где она не применялась, покойников было на порядки меньше (правда, эти территории и освободили быстрее).

А эти цифры сопоставляли? Потому что, когда я пробую представить ситуацию с позиции обывателя, выходит, что хрен редьки не слаще.
Вот, к примеру, деревня. Применили "выжженную землю". Жителей выгнали, все сожгли. Жители там, по идее, не останутся - там только зола. Значит, уйдут в другие места. Какие у них в этом случае были шансы выжить?
Вариант второй. Жечь не стали. Пришли французы, забрали все продовольствие. Что остается жителям? Стены глодать и травку есть, разве что. Если травка останется после прошедшей конницы. Опять-таки голод. И либо бегство, либо смерть в своей деревне.
Кстати, мог несобранный урожай на полях уцелеть, если бы не поджигали все, что горит?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/15/04 в 18:07:44

Quote:

Для России поражение обернулось бы потерей Польши, Литвы и Приднепровья и присоединением к континентальной блокаде.

А чем это тогда было чревато для России с экономической точки зрения? Жители потерянных земель, наверное, выиграли бы. А остальные?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Antrekot на 06/15/04 в 18:53:02

Урожай мог бы и уцелеть.

Quote:

Остальные особо не потеряли бы - аграрная экономика.

С уважением,
Антрекот

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Vladimir на 06/15/04 в 19:34:30

Quote:

Жители потерянных земель, наверное, выиграли бы.

Не уверен что выиграли бы: у Наполеона в то время были бооольшие проблемы с финансами. Если я правильно помню, война с Россией была чуть ли ни единственным способом отсрочить/остановить катострофу.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/15/04 в 20:42:30

По п. 1. Для начала - и воевать было совершенно не нужно. Александр сам вел дело к войне (а весной 1811 вообще чуть не напал на Наполеона - посреди полного мира и союза! - и только отказ поляков перейти на его сторону заставил его отложить этот план; вообще, он с самого Тильзита не оставлял намерения при первом по-настоящему удобном случае ударить Наполеону в спину. В 1804 году он, без всяких толкающих к этому национальных интересов и без малейших поводов и обид России с французской стороны, с бешеной энергией взялся сколачивать всеевропейскую коалицию против Наполеона, и с тех пор крестовый поход против Наполеона был его идеей фикс до самого 1814) в силу собственных амбиций и желания быть Агамемноном крестового похода в защиту легитимности государей. Совершенная чушь, что это делалось под нажимом помещиков, лишившихся доходов от торговли с Англией после 1807, или из боязни банкротства государства по той же причине. В 1807-1812 армия была почти удвоена - до 700 тысяч человек! - ради войны реванша и похода в Европу; и при этом велись разом войны с Турцией, Ираном и - в 1808-1809 - со Швецией; поддерживать режим континентальной блокады и одновременно вдвое наращивать армию и вести три-четыре войны - это точно мало какая казна выдержит, ну так может, не надо вдвое наращивать армию и из кожи вон готовить войну-реванш, когда и исходная-то война, за поражение в коей собрались брать реванш, была России нимало не надобна?

Да и помещики в 1812 яростно бранили Александра за то, что не смог избежать войны с Наполеоном и подвел страну под его вторжение, а теперь и отбиться не может, а вовсе не за Тильзит. За Тильзит правительство поругивали с самого 1807 года (а когда в России, да и где бы то ни было, правительство не ругали за мир, оформляющий поражение страны?!) - но не больше.

Царские амбиции - дело хорошее, в принципе, они стоят войны по понятиям того времени - но какой войны? Намеренно идти к войне ради собственных амбиций, причем такой, выиграть которую заранее планируют за счет сожжения собственной страны - это уж нек плюс ультра, даже если выиграть ее по-другому нельзя. Это было бы только лишним аргументом в пользу того, что и вести дело к войне не надо, а надо ее всемерно избегать - что было легче легкого.

И, наконец, выиграть было очень можно и без стратегии выжженной земли. Я уже писал: эта стратегия за всю войну стоила Наполеону не более 50 тыс. человек. Отступать из Москвы он взялся вовсе не из-за плодов стратегии выжженной земли, а в отступлении его армия разрушилась бы так и так. Отступая по районам, где применялась выжженная земля, он потерял куда меньше народа, чем отступая по Белоруссии и Литве, где она не применялась. А наступая по районам, где применялась выжженная земля, он потерял меньше людей, чем наступая по тем районам, где она не применялась (в том числе из расчета "столько-то людей на километр пути"). В общем, с точки зрения военной стратегия "выжженной земли" - это несусветная глупость. Можно, конечно, и по десять тысяч человек гражданского населения за одного неприятеля отдавать - все какая-то военная польза будет, а военного ущерба никакого - это ж не армия несет потери, а мужики, - но как-то оно, учитывая прибыли и убытки, не того выходит.

По п.3. Дело в том, что французы (а) не разрушали и не жгли домов и хозяйственных построек; (б) практически не трогали зерновые на корню (а время-то - июль-август, самый урожай); (в) не трогали лошадей; (г) очень частично трогали зерно.
Они тащили готовые запасы зерна - частично, а практически целиком если что изводили, то птицу и скот (кроме лошадей).

А вот при "выжженной земле" гибнут и запасы зерна целиком, и дома, и зерновые на корню, - а потом дохнут и лошади - они зимовать в землянках и на открытом месте не умеют, а конюшни и сараи сожжены.
Почувствуйте разницу. В первом случае отлично есть с чем выживать - при мужиках остается вся триада: дома - лошади - урожай! А во втором всего этого нет.

Поэтому Литва и Белоруссия, где "выжженной земли" не было, понесли не очень большие потери населения, а Смоленская губерния не могла восстановить численности населения до середины 19 века!

По п.2. До весны 1812 для примирения было достаточно начать соблюдать режим континентальной блокады включая запрет на торговлю с "нейтральными судами". И в жизни бы Наполеон Россию не тронул. Он этой войны очень не хотел, в отличие от Александра.
В июле, в Витебске, для примирения пришлось бы за компанию терять Литву. Но не более.
В сентябре-октябре, в Москве, было бы достаточно для примирения обещать продолжать режим континентальной блокады уже и без нейтралов - а может, и тут смягчения бы можно было выговорить.
Вот то, что потеряла бы _Россия_ в случае поражения.

Но в июле, а особенно - в сентябре в случае мира еще бы и императору Александру отвернули голову господа дворянство. Не за мир как таковой, а за то, что напрашивался на войну, которую не сумел выиграть. Ростопчин писал императору в сентябре, что теперь мир был бы "для Вас и для нас смертным приговором". Если "для нас" - для знати - здесь смертный приговор есть метафора, то для императора этот "смертный приговор" был бы отнюдь не метафорическим, а самым что ни на есть настоящим.
Впрочем, отечество и от того только бы выиграло.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Kurt на 06/15/04 в 20:57:34

Еще немного исторического фона - Вооруженные силы Литовского княжества 1812 года

https://www.wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl?board=krievs;action=display;num=1087318504;start=0#0

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/16/04 в 11:01:19

Мне слабо верится в то, что решение о войне было принято на основании только личных амбиций Александра. Слишком высоки ставки на этом уровне. И по-моему, верховный правитель, пусть и самодержавный, не очень-то свободен в своих решениях. А если еще учесть, при каких обстоятельствах сам Александр пришел к власти...

Вот Владимир пишет:

Quote:

у Наполеона в то время были бооольшие проблемы с финансами. Если я правильно помню, война с Россией была чуть ли ни единственным способом отсрочить/остановить катострофу.

А если так - не нанес ли Александр упреждающий удар? Наполеон мог говорить, что не хочет войны, нет?

Касательно континентальной блокады, кстати, вопрос: чего лишалась Россия? Каких товаров или рынков сбыта? И кто страдал больше всего? Знать? Казна? Союзные страны не могли давить на Россию?

Честно говоря, я думаю, что красивые слова про Агамемнона, реванш и т.п. это не более, чем политическая лапша для ушей. По-моему, там должна быть экономическая подоплека.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/16/04 в 11:06:10

Quote:

Отступать из Москвы он взялся вовсе не из-за плодов стратегии выжженной земли, а в отступлении его армия разрушилась бы так и так.

А почему тогда? И еще - как можно организовать снабжение армии, если противник применяет стратегию "выжженной земли"? Поскольку Наполеон этого не ожидал, вряд ли он тащил за собой достаточное количество обозов. Тогда почему потери такие маленькие?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/16/04 в 11:09:16

И еще один вопрос до кучи. ;) Почему французы не трогали крестьянских лошадей? Казалось бы, большая ценность для армии.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Antrekot на 06/16/04 в 11:44:41

1. Наполеон не только говорил, что не хочет войны, он всерьез ее не хотел. Ему даже в сугубо практическом смысле нужно было хотя бы несколько лет мира на реорганизацию экономики.

2. Лошадей они не брали и вообще старались грабить поменьше, потому что это был старый принцип со времен поздней республики еще - не злить местное население больше необходимого. "Мир хижинам". Принцип был не только идеологический, но и практический - и в европейских войнах всюду (кроме Испании) оправдывал себя 100%. Исходили они из того, что в позднефеодальной Европе крестьянину или горожанину до господской заботы дела нет и воевать за господ - если не погонят - никто не пойдет. А вот если берут твою лошадь и не платят, если запасы выгребают подчистую - о прочем не говоря - тогда разговор идет другой. А что такое крестьянская война, французская армия знала очень хорошо - на кой барлог им еще вандеи, им одной хватило.
А Наполеон тащил за собой обозы и снабжение поначалу было у него поставлено очень хорошо. Вообще, интендантские службы работали отменно.

С уважением,
Антрекот

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/16/04 в 12:17:33

on 06/16/04 в 11:44:41, Antrekot wrote:

2. Лошадей они не брали и вообще старались грабить поменьше, потому что это был старый принцип со времен поздней республики еще - не злить местное население больше необходимого. "Мир хижинам". Принцип был не только идеологический, но и практический - и в европейских войнах всюду (кроме Испании) оправдывал себя 100%.

В России, насколько я понимаю, не оправдал себя? А почему?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Kurt на 06/16/04 в 13:10:24

Реквизиции у мирного населения - стандартный способ питания наполеоновской армии.

Это до фр. революции армии "старого порядка" питались почти всегда со своих складов.

Извините, перевод косой.

"В XVII и XVIII вв. военные развивали систему поставок, основанную на накоплении припасов в магазинах и крепостях, дополняемых закупками у гражданских поставщиков, которые следовали по пятам за каждой армией. Эти тыловая и транспортная системы были в лучшем случае рудиментарны, поэтому у армии не было возможности поддержать себя на значительном расстоянии от своих магазинов. Эти тыловые и транспортные ограничения порождали такую систему военных операций, при которой они старательно планировались задолго до наступления и подкреплялись накоплением военных припасов за много месяцев до действительного начала кампании.

Если уж война началась, ее ход был ограничен службой тыла и снабжения. Не существовало облегченных маневров, когда армейские корпуса проходили бы сотни миль, как это было в кампанию 1805 г. Войны того периода были подобны турниру черепах и редко проникали далеко вглубь территории вовлеченных в них народов. Это были прежде всего войны маневра, когда армия пыталась прочно обосноваться на неприятельской территории. Затем она начинала опустошать эту территорию, вынуждая противника принять бой, или сама была вынуждена продвигаться на новую, неопустошенную территорию. Эти войны приводили к длительным трениям у пограничных провинций, которые через каждые несколько лет сменялись рукопожатиями.

Когда разразилась французская революция, французское военное ведомство претерпело травматические перемены. Его тыловая администрация и система поставок быстро развалились, оказавшись неспособными обеспечить тыловую поддержку, необходимую вновь создаваемым французским армиям. Ее коллапс был отчасти результатом политической ситуации, которая уничтожила королевскую тыловую службу как один из элементов старого режима. Но скорость коллапса была еще увеличена развитием массовых армий и более чем скромными махинациями со стороны различных поставщиков. В результате французские армии оказывались зачастую на грани голода. Им недоставало тыловой поддержки, они часто ходили босыми и в лохмотьях. Нужда и голод заставили французов позаботиться о себе, поскольку их правительство оказалось неспособным обеспечить их.

То, что изначально началось, как простой грабеж сельской местности голодными солдатами, быстро развилось в систематическое реквизирование и накопление припасов на данной территории. Стала развиваться изощренная система, при которой каждая рота периодически отряжала отряд в 10 человек под командой капрала или сержанта. Эта команда действовала независимо от основной воинской части в течение дня или недели, собирая припасы и материалы, необходимые для существования их роты. Затем они возвращались и делили эти средства между своими товарищами. Эту организованную "фуражировку", или "жизнь за счет страны" следует отличать от подлинного мародерства и грабежа, совершаемых отдельными людьми и отставшими, следовавшими за наступающими французскими армиями, как хвост кометы. Различие заключается в том, что грабеж часто совершался под угрозой физического насилия в отношении многострадальных крестьян, а фуражировка часто регулировалась договорами или другими соглашениями, когда снабжение необходимыми материалами было официально согласовано с местным населением1. В этом случае крестьянам часто платили деньгами или квитанциями, которые теоретически могли быть оплачены деньгами или другими товарами. Правда, в ту эпоху существовало выражение: "бесполезный, как ассигнат". Помимо денег тогда платили бумажными ассигнациями, которые считались в основном не имеющими ценности. Напротив, когда французы двигались через завоеванную территорию, редко осуществлялась какая-нибудь оплата. Несмотря на это, лишь в редких случаях провизия забиралась полностью.

Несмотря на внешние различия, система фуражировок и старая система поставок армии из магазинов часто имели одинаковый результат для сельской местности: она могла быть ободрана догола, что порождало серьезные проблемы для местных жителей. В первые годы, когда магазинная система разваливалась, умирающие с голоду армии, двигаясь через провинции, грабили их догола и расточали многое из того, что смогли найти. Напротив, высоко организованная французская система фуражировок расточала мало, хотя могла быть одинаково хищной при собирании провизии. Французы быстро стали специалистами в подсчете возможностей территории содержать армию и в нахождении припасов в областях, где другие армии быстро умерли бы с голоду, если бы были вынуждены жить за счет страны."

Джордж Ф. Нафзайгер
Тыл и снабжение в кампании 1812 г.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/16/04 в 18:38:58

1. "Мне слабо верится в то, что решение о войне было принято на основании только личных амбиций Александра. Слишком высоки ставки на этом уровне".

Умный правитель может успешно проводить свои амбиции в жизнь, в том числе и с очень высокими ставками, используя данную конкретную ситуацию. Наполеон мог вести в 1813 войну против воли нации и военачальников, просто потому, что ему была невыносима мысль о том, что он не оправдал доверия и завалил участок (это, конечно, не Александрова мания грандиоза, но чувство ответственности перед стаей, гипертрофированное до такой степени, что икс ставит под угрозу всю стаю, чтобы ее не подвести - тоже не сахар) - и ставки здесь были выше некуда - а позволило ему это сделать то простое обстоятельство, что те же нация и армия воевать-то не хотели, но изменять ему и свергать его не хотели в еще большей степени.

Александр возглавлял страну, народ которой терпел практически все и отдувался за все достаточно безропотно, а элита которой - точнее, активная ее часть - видела в войнах прежде всего поле, на котором можно выдвинуться (что стандартно для шляхетства). Настоящих материальных потерь от войн большая часть элиты не несла и нести не могла - за все отдулся бы народ. Чего ж тут - при минимальном искусстве - не реализовывать любые амбиции, эксплуатируя такую ситуацию?

2. "И по-моему, верховный правитель, пусть и самодержавный, не очень-то свободен в своих решениях".
Угу. Это если по части освобождения мужиков - до того не свободен, что Николай Первый говорил, что он боится даже регламентировать повинности крепостных крестьян (Петр Первый тихо отменил ограничения оброка и барщины, существовавшие до него - начиная с него, помещик мог устанавливать их произвольно), а Александр Второй в ночь на 19 февраля 1861 - то есть на опубликование манифеста - ночевать сбежал в комнату сестры, и держал под парами пароход на случай бегства - до того боялся, что добрые дворяне его прирежут, не желая освобождения мужиков, да еще с наделами. А ведь Александр Второй, хоть и будучи по характеру некрепок, самовоспитанием выковал из себя совершенно несгибаемого Рахметова по части личной храбрости! Так что это с его стороны не перестраховка была...
Но это - по части вмешательства в отношения бар и мужиков.
А какую войну завести - это всегда пожалуйста. Ал.Серг. как о Николае писал? "Россию вновь он оживил войной, надеждами, трудами". Уникальная для оседлых аграрных обществ страна, которую оживляют войнами.

3. Военные намерения Наполеона и финансовый кризис.
Англия начала в 1803 с Наполеоном войну и мириться ни за что не желала, иначе как на условиях очищения Францией Юго-Западной Германии, Голландии и Италии - то есть еще до-наполеоновских приобретений. Денег у Англии было немеренно, и она легко нанимала на континенте феодальные державы, у которых всегда было большое желание воевать за расширение ("агграндисман"), но почти всегда не хватало денег на то, чтобы развернуться по-настоящему.
Поэтому Наполеон должен был либо терпеть вечные нападения центрально- и восточно-европейских государств (вообще-то в 1805 году на него напали, а не он напал - как и в 1809; как в 1806 ему поставили ультиматум с требованием убраться из Германии, а не он ставил ультиматумы Пруссии; как и зимой 1810/11 года Александр подготовил на весну внезапный удар по своему союзнику Наполеону без объявления войны - притом, что Наполеон тогда и в мыслях не имел с ним воевать, и сил у него от Эльбы до Немана тогда практически не было - он не думал, что они ему там нужны) -
либо стреножить континент и разгромить Англию, - а последнее можно было сделать только, опять же, стреножив континент и подчинив его блокаде - то есть воюя с Англией на экономическое истощение.
Континентальная блокада била по Англии очень больно, но и по Франции - тоже. К 1810 во Франции начались, что называется, перебои. В 1811-12 начал нарастать уже натуральный дефицит продуктов. Весной 1812 в наиболее неудачливых местах были бунты - люди разбивали склады с запасами.
В 1810 Наполеон понял, что дело идет очень плохо и дальше - если ситуация не изменится - будет идти хуже. Он передал императору Александру, что если Англия не сдастся в течение ближайших лет, "то он не знает, что делать"! Своим вельможам Наполеон говорил, что это еще счастье их в том, что Англия держит все силы в Испании - что если бы она ушла из Испании и вместо испанской войны делала десанты то здесь, то там, империя Наполеона не выдержала бы этого.
В 1810-12 гг. Наполеон стоял перед альтернативой: либо (а) заставить выполнять Александра Тильзитский договор в полном объеме (касательно континентальной блокады), и даже заставить его запретить, вслед самому Наполеону, торговлю с псевдонейтральными (на деле - везущими английские грузы) судами - тогда Англия сдалась бы довольно скоро; либо (б) тянуть как есть и угробить Францию через несколько лет; либо (в) не дожидаясь варианта (б) выполнить требования Англии, ради реализации которых она начала в 1803 с ним воевать - то есть уйти за Рейн и Альпы - и вскоре ждать гостей из Германии и России, которые и с этими бы границами не примирились.

Естественно, он выбрал (а). Он предпочел бы добиться своих целей по п. (а) от Александра миром, а не войной - он отлично понимал весь риск и всю тягость войны с Россией. Но если миром не удалось бы, он собирался воевать - потому что варианты (б) и (в) были гарантированным крахом, а война с Россией - это еще бабушка надвое сказала.

Поэтому - и в этом не сомневаются никакие серьезные историки - если бы Александр поддерживал режим блокады по-настоящему (а не доказывал, вместо этого, свою крайнюю враждебность Наполеону в 1809 и 1810/11, когда он в одностороннем порядке и очень фундаментально подкладывал Франции пребольших свиней, в том числе в прямое нарушение своих обязательств по договорам), Наполеон в жизни бы с ним не воевал.

5. "Касательно континентальной блокады, кстати, вопрос: чего лишалась Россия? Каких товаров или рынков сбыта? И кто страдал больше всего? Знать? Казна? Союзные страны не могли давить на Россию?"

У России, кроме Наполеона и его империи, в 1807-1812 не было союзных стран. Поскольку торговля сырьем с Англией прекратилась, то от этого страдали экспортеры - то есть знать и казна. Казна, однако, довольно бойко поправила свои дела и даже увеличила расходы - так что в целом она не страдала. Если бы казна не пыталась разом и компенсировать убытки от блокады, и увеличить армию до 700 тыс. чел. при самой большой в Европе артиллерии - все для войны в Европе - то ей даже и налоги на мужиков не надо было бы поднимать, так бы перебилась и компенсировала убытки (в основном печатью бумажных денег). А если бы Александр в 1809-1811 не саботировал союз для всех очевидным образом, а всерьез выполнял требования блокады, то Англия пошла бы на мир в 1811-12 (не позднее 12-го) и убытки бы прекратились.
В любом случае подготовка к войне и война стоила казне неизмеримо больше средств, чем соблюдение блокады.
Вот знать - поскольку она деньги не печатала - на блокаде горела сильнее, чем на войне - это точно (та часть знати, имения которой разорили в 1812, конечно, на войне погорела сильнее, чем на блокаде - но, во-первых, это была небольшая часть знати, во-вторых, кто ж того ждал, а в-третьих, надо отдать должное этим деятелям, добро, нажитое горбом мужиков, на тотальной войне они готовы были терять без особых слез. Да никто их в 1812 и не спрашивал - а времени влиять на ситуацию у них не было).
Но поскольку в 1807-1812 гг. о помещиках, скончавшихся от голода в результате убытков от блокады, сведений не было, а вот от войны на своей территории (а никакой другой Александр вести и не мог, и именно к такой войне вел вполне сознательно) сотни тысяч заведомо помрут - то баланс здесь мне представляется ясным.

6. "Честно говоря, я думаю, что красивые слова про Агамемнона, реванш и т.п. это не более, чем политическая лапша для ушей. По-моему, там должна быть экономическая подоплека".

Для феодальных правителей и элит времени просвещенного абсолютизма экономическая подоплека очень мало что значит, потому что, грубо говоря, на водку и на шелка им хватит и так, а оплачивают убытки и войны не они. Для современных войн экономическая подоплека значит так много только по одной причине: в (около)демократических государствах народ ставит у власти тех, кто обеспечит ему больше денег, услуг и рабочих мест, и потратит больше денег на налаживание своего влияния в среде этого самого народа. А тех, кто ведет разорительные войны ради своих амбиций, народ прокатывает - ему-то это на кой? Поэтому в современных обществах есть большой смысл воевать за экономические интересы, а за все остальное воевать - для власти контрпродуктивно. А там, где обратной зависимости элиты от народа нет - там эти механизмы не действуют, и элита в свое удовольствие реализует свои амбиции, благо народ оплатит. К примеру, (около)автократии 20 века часто ведут войны без всякой (или без определяющей и приоритетной) экономической подоплеки (Япония в Китае, Германия в Европе 1914 и 1941 слл. - им экономически даже при победе было бы больше убытка от войны, чем прибыли). Посмотрите все войны России 18 -19 веков - экономическая подоплека была только у присоединения Новороссии и Прибалтики, все остальное десятилетиями не окупалось даже при победе. Сравните войны Людовика Четырнадцатого, чудовищно разорительные при любых победах, войны Карла Двенадцатого... Это Англия в 18 веке не воюет без экономической подоплеки, а вот Франция...

"- Отступать из Москвы он взялся вовсе не из-за плодов стратегии выжженной земли, а в отступлении его армия разрушилась бы так и так. - А почему тогда?"

Потому что, (а) как верно заметил Клаузевиц, при быстром движении компактной массой по одной дороге без подготовленных и доступных войскам складов и магазинов вдоль нее, эта армия начинает разваливаться и голодать независимо от того, идет она по разоренным или неразоренным областям - ей некогда фуражировки осуществлять - именно поэтому армия Наполеона в наступлении по неразоренным областям разваливалась на ходу и теряла людей не в меньшей, а в большей степени, чем в наступлении по областям применения "выжженной земли"; (б) потому что эта армия была такого качества, что она трещала и разваливалась при любом быстром движении в любом направлении.

"И еще - как можно организовать снабжение армии, если противник применяет стратегию "выжженной земли"?"

Обозами, коих у Наполеона было предостаточно. Они плохо поспевали за войсками, и поэтому "выжженная земля", конечно, приносила Наполеону ущерб - кто ж с этим спорит - я просто уже привел баланс по этому ущербу.

"Тогда почему потери такие маленькие? (при отступлении из Москвы)"

Потому что за время пребывания в Москве Наполеон составил хорошо укомплектованный обоз. И взял его с собой. В итоге он вывел из Москвы 115 тыс. чел. (из них 12 тыс. вспомогательного и нестроевого состава, впоследствии то учитываемых, то нет), в дороге до Днепра к нему присоединились 25 тыс.чел., а к Березине он привел около 90 тыс.чел. (из них только половину в организованном виде). Дело свое знал, вот и были у него такие не весьма большие потери от Москвы до Березины.
Кстати-1, за месяц пребывания в самой Москве его армия, стоявшая там, потеряла в районе 30
тыс. чел.
Кстати-2, русская армия, преследовавшая его, понесла на том же перегоне сопоставимые с ним потери. И тоже по той же причине - (а) трудности быстрого движения без магазинов. да еще (б) по зоне применения "выжженной земли". Так что эта стратегия била не только по гражданским, но и по собственной армии - на этапе ее наступления.

7. "Почему французы не трогали крестьянских лошадей? Казалось бы, большая ценность для армии".
То-то и оно, что никакой. Кавалерия на крестьянских лошадях не поедет - для этого обученные лошади нужны. А конины французам и так хватало - столько у них собственно армейских коней падало всю дорогу. А в обоз запрячь - так обоз за армией не поспеет, обозов и так своих хватает, они остали - а новые, кстати, и комплектовать не из чего.
Получается, незачем им крестьянские кони. Потому и не брали.

8. О грабежах. Наполеон в России отдавал строгие приказы против грабежей - но действовали они мало, солдаты кушать хотели. Интересно, что по русским воспоминаниям, гвардия не грабила вовсе, французы граьили мало, а много грабили немцы и поляки - вестимо, у них дисциплина и идеология была совсем никакая, а а снабжение тоже хуже прочих.
Потом "законные" реквизиции населению были слаще грабежей, и много слаще "выжженной земли" - но тоже несладки.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Zamkompomorde на 06/17/04 в 00:13:35

Кстати,тактику выжженной земли использовали и при Сталине,во время
Второй Мировой.Во всяком случае,ее элементы.Кстати,история З.Космодемъ
янской связана именно с этими эпизодами.
В свое время,зимой 41 некоторые умники предложили следующую тактику:
диверсанты и партизаны должны были заняться поджогами крестьянских
домов,где на постое расположились немцы.Ну и при этом,конечно,где мож
но отстреливать оккупантов.Рассчитывали,что это деморализует солдат
Вермахта и оставит без крова.

Против затеи сразу высказались специалисты по диверсионной и партизанской тактике,вроде Старинова,но некоторое время поджигатели действовали,в частности,в Ленинградской
области.Эти мероприятия вызвали резко отрицательную реакцию и у мест-
ных партизан,и у мирных жителей,которые стали оказывать куда меньшую
поддержку своим и охотнее сотрудничали с немцами.Последние неспроста
во время казни писали "Поджигатель" на табличках,прикрепленных к осуж
денным диверсантам.Словом,последствия были тяжелыми.

В конце концов,неэффективность и вредоносность этой тактики стала очевидна даже самым бездарным "стратегам" из тех,что руководили партизанскими и диверсионными действиями,и от нее отказались.
В общем,наплевательское отношение к своим как было,так и осталось.:(
Только явный провал мог остановить подобные мероприятия.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Kurt на 06/17/04 в 09:36:50

Одни грабили больше, а другие меньше совсем не по идеологическим причинам.

Просто гвардию снабжали лучше всех - ей и грабить не надо было. А остальные - далее по нисходящей.

Идеологические причины не помешали французским "друзьям народа" принять реквизиционную систему снабжения вместо старой магазинной.

----
А Беларуси (Литве в тогдашней терминологии) российские войска предпринимали попытки устроить французам "выжженную землю". Но отступление было слишком быстрым + население довольно активно сопротивлялось (см. ссылку выше.)

Конкретные эпизоды - см. журнал "Родина" за 1992 год.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Тэсса Найри на 06/18/04 в 12:20:34

Могултай, спасибо за такой развернутый ответ. :)
У меня вот еще вопрос насчет компенсации убытков казны за счет выпуска бумажных денег. Эти деньги должны ведь были обеспечиваться какими-то реальными экономическими ценностями. Какими - на тот момент?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/23/04 в 15:44:29

Бумажные деньги как раз не должны как-то специально обеспечиваться никакими ценностями - их и так "обеспечивает" вся масса товаров и ценностей, которыми располагают подданные того государства, которое своей властью вменяет им эту бумагу как деньги. То же самое делают сейчас США. Естественно, при увеличении денежной массы без увеличения массы товарной деньги начнут дешеветь (то есть расти начнут цены на товары), но поскольку правительство, печатающее деньги, всякий раз опережает этот процесс, то на его экономическом положении это не сказывается: государство успевает всякий раз сделать закупки еще по старым ценам на деньги, которые оно себе допечатало в новом объеме (которому соответствуют цены новые, более выские, которые вскоре и установятся - но это будет потом, а государство уже совершило закупки).

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/23/04 в 16:49:23

on 06/23/04 в 15:44:29, Mogultaj wrote:

Естественно, при увеличении денежной массы без увеличения массы товарной деньги начнут дешеветь (то есть расти начнут цены на товары), но поскольку правительство, печатающее деньги, всякий раз опережает этот процесс, то на его экономическом положении это не сказывается: государство успевает всякий раз сделать закупки еще по старым ценам на деньги, которые оно себе допечатало в новом объеме (которому соответствуют цены новые, более выские, которые вскоре и установятся - но это будет потом, а государство уже совершило закупки).

(чего-то не поняв)

Могултай, ты хочешь сказать, что высокий уровень инфляции не влияет на экономическое положение государства? Ты уверен? :) От нее обычно страдают граждане, которые теряют на ней деньги, после чего в нормальной стране это самое правительство идет лесом.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/23/04 в 19:25:53

:) Я так и вижу, как лесом идут США, каковые играют роль печатника денег для всего мира и ведут себя именно таким образом, как я описал - непрерывно подпечатывают себе все больше и больше долларов; естественно, доллары наводняют мир, цена доллара падает - но США уже успели использовать свою фору и теперь готовы к следующему туру.

Инфляция часто бывает вполне полезным и никого по миру не пускающим делом - все зависит от того, как ее использовать. В большинстве случаев инфляционное правительство не только не посылают лесом, а еще долго благодарят - если, конечно, правительство проводит политику управляемой инфляции, а не вызывает ее, хлопая глазами и не зная, что с ней делать.

В условиях России (и вообще как правило) теряли от инфляции только те, кто имеют или хотят иметь сбережения (они-то обесцениваются) или получают фиксированную зарплату, которую им не повышают в номинале пропорционально инфляции.
Теперь обратимся к 1812. Ни фиксированной (и вообще никакой) зарплаты, ни сбережений в ассигнациях у подавляющей массы и рядового, и нерядового населения не было. Страдали чиновники, которым государство не повышало зарплату в номинале по мере удешевления денег, чтобы сохранить реально ее на одном уровне - но чиновники и так получали гроши, на которые нельзя было прожить, и никто и не думал, что они будут жить на эти гроши; плюс к тому - вот уж ничего не мешало государству индексировать им жалованье!

А в остальном - что плохого в инфляции? При инфляции еще и расстраивается кредит - но это карачун для современной экономики, а не для экономики России 1800 г., где банковский кредит ничего не значит.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/23/04 в 20:56:24

В условиях России (и вообще как правило) теряли от инфляции только те, кто имеют или хотят иметь сбережения (они-то обесцениваются) или получают фиксированную зарплату, которую им не повышают в номинале пропорционально инфляции.

Sovershenno verno. I chego v etom poleznogo dlja ekonomiki? Naschet bankovskih kreditov ty tozhe verno zametil, a ved' eto vazhnaja sostavljajushaja normal'noj ekonomiki. Chto do SSHA, to, esli ne oshibajus', kurs dolara izmenjaetsja umerennymi tempami - nu tak nenulevaja infljacija imeet mesto byt' uzhe neskol'ko desjatiletij. Ja tut govorju o neumerennoj, koja, imho, budet sledstviem chastyh zloupotreblenij pechatnym stankom.

Теперь обратимся к 1812. Ни фиксированной (и вообще никакой) зарплаты, ни сбережений в ассигнациях у подавляющей массы и рядового, и нерядового населения не было.
na eti assignacii nado chto-to pokupat', verno? Ne dlja togo zhe grazhdane na nih menjali svoe imushestvo ili trud, chtoby ih v gorshke varit'? :) a ezheli ih stoimost' padaet, to grazhdanam ubytok.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Sydhe на 06/23/04 в 21:37:28

on 06/23/04 в 15:44:29, Mogultaj wrote:

Это абсолютно верно для современной экономики.
Но не факт для экономики России начала 19в., просто потому что ассигнации были не деньгами, а промежуточным суррогатом (аналог – червонец/рубль), более похожим на облигации (Сперанский в 1810г. объявил сумму выпущенных облигаций госдолгом) и были в последствии обменяны на них с серебряным номиналом.
И тем более не факт для последующих экономик. Начиная с 40 гг. 19 века бумажные кредитные и депозитные билеты в России должны были выпускаться только в «обмен» на серебряные (в последствии золотые) деньги и обмениваться на них обратно. (Хотя, понятное дело, это периодически не выполнялось).

on 06/23/04 в 19:25:53, Mogultaj wrote:

Эмиссия доллара в США это просчитанная политика, которая не приводит к сколько-нибудь серьезной инфляции и падению цены доллара просто потому, что обеспечена депозитами иностранцев в американские банки, облигации, кредитами американским компаниям. Т.е. деньги в обмен на товар.
Инфляция же может проявиться только тогда, когда денег больше чем товара.

on 06/23/04 в 19:25:53, Mogultaj wrote:

:) Инфляция часто бывает вполне полезным и никого по миру не пускающим делом - все зависит от того, как ее использовать. В большинстве случаев инфляционное правительство не только не посылают лесом, а еще долго благодарят - если, конечно, правительство проводит политику управляемой инфляции, а не вызывает ее, хлопая глазами и не зная, что с ней делать.

Управляемая и небольшая инфляция - это один из признаков активной развивающейся, прогрессирующей экономики. Посмотрите на Японию, там молятся на инфляцию (а она в Японии практически отрицательная), потому что избыток денег подстегивает производителей делать больше товаров, которые люди уже готовы купить.
Проблема в том, где найти разумный компромис между повышением цен и выпуском товаров, чтобы компенсировать денежную массу.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mithrilian на 06/23/04 в 21:39:33

Насколько я понимаю, падение валюты А относительно валюты Б хорошо для экспорта из А в Б и гнобит импорт из Б в А.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Sydhe на 06/24/04 в 01:00:37

on 06/23/04 в 21:39:33, Mithrilian wrote:

Именно так. Но скорее только "гнобит импорт", потому что его проще остановить (развернул фуру обратно с границы и все), а не поднимает экспорт, потому что времени на его разгон (налаживание производства, подготовку кадров, рекламу) требуется достаточно много.
Пример - наш дефолт в России при Кириенко и ВАЗ.
Но на самом деле это из разряда инсинуаций на тему высокой экономической теории и касается только бизнеса, связанного с конечными потребительскими товарами.
Небольшая инфляция не окажет никакого серьезного влияния на большой бизнес в краткосрочном периоде, т.к. остановить многомиллионный контракт и перевести его на другого поставщика в высокоорганизованной и забюрократизированной компании займет ну очень много времени.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/24/04 в 03:04:51

2 Ципор: Тут все просто: ни долгосрочного кредитования, ни долгосрочных сбережений в ассигнациях в России почти никто не делал. А если у тебя деньги не задерживаются, то инфляция тебе не страшна – в течение того небольшого времени, которое потребуется тебе для избавления от денег, она съест лишь ничтожную их часть.
И самое главное: война привела к инфляции и убыткам, к которым никакая конт.блокада не могла привести и за 10 лет, и это тоже было самоочевидно заранее.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/24/04 в 03:07:05

(5) Сразу после пожара Москвы Наполеон стал добиваться мира. Зимовать в сожженном городе он не мог, отступать без мира на глазах у глухо ненавидящих его германских «союзников» не хотел. К тому же Наполеон хорошо понимал, что уходить из Москвы без мира означает идти на величайший риск полного окружения и уничтожения его московской армии, заодно ним и всей военной верхушкой его Империи, силами русских, действующих и позади, и по сторонам, и впереди него. Оставалось искать мира.

2 сентября Наполеон вошел в Москву, 3-4 она сгорела, а уже 6 он говорил с ген.-майором Тутолминым, оставшимся (с ведома начальства) при воспитательном доме, о том, что «от самого Смоленска он более ничего не находил, как пепел», что сжигая свои города и самую Москву, русские разрушают создание веков, чтобы причинить ему временный вред... По просьбе Наполеона Тутолмин написал Марии Федоровне, имп.-матери, для Александра, что Наполеон почитает Александра по-старому и хотел бы заключить мир. Если бы Александр откликнулся сразу, Наполеон собирался требовать Литвы и строго исполнения континентальной блокады. 8 сентября Наполеон написал еще одно письмо, на этот раз напрямую Александру (это как раз в нем он вразумлял Александра касательно того, что не стоило жечь свои города и обрекать на нищенство шестьсот тысяч семейств, чтобы лишить его, Наполеона, некоторых ресурсов). Прямого предложения мира в письме не было, но Наполеон указывал, что готов был к переговорам еще до вступления в Москву, и заявлял Александру: «если Ваше Величество сохраняет еще некоторый остаток своих прежних чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму». Фактически это было приглашение к переговорам о мире. Это письмо Наполеон отослал к Александру с московским дворянином Яковлевым.

Мария Федоровна, кстати, не подвела: не только она, но и вел. кн. Константин (как и в 1807 г.), и Аракчеев, и канцлер Румянцев умоляли императора заключить мир. Они боялись и развала армии (и не без оснований – после сдачи Москвы бесчисленных дезертиров из армии Кутузова ловили-ловили и выловили как-то раз четыре тысячи человек за один день!), и того, что из Москвы Наполеон возьмет да и взбунтует мужиков.
Александр категорически отказал советчикам. Он ничего не ответил Наполеону. Он и вправду не только «сохранил остаток свох прежних чувств» к императору французов, но даже существенно укрепился в них – однако это были решительно не те чувства, на которых можно основывать примирение. Как раз 8 сентября Александр принял полковника Мишо, присланного от Кутузова с извещением о сдаче Москвы. Император сказал Мишо в завершение разговора: «Наполеон - или я, или он – или я; мы уже не можем больше царствовать вместе!» То же самое он, кстати, передавал и самому Наполеону еще до войны: если начнется война, то закончится она только тем, что один из них двоих потеряет престол. Таким образом, в сентябре царь открыто выговорил то, что до сих пор сообщал только некоторым европейским монархам и членам своей семьи: что война ведется за низвержение Наполеона и его империи, а не за что бы то ни было иное. Теперь, когда Наполеон оказался в московской ловушке, этот замысел можно и должно было провести в жизнь без всяких ограничений. Александр сделал такой вывод даже несколько ранее, чем Наполеон вступил в Москву: уже 31 августа он подписал план, по которому отступающего Наполеона (в том, что он вскоре начнет отступать, царь и его военные советники справедливо не сомневались) предстояло окружить и пленить (либо уничтожить) сходящимися ударами трех русских армий в Белоруссии, на Березине. Падение Москвы во всем этом ровно ничего не изменило. 8 сентября директива от 31 августа была доставлена Кутузову, впрочем, ему предоставлялось решить, приводить ли ее в исполнение, и в случае согласия он должен был немедленно отправить курьера к Чичагову, командующему одной из армий, задействованных в операции по этому плану. Кстати, сам план был известен Кутузову еще ранее, так как уже в основу его приказов от 6 сентября положен стратегический замысел уничтожения Наполеона, когда тот будет отступать, концентрическим ударом трех русских армий где-то на Верхнем Днепре. 10 сентября Кутузов ответил Александру, что в полном объеме принял план от 31.08, переданный ему 8.09, к исполнению: «оставил я план сей, объясненный мне подробно флигель-адъютантом Чернышевым, в полной его силе». Перед другими Кутузов выставил дело так, как если бы этот план был «высочайшей волей» (хотя Александр ясно писал, что отвергать или принимать его – дело Кутузова: «если план сей Вами признан будет полезным» и т.д.), и в тот же день, 10.09, действительно отправил курьера к Чичагову, «дабы, - как писал ему Кутузов, - Вы от произведения в действо прежних моих соображений удержалися, а приступили к исполнению высочайшей воли». Ниже мы увидим, насколько эту волю собирался исполнять сам Кутузов.

Около 20 сентября в Москве стало ясно, что ответа на предложения, переданные через Тутолмина и Яковлева, не будет. 21 сентября Наполеон собрал маршалов, призвал их двинуться на Петербург. Маршалы указали, что это невозможно; Наполеон знал об этом и сам. На следующий день он принялся снаряжать к Кутузову маркиза Лористона, бывшего своего посла в Петербурге, с просьбой о фактическом или формальном перемирии и выдаче Лористону пропуска для дальнейшей поездки в Петербург к Александру с предложением мира. При этом Наполеон произнес свое знаменитое: «Мне нужен мир, он мне нужен абсолютно, во что бы то ни стало, спасите только честь!»

23 сентября, на рассвете, на русские аванпосты прибыл под белым флагом парламентера французский офицер с письмом от Наполеона к Кутузову. Письмо гласило:
«Князь Кутузов!
Посылаю к Вам одного из моих генерал-адъютантов для переговоров с вами о многих важных предметах. Я хотел бы, чтобы Ваша Светлость поверили тому, что он Вам скажет, в особенности когда он выразит чувства почтения и особливого уважения, которые я издавна испытываю к вам. Не имея сказать настоящим письмом чего-либо еще, я молю Всевышнего, князь Кутузов, чтобы он хранил Вас под своим священным и благим покровом. Наполеон» (датировано 21 сент.1812 года). На словах офицер добавил, что генерал-адютант, о котором говорится в письме – это генерал Лористон, и что с ним, Лористоном, может приехать какой-то его «друг» (русские сразу же предположили, что, это, быть может, сам Наполеон под видом «друга» Лористона собирается участвовать в переговорах).

О дальнейшем нам лучше всего известно от сэра Роберта Вильсона – английского эмиссара при штабе Кутузова, приставленного к ней и Англией, и самим царем следить, насколько упорно и добросовестно она будет воевать с Наполеоном. Александр не доверял своим генералам и хотел иметь при них наблюдателя-англичанина, который уж во всяком случае не станет скрывать от него фактов недостаточного рвения или ослабления усилий военачальников и войск в борьбе с Наполеоном, а, наоборот, будет всячески сигнализировать ему о таковых. Англичане не доверяли ни русской армии, ни самому Александру – пять лет русские были их врагами и какими ни на есть союзниками Наполеона, и положение это изменилось только потому, что Наполеон сам напал на них. Англичане предпочли двойной порядок контроля: лорд Кэткарт, посол, находящийся при Александре, досматривал за ним, Вильсон, эмиссар при штабе Кутузова – за армией. Вильсон регулярно осведомлял и Александра, и Кэткарта письмами обо всех важных событиях, вел дневник о тех же событиях, а впоследствии написал, уже от 3-го лица, «Повествование о случившемся во время нашествия Наполеона Бонапарта на Россию». И дневник, и письма предназначались Вильсоном к публикации не ранее, чем через 70 лет и только с санкции английского министерства иностранных дел и русского императора. Оба эти условия были оговорены в завещании Вильсона, срок был потом уменьшен самим Вильсоном (умер он в 1849). И в самом деле, в 1853 году «Повествование…» издатели и дугеприказчики Вильсона отправили на просмотр в Петербург. Заключение экспертизы российского Военного министерства было знаменательным: оно не обвиняло Вильсона в каких бы то ни было искажениях истины (сам Вильсон и его сочинение в целом были там и вовсе охарактеризованы весьма положительно – в частности, отмечалось развернуто выраженное в рукописи «сознание высоких доблестей Императора Александра»), но в итоге рекомендовало только два альтернативных решения: «1. Либо отказать совсем в соизволении на издание означенного сочинения, потому что оно, несмотря на многие неотъемлемые свои достоинства, направлено вообще к пристрастному осуждению действий князя Кутузова и даже отчасти оскорбительно для чести этого знаменитого русского фельдмаршала. Либо 2., дать следующий ответ: что Государь Император изволит считать изложенные в записках генерала Вильсона суждения о действиях Кутузова несправедливыми, но, не желая препятствовать никому в изложении своего собственного взгляда на действие Русских войск, соизволяет на издание означенных записок, с тем однако ж, чтобы из них были исключены (указаны такие-то места), относящиеся к Императору Александру и /прямо. – А.Н./ оскорбительные для чести фельдмаршала Кутузова».
На следующий год, однако, началась война Англии с Россией, и в санкции русских отпала всякая надобность. В 1860-1861 г. «Повествование…» и послуживший его основой дневник были в полном виде опубликованы в Лондоне.

В экспертизе Военного министерства России, процитированной выше, бросаются в глаза следующие достопримечательные особенности: она, как говорилось, нигде не упрекает Вильсона во лжи или выдумывании фактов – только в пристрастной оценке этих фактов применительно к Кутузову; она рекомендует Императору отмежеваться от осудительной оценки Кутузова со стороны Вильсона – но даже не пытается рекомендовать ему отрицать какие бы то ни было факты, излагаемые Вильсоном, или сомневаться в них; наконец, в экспертизе максимально выражено дистанцирование от самого Кутузова: он назван «этот знаменитый русский фельдмаршал» (как если бы о нем писал иностранец иностранцу!), и предлагая купировать оскорбительные для его чести места, эксперт нигде даже не заявляет, что Кутузов их на деле не заслужил – все упирается только в честь мундира, в то, что Кутузов – «знаменитый фельдмаршал» России, и что поэтому она не может свободно санкционировать его поношение; наконец, Военное министерство готово дать санкцию на помещение суждений о Кутузове, которые оно же само призывает Императора официально объявить «несправедливыми», и требует купировать лишь прямо оскорбительные для Кутузова места.
Все это означает, что и Военное министерство России, и император в полной истинности самих сообщенных Вильсоном фактов не сомневались (несомненно, потому, что знали их и так). Эта истинность явствует и из того, как сам Вильсон относился к своей рукописи и что хотел с ней делать: если бы он собирался невинно оклеветать Кутузова и выдумать для этого какие-то несуществующие подробности, то уж не стал бы откладывать публикацию этой клеветы на время после своей смерти и тем более требовать специального получения русской санкции на эту публикацию!
Итак, фактические показания Вильсона совершенно достоверны. Установив это, мы можем вернуться к событиям 23 сентября.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/24/04 в 03:11:51

Что должен был сделать по долгу присяги Кутузов, получив через парламентера известие о том, что к нему намерен явиться Лористон как посланец Наполеона? Только одно: тут же категорически известить парламентера о том, что он отказывается от любых переговоров с неприятелем и что его, Кутузова, император попросту запретил ему в таковые вступать. Именно такой – не вести никаких переговоров – была единственная безусловная директива, полученная Кутузовым от Александра при назначении его главнокомандующим, и именно ее он торжественно пообещал неукоснительно исполнять.

Но Кутузов сделал не это, а совершенно противное. Он не только не прислал отказ от переговоров, а вступил в прямую переписку с Наполеоном, отослав ему через парламентера письмо, в котором согласился лично встретиться с Лористоном в полночь, ночью с 23 на 24-е, да еще и сам предложил, что встретится с ним не у себя в штабе, в присутствии других русских офицеров, а за линией русских аванпостов, то есть на ничейной территории, и в одиночку!

Отправив это письмо дожидавшемуся ответа парламентеру, Кутузов вынужден был предупредить о своем намерении в полночь выехать за русские аванпосты на встречу с Лористоном свой штаб. Ни скрывать содержание своего ответа (сам тот факт, что он получил письмо Наполеона и что-то ответил, имел место прилюдно), ни уезжать на подобную встречу тайно, без ведома своего штаба, он не мог. При этом Кутузов пошел ва-банк, объявив и то, для чего он собирается встречаться с Лористоном и о чем говорить с ним: он собирался, ни много ни мало, сладить «соглашение о незамедлительном отступлении всей неприятельской армии из пределов России, каковое соглашение, долженствовало бы послужить предварительной договоренностью к установлению мира»! Во всяком случае, именно в таком виде высказывание Кутузова процитировали через несколько часов Вильсону русские генералы.

Услыхав о таких намерениях своего главнокомандующего, русские военачальники пришли одновременно в ярость и растеряннность. Они-то с самого начала стояли за войну до победного конца и за уничтожение Наполеона и его армии в России, и боялись только того, чтобы император Александр в критический момент не пал духом и не пошел на мир, как он уже сделал это в Тильзите. Теперь, слыша Кутузова, они не могли понять, идет ли речь о самодеятельности фельдмаршала (тем более что такую самодеятельность в _таких_ делах как-то и вообразить было трудно), или случилось то самое, чего они боялись – имп. Александр сломался и прислал Кутузову тайные полномочия на устроение перемирия и мира? Что делать в таком случае и как дознаться, какова все-таки подоплека дела? Говорить с Кутузовым смысла не имело – к его непрерывной голубоглазой лжи привыкли все, намерение свое он высказал вполне ясно. На кого опереться в борьбе против него, как хотя бы понять толком, что происходит? (Бороться с царем, если бы на мир пошел действительно он, ни у кого не было ни возможностей, ни желания).
На счастье военачальников, имп. Александр держал при армии в качестве своих соглядатаев и представителей германских князей, своих родственников – герцога Вюртембергского и герцога Ольденбургского; этих никак нельзя было заподозрить в желании идти на мир с Наполеоном против воли Александра. Однако если Александр сам согласился мириться, на них рассчитывать не приходилось. Но при армии был еще и Вильсон, англичанин – этот сделает все, что в его силах, чтобы не допустить мира и против воли Александра, то есть по крайней мере поможет разобраться в ситуации как единомышленник русских генералов, с их твердым намерением воевать до конца, а не как примиренец. Доведенные до отчаяния своим главнокомандующим русские генералы послали за Вильсоном, чтобы обсудить с ним намерение Кутузова и попробовать с его помощью сломить это намерение, если это вообще возможно. Об уставе никто и не думал – было не до устава, когда на кону стояли такие вещи.

О дальнейшем лучше всего рассказывает сам Вильсон, называя себя в 3-м лице «английским генералом»:

«К прибывшему вечером на бивак Милорадовича английскому генералу рано утром 5 октября прискакал в великой спешке казак и привез просьбу Беннигсена и прочих лиц «незамедлительно воротиться в Главную Квартиру, поелику маршал не только предложил, но и в письменном виде согласился встретиться с Лористоном в полночь за линией русских передовых постов».

Поговорив с Милорадовичем, английский генерал поспешил к Беннигсену, коего застал в обществе десятка других генералов, нетерпеливо ожидавших его прибытия.
Они представили ему доказательства, что Кутузов в ответ на переданное через Лористона предложение Наполеона согласился этой же ночью встре-титься с сим последним на Московской дороге в нескольких милях от самых передовых постов, дабы обсудить условия соглашения «о незамедлительном отступлении всей неприятельской армии из пределов России, каковое соглашение долженствовало бы послужить предварительной договоренностью к установлению мира".

Они предупредили и о возможном присутствии самого Наполеона на сей встрече, поелику Лористон сказал, что его будет сопровождать какой-то друг. Посему потребовали они от английского генерала, „дабы он действовал как полномочный представитель Императора", равно „как и английское доверенное лицо, призванное защищать интересы Британии и союзников"; далее была подтверждена „решимость генералов, которую поддержит и армия, не допустить возвращения Кутузова к командованию, ежели поедет он на сию ночную встречу в неприятельском лагере". Они объявили, что ,,хотели бы избегнуть крайних мер, но уже решились сместить маршала, буде он станет упорствовать в своем намерении".

Исполнение сей комиссии представляло чрезвычайные затруднения, возможно даже большие, нежели комиссия к самому Императору. Тем не менее английский генерал понимал свой долг, неисполнение коего было бы несовместимо с понятиями о чести.

Когда он явился к маршалу, сей последний выглядел уже смущенным, однако спросил, „привез ли он какие-либо известия с передовых постов". После незначительного разговора по сему предмету английский генерал выразил желание остаться с маршалом наедине. Когда присутствовавшие двое офицеров удалились, английский генерал сказал, что „возвратился в Главную Квартиру вследствие, как он надеется, лишь досужего вымысла, получившегося сегодня утром", что „это есть злонамеренный слух, но вызывающий сильное возбуждение и опасения; посему надобно сразу же положить конец скандалу, используя власть самого маршала".

Выражение лица сего последнего подтвердило заявленное подозрение, однако английский генерал сообщил о сем слухе с наивозможной обходительностью, дабы дать возможность добровольной отмены без унизительного и обидного объяснения.
Маршал был смущен, однако довольно резким тоном ответствовал, что „он командующий всей армией и лучше знает порученную ему должность; что дей-ствительно он согласился на просьбу французского Императора встретиться с генералом Лористоном сей ночью, дабы избежать огласки, могущей привести к превратным толкам; что он не нарушит договоренности, выслушает предло-жения генерала Лористона и в зависимости от существа оных примет дальней-шие решения».

Затем он присовокупил, что „ему уже известно о примирительном характере сих предложений и, возможно, они послужат к почетной и выгодной для России договоренности".

Английский генерал, терпеливо выслушав все эти разъяснения маршала, спросил, „таково ли его окончательное решение". Он ответствовал: „Да, оно неизменно" — и выразил надежду, что „английский генерал по зрелом размыш-лении все-таки согласится с ним, особливо взяв в соображение состояние Им-перии и то обстоятельство, что, хотя численность русской армии возрастает, она еще далека от желаемой, и в сем случае ради своей приверженности к Им-ператору и России он готов преодолеть всем известную его враждебность к Им-ператору Франции".

Сии последние выражения произнесены были чрезвычайно саркастическим тоном, и, по всей видимости, он хотел уже окончить наш разговор, однако английский генерал с не меньшим упорством следовал своей цели и ответ свой начал с уверения в глубоком сожалении касательно того весьма тягостного долга, исполнить каковой требует необходимость, но, к сожалению, у него нет иного выхода.
Затем напомнил он „последние слова Императора, обращенные к нему, маршалу, при отъезде из С.-Петербурга касательно невозможности любых пе-реговоров, пока в стране остается хоть один вооруженный француз, и о под-тверждении сего торжественного обязательства ему, английскому генералу, с инструкцией вмешаться, буде любая персона, сколь бы высока она ни была, поставит под угрозу сие обязательство и все, что с ним связано".
/А вот об этом Кутузов слышал в первый раз. Он знал, конечно, для чего к армии приставлен Вильсон англичанами, - но он не знал, что Александр, предусмотрев ту возможность, что Кутузов согласится на переговоры, вооружил Вильсона полномочиями и на этот счет! – А.Н./
После сего он сказал, что „теперь пришло время, когда, к сожалению, вме-шательство его, в соответствии с сей инструкцией, сделалось необходимым".
И что „его, маршала, намерение о встрече с неприятельским генералом за своими передовыми постами в полночь есть дело, в истории войн неслыхан-ное, исключая противозаконные негоциации, кои совершаются с глазу на глаз; что армия сочтет, и с полным на то правом, поездку маршала за пределы русских линий приуготовлением к договору или вступлению в переговоры с не-приятелем вопреки приказам и обещаниям их Императора; что интересы Рос-сии и честь императорской армии будут скомпрометированы любым соглаше-нием, сколь бы благоприятным оно ни представлялось, и что уничтожение или капитуляция неприятеля есть единственная цель, которая должна преследоваться маршалом".

И что „под его командою уже более ста тысяч человек, расположенных на линиях сообщения неприятеля, из каковой силы тридцать тысяч составляет ка-валерия при семистах пушках, превосходно экипированная. В то же время неприятельская армия навряд ли достигает таковой численности, кавалерия ее полностью расстроена, а для пушек недостает тягловой силы. Оба сии рода войск каждодневно ослабляются недостатком фуража. Вся армия обескуражена предстоящим отступлением по опустошенной стране, которое будет сопрово-ждаться тяготами, опасностями и ужасами надвигающейся зимы. При таковых обстоятельствах как русские генералы, так и армия окажутся перед страшной необходимостью отрешить его от власти, пока не будет получено окончатель-ное решение Императора. А что относится до английского генерала, то он бу-дет принужден незамедлительно послать курьеров в Константинополь, к лорду Уолполу в Вену, в Лондон и в С.-Петербург с сообщениями о происшедшем, каковые будут иметь самые вредоносные следствия, ибо тогда приостановится готовящаяся помощь и прервутся уже ведущиеся переговоры" /имеется в виду военная и денежная помощь Англии России – А.Н./.
И что „Россия может теперь получить славу и выгоды спасительницы Ев-ропы, ежели захватит или изничтожит Наполеона и его армию; но, не воспользовавшись представляющимися обстоятельствами, она через короткое время сама возвернет себя в прежнее свое опасное положение, ее совершенно справедливо покинут все союзники и доброжелатели, и ей останется лишь подорванная репутация и горькие сожаления".

Маршал изъявлял все более и более неуступчивости, и английский генерал вышел на минуту, чтобы пригласить герцога Александра Вюртембергского, дядю Императора, герцога Ольденбургского, двоюродного брата Императора, и князя Волконского, императорского генерал-адъютанта, который только что приехал с депешами из С.-Петербурга и возвращался обратно этим же вечером. Сии особы были заранее предупреждены и согласились поддержать представление английского генерала как наивернейшее спасительное средство, которое вместе с тем наименее уязвимо в отношении субординации, поелику исходило не от тех, кто состоял под командою маршала.
Возвратившись, английский генерал заявил, что ,,почитает необходимо нуж-ным в столь важном деле еще раз обратиться к маршалу и попытаться скло-нить его к перемене решения. Посему он просил содействия сих особ, близко стоящих к Императору и посвященных в его самые сокровенные чувства".

Герцог Вюртембергский с деликатностью изъявил „полную свою уверен-ность в патриотизме и верности суждений маршала, однако выразил пожелание, чтобы при настоящих обстоятельствах, особливо принимая в соображение-Царящий в армии дух подозрительности, маршал отменил предполагаемую встречу за пределами русского лагеря и пригласил генерала Лористона в один из своих штабов". Затем выступил герцог Ольденбургский и согласился с этим. Князь Волконский, основываясь прежде всего на решимости Императора ис-полнить свою клятву, каковую он еще раз повторил в воззвании, опубликован-ном после сдачи Москвы, также рекомендовал отказаться от свидания с Лористоном.

После долгих споров и изъявлений несогласия маршал, хотя и в смятен-ном виде /редчайший для Кутузова случай -–смятенный вид – А.Н./, выразил сильнейшее неодобрение противудействию его намерениям, но все-таки начал уступать, хотя и продолжал ссылаться на невозможность отмены соглашения, скрепленного его подписью. Английский генерал ответствовал на сие, „что лучше нарушить, нежели сдержать такое обещание, ибо в первом случае не воспоследует никакого вреда для общего дела, а во вто-ром неизбежно произойдут многие и пагубные неурядицы".

Наконец маршал уступил, и генералу Лористону была послана записка с извещением, что „маршал лишен возможности исполнить обещанное и при-глашает его в главную квартиру к десяти часам вечера того же дня".

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 06/24/04 в 16:32:41

Все было кончено. Коль скоро армия готова была в случае любой попытки учинить перемирие и завязать переговоры, сместить Кутузова и отдать дело на суд императора, ни о каком выполнении кутузовского намерения и речи быть не могло. Разговор с Лористоном должен был оказаться пустой формальностью, да и сам Лористон это должен был понять, едва получил от Кутузова извещение даже не о том, что тот переменил намерение, а о том, что тот «лишен возможности» его осуществить.
Кутузов не был бы Кутузовым, если бы все-таки не попытался спасти хоть что-нибудь, оставить хоть какие-то возможности для осуществления своего плана, буде обстоятельства переменятся (хотя, казалось бы, как и когда могли бы они теперь перемениться?). Поэтому не надо было лишать французов всех надежд. Кроме того, он понимал, что Вильсон и германские герцоги немедленно известят императора о происшедшем, и ему надо было спасать если не голову (Александр не осмелился бы сейчас посягнуть на него - только признания внутреннего конфликта на вершинах военной власти царю и не хватало!), то пост главнокомандующего. Поэтому надо было как-то объяснять свое поведение царю.
Обе эти задачи Кутузов немедленно и решил. С Лористоном он говорил наедине; потом этот разговор он пересказал Вильсону и прочим военным, а письменный пересказ отправил императору Александру. Сколько в этих пересказах было правды, не знал никто, а верить Кутузову никакого смысла не было. Соответствующая версия разговора была опубликована в официальных известиях кутузовского штаба. Впрочем, Александр - не пропадать же добру, - взяв отчет Кутузова за основу, создал на этой основе еще одну, усиленно-патриотическую версию разговора. Обе, и штабная, и петербургская версия, распространялись потом по России и Европе. В штабной версии Кутузов признает (в ответ на горячие заявления Лористона о том, что за сожжение Москвы французы не отвечают), что Москву сожгли сами русские - правда, признает в несколько более цветистых выражениях, чем сам Кутузов приводил в своем пересказе. В придворной версии Кутузов с негодованием отвергает эти Лористоновы оправдания, и заявляет ему, что сожгли Москву именно французы, причем планомерно: определили порядок сожжения разных кварталов и в этом порядке жгли. В Петербурге лгать умели не хуже Кутузова.
В целом, однако, Кутузов смог убедить своих генералов, и даже Вильсона, в том, что он говорил с Лористоном очень жестко и холодно и оборвал все его надежды на перемирие. Странно только, что этого вовсе не понял сам Лористон: по его рассказу, переданному в конечном счете Коленкуром и рядом других мемуаристов, Кутузов обращался с ним необычайно любезно (по словам Коленкура, Лористон был «прекрасно принят» Кутузовым), обещал известить Александра о мирных предложениях Наполеона, обнадеживал насчет перемирия, хотя и сказал, что сам заключить его не может - не имеет полномочий - и даже показал ему черновик своего будущего послания к Александру, отражающий мирные предложения Лористона, где со своей стороны увещевал императора пойти на мир, говоря, что русская армия более не в состоянии воевать. Наконец, он выдал нечто вроде обещания прекратить перестрелку на аванпостах, то есть ввести в дело начальный элемент фактического перемирия!
Лористон просил Кутузова пропустить его в Петербург, к Александру, чтобы передать ему мирные предложения Наполеона. В этом Кутузов отказал, но тут же согласился отослать к Александру с передачей этих предложений все того же кн.Волконского, эмиссара императора, причем обещался приложить к этим предложениям и свое увещевание их принять, только что показанное Лористону. По соглашению Кутузова с Лористоном, тот тут же выписал Волконскому на всякий случай пропуск через французские порядки (ехать в Петербург в ее объезд было бы медленнеее, а французам было надо, чтоб предложение достигло Александра как можно быстрее).
Кн. Волконский в конце беседы зашел в комнату, где сидели Кутузов и Лористон, взял пропуск, пробыл там минут десять-пятнадцать, после чего Лористон вышел и уехал; это было ночью с 5 на 6-е. Почти немедленно Волконский отправился в Петербург, имея при себе записки от Вильсона в адреса Кэткарта и Александра, а также рапорт Кутузова Александру, содержащий изложение мирных предложений Наполеона. Никаких увещеваний их принять, со ссылкой на расстройство армии, Кутузов с ним Александру, несомненно, не отправлял. У Александра и без того все происшедшее вызвало неимоверный гнев - мало того, что Кутузов вопреки приказу вступил в переговоры, он еще и втягивает в них самого Александра, пересылая ему Наполеоновы мирные предложения, в то время, как должен был их отвергнуть с порога, не то что передавать царю!

Дальше начинается загадочная история. По рассказу французского военного Марбо (кн.2, гл.28), Кутузов отправил-таки с Волконским обещанное увещание, но сразу же, вдогонку, направил царю еще одного вестника с прямо противоположным заявлением: что-де первому его письму верить не надо, идти на мирные предложения Наполеона не надо, что Наполеона отрежут и уничтожат в Белоруссии, и что все его, Кутузова, любезности к французам есть лишь обман с цель подольше удержать их в Москве, чтобы отступать им выпало в самое плохое время года. Этот гонец, не имевший, разумеется, французского пропуска, был пойман французами, письмо было доложено Наполеону, тот узнал обман, пришел в ярость, решился было сначала идти на Петербург, но потом переменил мнение и принял план уходить на запад, к Вильно.
Замечательно, что очень похожая история, только с несколько иной расстановкой событий, тиражировалась и в русском лагере. Н.Н.Муравьев в своих воспоминаниях пишет: «Предложения о мирных условиях были посланы в Петербург с курьером, но курьеру приказано было попасться в руки неприятелю, и Наполеон уверился в мирных расположениях Кутузова. Между тем через Ярославль был послан другой курьер к Государю с просьбой не соглашаться ни на какие условия».

Что во всей этой путанице верно, что - сказка, и как эта сказка появилась, да еще и приняла такие противоположные формы у русских и у французов? Верно во всем этом то, что с целью дезинформации посылать курьеров, которым было заранее предназначено попасть в плен к врагу вместе со своими «сведениями», было в ту эпоху хоть и редким, но, в общем, применявшимся военным приемом. Однако дальше и у Муравьева, и у Марбо начинаются сбои. Никакого курьера с просьбой не идти на мир, вопреки Марбо, французы не перехватывали, и Наполеону на этот счет решительно ничего не было известно; это мы знаем совершенно твердо. Еще 9 октября Наполеон говорил Коленкуру: «Эти люди не хотят вести переговоры; Кутузов любезен, потому что он-то хотел бы кончить дело, но Алексадр не хочет этого. Он упрям». План идти на Петербург обсуждался императором еще до отправки Лористона к Кутузову, и больше к нему не возвращались. Так что история Марбо - типичный военный фольклор. Но и история Муравьева ничего общего с реальностью не имеет. Кн. Волконский не для того получил французский пропуск, чтобы попадаться французам в плен, и доехал в Петербург в полной безопасности; может быть, Кутузов послал какого-то другого курьера, чтобы тот попался в плен к французам с письмом, выражающим миролюбие Кутузова? Но ничего такого не помнят французы: по подробнейшим воспоминаниям Коленкура и других, Наполеон и прочие свое мнение о миролюбии Кутузова составляли только по его поведению при приеме французских парламентеров - другого материала у них попросту не было.
Таким образом, история Муравьева -Марбо (а это, конечно же, одна история «о двух курьерах Кутузова»; основная разница между ее вариантами у Марбо и Муравьева в том, какого именно курьера французы поймали, а какой - проехал) - военный фольклор. Откуда он, однако же, взялся?

Кутузов должен был как-то оправдать - или хотя бы попытаться оправдать - свое поведение в истории с Лористоном и перед армией (особенно перед офицерами и солдатами, к которым неминуемо потянулись бы от генералов слухи об измене Кутузова, если бы Кутузов этого как-то не предупредил), и перед царем. Сам разговор с Лористоном можно было представить сколь угодно жестким со стороны Кутузова, благо он проходил наедине. Но какая цена была бы этим уверениям, и, главное, как это объясняло бы сам факт вступления в переговоры с Лористоном, да еще первоначальное намерение принимать его на аванпостах?! Единственным способом объяснить все это для Кутузова было бы прикинуться, что все это было с его стороны лишь военной хитростью, что он втирал французам очки, желая подольше продержать их в Москве. Несомненно, именно в этом духе он давал объяснения и императору, и военным. Весьма возможно, что он сам и распустил слух по армии о втором курьере, которого он послал с миролюбивыми изъявлениями попасться французам в плен, чтобы дополнительно усилить и закрепить это очковтирательство; а может быть, такую военную хитрость офицеры додумали и приписали ему на фоне более общей распространяемой им версии об этом очковтирательстве. Отсюда история Муравьева. В течение осени 1812 года, а может быть, за время кампаний и перемирий 1813-го, эта история успела добраться от русских офицеров к офицерам французским (благо они говорили на одном языке), и была при этом несколько переиначена. Общим во всех вариантах оставалось то, что любезность Кутузова с Лористоном была всего лишь военной хитростью - а именно это Кутузов и хотел внушить «своей» стороне.

То, что на деле она военной хитростью не была, неопровержимо следует и из показаний Вильсона, и из его писем, отправленных по горячим следам, и из гробового молчания русских генералов в своих записках о какой бы то ни было военной хитрости, проявленной Кутузовым в этом деле. Упомянутые письма Вильсона окончательно удостоверяют то, о чем он писал в «Повествовании...». Днем 23 сентября, после бурной беседы с Кутузовым и капитуляции последнего по вопросу о том, где принимать Лористона, в ожидании этого самого Лористона, Вильсон написал короткое письмо Александру:

«Государь,
имею честь донести Вашему Величеству, что маршал Кутузов сообщил мне сегодня поутру о намерении своем иметь свидание с генерал-адъютантом Бонапарта на передовых постах. Я почел долгом своим сделать самые твердые и решительные представле-ния против такового намерения, исполнение коего не соответство-вало бы достоинству Вашего Величества и не преминуло бы иметь вредное влияние, противное интересам Вашего Величества, потому что послужило бы к ободрению неприятеля, к недоволь-ствию армии и к распространению недоверчивости в иностранных государствах /т.е. Англии - А.Н./.
Я почел сие за отступление от этикета, каковое может поро-дить любые искажения истины и в то же время не может принес-ти никакой пользы.
Его Королевское Высочество герцог Вюртембергский и принц Ольденбургский подкрепили мое мнение, и, наконец, маршал согласился на предложение наше послать князя Волконского, который поехал теперь встретить генерала Лористона.
Присутствовавший при упомянутом мною разговоре князь Волконский сообщит Вашему Величеству дальнейшие подробности, но я почел, однако ж, долгом моим известить Ваше Величество о вмешательстве моем в сем случае и о причинах оного».

Другое письмо Вильсон тогда же написал Кэткарту (а русская служба перлюстрации перехватила его и доставила царю его русский перевод):
«23 сентября, 4 часа пополудни. Имею честь уведомить вас, что фельдмаршал Кутузов сооб-щил мне сегодня поутру о письменном домогательстве Бонапарте через одного из своих генерал-адъютантов, чтобы иметь свидание с фельдмаршалом в его главной квартире, и что он, фельдмар-шал, отвечал, что будет очень рад принять его на передовых по-стах, куда он и сам лично предстанет.
Я почел долгом своим представить ему самыми решительными речами против меры, толико преисполненной неблагопристойности и общественного вреда, которая должна побудить неприятеля заключить, что здесь существует непомерная склонность принять его предложения, и что родит недоверчивость в союзниках.
Я доказывал, что Император осудить изволит всякий поступок, который удалится от строгого этикета и будет иметь вид остатка личного дружества.
Как человек, преданный Императору, Империи и российской армии и в качестве генерала союзной державы, я употребил все те доводы, которые шли к делу, и был подкреплен его королев-ским высочеством герцогом Виртембергским, принцем Ольден-бургским, равно как и князем Волконским. Фельдмаршал согла-сился послать на передовые посты Императорского генерал-адъютанта на встречу адъютанта Бонапарте, а князь Волконский был на то избран и поехал. Неприятель, по-видимому, ожидал личного прибытия фельдмаршала, ибо присылали наведываться, с какой свитою он будет.
Ваше превосходительство можете быть уверены, что, каковы бы ни были предложения неприятеля о негоциации, на перемирие никак не согласятся, но я должен объяснить вам из того, что я видел сегодня, что, боюсь, фельдмаршал Кутузов не имеет сам тех чувств в отношении к Бонапарте и к характеру сей войны, которыми преисполнен Император. Его лета и состояние здоровья не делают его способным к про-изводству быстрой кампании, а его дряхлость всегда будет более или менее склонять его к желанию мира. (...). Армия была очень довольна моим сегодняшим поступком».

До рассвета 24-го сентября, уже после отбытия Лористона - Волконский еще не уехал к Александру, но вот-вот собирался уезжать - Вильсон спешно набросал новое письмо Кэткарту, извещающее, как прошла встреча с Лористоном, чтобы присовокупить его к письму, написанному днем 23-го, и отослать с тем же Волконским:
«24 сентября, на рассвете. Лористон приезжал ночью к фельдмаршалу Кутузову, сказав князю Волконскому, что он имеет сделать сообщения, которые никакой иной особе сделать не может. Фельдмаршал желал, чтоб герцог Виртембергский и я тут бы-ли, когда Лористон войдет, дабы показать ему, что герцог и анг-лийский генерал присутствуют в его совете. Князь Волконский прислал сейчас за письмом. Я имею толь-ко время прибавить, что свидание продолжалось полчаса; что главный объявленный предмет состоял в представлениях противу варварства той войны, которую ведут русские крестьяне, а по-бочный предмет—соглашение о перемирии. Фельдмаршал отвергнул все предложения».

После отъезда Волконского, с другим курьером, уже имея время описывать подробности, Вильсон отправил Кэткарту третье письмо обо всем этом деле. Как и предыдущие два, его распечатали и перевели для сведения Императора русские службы. В этом письме Вильсон сообщал:
«Скорый отъезд князя Волконского не позволил мне в послед-ний раз писать к вам обо всем обстоятельно; здесь найдете вы дальнейшие подробности относительно свидания, бывшего между генералом Лористоном и князем Кутузовым.
Генерал Лористон пробыл наедине с фельдмаршалом с полча-са, и в продолжение сего времени фельдмаршал, как казалось, говорил с большим жаром; потом позвали князя Волконского, ко-торый пробыл с ними с четверть часа, после чего дано было знать, что генерал откланивается, и он вышел, как всем показалось, не весьма доволен.
Когда я с герцогом Виртембергским и с принцем Ольденбургским вошли к фельдмаршалу, то он сказал нам, что генерал Ло-ристон сперва жаловался на варварские поступки русских крестьян против французов, в руки их попадающихся, на что фельдмаршал отвечал, «что нельзя образовать в три месяца це-лую нацию, которая, впрочем, если говорить правду, отплачивает французам тою же монетою, какою должно бы платить мародерам под командою Чингиз-хана». /В Дневнике Вильсон пересказал этот рассказ Кутузова более полно и в более близких оригиналу выражениях: «Сначала Ло-ристон жаловался на варварство русских по отношению к французам. Маршал ответствовал, что он не может за какие-то три месяца цивилизовать нацию, которая почитает противника своего за грабительскую орду Чингиз-хана. Лористон сказал: «Все-таки есть разница!» «Может быть, - возразил маршал, - но только не для народа. Я могу отвечать только за свои войска». На них генерал /Лористон/ не жаловался». Запись от 27 сент.- А.Н./
Генерал Лористон говорил потом, что сама природа скоро прекратит на время военные действия; но что к сему так же лег-ко можно приступить посредством какого-нибудь соглашения; фельдмаршал отвечал, что он не имеет на то никакого полно-мочия.
Генерал Лористон уверял потом фельдмаршала, что Москва сожжена не французами; что такой поступок так несообразен с французским характером, «что если бы мы вошли в Лондон, то не сожгли бы и сего города». Фельдмаршал, не признавая фран-цузов в сем деле виноватыми, сказал, что сие было следствием общего мнения русских, которые ценят Москву не более всякого иного города в Империи.
Генерал Лористон говорил потом, что война производится с особою жестокостью; ибо, несмотря на парламентерские сигна-лы, казаки нападали на фуражиров их; фельдмаршал спрашивал, как сие случилось и в близком ли расстоянии от застав, с кото-рыми сии сигналы встретились. Генерал Лористон отвечал отри-цательно, и фельдмаршал доказал, что сия жалоба на казаков не-основательна.
Фельдмаршал потом уверил нас, что весь разговор был о ве-щах весьма малозначащих, что по всему кажется, что главный предмет посылки Лористоновой состоял в том, чтобы согласиться о перемирии и, может быть, разведать о полномочии, намерениях и желаниях фельдмаршала, а также о состоянии позиции.
Я уверен, что ваше сиятельство того же мнения, что хотя сие происшествие некоторым образом и смягчилось от перемены пер-воначального намерения фельдмаршала принять Лористона на форпостах, но не может произойти ничего доброго; а много вред-ного от сего бывшего и будущих частных свиданий, и потому не-обходимо нужно, чтобы Его Императорское Величество объявил волю свою, чтобы сообщение с неприятелем производилось не иначе как письменно и, для поддержания Императорского досто-инства, чтобы его королевское высочество герцог Виртембергский имел сведение о всех таковых сношениях».

27 сентября у Вильсона дошли руки до описания событий 23 сентября в его Дневнике. Он описал их довольно скупо, но дополнил многознаменательными словами: «Не решаюсь пока писать обо всем, однако же здесь я оказал чрезвычайно важные услуги и предотвратил успех переговоров об отступлении неприятельской армии».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/25/04 в 20:50:09

Quote:

Вопросы.
1) на что рассчитывал Кутузов, прекрасно зная позицию Александра?

2) зачем он вообще вступил в переговоры? то есть, один из мотивов - желание избавиться о врага с наименьшими потерями - очевиден, но им ли Кутузов руководствовался?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем smrx на 06/26/04 в 05:04:34

Еще вопрос возник, как получилось, что Англия настолько зависела от торговли с Россией, что если последняя жестко придерживалась бы континентальной блокады, то для экономики первой это бы кончилось плохо?
Россия имела важное значение для Англии как рынок сбыта для своих товаров? или как поставщик ценного сырья?
Или просто получалось так, что английские товары через Россию шли контрабандой в Европу и Англии нужно было удерживать этот канал поставок?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 07/03/04 в 23:40:18

Вся эта история получила несколько не то постскриптумов, не то эпилогов. Первый из них был замечательным в своем роде: Кутузов, пересказывая Вильсону свой разговор с Лористоном, заявил, что «отозвался Лористону ясно: ежели я заключу с вами перемирие на 6 дней, а через 6 месяцев потом состоится мир, неприятный для Империи, то меня почтут виновным, и потомство мое (ma posterite) будет проклято. Сия война, сударь, необыкновенная, она должна иметь решительные следствия, мы не можем трактовать о мире, если будем и за Волгою». Здесь, возможно, Кутузов и в самом деле упоминает – только в нарочито отрицательной форме – истинные подробности своего намерения (сначала перемирие на 6 дней, а там и мир), но во всяком случае в глаза издевается над Вильсоном, приводя чеканную фразу насчет своего потомства, которому будто бы грозило проклятие, если бы Кутузов пошел на мир: у Кутузова вообще не было наследников по мужской линии, так что никакого «потомства», которое современники могли бы проклясть за прегрешение предка (на дочерей, не являющихся продолжателями рода, к тому же повыходивших замуж, подобные родовые проклятия не могли падать даже мысленно), у него не существовало в природе.

Примерно через сутки, вечером 24 сентября (утром как раз уехал в Петербург Волконский с письмами Кутузова к Александру и Вильсона – к Александру и Кэткарту) до Вильсона дошло совсем уж чудовищное известие: днем на аванпостах русские открыли огонь по подъехавшему к ним Мюрату, не думая, чтоб это был он; узнав его, они прекратили огонь (Мюрата было не велено трогать особым распоряжением по армии), после чего тот подъехал к русским, жалуясь на самый факт стрельбы по французу и говоря, что это нарушение конвенции! Выходило, что вчера Кутузов все-таки заключил какое-то соглашение с Лористоном (так оно и было: Кутузов обещал не открывать огонь на аванпостах, равномерно с таким же неоткрыванием огня французами). Вильсон бросился к Кутузову и официально потребовал объяснений. Кутузов совершенно спокойно, по выражению Вильсона, «поклялся честью, что нет никакого соглашения, и отрицал также вообще какие бы то ни было переговоры о договоренностях с неприятелем, присовокупив, что у него нет на то полномочий». Вильсон отступил; Кутузов довольно успешно продолжал удерживать своих людей от вылазок против французов до 6 октября, то есть еще две недели, к крайнему неудовольствию Вильсона и своих генералов. Коленкур характеризует эти две недели как время «перемирия по молчаливому согласию». Внезапная русская атака против французов 6 октября, на реке Чернишне, оборвала это фактическое частное перемирие; но состоялась она против желания Кутузова (он дал санкцию на нее скрепя сердце, под сильнейшим нажимом генералов и только после десятидневного сопротивления этому нажиму); когда же она все-таки состоялась, Кутузов сделал все, чтобы не дать ей развиться в серьезное сражение, в чем и преуспел.

9 октября Александр отправил из Петербурга Кутузову рескрипт, выражавший крайнее недовольство его переговорами с Лористоном, самим фактом приема Лористона и передачи его предложений императору; Александр писал, между прочим: «Из донесения Вашего, с князем Волконским полученного, известился я о бывшем свидании Вашем с французским генерал-адъютантом Лористоном. При самом отправлении Вашем к вверенным вапм армиям, из личных моих с Вами объяснений, известно Вам было твердое и настоятельное желание мое устраняться от всяких переговоров и клонящихся к миру сношений с неприятелем. Ныне же после сего происшествия должен с тою же решимостью повторить Вам: дабы сие принятое мною правило было во всем его пространстве строго и непоколебимо Вами соблюдаемо… Все сведения, от меня к Вам доходящие, и все предначертания мои, в указах на Ваше имя изъясняемые, одним словом все убеждает Вас в твердой моей решимости, что в настоящее время никакие предложения неприятеля не побудят меня прервать брань и тем ослабить священную обязанность: отомстить за оскорбленное Отечество».
Видно, что Александр долго обдумывал поведение Кутузова во всем этом деле – доклад Волконского и письма Вильсона дошли до него на десять с лишним дней ранее, а ответ Кутузову он отослал только сейчас. Итак, по зрелом размышлении император ограничился выговором, но не стал снимать Кутузова с поста главнокомандующего. Это не должно нас удивлять: Кутузов в своем рапорте и устных объяснениях Волконскому всячески выставлял на вид, что принял Лористона только для того, чтобы получше усыпить бдительность французов и побудить их подольше задержаться в Москве в преддверии русской зимы; в эти объяснения Александр, возможно, и не слишком верил, но и истины ни в какой степени не подозревал. Если бы он знал, что Кутузов собирался заключить перемирие и вынудить мир, то есть явочным порядком делать собственную государственную политику, то, разумеется, не оставил бы его главнокомандующим. Но этого-то он и не знал: ни Вильсон, ни генералы, враждебные Кутузову, об этой стороне дела не доложили наверх ни слова. Вильсон жаловался и Александру, и Кэткарту только на то, что Кутузов собрался вступать в какие-то особенно тесные и тайные контакты с неприятелем за аванпостами; но то, что Кутузов уже решил установить в ходе этих контактов стратегическую договоренность о перемирии и выводе французских войск – это Вильсон доверил только позднейшим своим запискам в стол («Повествованию») и, - в обчень общей и несколько смягченной форме - письму к герцогу Глостерскому, не перехваченному русскими («Лористон смог бы договориться даже о перемирии, ежели не были бы известны инструкции касательно полномочий маршала, а «не желаю!» всей армии не изъявлялось с крайней степенью решительности») - хотя с утра 23 сентября отлично знал обо всем и со слов самого Кутузова, и со слов генералов, которых тот же Кутузов об этом предупредил, поясняя им свое решение ехать за авапосты. Не только Вильсон ничего подобного не написал в Петербург, но даже и в дневнике своем об этом не написал прямо, ограничившись тем глухим упоминанием, что он «предотвратил успех переговоров об отступлении французов», и специально прибавив даже, что «не решается пока писать обо всем» - несомненно, потому что опасался, что его дневник может быть прочитан. Подобную же нерешительность проявили русские генералы. Беннигсен, который сам призвал 23 сентября Вильсона и сообщил ему о роковых намерениях Кутузова касательно договоренности с Лористоном, написал потом царю не одну поносительную жалобу на Кутузова с просьбой уволить того от главнокомандования – но ни разу не включил в список кутузовских прегрешений намерение заключить перемирие 23 сентября. В чем причина такой умеренности кутузовских врагов, мы выясним ниже; но при такой умеренности, все, что в худшем случае предстояло умственному взору Александра в данном случае – это увертливый инертный старик, который, из-за старческой лени, боязни ответственности и осторожности, не желает действовать энергично, а хочет вместо этого как можно дольше потянуть время с французами - и чтобы подольше продлить безопасное ничегониделание, готов даже принять Лористона и тем нарушить столь лелеемый Александром декор его непреклонности в отказе от любых переговоров с неприятелем. Только и всего. Да и мог ли Александр думать о Кутузове как-нибудь иначе? Ведь он как раз считал Кутузова человеком мелким и низким, неспособным из принципиальных побуждений на какие бы то ни было рискованные действия, да еще столь небывалой ответственности – а тогда ничего, кроме вышеозначенного образа хитрого слабодушного старика, не желающего действовать энергично и т.п., в его воображении и возникнуть не могло. Подобное стоило выговора, но не смещения, тем более, что момент для смены главнокомандующего был крайне неподходящим, да и заменить Кутузова было особенно некем – Беннигсен врал Александру (как тот хорошо знал), не меньше, а чуть ли и не больше Кутузова, а популярность Барклая с июля нисколько не возросла.

В начале октября разгорелся новый скандал. Гвардии капитан Ефимович, состоявший при Кутузове, был послан Кутузовым с каким-то поручением во Владимир. Около 7 октября в ставку Кутузова, в том числе и к Вильсону, дошло, по выражению самого Кутузова, что он «разносил везде слухи, будто бы между нашею и неприятельскою армиями сделано какое-то перемирие и что от того действия наши вовсе приостановлены». Поднялся шум. Вильсон требовал расследования и ареста. Кутузов приказал – вновь цитирую его - «сделать точное изыскание, действительно ли г. Ефимович рассказывал таковые нелепые происшествия; естли же сие справедливо, в таком случае я прошу Вас его арестовать и содержать под арестом впредь до моего повеления». Вильсону Кутузов сказал, не вдаваясь в подробности, что приказал арестовать Ефимовича; на деле его распоряжение явно указует исполнителю, молча закрыв глаза на истину, «изыскать», что на деле Ефимович никаких нелепых проишествий не рассказывал (на фоне полной несомненности того, что Ефимович это все-таки говорил, кутузовское «сделать точное изыскание, действительно ли…» по-другому понять нельзя). Дело было замято.

Наконец, последним эпилогом к 23 сентября является более или менее стандартная версия поведения Кутузова в этот день, гуляющая по книгам русских и французских историков. Ключевые подробности сообщения Вильсона они не учитывают и не комментируют вовсе (большинство из них совершенно игнорируют и само сообщение Вильсона как таковое), и пишут, что Кутузов говорил с Лористоном очень жестко, уничтожая у Лористона всякие надежды на мир (тут они просто следуют рассказам самого Кутузова об этой встрече), а вообще принял Лористона с целью усыпить французскую бдительность (что тоже передает рассказы Кутузова). Странным образом, составители исторических трудов не замечают, что одно из этих объяснений уничтожает другое: если Кутузов принял Лористона, чтобы дать ему притворно надежды на примирение и тем потянуть время, то он не должен был тут же охлаждать эти надежды категорическим отказом; а сам категорический отказ очень плохо вяжется с предпринятой Кутузовым пересылкой предложений Лористона Александру, вызвавшей его неподдельный гнев.
Впрочем, это двуединое и внутренне противоречивое объяснение своих поступков придумал и пустил в оборот сам Кутузов; уже в 1812 оно широко разошлось по армии и вызвало в ней полное доверие (см. например, воспоминания полковника 1-го егерского полка Михаила Петрова, который разом пишет и о том, что Кутузов с самого начала только тем и занимался, что заманивал французов вглубь страны да затягивал их пребывание там, и о том, как жестко Кутузов говорил с Лористоном, причем категоричность Кутузова в передаче полковника превосходит даже ту, какую приписывал себе сам фельдмаршал); как видим, не меньшее доверие оно вызвало у континентальных историков. Легко было Кутузову хитрить с людьми, которых можно было так просто и успешно обманывать не то что на час, а на двести лет вперед, полковников с историками разом!
На самом деле, повторим, ничего жесткого в разговоре Кутузова с Лористоном, вопреки пересказам Кутузова, не было: сам Лористон довел до сведения Наполеона, что он был принят Кутузовым очень любезно, Наполеон с тех пор думал и говорил (даже после сражения 6 октября!), что Кутузов явно хочет кончить дело миром, да только ему не позволяют - а в начале октября снова приступил к Кутузову с повторными примирительными предложениями и вопросом о том, получен ли положительный ответ из Петербурга на предложение Лористона (вторая миссия Лористона 3-4 октября, миссия Бертеми 4-8 октября). Если бы Кутузов пресекал французские надежды на мир еще 23 сентября, ничего бы этого не было.

События 23 сентября, со всеми своими эпилогами, оставляют перед нами несколько вопросов. Почему Кутузов предупредил своих генералов о своем намерении повести дело к перемирию? Это обошлось ему в крах всего его мирного плана – генералы тут же призвали Вильсона; неужели он не мог учесть риск такого исхода дел?
В чем состоял сам мирный план? Какой ход событий предносился уму Кутузова как давно обдуманная цель, когда он собирался выезжать за аванпосты?
Почему Кутузов желал такого хода событий, в полную противоположность генералитету, обществу и государю, которые пуще всего на свете не хотели заключения мира ни на каких условиях?
Почему Кутузов был готов пойти на государственную и военную измену для того, чтобы обеспечить такой ход событий?
Как он надеялся избежать ответственности за нарушение предписаний Александра, даже если бы его план по заключению перемирия увенчался бы успехом?
И, наконец, почему Вильсон и Беннигсен не раскрыли царю замысел Кутузова, а ограничились жалобой на самого его намерение встречаться с Лористоном на «ничьей земле»?

На самом деле особенных загадок тут нет. Чего хотел Кутузов, явствует из материалов Вильсона. Он собирался, встретившись с Лористоном на ничьей земле, вне контроля своего штаба, заключить с французами – своей властью главнокомандующего – перемирие на условиях беспрепятственного и полного вывода французских войск из страны. Наполеон соответствующие полномочия Лористону предоставил, да и сам не замедлил бы потдвердить такое соглашение. Что касается Кутузова, то его власть главнокомандующего давала ему формальные права заключать подобные условия. При этом он нарушал прямой приказ Александра в свой адрес – но это дело оставалось между ним и Александром; Александр дал соответствующий приказ конфиденциально Кутузову, а не армии; та от Александра непосредственных приказов через голову Кутузова не получала и должна была, строго говоря, выполнять приказ своего главнокомандующего, тем более, что очень многие в самой армии ожидали, что Александр вот-вот сломается и пойдет на мир – так что кутузовский приказ о перемирии восприняли бы скорее как приказ, согласующийся с волей царя, а вовсе не как самочинный акт, противоречащий ей. Итак, армия должна была бы принять приказ главнокомандующего о перемирии. Тот обстоятельство, что это перемирие было заключено на условии вывода французов из России без новых боев, и в глазах русской армии, и в глазах неприятелей означало бы полное окончание войны – причем окончание без каких-либо жертв с обеих сторон. Для русских солдат это значило бы, что Кутузов, заманив врага в Москву, добился невероятного: посреди величайшего своего триумфа, в захваченной Москве, Наполеон внезапно запросил пардона и обязался очистить все занятые им территории – выходило, что Кутузов вернул России все ей утерянное, причем для этого больше не потребуется пролить ни одной капли крови, все решила его хитрость с оставлением Москвы. Войне конец, да еще какой конец – царь и Барклай с великими жертвами сдавали врагу одну провинцию за другой, а теперь Кутузов возвращает их России без боя! Вместо великих кровопролитных боев – с неизвестным, к тому же результатом, - которые пришлось бы вести армии, освобождая Россию, от Москвы до границы, она будет совершать тот же самый путь, то же самое освобождение без единой боевой потери, выпроваживая поспешно очищающее Россию вражеское войско по условию, вынужденному Кутузовым у его вождя!
Если для генералов такой исход дела мог казаться недопустимо унизительным, если верховная русская власть пришла бы от него в ужас (он совершенно исключал продолжение войны в Европе), то для солдат и для всего народа описанное выше соглашение было бы небывалым, невероятным триумфом Кутузова. К восстановлению европейского равновесия и освобождению европейских монархов от наполеоновского диктата русские солдаты и мужики были совершенно равнодушны. Они готовы были принести любые жертвы, чтобы изгнать захватчиков из своей страны – но после заключения перемирия оказалось бы, что Кутузов обеспечил достижение этой великой цели и вовсе без всяких жертв, что им не придется больше ни воевать, ни голодать для этого. Новые бои и жертвы в глазах солдат и народа с этого момента становились бы совершенно ненужными и прямо преступными, а Кутузов, который обеспечил освобождение без крови, поднялся бы в их глазах как народный спаситель и заступник, как вождь и отец солдатам, на недосягаемую высоту. Он не исторгал изгнание неприятеля кровью солдат, но – в духе русского фольклора – сделал за них все сам, хитростью обвел могущественного врага и сковал его так, что тот теперь сам, без боя, делает то, за что, как все думали до сих пор, необходимо было бы заплатить великими тяготами и кровью. Никакая власть не смогла бы заставить солдат снова идти в бой после того, как те узнали, что всего того, за что они готовы были отдавать жизнь, Кутузов уже добился и так. Если бы армия получила и выполнила приказ о перемирии и осознала его условия, то она утратила бы всякий военный дух - особенно учитывая, в каком невероятном напряжении она находилась накануне; если бы теперь это напряжение внезапно сбросили до нуля, снова поднять ее в бой просто ради боя (а для чего же еще нужно было бы теперь идти в бой? Ведь освобождение России совершалось бы и так!) было бы совершенно невозможно. Известие о перемирии после тысячеверстного непрерывного отступления и такой кульминации его, как сдача столицы без боя, делает небоеспособной любую армию; если же это перемирие еще и приносит разом такой результат - полное освобождение страны – какого иначе можно было бы достичь (и то не наверное) лишь новым великим кровопролитием - то подвигнуть армию на возобновление военных действий станет для начальства окончательно невозможным.

Александр, разумеется, узнал бы о перемирии – но не раньше, чем через 3-4 дня. Его реакция пришла бы в лагерь Кутузова не ранее, чем через неделю после заключени перемирия (не это ли те самые 6 дней перемирия, о которых говорил Кутузов Вильсону, отрицая, что он собирался таковое заключить?). Какой бы эта реакция ни была, за эту неделю Наполеон, уводящий свою армию из Москвы, был бы уже у Вязьмы, и преследовать его было бесполезно, а русская армия пришла бы в состояние, совершенно непригодное для немедленного выступления в бой. Все это, кстати, наперед должен был предвидеть и Александр, так что он вовсе необязательно должен был бы прислать в ставку Кутузова полный ярости вопль об отрешении Кутузова и преследовании Наполеона. Поставленный Кутузовым перед фактом, он мог и осознать крах всех своих планов и вовсе не пытаться запоздало переломить ход событий; мог и попытаться сделать это мягко, прощупав сначала обстановку – кутузовское самочинное перемирие было бы для него совершенно неожиданным (и это прекрасно понимал сам Кутузов); поэтому оно должно было потрясти его и побудить для начала понять, что в точности произошло, кто Кутузова поддерживает и т.д. – и уж только потом предпринимать какие бы то ни было резкие действия. Отреагировать на дело именно так было бы в духе любого разумного правителя, а тем более Александра Павловича - и это Кутузов тоже, вероятно, учитывал. А пока Александр приходил бы к ясному пониманию того, что, собственно, произошло, кто ему противостоит, а на кого можно опираться – прошло бы еще время, и перемирие стало бы окончательно необратимым. В ноябре Наполеон расположился бы на зимние квартиры у Немана, сохраняя примерно 250-300 тыс. человек; русские с примерно равными силами стояли бы неподалеку. Тут и в самом деле нечего было бы делать Александру, кроме как заключать мир весной – через те самые 6 месяцев после заключения перемирия, о которых говорил Вильсону Кутузов…

Кутузов, после того, как он вынудил Наполеона без боя очистить Россию сразу после того, как тот, казалось, достиг наивысших успехов и занял Москву, - Кутузов после этого приобрел бы такую славу и репутацию и в солдатской массе, и в массе дворянства, что всерьез тронуть его царь едва ли мог решиться. Худшее, что грозило бы в этом случае Кутузову – это постепенное отстранение от активной службы, но к этому ему было не привыкать.

Почему Кутузов сообщил генералам в общих чертах о своих целях и намерениях утром 23 сентября? Потому что оглашать эти намерения ему надо было в любом случае – через несколько часов он должен был огласить их перед всей армией, отдав ей приказ о перемирии! А уезжать за аванпосты на личное свидание с французским уполномоченным, не объяснив, зачем он это делает, тоже было невозможно. Так что Кутузов огласил свои намерения так поздно, как только мог. В этом он действовал по стандартному своему шаблону, применяемому им с самого момента назначения главнокомандующим: до последнего сбивать людей с толку, а потом внезапно ставить их перед фактом неожиданного для них приказания. Он прибыл к армии 29 августа в Царево-Займище и поговорил о том, что больше отступать нельзя – и тем же вечером дал приказ отступать дальше; вечером после окончания Бородинской битвы он много говорил о сражении на следующий день – и утром этого следующего дня приказал отступать дальше без битвы; с этого утра и до 1 сентября он неделю уверял всех, что не отдаст Москвы без нового большого сражения – и вечером 1 сентября отдал приказ сдать Москву без боя. Все эти три решения были, как он заранее знал, непопулярны в армии, но все эти три решения армия исполнила (правда, при сдаче Москвы уже были случаи сдачи командования из неповиновения кутузовскому приказу). Теперь Кутузов собирался проделать тот же трюк в четвертый раз. Все формальные основания ожидать повиновения армии у него были (по-видимому, он считал, что если уж армия сдала без боя Москву, то перемирие она заключит еще легче). Единственное, чего он не предусмотрел – это того, что Александр дал Вильсону специальную инструкцию вмешаться, если он, Кутузов, вступит в переговоры, «пока в стране останется хоть один вооруженный француз», и того, что часть генералов готова будет поддержать Вильсона в исполнении этой инструкции вплоть до военного бунта, отрешения его, Кутузова, от власти и предоставления всего дела на разбор императора. Легко понять, каким был бы императорский вердикт в этом случае…
Тот прием, что сработал – правда, чем дальше, тем с большими трудностями – трижды, не сработал в четвертый раз. Тремя приуготовительными этапами Кутузов исчерпал ресурс слепого повиновения армии его приказам, и на четвертый, главный, ради которого осуществлялись те первые три, этого ресурса уже не хватило. Ирония судьбы: совершенно так же растратил в 1812 году свою ударную силу (только не силу авторитета, а военную силу) великий противник Куитузова, Наполеон.
Мог ли Кутузов попытаться переломить 23 сентября сопротивление генералов и эмиссаров императора, пригрозивших ему низложением? Нет; да и не только о низложении шла тогда речь… 8 октября Вильсон писал Кэткарту (письмо было перлюстрировано, перевод ушел к императору): «Я знаю, что фельдмаршал не смеет, опасаясь жизнь свою подвергнуть опасности, начать какие-либо переговоры».

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 07/03/04 в 23:47:56

Почему Кутузов вообще взялся за это дело и собирался осуществлять его в полном пренебрежении к воле царя и генералам, ведя самочинно собственную государственную политику? В общих чертах это было хорошо известно уже в 19 веке и подробно изложено у Тарле*. Войну с Наполеоном Кутузов считал ненужной и вредной для России – следовательно, жертвы в такой войне он почитал заведомо лишними и тем самым преступными для власти, которая Россию на нее обрекла. Вот он и стремился избавить Россию от этих жертв и от самой войны покрепче и побескровнее.
[*Надо заметить, что Евгений Викторович, отбывший около 1930 ссылку при Соввласти и сильно ее не любивший еще с 1917 года, свои работы, опубликованные при оной власти, писал довольно часто криптограмами, причем в искусности его нарочитых недо-, пере- и обмолвок ему позавидовал бы сам Кутузов. Так, в «Нашествии Наполеона на Россию» (изданном в 1938-м, то есть уже после разгрома школы Покровского за очернительство национальной истории) Тарле пишет, сравнивая Барклая и Кутузова: «Барклай все расчеты строил на том, что Наполеон, непомерно растянув линию сообщений, ослабит себя. А Кутузов рассчитывал на то, что русский крестьянин скорее сожжет свой хлеб и свое сено и свое жилище, чем продаст врагу провиант, и что в этой выжженной пустыне неприятель погибнет”.
Что сей сон значит? Неужто Тарле не знал, что хлеб, сено и жилища крестьян жгли в первую голову никакие не крестьяне, а отступающие войска по приказанию начальства? И осуществлять эту политику начал именно Барклай? Тарле мог еще не знать, что эту политику отменил Кутузов – хотя все соответствующие источники он читал, он мог и не обратить внимание на детали, заставляющие сделать такой вывод, - но то, что выжигание всей полосы отступления начал Барклай, он знал превосходно.
Нет, причина тут куда проще: Тарле хотел дополнительно подчеркнуть то, что войну собирались выигрывать превращением собственной страны в “выжженную пустыню” - и коли уж нынешнее начальство не дает больше “очернять” начальство тогдашнее, и дать верное внятное описание того, как это тогдашнее начальство себя вело, было бы небезопасно – то дадим описание дела насквозь ложно-фантастическое, главное, чтобы само дело было упомянуто лишний раз и читатель за него зацепился. Вполне кутузовская линия поведения. Я отдаю себе отчет в том, что такой способ трактовать пассажи Тарле очень нетрадиционен, но любое другое решение означало бы, что Тарле был попросту невеждой, не знавшим азов того, что происходило в 1812 году].
Почему Кутузов готов был пойти ради своих политических доктрин на государственную измену по всем статьям? Для этого надо снова вспомнить, что за человек был Кутузов.

Честертон писал в "Сломанной шпаге":
"Сэр Артур Сент-Клэр, как я уже упоминал, был одним из тех, кто "читает свою библию". Этим сказано все. Когда наконец люди поймут, что бесполезно читать только свою библию? ...Сент-Клэр был старым англо-индийским солдатом протестантского склада. Подумайте, что это может означать, и, ради всего святого, отбросьте ханжество! Это может означать, что он был распущенным человеком, жил под тропическим солнцем среди отбросов восточного общества и, никем духовно не руководимый, без всякого разбора впитывал в себя поучения восточной книги. (...) Осмелюсь сказать, что он был честен в общепринятом смысле слова. Но что толку, если человек честен в своем поклонении бесчестности?"

Это сказано как будто про Михайлу Илларионовича, с той поправкой, что он не только читал свою библию, но и сам ее писал, и ежели и впитывал когда какие-нибудь поучения, то разве только французских и немецких рационалистов - да и то очень ограниченно, а в остальном жил собственной головой, ни у кого не поучаясь вовсе. Он был старым солдатом русско-турецких войн вольтерьянско-барского склада - а это коктейль куда хлеще, чем англо-индийские солдаты склада протестантского.

"В каждой из таинственных знойных стран, - продолжает Честертон, - где довелось побывать этому человеку, он заводил гарем, пытал свидетелей, накапливал грязное золото. Конечно, он сказал бы с открытым взором, что делает это во славу господа".

Кутузов и в самом деле заводил гарем в каждой из таниственных стран, где ему довелось побывать, и золото накапливал - только свидетелей не пытал и ничего решительно не делал во славу Господа. Но боевым котом, который Гуляет Сам По Себе, он был действительно. Буква приказа, как и любая другая буква, для него не имела ни малейшего авторитета сама по себе.

Официальной целью войн России против Наполеона с того самого момента, как после демонстраций враждебности в 1803 году Александр начал весной 1804 сколачивать антифранцузскую коалицию, было освобождение Европы от насильника-Наполеона, восстановление законности и т.д. В 1812 году эта американоидная мифология освободительной войны белого града на холме против тирана-изгоя, ставящая себе конечной целью спасение Европы, была в столь же полном ходу, что и в 1805-1807 (в промежутке побитый Александр вынужден был держать ее pro domo suо). Кутузов, однако, в упор не видел в антинаполеоновских войнах ва Европе ничего такого – ни восстановления священных попранных прав королей и народов, ни борьбы за свободу против всемирной тирании, ничего вообще возвышенного. Беннигсену, когда тот еще в Тарутино заклинал его действовать энергично, Кутузов говорил: «Мы никогда, голубчик мой, с тобою не согласимся: ты думаешь только о пользе Англии, а по мне, если этот остров сегодня пойдет на дно моря, я не охну». Вильсону при Малоярославце Кутузов сказал напрямую: «Повторю еще раз, я не уверен, что полное изничтожение Императора Наполеона и его армии будет таким уж благодеянием для всего света. Его место займет не Россия и не какая-нибудь другая континентальная держава, но та, которая уже господствует на морях, и в таковом случае владычество ее будет нестерпимо». До этого он говорил нескольким людям, в том числе тому же Вильсону, что «он не имеет иного желания, как только того, чтобы неприятель оставил Россию»! «Он провел некоторое время в Париже и имел склонность к французам; при всем его недоверии к Наполеону, тем не менее, нельзя сказать, чтобы он относился к нему с враждебностью», - с сожалением писал впоследствии Вильсон в «Повествовании…». В дневниковых записях ноября 1812-го, когда Кутузов строил явочным порядком «золотой мост» Наполеону для выхода из России, Вильсон отзывался о Кутузове куда менее элегически: «Он просто старый прожженный мошенник, ненавидящий все английское и бесчестно предпочитающий независимому союзу с нами раболепие перед правящими Францией канальями»; а Кэткарту он писал (перевод перлюстрированного письма ушел к Александру): «Нет сомнения, что фельмаршал весьма расположен к ухаживанию за неприятелем – французские комплименты очень ему нравятся, и он уважает сих хищников, пришедших с тем, чтоб отторгнуть от России Польшу, произвести в самой России революцию и взбунтовать донцов».

Итак, никаких высокоидейных мотивов в европейских войнах против Наполеона Кутузов не видит в принципе. Война и внешняя политика для него вообще дело безыдейное. В событиях наполеоновских войн он видит и учитывает не права и свободы, а борьбу за интерес тех или иных держав; Англия борется против Франции за свой интерес, но интереса России тут нет; иное дело, ежели бы «место» всеевропейского диктатора с падением Наполеона могла бы занять Россия – тогда будет хотя бы предмет для разговора; но падение Наполеона приведет к усилению не России, а Англии и ее «нестерпимого» господства на морях – как же может Россия этому способствовать?! Вся та плоскость, в которой рассуждает об этих делах Кутузов – совершенно та же, в которой всегда вращалась мысль Наполеона. Она чужда всякой идеологии и полностью исчерпывается «реальной политикой» – борьбы национальных организмов за свои интересы, включая гегемонию и преимущества перед соседями.
Заодно можно понять, что такое для Кутузова «Россия». Для этой кутузовской «России» нестерпимо морское владычество Англии. Но кому же в России оно было нестерпимо или хотя бы тягостно? Элите и государству? Никоим образом: они продавали Англии сырье и получали от этого немалые средства. Господство Англии на море государству не вредило и стратегически, так как войны России – войны сухопутные. Купцам? Да, конечно, английское господство на морях не давало даже развернуться русской заморской торговле там, где ей пришлось бы конкурировать с английской (то есть почти всюду). Народу? Прямо народу английское владычество на морях не давало ничего ни хорошего, ни плохого; с точки зрения потенциальных возможностей – чем более развита была бы собственно русская торговля, тем зажиточнее бы жила в конечном счете страна в целом. Заметим, что вывозить сырье английское морское господство России нисколько не мешало, даже помогало – мешало оно только развивать национальное производство и вывозить _его_ продукцию!
Выходит, «Россия» для Кутузова – это Россия как национальный организм в целом (чьи интересы отнюдь не отождествляются с интересами элиты!), и, по преимуществу, Россия «третьего сословия», Россия национальной буржуазии – это только на ней сказывалось негативно английское господство над морями!
Остановимся. Кто в Европе рассматривал общество как национальный организм в целом, а интерес этого организма считал совпадающим прежде всего с интересом не сановной элиты, а производящей и экспортирующей произведенные товары буржуазии – как слоя, своими успехами на этом поприще наиболее полезного для благосостояния всех, так как эти успехи поощряют движение кредита, развитие внутренней торговли и создание рабочих мест? Кто подчинил свою внешнюю политику отстаиванию и расширению возможностей национального производства и его рынков сбыта? Император Наполеон, и единственно император Наполеон.
При этом тот же император Наполеон принципиально считал справедливым и железным ограничителем внутренней политики внимание к первейшим нуждам народа: простолюдины не должны разоряться, политика правительства должна вести к тому, чтобы они могли обеспечить себе определенный не-голодный уровень жизни – в остальном же все надо бросать на поощрение национального производства и военной мощи. Таким же ограничителем определенный порог благосостояния народа был и для Кутузова, как видно из того, что он придушил практику «выжженной земли», несмотря на то, что его военной стратегии (ослабить французов так, чтобы они убрались сами) она прямо служила.
Итак, неудивительно, что Михаил Илларионович «имел склонность» к «канальской» Первой Империи! Она полностью отвечала его представлениям о «правильном» государстве: во внешней политике – принципиальный рациональный эготизм, борьба за выгоды собственного государства и нации, без всяких побрякушек в стиле легитимных прав народов и королей, международной законности, альтруистического радения о мировой добродетели и т.д. (напомню, что всю жизнь Кутузов провел в екатерининских войнах за агграндисман – территориальное расширение; самая война для него началась, когда в 1764 году, в 19 лет, он просил у Екатерины послать его волонтером на Польскую кампанию, предавшую Польшу в руки России); во внутренней политике – попечение о том, чтобы народ имел определенный уровень достатка (кстати, таковое попечение Кутузов активно проявлял у себя в имениях), а в остальном - поощрение национального производства и внешнеторговой экспансии на основе вывоза продуктов этого производства (а не сырья!). Это одно в одно те принципы просвещенного абсолютизма 18 века в их сильно «плебеизированной», де-элитаризованной форме, которыми всю жизнь руководился и Наполеон. Такие принципы были тогда совершенно чужды т.н. духовной вертикали, и разделять их мог только человек, так же презирающий «идеологов», как презирал их сам Наполеон, и видящий в обществе просто команду отдельных людей, созданную ими ради наилучшего (по сугубо житейским земным меркам) совместного выживания, а не сосуд какой бы то ни было идеи, форму организации паствы Бога или организацию по взаимному перевоспитанию на принципиально лучшей основе, будь то энциклопедистской, руссоистской или какой иной.
Симпатия Кутузова к Наполеону и в самом деле была крепка, Вильсон не ошибся. В письме к жене (которую он, повторю, считал женщиной ума недальнего, обращаясь с ней как с любимым и иногда нерассудительным ребенком) он в рамках галантной болтовни поименовал императора французов скопищем всех пороков, это правда («Эта капризная женщина [фортуна], увидев такое странное произведение, как этот человек, такую смесь различных пороков и мерзостей, из чистого каприза завладела им и стала водить на помочах, как ребенка. Но, увидев спустя много лет и его неблагодарность, и как он дурно воспользовался ее покровительством, она тут же бросила его, сказав: Фу, презренный! Вот старик, - продолжала она, - который всегда обожал наш пол, боготворит его и сейчас, он никогда не был неблагодарным по отношению к нам и всегда любил угождать женщинам. И чтобы отдохнуть от всех тех ужасов, в которых я принимала участие, я хочу подать ему свою руку, хотя бы на некоторое время”. Писано к жене это было 30 октября 1812 года). Но когда в 1812 г. офицер Данилевский при Кутузове употребил в бумаге несколько «укорительных выражений» против Наполеона, Кутузов воскликнул: «Молодой человек, кто дал тебе право издеваться над одним из величайших людей? Уничтожь неуместную брань!» Во время войны 1812 года Наполеона величали в России, разумеется, без титулов – но листовка с его приметами, изданная Кутузовым 12 октября 1812 года, озаглавлена: «Приметы Его Величества Императора Наполеона» (в аналогичной листовке Чичагова Наполеон назван просто по имени, да еще «этим человеком»).

Какую внешнюю политику диктовала такая система ценностей? Союз с Францией, помощь ей против Англии, блокирование с запада и востока германской Срединной Европы – все это на условиях предоставления России широких возможностей экспансии на юг, к выходу из Черного Моря, к рынкам сбыта и сырья, к новым плодородным землям, которые можно было бы легко подчинить и контролировать (до всего этого своим умом Российская империя дошла только около 1890 года, да уж поздно было). На западе, в союзе с Англией и германскими государствами против Франции, России было просто нечего брать (и в самом деле – Александр смог взять только часть Польши, и то лишь потому, что ее до того у Пруссии и Австрии отобрал Наполеон; и часть эта была более нежели сомнительным приобретением). А воевать ради славы освободителей монархов Европы или защитников ее легитимности – просто преступная по отношению к своему народу блажь. Иными словами, остается ровно тот план, который Наполеон предлагал Александру летом 1807 года в Тильзите. Поэтому Кутузов и был «франкофилом» в целом, и не перестал им быть в 1812 году – ведь геополитическая ситуация для России тогда не изменилась.
Коль скоро Александр медленно, но верно загубил тильзитские планы и довел – совершенно сознательно - дело до вторжения Наполеона в Россию, оставалось бороться лишь за то, чтобы выпроводить его оттуда с наименьшими жертвами. Все остальное, и прежде всего продолжение войны против Наполеона в Европе, оставалось такой же преступной блажью, какой было и само вползание в эту войну; а сокрушение империи Наполеона было бы триумфом германских великих держав и Англии и одним тем невыгодно для России.
На этом фоне как можно более скорое заключение перемирия и мира с Наполеоном на условиях очищения им России – и не больше – оказывалось, раз уж война началась, лучшим из лучших решений. Его Кутузов и взялся осуществлять.

К этому надо добавить еще одно. Ланжерон перечисляет в своих записках негативные личные качества Кутузова, в целом образующие, по его выражению, «удивительную безнравственность». Эти негативные личные качества включают те, что относятся к пресловутой кутузовской «лени», с одной стороны, угодливому искательству, с другой, гневливой вспыльчивости, с третьей, а отдельно – еще и «эгоизм» (имп. Александр говаривал другому лицу: «Ты не знаешь Кутузова. Он такой человек, что думает только о себе; будь ему хорошо, а прочее все пропадай») и «вольнодумство». Итак, «вольнодумство» как один из наиболее тяжких пороков Кутузова. А ведь писал это не Торквемада, не Магницкий и не де Местр, а вполне светский, веселый французский аристократ, воспитанный Просвещением, конституционный монархист, восторженно принявший французскую революцию летом 1789 года (и осудивший лишь ее развитие в 1790, когда он уехал от революции на русскую службу), по выражению запомнивших его русских - «рассеянный, большой балагур и вовсе не администратор», по характеристике Тарле – «веселый, легкомысленный француз».
Что же такое должен был говорить и думать Кутузов, чтобы такой человек вписал его «вольнодумство» в перечень его самых тяжких пороков? Деистом-эпикурейцем из русских вольтерьянцев он должен был быть, как минимум (а разом, вернее всего, и как максимум, так как дальше шел уже простой атеизм, а на то время с чисто научно-рациональной точки зрения, за отсутствием гипотезы Большого Взрыва, деизм казался куда более правдоподобной теорией. Собственно, он и сейчас остается таковой, поскольку Большой Взрыв современных физиков отличается от деистического Высшего Существа-Первопричины только по связанным с этими образами эмоциональными ассоциациями. Высшее существо деистов, конечно, существо, а не процесс, и даже личное существо, но поскольку с точки зрения деистов и личностность, и существенность его вполне условны и толком о нем, кроме того, что оно - Первопричина, сказать ничего нельзя, вопросы ценностные решаются людьми по своему усмотрению совершенно независимо от него, а он и вовсе в мире никак не проявляется – то Большой Взрыв тоже вполне подходит на его роль. Деистом, кстати, был и Наполеон).
И, наконец, вспомним, что русский социальный порядок с его антигедонистическим государственно-воспитательным «просвещением во имя общего блага», Кутузов, как видно из приемов его шутовства, не уважал совершенно. Что, впрочем, вполне естественно для человека с такими общими и политико-социальными принципами, какие он, как только что выяснилось, имел.
Итак, подытоживаем: летом 1812 года имеется человек, (а) твердо считающий по всему строю своих убеждений, что при возможности добиться миром бескровного для России отступления французов из ее пределов, выбирать любое другое решение – преступно по отношению к стране; (б) не верящий ни в Бога, ни в чох, ни в вороний грай; (в) совершенно не уважающий привычного социального устройства, образа и склада правления своей страны; (г) наделенный при этом исключительной личной храбростью и не менее исключительным чувством ответственности перед самой этой страной как своей «стаей»; (д) привыкший обращаться с собственным кругом и элитой как шпион – с коллективом, в котором он трудится; и, наконец, (е) получивший во временное распоряжение судьбы армии и страны.
Будем ли удивляться, что этот человек с ходу попытался проводить (а в редуцированном виде и провел) свое намерение проводить французов из России с наименьшим ущербом для обеих сторон ценой любой номинальной государственной измены?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 07/03/04 в 23:50:43

2 smrx

Россия имела, как Вы правильно предположили, то значение для Англии, что она оставалась единственным большим окном, через которое английские / проданные англичанами товары уходили европейскому потребителю. Закрыть это окно означало, с очень большой вероятностью, вызвать экономический крах и принудить Англию к миру.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Jean_Rapp на 08/03/04 в 22:28:26

Поражает название "Государственная измена Кутузова", не говоря уже о многих просто идиотских высказываний. На фигуру Кутузова конечно же нужно смотреть несколько с иных позиций чем в советскоей время, т.е. не делать из него святого. Но того что он был изменником, об этом не можит сказать даже Троицкий, который довольно жестко и очень точно представил образ главнокомандуюего в отечественной историографии, хотя сам допустил ряд ошибок. И потом поражение в войне привело бы Россию к катастрофическим последствиям: континентальная блокада, экономические санкции убили бы экономику страны и она бы была отброшена на несколько десятилетий назад. Нельзя также делать из Наполеона святого, кем он никогда не был. Хотя конечно искренне считал Александра после Тильзита своим другом и разрыв континентальной блокады стал для него просто ударом. Кстати, наиболее четкий портрет Кутузову дал Сегюр, который, несмотря на довольно жесткий отзыв, никогда не называл его предателем своей родины.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Бенедикт на 08/03/04 в 23:27:39

Какие высказывания Вы имеете в виду, и почему Вы их так оцениваете? Что касается заглавия статьи, у меня сложилось впечатление, что оно иронично, а вообще автор относится к Кутузову весьма положительно.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Eltekke на 08/04/04 в 03:51:40

Генералу графу Раппу. Боюсь, что Вы невнимательно читали текст - автор совершенно недвусмысленно оценивает деятельность Кутузова в 1812 году как чуть ли не подвиг во имя страны и нации, и пишет, что, учитывая отталкивающую позицию государства по отношению к нации, самые необходимые действия ради самых жизненных интересов второй вполне могли потребовать измены первому - то есть государственной измены в точном смысле слова. В 1944 году Клюге и Вицлебен тоже пошли на безусловную государственную измену и были трижды правы, так как государство фактически само изменило германской нации и вело ее к гибели.

Что касается Сегюра и всех прочих французских авторов - в отличие от русских авторов и Вильсона, они не знали и не могли знать, что Кутузов выпустил их из России сознательно и целенаправленно, и хотел, чтобы они из России выбрались с наименьшими потерями. Французы считали, что им просто повезло + что Кутузов был слишком стар и инертен, и выпустил их «по ошибке», сам того не желая. Русские хорошо знали, что это не так, причем в конце 19 - начале 20 века этот факт даже никто и не скрывал - не то что Тарле, энциклопедические словари открытым текстом признавали, что Кутузов действовал осенью 1812 пассивно именно потому, что не считал полную погибель Наполеона выгодной для России.

Святым автор не рисует ни Наполеона, ни Кутузова, и могу поручиться, что само понятие святости вызывает у него сильную аллергию.

Касательно континентальной блокады - как комендант Данцига Вы должны знать объем русской торговли. J Континентальная блокада ни к какому краху экономики России не приводила и привести не могла - ничего себе крах экономики, за время которого казна ухитряется финансировать ведение двух больших войн, двойное увеличение армии и тройное - вооружений, не вызывая при этом даже голода в стране! /Это все Александр сделал в 1808 - 1812/. Помещики потеряли часть денег, которые раньше тратили на всякие прибамбасы - это верно, но это, знаете ли, не экономический крах... Голодающие помещики замечены в то время не были, а уменьшение потребления ими предметов роскоши из Европы можно было только приветствовать (а); война не только в 1812, но и в 1813-14 гг. для России в любом случае была куда большим разорением, чем продолжение в те же годы блокады (б); даже если блокада разоряла Россию, Кутузов этого, в отличие от позднейшей традиции, не заметил - он придерживался откровенно «румянцевской» ориентации на союз с Францией, что отмечал и Вильсон (в).

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Jean_Rapp на 08/04/04 в 18:22:33

Я не хочу долго и нудно вникать в экономические нюансы России в период царствования "Александра Благословенного". Тем более, что на этот вопрос уже отвечал некому г-н Понасенкову Александр Подмазо в своей работе "Континентальная блокада как экономическая причина войны 1812 г.// Эпоха 1812 года. Исследования. Источники. Историография. Часть 2. М., 2003. С. 249-266". В ней с предельной четкостью представлено изменение курса рубля. Относительно экономики страны в целом, то она действительно выжила благодаря только капиталовложениям Англии. Относительно Данцинга, то о какой "русской торговле" идет речь? Начиная с захвата этой крепости маршалом Лефевром в 1807 г. этот город превратился в главный коммуникационный узел прежде всего, а не в торговый город. Опубликовнные документы Габриэлем Фабри и Маргераном (не говоря уже о монументальной "корреспонденции" Le Tondu) можно представить как "торговал этот город". Что касается "избитого" источника как материалы Вильсона, то они не однородны и слишком ангожированны (в них звучат просто слова М. Палеолога, кричавшего практически с каждой арены в период 1-й мировой: "Французские солдаты погибают, почему же русские все еще не начали свое наступление?").

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем V.A.Gonsky на 03/17/05 в 13:54:58

Могултай, как всегда, прочел с огромным интересом и удовольствием - остался только один мучительный вопрос: "И, наконец, почему Вильсон и Беннигсен не раскрыли царю замысел Кутузова, а ограничились жалобой на самого его намерение встречаться с Лористоном на «ничьей земле»?"
Либо я проглядел ответ, либо Вы его так и не дали.
В действительности, представляется странным, что англичане замолчали этот факт - ведь после такого саботажного демарша они должны были всеми силами добиваться смещания Кутузова с его поста, хотя бы попытаться.
Может ли это значить, что "особые инструкции", якобы полученные Вильсоном от Александра могли оказаться попросту блефом, и (или?) он хотел скрыть свою роль в этой истории от царя?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Eltekke на 04/15/05 в 18:51:14

Завтра помещу ответ из материалов М. Пока в тему штрих:

Кутузов «во всю свою жизнь <...> не кушал один: чем больше бывало за столом его людей, тем более было это для него приятно и он был веселее. Таковое гостеприимство было единственною причиною, что он никогда не имел у себя большого богатства, да он и не заботился об этом» (почт-Булгаков, кажется).

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Mogultaj на 05/02/05 в 03:14:04

Нам осталось ответить на последний вопрос: почему генералы и Вильсон, которым Кутузов 23 сентября прямо сообщил, что он надеется заключить самочинную договоренность о прекращении огня и выводе французских войск, не донесли об этом царю? Напомним, что во всем этом деле жалобы шли лишь по поводу самого намерения Кутузова встречаться с Лористоном за линией аванпостов. Особенно разительно разрыв между действительными причинами негодования генералов и той его долей, которая оказалась представлена царю, проявился в распределении писаний Вильсона, приведенных нами выше: в тех текстах, что предназначались Александру или с высокой вероятностью могли быть (и на деле были) перехвачены и прочитаны русскими, Вильсон писал только о намерении Кутузова встречаться с Лористоном за аванпостами; в тех текстах, которым перлюстрация грозила гораздо меньше (в письме герцогу Глостеру и в своем дневнике), Вильсон оставил краткие указания на возможности заключения франко-русского перемирия, которое он сорвал - но в обоих случаях без прямых упоминаний меры истинной ответственности Кутузова: в письме Глостеру значится, что «Лористон смог бы договориться даже о перемирии», в дневнике – что грозил «успех переговоров об отступлении французов»; все эти выражения подразумевает лишь, что Кутузов, по уверенному подозрению и оценке пишущего, мог согласиться на увещания французов; но что речь здесь идет не просто о личном «экспертном мнении» Вильсона касательно возможных действий Кутузова, а о намерении, которое внятно и заранее высказал сам Кутузов, и о котором Вильсон знал наверное – обо всем этом в приведенных фразах нет и намека! Все подробности Вильсон изложил исключительно в мемуарах, предназначенных им для посмертного опубликования с разрешения русских властей.
Почему же они молчали? Ответ на наш вопрос дал, сам того не зная, английский литератор, едва ли подумавший о Кутузове хоть раз за всю свою жизнь. Гилберт К. Честертон в «Сломанной шпаге» пишет о том, почему британские воины, узнав в ходе заморской кампании о предательстве своего командующего Сент-Клэра и повесив его за это, не рассказали правды на родине, а вместо того представили генерала героем и мучеником, погибшим от руки врага: «Они судили его и там же, на месте, казнили; потом, ради славы Англии… поклялись молчать о набитом кошельке изменника и сломанной шпаге убийцы».
Можно было бы сказать, что Кутузов недолюбливал англичан пророчески. Как здесь уже отмечалось, в образе Сент-Клэра Честертон будто нарисовал грубую карикатуру на него самого - в том виде, в какой люди вроде Кутузова вообще могли бы существовать в мире помянутого автора, то есть с соответствующими снижениями и искажениями. Повторю замечательную цитату: «Сент-Клэр был старым англо-индийским солдатом протестантского склада. Подумайте, что это может означать, и, ради всего святого, отбросьте ханжество! Это может означать, что он был распущенным человеком, жил под тропическим солнцем среди отбросов восточного общества и, никем духовно не руководимый, без всякого разбора впитывал в себя поучения восточной книги… Осмелюсь сказать, что он был честен в общепринятом смысле слова. Но что толку, если человек честен в своем поклонении бесчестности? В каждой из таинственных знойных стран, где довелось побывать этому человеку, он заводил гарем, пытал свидетелей, накапливал грязное золото».
«Честен в общепринятом смысле слова» при «распущенности» и «поклонении бесчестности» (в брауновском, а не общепринятом смысле слова) – это как будто прямой пересказ процитированного выше отзыва проф. Князькова о Кутузове («человек… который с легкой иронией и насмешкой скользил над общими вопросами морали, не очень задумываясь слукавить и обмануть, когда это ему было полезно и выгодно, наблюдая только одно, чтобы эта готовность поступить не совсем согласно с правилами морали никогда не нарушала то «благородство», которое истый человек XVIII века считал основой житейской порядочности»). Еще больше это похоже на отзыв Ланжерона: «Кутузов, будучи очень умным, был в то же время страшно слабохарактерен (здесь: низкого, а не «безвольного» характера – А.Н.) и соединял в себе ловкость, хитрость и действительные таланты с поразительной безнравственностью».
Кутузов полжизни провел в войнах на мусульманском юге – точь в точь как Сент-Клэр – и с югом этим сроднился до того, что даже лучшим временем своей жизни считал и называл несколько лет, проведенных им в качестве посла в Османской Турции. «Золото», как упоминалось, тоже добывал мастерски – правда, не в таинственных знойных странах, а более прозаически, у собственных государей (и вечно сидел без гроша, так как широко его тратил – к примеру, давал за свой счет регулярные массовые обеды лицам всякого звания, в том числе беднякам и малоимущим, в собственном доме; а не то строил дома мужикам и евреям, пострадавшим от пожара в его имении и поблизости; но чаще всего пересылал – не без ворчания - дочерям и жене, известным мотовкам). Читал он, правда, всю жизнь не «восточную книгу», а уж скорее западную – нечто вроде Вольтера enlarged в помеси с масонством (Кутузов в 1776 вступил в Баварии в масонскую ложу). Разом вольтерьянцем и масоном был, кстати, Фридрих Второй; для этого требовалось ценить в масонстве лишь присущее ему крайне критическое отношение к существующим порядкам и атмосферу тайного заговорщического товарищества в обход всех официальных и узаконенных обычаем отношений и структур (атмосферу заговора мудрых, решивших тайным ненасильственным манипулированием переделывать к лучшему общество, слишком жестокое и невежественное, чтобы его можно было улучшать как-то по-другому); но всю христианскую мистику в масонстве, чтобы быть разом масоном и вольтерьянцем, приходилось выбрасывать с порога. Впрочем, это не составляло труда ни атеисту Фридриху, ни Кутузову, внушившему своим “вольнодумством” ужас и отвращение отнюдь не фанатичному Ланжерону. Такая “западная книга” едва ли понравилась бы патеру Брауну больше той “восточной”, которой поучался Сент-Клэр.
Что же до измены, то государственным изменником Кутузов в истории с Лористоном рвался стать (и стал) куда более крупномасштабным, чем когда-либо был Сент-Клэр – во всяком случае с формальной точки зрения. Уже само выстраивание Наполеону «золотого моста» к отступлению из России, которым Кутузов успешно занимался к ярости множества своих генералов на протяжении всего движения от Москвы к Вильно, было, конечно, натуральной государственной изменой.
Конечно, много, как уже говорилось, найдется и различий. Свидетелей Кутузов не пытал, изменял не родине, а начальству, делал это по материально бескорыстным патриотическим мотивам высшей ответственности перед своей страной, и измена его не только никому не должна была принести гибели, но призвана была спасти множество жизней (для чего и предпринималась), в то время как Сент-Клэр за деньги предавал на смерть собственных людей. Однако, держа в уме то, что по твердому убеждению Честертона эпикуреизм и безверие автоматически ведут человека ко всяческой мерзости (так что ежели безбожный материалист остается покамест порядочным человеком, то разве что вопреки истинному смыслу своего выбора), можно заключить, что генерал Сент-Клэр – это нечто вроде своеобразного портрета Кутузова, довершенного по его же собственной внутренней логике, какой она привиделась бы Честертону, знай он Кутузова; и явился бы этот портрет вполне адекватным, будь (по Честертону) завершен сообразно своим убеждениям сам оригинал.
Вернемся теперь к причинам молчания честертоновских героев о Сент-Клэре: они «поклялись молчать ради славы Англии». Примерно то же – только, опять-таки в более прозаическом ключе – можно сказать о мотивах молчания русских генералов и Вильсона. В самом деле, представим себе, что Вильсон, Беннигсен и прочие штабные заявили бы императору о том намерении, которое открыл им 23 сентября Кутузов, и император сместил бы его с поста главнокомандующего (самое меньшее). «Подумайте, что это может означать, и, ради всего святого, отбросьте ханжество!» Солдатская масса все лето 1812 глухо роптала, обвиняя командующего Барклая в _измене_; генералитет не верил, конечно, тому, что Барклай изменник, но считал совершенно невозможным воевать, пока командующий является таковым в глазах собственных солдат. Это и было главной причиной смещения Барклая. В письме Шувалова Александру, немедленно вызвавшем это смещение, так и было сказано: «Армия не питает никакого доверия к начальнику, который ей командует… Нужен другой начальник… и нужно, чтобы Ваше Величество назначили его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла». Кутузова поставили именно потому, что ему верили обычные люди всякого сорта и состояния – верила «публика» (выражение Александра) в тылу, верили солдаты на фронте. Смена Барклая Кутузовым, по общему отзыву, вызвала в армии, в солдатской массе, взрыв энтузиазма и уверенности в том, что теперь-то дело пойдет на лад. «Барклая-де-Толли не будет боле - приехал Кутузов бить французов». Если после этого солдатская масса перенесла дальнейшее отступление и сдачу Москвы, не придя в полное расстройство – то только потому, что ей все время отступления и стояния за Москвой объясняли: Кутузов знает, что делает, доверьтесь ему! Как бы ни была катастрофична и бесславна видимость, не отчаивайтесь: все это хитроумно устроенная личина, которая будет сброшена в должный, заранее расчисленный час; выстаивайте и ждите его! Кутузов так стремился обеспечить это впечатление (только оно хранило армию от полного развала – одними дисциплинарными наказаниями и страхом после таких потрясений войска не удержишь), что силился распространять его даже и в народе; так, сказал глядящим вместе с ним на пожар Москвы мужикам, ударив себя по седой голове: «Да, нехорошо, но погодите, я голову-то ему проломаю!» - притом, что в действительности проламывать Наполеону голову не хотел категорически, считая подобный исход однозначно вредным для той самой России, перед которой в этот момент актерствовал.
И армия действительно из последних сил верила и ждала, сохраняя боеспособность и превозмогая этим доверием – доверием не к начальству вообще, а персонально к Кутузову - то однозначное и страшное впечатление, которое на рядового солдата (а также на вел.кн. Константина или вдовствующую императрицу) производил ход всех до сих пор случившихся дел. Но находились войска на пределе, о чем свидетельствует прежде всего резкое падение дисциплины: дезертировали тысячами, мародерство приобрело такие размеры, что Кутузов вынужден был писать императору о том, какую «немалую заботу делает ему мародерство».
Представим себе, что на этом фоне император сместил бы Кутузова. Сделать это без объяснений истинных причин означало бы – учитывая, _чем_ на тот момент являлся Кутузов для «публики» и армии – вызвать сильнейшую реакцию в народной и солдатской массе и рисковать непредсказуемыми последствиями, начиная с полной деморализации и развала войск и кончая вспышками анархии и смуты. А сделать это с объяснением причин, то есть отрешить Кутузова за подготовку изменнических договоренностей с неприятелем, означало бы вызвать те же самые последствия, только с еще большей гарантией и остротой. Если бы армия поверила в измену Кутузова, то разуверилась бы вообще во всем: насилу сменили летом изменника Барклая всеобщим кумиром Кутузовым – так и он оказался изменником; кому же доверять после этого?! А если бы армия этому не поверила, то – автоматически - само смещение Кутузова она сочла бы триумфом измены на верхах, после чего новое командование лишилось бы в ее глазах всякого авторитета, и результат был бы тот же - от полной деморализации до развала и бунтов.
После падения Москвы нервы были напряжены до предела и у армии, и у мужиков, и у бар; и все надежды они возлагали на Кутузова. Если бы в этот самый момент император не нашел ничего лучшего, как отрешить этого самого Кутузова от командования – могло произойти что угодно, от быстрого превращения армии в деморализованный отчаявшийся сброд до взрыва. Кроме того, такая смена командующего в самый решительный момент уже независимо от ее предлога означала бы, что император признает очередной этап войны проваленным и возлагает за это ответ на Кутузова (которого и прогоняет); это вызвало бы уже и помимо всяких вопросов о Кутузове сильнейшую деморализацию в армии и дискредитацию царя перед армией и Россией, а царя, армии и России вместе – перед Англией. Нарушение принципа «коней на переправе не меняют» в обстоятельствах сентября 1812 могло быть воспринято и русскими, и в Англии, и у французов лишь как знак полного отчаяния верхов, которые начали метаться, признав катастрофическое неблагополучие в положении дел – а когда во время войны верховная власть своими акциями производит такое впечатление, вред от этого будет посильнее, чем от тяжелого боевого поражения.
Итак, если бы Беннигсен, Вильсон и прочие донесли императору всю правду, а тот сместил бы Кутузова – это было бы чревато развалом армии и утратой всякой воли к сопротивлению. Менее всего этого хотел Вильсон, не желали этого и русские генералы! А если бы император, руководясь изложенными соображениями, Кутузова смещать бы не стал даже и после их правдивого доноса, то доносчики оказались бы в положении очень скверном: цель их осталась бы не достигнута, а император не простил бы им той ситуации, в какую они поставили его, открыв ему правду (коль скоро сместить Кутузова Александр все равно не мог себе позволить, он оказался бы теперь предельно унижен перед лицом доносчиков: те узнали бы всю степень его бессилия, всю меру необходимости, с которой он должен был терпеть Кутузова _независимо_ от того, что знал о его намерениях. Если бы доносчики оставили свои сведения при себе, ситуация такого унижения для царя не могла бы и возникнуть – так что можно себе представить, как он был бы благодарен тем, кто ее создал!).
Итак, ничего хорошего оглашением истины перед царем огласители добиться не могли – ни для более успешного ведения войны с французами (о чем только и думал Вильсон), ни для получения большего фавора от царя (которого в первую очередь добивался Беннигсен). А тогда зачем они стали бы ее оглашать? Ядовитые зубы Кутузова были демаршем Вильсона и других раз и навсегда вырваны 23 сентября (как показалось тогда генералам); старик пошел на попятную и отказался от своего намерения; доказать это намерение царю было бы делом не самым легким, потому что Кутузов наверняка заявил бы, что хотел только заманивать и усыплять французов переговорами, дабы подольше продержать их в Москве; а смещать его было бы для пользы военных дел еще менее целесообразно, чем не смещать. И вот Беннигсен и прочие военачальники, слышавшие слова Кутузова о его желании заключить перемирие (а также Вильсон, которому они это пересказали), твердо решились «молчать ради славы России» - вернее, для того, чтобы Россия не потеряла лица (и последних сил!), смещая своего главнокомандующего – всеобщую надежду - в самый напряженный момент войны не то за измену, не то за провал, не то вообще без ясных причин.
Осталось написать нечто вроде эпилога с постскриптумом. После провала генерального кутузовского плана 23 сентября Кутузов, конечно, не сложил рук и целеустремленно провел в жизнь ту часть своего плана, которую мог провести – если не удалось заключить с Наполеоном перемирие, то по крайней мере выпустить его из России с наименьшими потерями для обеих сторон. Разумеется, все это время Кутузов не переставал прикидываться, что добивается полного уничтожения и пленения Наполеона, просто не хочет ради этого попусту рисковать, как требуют иные пылкие головы, упрекающие его в излишней боязни неудач, слабости и потери энергии.
Особой тайной вся эта линия поведения, конечно, не осталась. Вильсон окрестил стратегию Кутузова сознательным выстраиванием «золотого моста» Наполеону для отступления из России (об этом «золотом мосте» сказал как-то, сорвавшись, сам Кутузов), совершенно справедливо приписывал такое поведение внешнеполитическим взглядам Кутузова (его враждебности к ориентации на Англию и симпатиям к союзу с Францией – соответствующие записи Вильсона цитировались выше) и в ярости писал, что если Наполеон уйдет из России с войском, то русским непременно следовало бы расстрелять фельдмаршала, невзирая на седины и заслуги. Многие русские военные, наблюдавшие осеннее наступление Кутузова воочию, прониклись к нему крайним отвращением именно за явно проводимый им саботаж подлинных наступательных усилий - что считали результатом его личной расслабленности и безответственности в сочетании с завистью к чужой славе, побуждавшей его тайно мешать тому, чтобы кто-то другой делал работу, которую ему самому было делать не под силу. «Вся остальная история войны, - замечает Тарле, - это безуспешная борьба Александра против кутузовской статегии и тактики, борьба, в которой притом почти весь штаб Кутузова был на стороне царя… Против Кутузова были царь и Вильсон, а за царем был почти весь кутузовский штаб». Военная экспертиза Российской империи при Николае, рассматривая сочинения Вильсона, не нашла возможным оспаривать его оценки в адрес Кутузова по существу, исключительно благоприятно отозвалась о честности, компетентности Вильсона и его симпатиях к России, и лишь отметила, что сведения, сообщаемые им о Кутузове, нежелательно публиковать с пропагандистской точки зрения. В «Военной энциклопедии» Сытина, отражающей общее мнение военных историков рубежа 19-20 веков, совершенно безмятежно, как нечто общеизвестное, сказано: «К тому же Голенищев-Кутузов видел в Наполеоне противовес возвышению Англии, вредному для России; вот почему сам Голенищев-Кутузов во время переправы Наполеона через Березину действует не энергично». Тарле не менее прямо и спокойно пишет в своем «1812 годе» о том, что Кутузов категорически не хотел полной гибели Наполеона, и потому, вопреки всем приказам и понуканиям царя и вопреки собственным генералам, которые хотели эти приказы выполнять, вел дело так, чтобы избегать «даже близкого соприкосновения с аръергардом отступающего французского императора... …Нет, Вильсон был более прав в своей оценке, чем Ермолов или Денис Давыдов, или ряд других наблюдателей и критиков: у Кутузова была определенная политическая цель, в которой он видел благо России, и эта цель заключалась, как уже сказано, в том, чтобы выгнать Наполеона из России, и ни шагу далее». Здесь «выгнать» – это немного сильно сказано; «выгонять» врага так, чтобы не соприкасаться даже с его аръергардом, означает (если враг и сам пуще всего на свете желает уйти) не выгонять его, а делать все, чтобы тот ушел сам – «и ни шагу далее». Кстати, диву можно даться, глядя, с какой наглостью Тарле обходился с большевиками в тех областях, где они заведомо неспособны были это заметить. Как это, собственно, называется, если некий генерал на войне преследует им самим определенные политические цели, в коих он на свой страх и риск усмотрел «благо России», и ради них последовательно не исполняет боевых приказов верховной власти, используя свой пост, чтобы последовательно мешать достижению целей, предписанных этой властью, потому что он лично оных целей не одобряет? Что можно сказать о командующем, деятельность которого на его посту можно описать как «борьбу» против реализации приказов его же национального руководства, борьбу за провал военного и политического курса, проводимого этим руководством, и против тех своих сотрудников, которые хотят честно исполнять названные приказы и проводить этот курс? Какие слова тут годятся, кроме «государственной измены», «вредительства» и «саботажа»? Как отнесся бы тов. Сталин, которому так понравился «1812 год» Тарле, к любому своему военачальнику, попытайся тот вести хотя бы тень игры, которую Тарле с полной откровенностью признает за Кутузовым?
Тем не менее Тарле, говоря «А», не указывает прямо, что он сказал именно «А»; выводя Кутузова явным саботажником, он не употребляет самого слова «саботажник» и всемерно хвалит Кутузова за патриотический характер его действий (что вполне справедливо) - и этого оказывается достаточно: никто из цензоров или врагов Тарле ни тогда, ни позже не заметил, что тот явочным порядком говорит о таких программных нарушениях Кутузовым всех понятий о военном и государственном долге, какие в любой стране однозначно квалифицировали бы как военную и государственную измену. Большевистские цензоры, пропагандисты и официальные военные историки не могли сложить два и два, если сам автор им не помогал.
(До совсем уж фантастических степеней довел Тарле свою манеру обращаться с ними в начале 9 главы «1812 года»; здесь он пишет, как Александр заклинал Кутузова активизировать свои действия против Наполеона, так как иначе тот набросится всеми своими свободными силами на Витгенштейна и разобьет его. Тарле комментирует: «Для Кутузова уход Наполеона из России есть счастье, сравнительно с которым он, вероятно, считал неважным, поколотит ли попутно Наполеон Витгенштейна или не поколотит», а для Александра нужно, «чтобы сам Наполеон попал в плен». Остановимся, перечитаем. Как понимать этот «уход Наполеона из России»? В общем смысле, как «избавление России от Наполеона»? Но избавилась бы от Наполеона Россия при обеих стратегиях, которые Тарле здесь так ярко противопоставляет друг другу – что при изгнании Наполеона, что при его пленении; при второй даже вернее. Таким образом, «уход» имеет здесь самый прямой дословный смысл - то, чтобы Наполеон именно вышел, выбрался из России, избежав плена или гибели. Итак, черным по белому Тарле написал: Кутузов так стремился избавить Наполеона от полной погибели, что готов был ради этого создавать риск поражения других русских же частей и считал «сравнительно неважным», реализуется ли этот риск, поколотит ли их Наполеон, ускользая от плена; и никто не обратил внимания на вопиющий смысл этой фразы. Впрочем, подлинного предательства своих Кутузов не совершил и тут: Витгенштейн ведь волен был так же мастерски избегать встреч с Наполеоном, как делал это Кутузов. И если он, видя, что он оставлен один на один с французами, не уберется с их дороги, а предпочтет драться с ними и потерпеть поражение, понеся потери – то по справедливости не Кутузов будет тому виной, а сам Витгенштейн. Вновь мы видим кутузовское скольжение по лезвию бритвы, «готовность поступить не совсем согласно (мягко говоря!) с правилами морали», однако без нарушения (допустим) «основ житейской порядочности»
Тот факт, что на Березине Наполеон с несколькими десятками тысяч человек (из них тыс. 10 вполне боеспособных и организованных) смог вырваться из окружения и уйти, был не меньшей победой (и заслугой) Кутузова, чем самого Наполеона; правда, император французов об этом так и не узнал. Между тем Кутузов совершенно сознательно сделал для этого столько, что в менее византийской стране его действительно могли бы расстрелять, как в ярости мечтал Вильсон (в России в том же 1812 по пропагандистским соображениям Березина была официально объявлена великим триумфом, а Кутузов – его главным творцом; впрочем, в менее византийской стране и то зло, с которым ценой государственной измены взялся бороться Кутузов, было бы невозможно). Кутузов, действуя по диспозиции, им же самим разосланной, согласно которой он, Чичагов и Витгенштейн должны были соединиться вокруг Наполеона на Березине у Борисова, так ловко выполнял эту диспозицию, что к моменту начала переправы Наполеона через Березину 14 ноября находился в 150 верстах от этого места, в Копысе, причем стоял там вторые сутки, чтобы дать отдых войскам! Авангард Кутузова был в это время в Толочине, в 115 верстах от Борисова. Переправа была назначена Наполеоном в Студенках, в 14 верстах выше Борисова; сами войска Наполеона стояли в Борисове на восточном берегу реки, но борисовский мост через Березину был разрушен Чичаговым и переправиться там никто не мог вообще. Сам Чичагов в этот момент находился в 8 верстах ниже Борисова, у Ухолод (более удобная переправа, чем в Студенках, почему он именно здесь и выжидал попыток Наполеона перейти реку), Витгенштейн – в Баранах, к востоку от Березины (в одном переходе к северо-востоку от Борисова). Посередине, на западном берегу прямо напротив Борисова стоял выделенный Чичаговым отряд Чаплица, чтобы отслеживать все передвижения Наполеона, реагировать на них и в случае попыток переправы – сдерживать до прибытия главных сил Чичагова и Витгенштейна. Все эти силы контролировали путь свободного выхода Наполеона на запад. С востока должен был подходить Кутузов, чтобы совместным ударом раздавить Наполеона, но он, как сказано, не торопился туда, а стоял в ста с лишних верстах от нужного места.
14 ноября силы Наполеона навели переправу в Студенке, начали переход реки, отбросили подоспевшего сюда Чаплица и заняли плацдарм на западном берегу. Всю вторую половину 14 ноября и весь день 15 Наполеон переводил из Борисова свои силы на этот плацдарм через переправу в Студенке; Витгенштейн и Чичагов тем временем составили представление о ситуации и двинулись ему на перехват, к той же Студенке (Чичагов – по западному, правому берегу от Ухолод, Витгенштейн – по левобережью, от Баран), а авангард кутузовских сил (Платов и Ермолов), далеко оторвавшись от них, подошел к Борисову с востока. Силы Витгенштейна и Платова, действовавшие к востоку от Борисова – Студенки, 15 ноября пленили заплутавшую на восточном берегу Березины дивизию Партуно (та отклонилась от курса на Студенку прямо в руки наступающих с северо-востока и востока русских). К утру 16-го в Студенке, с западной стороны переправы, стояли уже перешедшие реку основные силы французов – 20 тыс. чел под командой самого Наполеона; напротив Студенки, у восточной стороны переправы стояли 7 тыс. Виктора и несколько десятков тысяч человек дезорганизованной толпы, включая гражданских беженцев. Чичагов, пришедший к району переправы в Студенке по западному берегу с юга, угрожал ему на этом берегу с 25 тыс. чел, Витгенштейн, приблизившийся к тому же району по восточному берегу с севера - угрожал ему с востока со своими 25 тыс.
Утром 16 ноября последние толпы французов, сконцентрировавшиеся на восточном берегу против Студенки, под прикрытием Виктора начали переправу; одновременно Витгенштейн атаковал на восточном берегу Виктора, а Чичагов на западном – Наполеона (заметим, что бросить дезорганизованные толпы и уйти на запад с боеспособными частями еще 15 числа, не дожидаясь атаки Чичагова и Витгенштейна, Наполеон не пожелал, хотя задерживаясь до 16-го, чтобы прикрыть переправу этих толп, он шел на большой риск гибели. Вряд ли он настолько жалел разложившиеся части; иное дело – раненые, обмороженные и гражданские беженцы, а также артиллерия, оставшаяся на восточном берегу). Весь день 16 ноября шли жестокие бои на обоих берегах Березины, пока толпы, прикрываемые Виктором, переходили по мостам на западный берег; французы отразили в этот день все атаки на обоих берегах, несмотря на двукратное превосходство русских войск в боеспособной силе. Утром 17 ноября атаки возобновились, и медлить было больше нельзя; в 9.30 утра, когда на восточном берегу оставалось еще 10 тысяч нонкомбатантов, французы сожгли переправу, отбросили со своего пути Чичагова и ушли на запад. Силы Платова и Витгенштейна частью вырезали, частью пленили 10-тысячную толпу, оставленную на восточном берегу реки.
Кутузов, выступив из Копыса, 17 ноября добрался до Сомр. Здесь его нашло отправленное ранее извещение Чичагова о том, что Наполеон начал переправу в Студенке, и что следует как можно быстрее идти туда. Кутузов и не думал торопиться. Он издевательски написал Чичагову из Сомр, что «почти не может верить» полученному им известию, 18 ноября остановился в 12 километрах от Березины и перешел ее только 19 ноября, в 50 с лишним верстах к югу от Студенок. Люди не могли понять, что он делает. «Никто не может дать себе отчета, почему мы не опередили Наполеона у Березины или не появились там одновременно с французской армией», - записывал в дневник обычный русский капитан. Тарле комментирует, по обыкновению ставя все точки над i, но не оговаривая этого: «Кутузов не только простоял два дня в Копысе, но и от Копыса до Березины делал такие частые дневки и привалы, каких даже он не делал до сих пор. Он-то сам знал, зачем он это делает».
Того же 19 ноября, переходя Березину, Кутузов послал рапорт императору: «К общему сожалению… 15-го числа Наполеон переправился при деревне Студенице». Вставал вопрос об ответственности. Надо сказать, что если бы среди трех русских командующих не было бы Чичагова, то Кутузов этот вопрос так же утопил бы, как вопрос о том, почему после всех обещаний биться под стенами Москвы она была сдана без боя. Виновных бы не оказалось вовсе, кроме прихотливости фортуны. Но среди командующих находился Чичагов, давний неприятель Кутузова: Александр, отрешая Кутузова весной 1812 от командования Молдавской армией, заместил его Чичаговым, а тот «обнаружил злоупотребления» Кутузова во время его командования этой армией. Кроме того, Чичагов был яростным противником союза с Францией и – единственный из всех троих командующих – с особенной энергией и энтузиазмом пытался выполнить задачу уничтожения и пленения Наполеона. На нем Кутузов и отыгрался. В первых рапортах Александру он возлагал всю вину за уход Наполеона на Чичагова, который к 14 ноября зря сдвинулся от Борисова на юг, к Ухолодам, а потом 17 ноября позволил Наполеону сбить его со своего пути и уйти от Студенки на запад. Наущаемая Кутузовым жена его – неизменно верная и почти всегда успешная пропагандистка заслуг и достоинств мужа - рассылала по всем своим многочисленным знакомым следующее бонмо: «Витгенштейн спас Петербург, мой муж – Россию, а Чичагов – Наполеона». Впрочем, впоследствии, в Вильно, Кутузов специальным заявлением формально очистил перед Александром Чичагова от первоначальных обвинений: Чичагов к этому времени был совершенно уничтожен в общественном мнении и сильно дискредитировал себя в глазах Александра, а особым злопамятством к врагам, уже переставшим быть опасными, Кутузов никогда не отличался.
Говоря начистоту, Чичагов, конечно, был кругом виноват. Нетрудно сообразить, что если перед ним было два места возможной вражеской переправы на расстоянии 25 километров друг от друга (Ухолоды и Студенки), то стоять ему надо было посередине, непрерывно рассылая дозоры по всей 25-километровой линии. Наводить мосты невидимкой невозможно – при названной организации дел о любой попытке наведения мостов в определенном месте Чичагов знал бы спустя два-три часа после начала наведения, и мог бы сосредоточить все свои силы к нужному пункту, самое позднее, к вечеру того же дня (то есть к вечеру 14 ноября), когда еще никто из французов на западный берег переправиться не мог. Чичагов же, из-за своего марша к Ухолодам, зря потерял роковой день. То, что в боях 16-17 ноября он не смог не то что сбросить войска Наполеона в Березину, а просто задержать его, тоже его особенно не красит. Однако не Кутузову, сделавшему все, чтобы Наполеон вырвался из окружения, было его во всем этом упрекать.
Иное дело, что менее всего Кутузов в кампании 1812 года от начала до конца собирался что-то говорить «по правде». Даже жене своей он на всем протяжении осенней кампании не уставал еженедельно писать, как он огорчен тем, что Наполеон все время уходит от преследования, а не попадается в плен и не погибает. Отписав очередное такое письмо, Кутузов не менее усердно отдавал приказания, направленные единственно на то, чтобы Наполеон именно ушел, а не попался в плен и не погиб.

После Березины критический момент настал и для стратегии Наполеона, и для стратегии Кутузова. Кутузов выпустил Наполеона из России; теперь Россия могла следовать политике, которой хотел для нее Кутузов – но только в том случае, если бы этого захотел еще и Александр. Александр же, как было превосходно известно хотел прямо противоположного – а именно, продолжения войны в Европе. На концу не только для России, но и для самого Кутузова, точнее, для его счетов с самим собой. стояло очень много. Он пошел на тяжкую политическую измену ради того, чтобы саботажем преследования Наполеона избавить Россию от лишних потерь и предотвратить пролитие русской крови во благо чужеземцев – Англии и германской Срединной Европы. Но если теперь война все же продлится, то получится, что своими действиями Кутузов приготовил эффект, прямо противоположный тому, которого собирался достичь – а именно тот, что Россия именно понесет огромные лишние потери (в ходе военных действий в Европе) – потери, которых она как раз избежала бы, если бы Кутузов попросту выполнял приказы Александра, а не вел собственную политику! Ведь если бы Наполеон был пленен со своей верхушкой в России, ни о какой тяжелой войне в Европе не могло бы зайти и речи – там просто не с кем было бы воевать.
Итак, своими делами Кутузов загнал себя в вилку. Он хотел избавить Россию от лишних потерь и продолжения войны – но теперь цена и последствия его поступка целиком зависели от Александра. Если тот не будет продолжать войны, то Кутузов действительно достиг своей цели и помог своей стране. Но если Александр все же двинется в Европу, то окажется, что действия Кутузова не принесли России ничего, кроме того, что он как раз стремился ими предотвратить – то есть новых десятков тысяч убитых на полях сражений с Наполеоном, которого Кутузов выпустил из России, создав тем самым - собственными руками! - ту боевую силу, о которую теперь, при перенесении войны в Европу, предстояло расшибать лоб русским войскам. В этом случае измена Кутузова оказывалась не просто напрасна – она превращалась задним числом из обмана начальства в тяжелейший удар по стране и ее народу; оказалось бы, что Кутузов, попытавшись на свой страх и риск избавить свой народ от лишних тягот и потерь, своими действиями сам уготовил ему эти лишние тяготы и потерь - причем в куда более страшном размере. Дополнительные жертвы, которые должна была бы принести Россия, чтобы все-таки добить погибающего Наполеона в 1812 году на русской территории, не шли ни в какое сравнение с теми, которые она неизбежно должна была бы принести, чтобы добить его в Европе (во всей его возрожденной силе!), если бы Александр все же попытался это сделать. В этом случае оказалось бы, что, стремясь своей стратегией вызвать как можно более скорое и безболезненное прекращения войны, Кутузов привел этим только к ее затягиванию и возрастанию ее жертв.
Таким образом, вопрос о продолжении войны был для Кутузова невероятно важен и по личным причинам. По-видимому, риск того, что этот вопрос решится в страшном для его моральной ответственности смысле, осенью 1812 сам Кутузов должен был считать ничтожным и пренебрежимым. Еще за неделю до Березины у Наполеона в общей сложности оставалось из войск, приготовленных им против России, почти 200 тысяч человек (из них 25-30 тыс. между Одером и Кенигсбергом, прочие – от Кенигсберга до Днепра и Двины); однако из этой боевой силы под непосредственным контролем отступающего к Березине Наполеона находилось около 80 тыс., а из них не более 20-30 тыс. боеспособных. У русских вместе взятых было 130-140 тыс. Казалось бы, что при таком соотношении сил стоило только выпустить Наполеона на соединение с прочими его войсками, которое разом дало бы им передышку и отдых – и продолжение войны станет для России невозможным физически: ей будет противостоять уже не 20, а как минимум 150 тыс. боеспособных солдат, и не в отступлении, а на хорошо подготовленных оборонительных позициях. Так что Кутузов, по-видимому, играл наверняка. Характерно, что и сам Наполеон тоже считал, что стоит ему вырваться из ловушки, и дальнейшее русское наступление станет автоматически невозможным – так что со спокойной и даже радостной душой оставил после Березины командование Мюрату и укатил за подкреплениями в Париж.
При таких обстоятельствах для Кутузова риск оказаться (в случае перенесения войны в Европу уже после того, как он выпустил туда Наполеона), вместо избавителя России от лишних жертв, их виновником должен был представляться ничтожным.
Первым тяжелым ударом по одинаковым надеждам Наполеона и Кутузова (на то, что самой силой обстоятельств после спасения Наполеона война продолжаться не может, чего бы там еще ни хотел Александр) стали страшные морозы, разразившиеся после Березины, помноженные на некомпететность Мюрата. Но и после всех вызванных этими факторами событий, выбросивших французов в Польшу и Восточную Пруссию с гигантскими потерями, дело, казалось бы, изменилось для планов Кутузова немного. К концу декабря собравшиеся за Неманом войка французов, отступившие из России насчитывали около 45 тыс. чел.; остававшиеся все это время на Одере и в Польше их глубокие резервы, не придвигавшиеся к Неману и за Неман – еще ок. 25 тыс., союзный прусский корпус – около 10 тыс., союзный австрийский корпус – ок. 20 тыс., всего – ок. 100 тыс. человек (из почти 200 тысяч, имевшихся в наличии за три недели до того; Березина и отступление в Польшу обошлись, таким образом, союзным противорусским силам почти в 100 тыс. человек). Шансы, на которые мог рассчитывать Кутузов в деле прекращения войны, с количественной точки зрения растаяли наполовину, но еще существовали, тем более что и русские силы к концу декабря начитывали не более 100 тыс. чел., расстроенных не меньше, чем французы; от главной армии Кутузова в этом составе сохранилось всего 27 тыс. чел. (а несколько десятков тысяч солдат этой главной армии лежало по госпиталям). Двигать страшной зимой эти силы за Неман, по разоренному краю, против равных по численности войск, стоявших в крепостях, в густонаселенной и сохранившей ресурсы стране, казалось немыслимым, так что и теперь Кутузов мог сохранять надежды на то, что послужил своей политикой в 1812 как можно более быстрому прекращению войны, а не ее затягиванию. И вот уже в Вильно при торжественной встрече с Александром фельдмаршал прилюдно обратился к нему: «Ваш обет (не класть оружия, пока хоть один неприятельский солдат остается на русской земле – М.) исполнен, ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле. Теперь остается исполнить и вторую половину обета — положить оружие».
“Вы спасли не одну Россию, вы спасли Европу!” — сказал ему на следующий день Александр – и это было разом ответом на только что процитированное заклинание Кутузова и смертным приговором всему обширному зданию, которое тот возводил с августа.
Нетрудно видеть, кстати, что само это кутузовское заклинание - откровенная, проведенная явочным порядком (как обычно у Кутузова) демагогия. Александр даже и не думал давать некоего обета в двух частях – не класть оружия, «пока не», и положить его, «когда уже». Обет он приносил только по первому пункту, и обязательство не кончать войны до изгнания французов никак не подразумевало, что с этим изгнанием ее надо будет сразу и покончить.
Соответственным образом император и действовал – почтил Кутузова Георгием первой степени и дарами, но фактическое командование взял в свои руки – и потребовал немедленного наступления на Запад, за Неман. «Во всяком случае я уже не покину вновь мою армию, - сказал он Вильсону, - и поэтому уже не будет дано возможности к продолжению дурного управления фельдмаршала».
Кутузов еще пытался бороться, но все его планы были этим упорством царя разбиты так же страшно и скоро, как планы Наполеона. Он сопротивлялся: отсрочил все-таки продвижение за Неман на некоторое время недель, твердо заявив, что продолжать наступление без основательного отдыха в Вильно означает попросту уничтожить армию, и даже пытался – не один раз! – увещевать императора, отговаривая его от европейской войны в беседах наедине (действия, совсем уж необычайные для Кутузова – уже по этому одному видно, что стояло для него тогда на кону!). Адмирал и государственный секретарь Шишков, тоже находившийся в Вильно и тоже считавший, что России незачем воевать в Европе, обратился в те дни к Кутузову и, найдя в нем решительное согласие, спросил его, почему же он не отстаивает резко этого мнения перед Александром. Кутузов ответил: “Я представлял ему об этом, но, первое, он смотрит на это с другой стороны, которую также совсем опровергнуть не можно; и, другое, скажу тебе про себя откровенно и чистосердечно: когда он доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня, поцелует, тут я заплачу и соглашусь с ним”.
«Плакали оба»; но кто кого обвел на этот раз, было понятно и так. Противостоять прямым и категорическим приказам императора, когда тот находился непосредственно при армии, было невозможно, тем более, что Александр сразу по прибытии к армии полностью взял фактическое управление ей на себя. Дежурного генерала, любимца Кутузова Коновницына отправили в отпуск и заместили полковником свиты; генерал-квартирмейстером Толем Александр теперь руководил сам. Фактический выход из войны австрийских войск и переход прусского корпуса на сторону России (30 декабря) окончательно решил дело; император приказал заграничный поход. 12 января 1813 г. (с этого момента – даты по н.с.) Кутузов издал воззвание к армии, начинающееся словами: “Храбрые и победоносные войска! Наконец, вы на границах империи!…Перейдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его. Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата... Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажут им ясно, что…»
Все это уже не имело особенного значения. Армия перешла Неман, европейская война началась. Кутузов пытался, конечно, ее тормозить и далее, оставаясь номинальным главнокомандующим – но дело свелось в основном к бранчливым перекорам с царем («Самое легкое дело идти теперь за Эльбу, но как воротимся? С рылом в крови!»). Сдаваться он не сдавался, и что-то ему удавалось делать и теперь; 1 февраля 1813 года бессменный Вильсон в негодовании писал из Польши: «Если бы только Светлейший (т.е. Кутузов) пробудился от сна, могли бы захватить Ренье и его 11 тысяч, которые не дошли еще до Варшавы; однако он не способен на это, и мы, скорее всего, опять увеличим число чудесных избавлений неприятеля… Было бы недурно для исторической правды изобразить Светлейшего глубоко спящим в своих дрожках, которые гонятся за Бонапартом!»
Все это, однако, уже ничего не меняло, и Кутузову оставалось разве что отводить душу, разыгрывая вицы в добром старом стиле. Об одном из них, случившемся еще в Вильне, вспоминал генерал Маеевский. Как-то раз Маевский доложил фельдмаршалу о необходимости назначить общего начальника над артиллерией всех соединившихся русских армий. «Кого же лучше, как не Д.П.Резвого? – ответил Маевскому Кутузов. – Он человек умный и знает это дело лучше всех». Спустя минуту к Кутузову явился Аракчеев (не знавший, естественно, ничего об этом разговоре), и сказал Кутузову, что император хочет назначить общего начальника над всей артиллерией (вопрос, видно, носился в воздухе), предоставляет его выбор Кутузову, а сам полагал бы, что это место стоило бы дать Ермолову. «Вот спросите у него, - ответил Кутузов, указывая на Маевского, - мы сию минуту об этом только говорили, и я сам хотел просить государя императора, чтобы назначен был Ермолов. Да и можно ли назначить лучше кого другого?!»
Учитывая, что Маевский только что слышал от самого Кутузова его действительное мнение об этом деле, всю эту сцену иначе как глумление над Аракчеевым и издевательство разом и над царем, и над собственным бессилием, понимать нельзя. Аудиторию, перед которой этот виц разыгрывался, составлял Маевский; разумеется, Кутузов понимал, что Маевский разнесет этот эпизод по знакомым, и именно на это и рассчитывал (та же игра, что перед Комаровским или виленскими офицерами на балу).
Почти сразу после начала европейской кампании Кутузов занемог тяжелым полиневритом («нервической горячкой»), который в два месяца свел его в могилу. Уже 21 марта он не мог держаться в седле и на торжественном параде в честь приема прусского короля Александром стоял впереди строя пешим. В это время он не мог уже добираться до Главной квартиры оттуда, где останавливался, и император сам приезжал к нему, чтобы совместно работать над какими-либо распоряжениями. 16-17 апреля, при переезде с Александром из Гайнау в Бунцлау, Кутузов в довершение простудился; 18 апреля, при въезде в Бунцлау, он был уже болен настолько, что не мог продолжать путь. Император покинул его в Бунцлау, оставил при нем своего собственного лейб-медика Виллие (верный знак того, что состояние Кутузова уже в этот момент рассматривалось как очень опасное) и отбыл на следующий день, 19 апреля, в Дрезден. 22 апреля Кутузов писал ему вдогонку: «Я действительно в отчаянии от своей длительной болезни и день ото дня чувствую себя все слабее» (Александр должен был получить это письмо уже в Дрездене, куда прибыл 24 апреля). Ночью после отправки письма Александру у Кутузова отнялась правая рука, и на следующий, день, 23 апреля, он отправил письмо жене, в первый раз написав его не собственноручно, а продиктовав. Вечером 28 апреля он умер; 30 апреля известие об этом получил Александр под Дрезденом.
Существует легенда о предсмертном разговоре Кутузова с Александром; в ее достоверности не сомневались Шильдер и Тарле, но ее отвергают нынешние историки. Тарде эту легенду излагает так: «…Только уже прощаясь с жизнью, старый фельдмаршал решился откровенно сказать, как он смотрит на это новое кровопролитие, на войну 1813 г., затеянную царем не только без всякой пользы для России, но в прямой вред русскому народу в будущем. Дело было в г. Бунцлау, в прусской Силезии, в апреле 1813 г. Кутузов, тяжко больной, лежал уже на постели, с которой ему не суждено было встать... 27 апреля 1813 г. Кутузов умирал, и Александр I прибыл в Бунцлау к его смертному одру проститься с фельдмаршалом. За ширмами около постели, на которой лежал Кутузов, находился состоявший при нем чиновник Крупенников. И вот диалог, подслушанный Крупенниковым и дошедший до (гофмейстера) Толстого: “Прости меня, Михаил Илларионович!” — “Я прощаю, государь, но Россия вам этого никогда не простит”. Царь не ответил ничего. На другой день, 28 апреля 1813 г., князя Кутузова не стало ( ГПБ, рукописн. отд., арх. Н. К. Шильдера, К-8, № 1). Шильдер, до которого, передаваясь от поколения к поколению, дошло это известие, не мог им воспользоваться в своей биографии Александра I» по цензурным соображениям (Толстой сообщил этот эпизод Шильдеру в 1896 году).
Истинна ли эта легенда? 24 апреля Александр прибыл в Дрезден, 29 апреля выехал оттуда; никаких отъездов из города между этими датами журнал его главной квартиры не упоминает. В городской хронике Бунцлау отмечен приезд Александра в город 18 апреля, но никаких вторичных посещений Бунцлау Александром не отражено. На этом основании современные историки делают вывод, что с момента своего отъезда из Бунцлау 19 апреля Александр там больше не появлялся, все время до 29 апреля был в Дрездене, и, стало быть, присутствовать при смертном одре Кутузова 27 апреля не мог никак. Правда, легенда для вящего драматизма могла бы сместить на канун смерти фельдмаршала последний разговор, который Александр вел с ним накануне расставания – то есть 19 апреля, при отъезде из Бунцлау; однако, говорят скептики, в тот момент состояние Кутузова еще не внушало особых опасений, так что проникновенных бесед с «прости меня…» Александру с ним вести тогда было незачем.
Все эти возражения несостоятельны. Если Александр хотел, получив в середине 20-х чисел апреля в Дрездене известие о том, что Кутузов умирает, совершить стремительный бросок в Бунцлау, чтобы увидеться с ним в последний раз, то такой рейд не обязательно был бы отмечен в журнале двора и уж тем более – в хронике Бунцлау (где Александр вообще мог появиться при таком рейде инкогнито, безвестно для его жителей). Путь от Дрездена до Бунцлау можно было совершить в течение суток (сообщение о смерти Кутузова вечером 28 апреля Александр получил за Дрезденом уже 30-го), а скоростных передвижений Александр не боялся никогда. Так что стремительный скрытный рейд Александра в Бунцлау 26-27 апреля, не отмеченный в документах, исключить нельзя. Он возможен не только физически, но и психологически: Александр был достаточно христианином и актером перед самим собой, для того, чтобы пожелать по-христиански проститься со своим (как хорошо знали они оба) отъявленным врагом; и он был достаточно злораден, чтобы не отказать себе в удовольствии поглядеть на этого врага в агонии.
С другой стороны, уже и при отъезде Александра из Бунцлау состояние Кутузова внушало в действительности сильнейшие опасения, и «прощальный» разговор с ним в этот момент тоже был бы для Александра вполне уместен.
Все эти соображения, опровергая доказательства того, что рокового разговора быть не могло, не доказывают, однако же, что он был. Уверенного суждения об этом, вероятно, нельзя будет вынести никогда; но приблизиться к нему возможно. Император никогда не стал бы просить у Кутузова настоящего прощения – ни при его смертном одре, ни где-либо еще. Он презирал и ненавидел Кутузова, был им неоднократно унижаем и оскорбляем словом и делом и решительно ни в чем не мог считать себя перед ним виновным – чего ради он стал бы просить у Кутузова прощения в действительном смысле слова? Иное дело, что по этикету христианского благочестия при расставании надолго, без прочной уверенности в новой встрече, следует испрашивать прощение и давать его (чтобы не привелось умереть в состоянии нераскаянной и непрощенной вины перед покидаемым человеком – уж какая-нибудь вина перед ним отыскалась бы всегда); отсюда сами слова «прощание», «проститься», «прощайте». К 1800 г. эта формула сохранила не больше реального значения, чем подпись «ваш покорнейший слуга», но была и не менее желательна или обязательна для любого человека, стремящегося соблюдать приличия; и только в духе императора было бы употребить эту формулу, оставляя, к примеру, Кутузова 19 апреля в Бунцлау в тяжелой болезни (и без всякого ручательства за то, что еще увидит когда-нибудь Кутузова живым).
Ответить же на такую формулу словами «Я прощаю, но Россия не простит», то есть уцепиться за ее дословное значение и обыграть ее, подловив и уколов собеседника, как будто тот и в самом деле просил прощения за некую вину – это было все равно, что на формулу «ваш покорнейший слуга» отвечать: «ну раз так, то дуй, братец, за водкой!»; и такой ответ был бы целиком в духе Кутузова, становясь в один ряд с прочими его вицами.
Именно это психологическое соответствие обеих фраз - и реплики, приписываемой Александру, и ответа, приписываемого Кутузову - характерам и манере их обоих, и побуждает нас доверять рассказу Крупенникова, тем более, что он сам так и не понял этих фраз: в его рассказе слова Александра выглядят действительной просьбой о прощении, а слова Кутузова отнюдь не поняты как виц. Так что разговор этот, вернее всего, действительно состоялся (думается, что 19-го, а не 27 апреля), и Тарле в его оценке прав.
Местный бунцлауский врач Вислизенус, проводивший вскрытие Кутузова, подытоживал, что крепость здоровья Кутузова стояла, как оказалось, выше всяких ожиданий: «Если бы Светлейший князь не имел упомянутой выше сего внутренней болезни (т.е. полиневрита) и перенес приключившуюся ему простуду, то жил бы до ста лет с лишним»! Впрочем, воля и способность Кутузова жить видны уже из того, что он перенес две смертельные раны в голову. Полиневрит – болезнь, в сущности, психосоматического происхождения; чтобы умереть от нее, говоря словами Ермолова, сказанными по другому поводу о Барклае де Толли, «сильны должны быть огорчения!» - особенно если человек исполнен кутузовской крепости и кутузовского отношения к жизни. Какую долю в подобных «сильных огорчениях», уничтоживших Кутузова в три месяца, играл тот факт, что его действия в 1812 году, против его намерений, в конечном счете привели только – коль скоро война все равно оказалась перенесена в Европу – к умножению потоков русской крови и русских жертв, и он не мог не осознавать этого, чем дальше, тем сильнее, по ходу нарастающей под его номинальным водительством весенней кампании - этого сказать наверное нельзя; но едва ли мы ошибемся, говоря, что такое положение дел должно было сокрушать фельдмаршала едко и неисцелимо.

Заголовок: Фигнер, Кутузов и убийство Наполеона
Прислано пользователем Mogultaj на 05/11/05 в 15:04:28

Александр Самойлович Фигнер - тамбовский городничий, в 1812 до падения Москвы - артиллерийский офицер, с осени - командир партизанского отряжа; в этом качестве он прославился в основном дерзкими делами с неприятелем и массовыми расправами над пленными, которых иной раз убивал из пистолета в затылок, выстроенных в ряд, одного за другим по нескольку десятков человек, меняя пистолеты. При том славился неустрашимой редкостной храбростью, предпримчивостью и совершенным безбожием, так что превосхищал новый вид офицеров ницшеанского образца типа Рейхенау - тип, появившийся в полном блеске только после первой мировой войны. Даже у самого Давыдова он пытался выпрашивать его собственных, давыдовских пленных, чтобы предать их смерти (тот не дал, разумеется). Сообщают все это о Фигнере в почти одинаковых выражениях и с крайним отвращением столь разные и независимо знавшие его свидетели, как Давыдов, Муравьев (Карский - сам довольно суровый человек) и Граббе. Дошли о Фигнере достоверные сведения и до Наполеона, который отозвался о его подвигах в следующих словах: "Происхождения немецкого, но по делам истинный татарин".

После падения Москвы Фигнер поздно ночью явился в деревню, где размещались сам Кутузов, его главный докладчик Ермолов и другие. Фигнер явился к Ермолову, заявив, что есть у него до Ермолова дело, и оно "таково, что оно должно обсуждаться наедине между ним и Ермоловым". Ермолов отослал адъютанта и приготовился слушать. Фигнер заявил ему, что, "движимый чувством паториотизма, он был в Москве, осматривал там расположение неприятеля и находит возможным положить конец всем бедам, застрелив виновника всего, Наполеона". Фигнер брался проникнуть переодетым в Кремль и для исполнения своего замысла испрашивал у Ермолова только восемь казаков по его, Фигнера, выбору. Кроме того, если Ермолов согласится на этот план, то он должен дать слово, что в случае гибели Фигнера семья его не останется без пособия.Нет необходимости указывать, что для войн европейских монархов покушение на убийство вражеского потентата находилось совершенно по ту сторону добра и зла. Александр мечтал о том, чтобы чей-нибудь кинжал пресек жизнь Наполеона и готов был восторгаться таким героем, появись он без ведома и санкции самого Александра; но Александру и в страшном сне не привиделось бы самому подсылать к Наполеону убийц, как не привиделось бы ему самому бить солдат по зубам - не по гуманности, а по аристократической брезгливости. Ермолов, однако, был не так разборчив в средствах, и, судя по приемам, употреблявшимся им в Чечне, сам настолько приближался к офицерам-террористам типа Рейхенау, насколько это с наибольшим скрипом и натяжками позволяла воинская честь (Фигнер был далеко за ее пределами и со всеми мыслимыми натяжками).Убедившись в серьезности и вменяемости Фигнера, Ермолов не осмелился принимать решение по такому делу единолично, понимая, какая ответственность падает на участников дела - и решился доложить Кутузову и переложить решение на него. Сам Ермолов формулировал свои соображения так: если он даст санкцию сам, "а впоследствии что выйдет из предприятия Фигнера, то обвинение его, Ермолова, неизбежно, и на него одного падет вся ответственность".

Он отправился в избу Кутузова; фельдмаршал в одной рубахе сидел над картой. Ермолов доложил ему о ситуации, закончив словами: "И я счел нужным не мешкая лоложить Вам и спросить, что прикажете сказать. Фигнер у меня, и ожидает, чем разрешат его предложение?"Михаил Илларионович поднялся с места и неспешно походил взад вперед по избе, заложив руки за спину, после чего спосил: "Фигнер не сумасшедший ли?" Ермолов не ответил. Несколько минут помолчали. Затем Кутузов спросил: "А ты как думаешь об этом деле?" Ермолов ответил: "Как изволите приказать!" Кутузов, продолжая ходить, стал рассуждать вслух как бы сам с собою: "На чем основаться? Ведь в Риме, во время войны между Фабрицием и Пирром, предложили однажды первому, чтобы разом покончить с войной, отроавить последнего - ведь Фабриций отослал предлагавшего это лекаря к Пирру, как изменника (против чести римского народа)". "Да это было так в Риме, давно уже", - ответил Ермолов. Кутузов, как бы не слыхав сказанного, продолжал: "Как разрешить! Если бы ты или я стали лично драться с Наполеоном явно... Но ведь тут выходит как бы разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона! Удастся Фигнеру - скажут, не он из-за угла убил Наполеона, а я или ты..."Ермолов не ответил. Опять помолчали, опять Кутузов спросил: "Ты как думаешь?" Опять Ермолов сказал: "Как изволите приказать!"Еще Кутузов походил, еще Ермолов помолчал. Но Ермолову все-таки было нужно решение главнокомандующего, чтобы что-то ответить Фигнеру, и он спросил: "Что же сказать ему?"Кутузов, подумав, ответил, разведя руками и "сделав ими жест, когда предложенного не отклоняют и не принимают: "Христос с ним! Пусть возьмет себе осьмерых казаков на общем положении о партизанах..."

Фигнер, получив этот ответ, взял было нескольких казаков, но почему-то сразу их, по всем данным, отпустил, и пошел в Москву без них (по всем описаниям его предприятий и пребывания в Москве, в том числе его собственным, он там действовал без всяких казаков и вообще без всяких представителей русских вооруженных сил) - так что и вошел в город один, переодевшись в штатское. На Наполеона он не покушался, а ограничился ночным убийством одиночных французов "при помощи некоторых оставшихся в Москве обывателей" (еще один знак того, что никаких казаков при нем не было - иначе никаких обывателей он бы к "помощи" в этом деле не привлекал). По собственному рассказу Фигнера, он один раз все же решился напасть на Наполеона, для чего, переодевшись стариком, пошел в Кремль и двинулся прямиком в ворота, где часовой - солдат старой гвардии - тут же остановил его "прикладом ружья в грудь до упада с ног". "Так лишась оной надежды" (на убийство Наполеона), Фигнер оставил Москву и вернулся 20 сентября к армии, где доложил все, что видел касательно расположении и состоянии французской армии в Москве. (о своем кремлевском приключении он много позже говорил: "Хотелось мне пробиться в Кремль, к Наполеону, но один каналья-гвардеец, стоявший на часах у Спасских ворот, несмотря на мою мужицкую фигуру, шибко ударил меня прикладом в грудь. Это подало подозрение, меня схватили, допрашивали: с каким намерением я шел в Кремль. Сколько ни старался притворяться дураком и простофилей, но меня довольно постращали и с угрозой давали наставление, чтобы впредь не осмеливался ходить туда, потому что мужикам возбраняется приближение к священному пребыванию императора" . В конце сентября он получил от Кутузова благодарность за сведения и отряд партизан для действия между Можайском и Москвой; так и началась его карьера партизанского командира, со всеми ее зверскими сторонами, развернувшимися впоследствии.

Во всей этой истории интереснее всего реакция Кутузова. Что он был против замысла Фигнера уже по соображениям воинской и общей чести, без сомнения явствует из его слов, обращенных к Ермолову; не менее ясно, что Ермолов был, наоборот, "за" этот замысел, но боялся принять на себя ответственность за его санкцию и категорически хотел, чтобы решение по этой части полностью принимал Кутузов (реплика Ермолова: "Да это было так в Риме, давно уже", не имеет другого смысла, кроме того, что такие реверансы хороши были для Рима, а сейчас времена иные; в то же время дело было настолько грязное, что прямо одобрить его не решался и Ермолов, и всякий раз подчеркивал, что своего мнения у него нет, а будет такое, как Кутузов прикажет). Не говорю уж о том, что по общей стратегии Кутузова, ради которой он в 1812 году поставил на карту многое, устранять Наполеона нельзя было ни в коем случае.С другой стороны, видно, что категорически или прямо запретить патриотический подвиг Фигнера Кутузов не желал, и единоличную ответственность нести за решение по его делу тоже не желал. Он настойчиво старался втянуть Ермолова в осуждение плана Фигнера наводящими репликами, в чем, однако, не преуспел - вообще, необходимость высказать какое-то отношение к идее Фигнера Ермолов и Кутузов на протяжении всего разговора перебрасывали друг другу, как если бы это был раскаленный шар. Почему Кутузов не хотел решиться на прямой единоличный (без участия Ермолова) запрет инициативы Фигнера, тоже понятно: шел тяжелейший момент войны, в окно избы, где совещались Фигнер и Ермолов, светил московский пожар. Что и кому расскажут и доложат в армии - и не только в армии - Фигнер и Ермолов (а Фигнер действительно рассказывал потом о своем замысле убить Наполеона довольно широко), было, мягко говоря, неизвестно. Что Александр мечтает о том, чтоб нашелся герой, которому удастся убить Наполеона, Кутузов знать не мог, но что об этом мечтают десятки тысяч дворян в России, он знал очень хорошо; между тем вся сила Кутузова была в доверии общества и армии. Если уж Ермолов давал понять, что не одобряет негативной реакции Кутузова на предложение Фигнера (да и сам тот факт, что он не отказал Фигнеру своей властью, а пришел просить решения - точнее, разрешения Кутузова, говорил за себя), то можно себе представить реакцию общества, если бы оно узнало, что Кутузов воспретил убивать Наполеона. В этих условиях выступать единоличным душителем патриотического порыва Фигнера Кутузов не мог.Какова же была логика итогового решения Кутузова? В ней, как легко заметить, сказались все особенности этого человека. Некоторое время Кутузов обдумывал ситуацию - и пришел к совершенно правильному выводу. Что мешало Фигнеру отправиться убивать Наполеона без всяких санкций, на свою ответственность? Что мешало Ермолову дать такую санкцию своей властью? Что бы это ни было - но что-то все-таки мешало. Само обращение Фигнера к Ермолову, а Ермолова к Кутузову за прямой санкцией с несомненностью показывало, что для совершения дела им такая санкция необходима - то есть что без нее ничего предпринято не будет. Того и надо было Кутузову. Санкции, которой от него добивались, он так и не дал - и этого, по всем расчетам, должно было хватить для полной парализации всего предприятия.

Именно так и получилось. Узнав, что Кутузов полномочия на убийство Наполеона не выдает, а казаков выделил только на основании общего положения о партизанах, то есть отказывается брать ответственность за дело на себя, Фигнер не стал брать ее и сам (как не собирался это делать с самого начала - иначе он не пошел бы к Ермолову за прямым полномочием на исполнение своего замысла) и ничего против Наполеона не предпринял. Полученных казаков он не довел даже до Москвы, а в самой Москве шатался, и не пытаясь реализовать своего намерения (рассказ о том, как он один двинулся в ворота Кремля и только когда там его остановил часовой убедился в невозможности проникнуть туда свободно и, тем самым, в неисполнимости убийства - очевидный абсурд, которым Фигнер вздумал объяснять свой отказ от покушения; что Кремль охраняется часовыми и туда так просто не пройдешь, было известно и заранее).С другой стороны, повода говорить, что главнокомандующий запретил убивать Наполеона, Кутузов тоже не дал ни Ермолову, ни Фигнеру - выделил же он Фигнеру испрашиваемых тем казаков и не воспретил же ему такой попытки! Иное дело, что ему и нужды не было ее воспрещать, так как для приведения своего замысла в исполнении Фигнер нуждался непременно в прямом разрешении, которого Кутузов тоже не дал - но уж тут претензии в случае чего можно было бы предъявлять не к Кутузову, а только к самому Фигнеру. Кутузов же своим выделением Фигнеру испрашиваемых тем восьмерых казаков обеспечил себе блестящую почву для того, чтобы в том же "случае чего" доказывать, что он не только не подавлял патриотической инициативы Фигнера, а напротив, поощрил ее и обеспечил воинской силой - и не его вина, что Фигнер ей так и не воспользовался.

Так Кутузов, чей расчет в этом случае блестяще оправдался, проявил свои великолепные способности к трезвому учету обстановки и просчитыванию всех изгибов и ходов на будущие времена: совершенно предотвратив на деле своей позицией покушение на Наполеона (о чем он и старался), он в то же время умудрился не дать ни малейшего повода себя в этом упрекнуть!

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Vladimir на 06/08/05 в 15:47:44

Я когда был в Москве, спросил у Умника знают ли в ее кругах (историко-архивных, увлекающихся как раз 1812 годом, в общем смотрите www.1812.ru - это во много персонально ее проект) изложенную версию событий.

Ответ был что да, знают, и при том совершенно непечатно знают, дескать исказил и извратил все под стать Суворову-Резуну.

Тут я естественно спросил а что, собственно, из существенных фактов извращено/упущено, а то я чайник в этих делах, а знать интересно. Пауза на пару секунд, потом ответ: да нет, факты-то изложены верно...

К сожалению, диалог этот произошел буквально в последний перед отъездом день, так что я колку поймал в одиночку, Могултаю сообщить о ее вердикте возможности никакой не было ;)

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Кот Муций на 06/08/05 в 15:51:43

А это кто? Кто-то из этой команды (http://www.museum.ru/museum/1812/Team/index.html)?

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/08/05 в 15:55:48

Тут я естественно спросил а что, собственно, из существенных фактов извращено/упущено, а то я чайник в этих делах, а знать интересно. Пауза на пару секунд, потом ответ: да нет, факты-то изложены верно...

A nel'zja li poprosit' etih ljudej izlozhit' svoi vozrazhenija? To est', chto v mogultaevoj versii sobytij neverno? Bylo by interesno.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Vladimir на 06/08/05 в 16:07:26

Умник - Елена Боброва, она же хранитель АнК.

Ципор, по ее заключению факты все верны, не верны, надо думать, интерпретации. А вообще - я, безусловно, предметный разговор поддержать был бы не в состоянии, только общую картину оценил: все извратил, но все точно ;D

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Кот Муций на 06/08/05 в 16:12:12

Так пригласи её сюда и пускай громит.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Vladimir на 06/08/05 в 16:14:29

А что можно громить, если факты, по ее же заключению, верны???

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Ципор на 06/08/05 в 16:20:26

on 06/08/05 в 16:14:29, Vladimir wrote:

А что можно громить, если факты, по ее же заключению, верны???

obosnovannost' vyvodov iz etih faktov, ja polagaju. V ljubom sluche bylo by interesno oznakomit'sja s kritikoj. Hotja by nekotoryh punktov.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Vladimir на 06/08/05 в 16:32:34

Ну, об Уделе они знают, и о чем я у них спрашиваю - поняли с полуслова. Так что, скорее, не изволят общаться по любым причинам, начиная с нехватки времени например.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Кот Муций на 07/01/05 в 06:21:10

Оффтоп, сейчас лишь заметил:

Анна Ахматова (тогда еще Горенко) в молодости выскакивала со слезами из-за стола, когда ее родные и их друзья принимались рассуждать о ценах на рынке да о том, как у кого из них болели и выздоравливали дети – ей такие разговоры казались проявлениями нестерпимо низменной обывательской заботы о самих себе и погрязания в обыденном существовании, омерзительном уже своей обыденностью.
А, так это её Гарин-Михайловский в "Гимназистах (http://www.lib.ru/RUSSLIT/GARIN/gimnaz.txt)" воспевал? Не знал.

Заголовок: Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
Прислано пользователем Dmitri_II на 07/12/05 в 05:39:49

Прочёл с огромным интересом. Любопытно, что послужило первоисточником великолепной (как всегда) Могултаевской попытки помять юбки Клио?

Откуда столь странные воззрения на белорусскую географию (когда дело касается Березины)?

Quote:

Кутузов, действуя по диспозиции, им же самим разосланной, согласно которой он, Чичагов и Витгенштейн должны были соединиться вокруг Наполеона на Березине у Борисова, так ловко выполнял эту диспозицию, что к моменту начала переправы Наполеона через Березину 14 ноября находился в 150 верстах от этого места, в Копысе, причем стоял там вторые сутки, чтобы дать отдых войскам! Авангард Кутузова был в это время в Толочине, в 115 верстах от Борисова. Переправа была назначена Наполеоном в Студенках, в 14 верстах выше Борисова; сами войска Наполеона стояли в Борисове на восточном берегу реки, но борисовский мост через Березину был разрушен Чичаговым и переправиться там никто не мог вообще. Сам Чичагов в этот момент находился в 8 верстах ниже Борисова, у Ухолод (более удобная переправа, чем в Студенках, почему он именно здесь и выжидал попыток Наполеона перейти реку), Витгенштейн – в Баранах, к востоку от Березины (в одном переходе к северо-востоку от Борисова).

Шаноуны спадар Курт, может, вы поспособствуете географическим разъяснениям? И почему-то Копысь (легендарное "Хавайся у бульбу, немцы у Копыси!")
стала мужчиной.

Дмитрий, с большим удовольствием