Автор |
Тема: "Ми є тому, що нас не може бути" (Прочитано 8655 раз) |
|
Guest is IGNORING messages from: .
antonina
Beholder
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2204
|
Начало мне представляется таким.
Лето 1941, первые дни июля, жара. По улицам небольшого приграничного – прифронтового – города блуждают двое, мужчина и женщина. То ли прогуливаются, то ли просто бесцельно слоняются. Заходят в магазинчики, едят вишни за столиком какой-то кофеенки. Разговаривают, вспоминают прошлое и строят планы на будущее. Обоим немного за тридцать, они чуть-чуть, но все таки отличаются от местных жителей, чувствуется, что приехали издалека. Впрочем, это никого не удивляет, кого только и чего только не видел за последние дни Ярослав, бывшая княжеская столица.
На самом деле они с тревогой и нетерпением ждут вечера: когда стемнеет, они надеются вброд перейти Сян («Перейдемо убрід бурхливі води») и вернуться на родину. Которую они не видели, по меньшей мере, 14 лет.
Это – Олена Телига и Улас Самчук. Третий герой этого очерка, Олег Ольжич, тоже в это время пробирается на восток.
Они – давние друзья и члены одной организации, в которой положение Ольжича куда выше. Впрочем, они если и думают об этом факте, то лишь с легкой иронией.
Путь, приведший их в Ярослав, очень долгий и не вчера начался. Они – поколение 4-го Универсала, Крут, Базара, «Украины Милитанс». «Столкновение фанатических противоположностей коммунизм-национализм определяло наше мировоззрение:
Четверта граната для ката,
А п‘ята собі
В шинелі сірій вмерти від гранати
Щоб Бог послав мені найбільший дар:
Гарячу смерть – не зимне умирання
- идеалы не только поэтов Стефановича, Ольжича или Олены Телиги, а мотто нас всех» (Самчук)
За последнее время история их родины представляла собой путь «от поражения к поражению» - по выражению Самчука. Разгром национально-освободительного движения, уничтожение Украины Хвилевого, пацификация и ревиндикация. Удушение Карпатской Украины, в возникновении и становлении которой, по крайней мере, двое из них приняли живейшее участие – Самчук и Ольжич. (Олену общими усилиями мужа и друзей не пустили.) Хотя таких трескучих фраз, как «возникновение и становление» они не употребляли, Самчук писал просто – наша хустская эпопея.
Тот самый украинский историк В.Мороз, так нелицеприятно отозвавшийся о москвофилах, предлагает считать началом 2 мировой весну 1939 г., момент нападения хортистской Венгрии на Карпатскую Украину. Это маленькое, едва возникшее и толком не оформившееся еще государственное образование не первым стало объектом агрессии со стороны государств Оси, но первым ответило яростным сопротивлением. «Тридцять тисяч воювало» - это народная песня. Учитывая крохотные размеры – всего несколько районов теперешней Закарпатской области и то, как дружно набросились на нее все соседи, это было вполне достойное сопротивление. Не чета многим европейским государствам.
Так начиналось путешествие, которое пережил только один из троих, писатель Улас Самчук. Он не только выжил, но и написал воспоминания – нечто вроде трилогии «На білому коні”, “На коні вороному”, “П‘ять по дванадцятій”. Из этой трилогии я главным образом и черпаю сведения, отсюда и большинство цитат, кроме специально оговоренных.
Чтобы хоть немного рассказать о них… Олена Телига, тогда еще Лена Шовгенева – профессорская дочка, дитя русского серебряного века, крестница и любимица Зинаиды Гиппиус. То, с чем она столкнулась еще подростком – хоть и поражает воображение, но это – всеобщая участь. Война, революция, голод, террор, эмиграция в возрасте 15 лет. Но дальше настало время для действительно самостоятельного и судьбоносного выбора. Об этом эпизоде ее жизни писали все, кто вообще писал о ней, но, кажется, в основе всех описаний – ее собственные слова, то, что она рассказала Самчуку в последний вечер в Кракове, когда они «сидели в ресторане Бизанца и говорили до неистовства». Привожу этот рассказ так, как его запомнил и воссоздал Самчук.
«Представьте себе великодержавного, империального, петербургского шовиниста, привыкшего с детских лет смотреть на все пространство на восток, запад и юг от Петербурга, как на свою карманную собственность. И которого не интересуют ни те живые человеческие существа, что это пространство заполняют, ни те жизненные интересы, что в этом пространстве существуют. Вот такая себе Богом данная Русь, в которой эти «полячишки и чухна» только «дрянь» кричащая, что ей «автономия нужна». Мегаломанийная атмосфера, в которой, однако, происходили «умопомрачительные» процессы в виде контроверсионной и контрапунктальной культуры.
Но возвратимся к действительности! Будем говорить о Евгении Гранде, как сказал Бальзак. Будем говорить о себе. Я не была киевлянкой. И не петроградкой. Я была петербуржанкой. Я там росла, там училась, там провела войну, там насыщалась Петром 1, Екатериной Великой. Ну и, разумеется, культурой империи, главой которой был Александр Сергеевич Пушкин.
И вот когда я оказалась в таком ультра-франц-иосифовском городке, в котором люди говорили почему-то, как мне показалось, на праславянском языке, звавшемся Подебрадами, в новой, маленькой Чехо-Словацкой республике, с царствующим профессором Масарыком, я была огорошена тем, что мой собственный отец, известный и заслуженный, настоящий русский профессор Иван Шовгенев, которого почему-то переименовали в Шовгенива, сделался ректором школы, называющейся хозяйственной академией, где преподают «на мове» и где на стенах висят портреты Петлюры. И, о ужас! Даже в частной жизни и даже дома разговаривают на этом «никому не понятном», как у нас обычно отзывались, наречии.
Представьте себе мои переживания! Я была возмущена, обижена. Целые годы я сражалась против отца, а после и матери, по этому поводу. Мои родные братья, Лев и Сергей так и не сдали позиций великодержавности, а Сергей даже считается известным русским поэтом. Моим обществом были «истинно русские люди» из лагеря Деникина и Врангеля, я с ними дружила, читала Гумилева, громила сепаратистов. И знаете, как случилось, что с такого горячего Савла я стала не менее горячим Павлом? Из гордости.
Случилось это неожиданно и очень быстро. Это, возможно, была одна лишь секунда. Это было на большом бале в залах Народного дома на Виноградах, устроенном благотворительным комитетом русских монархистов под патронатом известного Карла Крамаржа. Я была в обществе блестящих кавалеров, мы сидели возле столика и пили вино. Неизвестно, кто, и неизвестно, по какому поводу, начал говорить о нашем языке со всем известными «залізяку на пузяку”, “собачьий язык”, “мордописня”. Все очень над этим хохотали. А я внезапно ощутила острый протест. Во мне очень быстро росло возмущение. Я сама не знала, почему. И я не выдержала этого напряжения, мгновенно встала, ударила кулаком по столу и крикнула: «Вы – хамы! Эта собачья мова – мой язык. Язык моих отца и матери! И я вас больше знать не хочу!»
Вот так это и произошло. Так что советую любителям подобных развлечений всегда помнить – последствия могут быть очень неожиданными.
Но – возвратимся не к Евгении Гранде, а к Олене. У нее рано проявился поэтический дар
«Сьогодні кожен день мені здається вальсом,
Не студить вітер вуст, зігрівся біля них,
І хочеться моїм тонким, чутливим пальцям
Торкнутися весни і квітів весняних”
- это она. Но не надо искать в написанном ей каких-то особенных политических или патриотических деклараций, это очень общечеловеческая и, вместе с тем, очень личная поэзия.
При том, что стихи Олены цитировались, переписывались и появлялись на страницах газет и журналов, она не спешила издавать их отдельной книгой – была к себе беспощадно требовательной. Писала также эссе и публицистику – ее статью «Якими нас хочете?» украинские феминистки включают в свои сборники как классику жанра.
В частной же жизни – элегантная (в пору обычного для эмигрантов безденежья подрабатывала манекенщицей в Варшаве), ухоженная, созданная блистать и разбивать сердца. Весьма заботилась о своей внешности – «бронзовые волосы всегда красиво причесаны и отливают металлом». Правда, черты Олены не отличались классической правильностью – на фотографиях мы видим чуть вздернутый носик, чуть выступающие скулы, но фотографии не могли передать ее очарования.. Олену всегда сопровождала свита поклонников – «карикатура Эдуарда Козака представляла ее как кокетливую девушку в лентах, за которой бежит толпа парней, с подписью «А за мною, молодою, сім пар хлопців чередою». Поклонников не остановило и ее замужество – с офицером армии УНР, кубанским козаком Михайлом Телигой, не видевшем света вне нее. Экзальтированный, несколько бравурный характер Олены напоминал Самчуку великих авантюристок прошлого – мадам Помпадур, леди Гамильтон, даже Марию Башкирцеву. Он, кстати, поклонником не был, он был другом – не больше, но и не меньше, стать другом Олены мог далеко не каждый. «Все, что она высказывала в своих стихах, в своем поведении, было настоящим». Самчук употребил слово – аутентичным.
В отличии от Олены, он был крестьянским сыном – крестьянское происхождение было предметом его немалой гордости. Родился он в Дермани, помнящей князя Острожского и Ивана Федорова. Как и Олена, получил вполне русское образование, позже увлекался идеями революции, подростком даже ездил с буденновцами, но после всех торгов и договоров Волынь Самчука отошла к Польше, а сам он стал не русским и не поляком, а украинцем, хотя это произошло не так резко и стремительно, как у Олены. Эта самоидентификация стала причиной многих его жизненных мытарств. Юношей, например, он пытался добраться до Киева, нелегально перейдя границу, для этого путешествия отец (изображенный в трилогии «Волынь» под именем Матвий) отдал ему все деньги за проданную корову. На границе перебежчика, однако, поймали и вернули домой, отобрав деньги.
Какой глухоманью не изображал бы позднее Самчук свою Дермань, там нашлись люди, способные оценить его литературное дарование и соответственно его направить. Первые рассказы Уласа появляются в печати в издательстве Тиктора во Львове и сразу же привлекают к себе всеобщее внимание. Но украинская гимназия, в которой учился Самчук, не давала права отсрочки от армейской службы – его призвали в польскую армию. Поскольку он никакого польского патриотизма не ощущал и немало натерпелся от польской полиции, то при первом же удобном случае сбежал. Просто ушел вечером из части и через болото перешел польско-немецкую границу. Так он оказался в Бреславле (Вроцлав) – немецком анклаве, с трех сторон окруженном польской территорией. Там его три недели продержали в заключении и отпустили. Для начала он нашел себе работу извозчика и случайно попал в дом своего будущего друга, Германа Блюме, и его матери, Германины. Они обратили внимание на необычную внешность извозчика, разговорились – Герман немного знал русский, общим языком пани Германины и необычного возчика был французский. В скором времени вчерашний дезертир стал своим человеком в городе. Он в совершенстве изучил немецкий язык, давал уроки русского, его принимали в лучших домах Бреславля. Бреславские друзья не раз доказывали свою преданность и даже в военные годы вытаскивали Самчука из многих опасных ситуаций. Была и женщина (тоже Елена), беззаветно в него влюбленная, которую он глубоко уважал, но ответить ей взаимностью не смог…
Дальше – отъезд в Прагу и учеба в той самой «господарской академии». К тому времени Самчук уже составил себе литературное имя, но после выхода «Волыни» о нем заговорили в Европе, эту трилогию перевели на многие европейские языки. Даже на польский, хотя в Польше он числился дезертиром, если не изменником. Кстати, польская критика отозвалась о «Волыни» очень одобрительно – кто из искреннего чувства, кто из политкорректности. После были «Мария», «Кулак», рассказы, написанный уже после войны «Ост». Но честно признаюсь, что куда больше, чем беллетристика мне понравились именно мемуары – те самые “На білому коні”, “На коні вороному” і “П‘ять по дванадцятій”.
И, наконец, Ольжич. Имя, вернее, литературный псевдоним его отца знают все, кто хоть немного знаком с украинской литературой. Это – Олександр Олесь (настоящая фамилия – Кандыба), автор лирических стихотворений и пьес. Имя автора «Сміються, плачуть солов‘ї” и «Опівночі айстри” никак невозможно было выбросить из литературы. Но вот о том, что у него был сын, тоже поэт и какой поэт, - долгое время умалчивали. Олег был не просто членом ОУН, он был одним из ее руководителей, даже заместителем Мельника. А при этом ему никак невозможно было приклеить ярлык фашистского наемника и пособника. Так что все, что в советское время напечатали из Ольжича – это рассказ для детей о приключениях петуха Рудька, и то этот рассказ приписали отцу настоящего автора. Я этот рассказ любила с детства, нисколько не догадываясь о том, кто его написал.
По образованию он был археологом, одно время преподавал археологию в Гарварде. И поэтическая тематика у него была соответственной – его называли «каменным романтиком». Впрочем, вот он –
Дванадцять літ кривавилась земля
І сціпеніла, ствердла на каміння.
І застелило спалені поля
Непокориме покоління.
До перс закляклих, просячи тепла
Тулили марно немовлята лиця.
Проте їм чорне лоно віддала
Доба жорстока, як вовчиця.
Тепер дощі холодні і вітри,
Кудлаті хмари, каламутні ріки.
Але ростуть у присмерку нори
Брати, суворі і великі.
Или вот это
Пройшли пурпурні фенікійські дні,
Замкнувши цикль, і знову так потрохи
Згризає час суворо-мовчазні
Граніти легендарної епохи.
О, неба сірість, оливо води,
В густих туманах обважнілі віти,
Страшна вагітність, що несе плоди,
Які аж правнукам узріти.
І ці стрункі, сухі чоловіки.
В їх простоті ясній, давно-минулій,
Чи ви пізнаєте, вгадаєте, який
З-посеред них є Сервій Туллій?
Но, начав цитировать Ольжича, я рискую не остановиться вообще. Так что вернусь к действительной жизни своих героев.
В 1940 г. они пережили еще одно потрясение – как написал Самчук, «не стало нашей ОУН». О причинах раскола писали много – это был и конфликт идей, и конфликт поколений. Но Самчук с Оленой остались в той, старой ОУН, называемой теперь мельниковской, главным образом потому, что остался Ольжич. Сами они были литераторами, а не политиками.
В таком положении и застал их июнь 1941 г. Это было ужасно, это было катаклизмом, но это был шанс. В том числе, и шанс вернуться домой. Раньше у них такой возможности не было и в будущем она могла не представиться. Так что решили – идти. Вряд ли после «хустской эпопеи» кто-то пытал особые иллюзии относительно помощи немцев. И все-таки шли, «чтобы все завоеватели знали, что они не будут делить мир между собой».
Насколько мало они представляли себе, что их ожидает, понятно из того, что Олена прихватила с собой вечернее платье, мечтая о встрече с поэтами и писателями из «той стороны» - Рыльским, Тычиной - в Киевской опере.
Для равновесия скажу, что и те, кто по ту сторону фронта, в Киеве, с замиранием сердца ждали, что принесет им завтрашний день, тоже питали страннейшие иллюзии, о которых рассказала киевлянка Докия Гуменна в «Хрещатом яре». Будучи совершенно уверенными в тотальной лживости советской пропаганды, многие киевляне ждали немцев образца 1918 г., а вместе с ними, в качестве руководителей будущего правительства – Винниченка и Скоропадского.
…Сян они перешли, а дальше – то пешком, то на крестьянских возах, то на попутных машинах – добирались до Львова, жадно всматриваясь, расспрашивая. В одном из сел добродушный местный священник выписывает обоим фальшивые метрики – их документы были действительными только в границах Протектората. Как обычно, находятся читатели и почитатели. Если бы не весьма неприглядная картина, оставленная отступившими советскими войсками – была бы полная идиллия. Даже немецкие военные, вместе с которыми Самчук и Олена едут на попутках, настроены вполне миролюбиво и дружелюбно. Общая уверенность – Украина получит такой же статус, как Словакия или Хорватия.
У Самчука нет особой уверенности в осуществлении столь радужных перспектив. К тому времени все уже знают о событиях, произошедших во Львове 30 июня, и о аресте всего бандеровского руководства.
Наконец – галицкая столица, город, хорошо знакомый Самчуку – здесь он состоялся как писатель. Блуждая «по честных львовских бруках», они встречают массу знакомых, а там оказываются в помещении, игравшем роль штаба и сборного пункта для таких вот путешественников, - Академичная,8. Тут уже строится масса планов относительно дальнейшей деятельности, даже обсуждается состав редакции для будущей газеты, что должна выходить в Киеве. Олене достается пост литературного редактора. Ольжич, оказывается, обогнал их и уже довольно давно во Львове.
На память об этих днях осталось неотправленное письмо, в котором Олена успокаивала мужа, уверяя, что добралась она успешно, и просила его приезжать, прихватив ее любимую шляпку, с припиской Самчука о том, что Олена пока ничего не потеряла (видно, водилась за ней такая слабость).
Далеко не все, однако, шло так уж гладко, уцелевшие бандеровцы весьма неприязненно встретили конкурентов и на все попытки примирения отвечали холодно, а то и агрессивно. Так, например, на встрече в доме Союза украинских писателей часть публики, состоявшая главным образом из молодежи, почти подростков, устроила Олене и Самчуку настоящую обструкцию. Причем, что называется, на ровном месте: едва выслушав, а то и не слушая выступающих совсем, начали по очереди требовать слова, а тогда произносить, по выражению Самчука, самые странные речи. Преимущественно на тему: пока вы там сидели себе в комфорте по ресторанах, нас здесь уничтожали и убивали. (Что там говорить, похожие скандалы любой желающий может увидеть сегодня на десятках сетевых форумов). Самчук держался более-менее спокойно, объясняя, что 14 лет изгнания он не в ресторанах провел, а что-то полезное делал. Олену же обвинение в трусости совсем сразило Чтобы успокоиться, она после отругала и Ольжича тоже – почему не обеспечил надлежащего порядка.
Вообще в эти львовские несколько недель ее поведение было весьма взрывоопасным, «вулканическим». Однажды она резко отчитала Самчука за неидеально повязанный галстук. Он, неуклюже оправдываясь, придумал самую неудачную линию защиты, и вы, мол, Оленко, в полевых условиях выглядите не блестяще. Олена вспыхнула (“presto и furioso”) и бедному Самчуку пришлось долго оправдывается, уверяя, что он совсем не так хотел сказать, ну, все что обычно в таких случаях говорится. Прошло немало времени, прежде чем она сменила гнев на милость.
Похоже, все это указывает на то, что обвинение в трусости задело ее куда глубже, чем могло бы показаться. Не тогда ли она приняла роковое решение – не отступать ни в коем случае.
Лето 1941 г. Обе конкурирующие ОУН заняты лихорадочной деятельностью, отправляя на восток группу за группой. Киев пока недостижим, но Самчук всеми силами стремится на Волынь, в родные места, так давно оставленные. Наконец, уезжает в компании с Тарасом Боровцем, позднее известным как Тарас Бульба (чтобы удержать Олену во Львове, понадобилась настоящая военная хитрость). Точнее, едет их с десяток человек на постоянно ломающемся ЗИСе. Ждать нельзя, судя по всему, краткий период относительной свободы под военным управлением быстро истекал. Похоже, что немцы вовсе не стремились впускать динамичных и бескомпромиссных националистов западного типа на земли «оккультического райхскомиссариата».
«Так думали немцы, но так не думали мы. Мы должны быть там, причем немедленно. (…) Чтобы чужая администрация нас уже там застала».
Волынь сполна вознаградила своего блудного сына за все тяготы пути. Родителей уже не было в живых, но обширная родня встречала «потерянного и обретенного» как героя. И как предмет гордости – выросло уже поколение читателей, сформировавшееся на его произведениях.
Но эту встречу легко себе представить, а вот – еще одна. Интересная тем, что тут наконец произошла вожделенная встреча востока и запада.
В Ровно застряла добирающаяся из Карпат в Киев киногруппа под руководством Ивана Кавалеридзе, по совместительству еще и скульптора. Уже после войны Кавалеридзе, описывая свои мытарства и как их только чудом не убили где-нибудь по дороге, об этом знакомстве, переросшем в крепкую дружбу, умалчивал. Большое впечатление на Самчука произвела чета Шеккеров, особенно Вера Шеккер, талантливейшая красавица креольского типа. (Ее муж, Иван Шеккер, – кинооператор)
Ну, а четвертая… Это Таня Прахова, яснолицая и кареглазая, по виду которой невозможно было догадаться, что у нее уже почти взрослый сын. Что там скрывать, в ее лице Самчук встретил свою самую большую любовь и верную спутницу до конца жизни. Чувство, вспыхнувшее между ними, было взаимным и сильным. И нисколько не хотело считаться с тем, что он был женат (жена Маруся осталась в Праге), она – замужем.
По мужу, Адриану Прахову, Таня принадлежала к очень известной и культурнейшей киевской семье меценатов и коллекционеров предметов искусства. И она, и муж работали на киностудии, он – как звукооператор, она занималась монтажом. Любители просматривать старые, довоенного периода, советские ленты не раз встретят ее имя в титрах. Муж сейчас где-то на фронте, сына она оставила дома, трехлетнюю дочь еще в середине июня, до войны, сестры Тани увезли к морю. Теперь она буквально с ума сходила, ничего не зная о судьбе родных. Но Киев все еще закрыт.
Все новые друзья, к которым присоединился также С.Скрипник, в будущем известный как патриарх Мстислав, застряли-таки в Ровно. Перед Самчуком открывается поле деятельности. В городе осталась типография с какой никакой техникой и даже запасом бумаги, не заняться ли выпуском периодического издания?
Так возникла газета «Волынь». Начальный тираж в 12 000 экземпляров размели за полдня.
Проходит еще некоторое время – Олена приезжает в Ровно по пути в Киев. С Таней они сразу же стали лучшими подругами, несмотря на полную противоположность характеров, одна была вспыльчивой, другая – сдержанной и молчаливой.
Как же на такую бурную деятельность реагировали новоявленные легионеры и покорители мира? Пока – довольно спокойно. В перспективе же завоеванная страна должна была превратиться в рай Божий на земле, разумеется, не для местного населения, которому на перспективу тысячелетий следует забыть о культуре, образовании и прочих прихотях. Но пока хоть с некоторыми тубильцами немцы вынуждены считаться.
В редакции появляется некий зондерфюрер Геккель, принадлежащий к команде военной пропаганды. Расспрашивает об издании. Даже обещает помощь. В следующий раз приходит с коллегой, Фрицом Вайсом, «человеком довольно культурным» (позже они с Самчуком подружились). На прощание оставляют то, что уже в наше время прозвали «темником» - указания, о чем можно писать и в каких тонах, а о чем – решительно нельзя. Но цензуры еще нет. Время от времени приходится помещать сладенько-одобрительные статьи, за которые Самчука сразу же резко отчитывает Олена, не признававшая малейших компромиссов. Она, разумеется, сразу же становится сотрудником редакции.
Но долго оставаться в тихом Ровно она и не думает. Киев уже открыт, там уже Ольжич, присылающий нетерпеливые письма. Наконец, они с Таней уезжают. Вместо прощания, Таня оставляет на столе Самчука записку, в которой – несколько слов из стихотворения Олены
Ти відходиш? Що ж, не плачу...
Не сумуй і ти, подорожній.
Хтось незнаний нам шлях призначив,
І спинити його вже не можна.
Самчук приезжает в Киев в конце осени. По дороге видит ужасную, хоть уже и привычную картину – гонят пленных. «Трагические человеческие существа, попавшие между жерновами эпохи «голодної як вовчиця”. Я еще видел пленных «проклятого царского времени» и могу сравнивать. Тогда это были все-таки люди, а сейчас это лишь фигурки, иногда падающие на асфальт, их тут же на глазах остальных равнодушно пристреливают и оставляют лежать»…
Житомир. Киев.
С этого момента, у меня есть возможность сравнить впечатления «западной» стороны – Самчука, и «киевской», отраженной киевлянкой Д.Гуменной в романе «Хрещатий яр». Она как раз была в это время в Киеве, приложив немалые старания, чтобы остаться – сбежала из эвакуационного поезда.
Первое впечатление встретившихся друг от друга – полное несоответствие построенным заранее предположениям. С запада пришли не «наемники в гитлеровском обозе», в Киеве их встретили не «гомо советикус».
Правда, столица в это время отнюдь не поражала великолепием. «Бедный, больной, серый город с серыми жителями» - Самчук. Киевлян это немало обижало – почему за внешней мишурой не могут разглядеть их настоящих. Олена, кстати, в романе Гуменной изображена сразу в двух образах – себя настоящей, и, чуть иронически, несколько слишком элегантной и слишком экзальтированной «дамы в сиреневом». Хотя, насколько вспоминает Самчук, чаще всего Олена надевала тот самый серый костюмчик, что путешествовал вместе с ней через Сян и дальше.
Обстановка в городе была очень тревожной. Только что по центру Киева прокатилась серия взрывов, обратившая Крещатик в руины. Немцы обвиняли в этом советских подпольщиков, может, и небезосновательно. Но и они сами действовали таким же образом – Самчук ссылается на свидетельства А.Шпеера, который в своих воспоминаниях «Внутри Третьего Рейха» утверждал, что уничтожение Успенского собора произошло согласно приказу Э.Коха. Довольно характеристическим является то, что уничтожались отнюдь не стратегические объекты, а те сооружения, что определяли облик города. Введен комендантский час, почти нет электричества и тепла, не ездит транспорт. (Из того же «Хрещатого яра» известно, что киевские трамваи ездили во все время осады города и даже буквально за час до вступления в него немецких войск).
Тем не менее, украинская администрация города пыталась делать все возможное. Городским головой был в это время Данило Багазий, по профессии учитель. «Город жил, некоторые районы даже сумели раздобыть пищу, налаживалось санитарное дело, завезли топливо». Сумели как-то наладить телефонную связь, выловив распределительную таблицу в Днепре. Выходит газета «Українське слово”, редактор – закарпатец Иван Рогач. Олена – редактор литературного приложения «Литавры» к этой газете. Встреча ее с Самчуком – самая теплая, она уже забыла о ссорах и обидах прежнего периода.
В Киеве Самчук проводит несколько недель, встречается с И.Кавалеридзе. Естественно, и с Таней Праховой. Возможно, на его довольно мрачное настроение в этот период повлияло нелегко принятое решение. Вырвавшись из окружения и плена, вернулся муж Тани, Адриан Прахов. Влюбленные предпочитают подчиниться приказу чувства долга, а не любви, со всеми вытекающими. Олена знает об этом решении и считает его нонсенсом.
Сама же она… Мне приходилось читать публикации, где приводились ее слова о том, что второй раз ее из Киева не выбросят, а добровольно она не уедет в любом случае. Но я предпочитаю поверить Самчуку, утверждающему, что, прощаясь, она просила забрать их с Таней – особенно это – с Таней – к себе, на Волынь. Там она мечтала провести Рождество. «Ее инстинкт бил в набат», она чувствовала свою обреченность.
Декларируя себя как непримиримых врагов большевизма, немцы, тем не менее, нашли советские порядки идеальными для оккупируемых территорий. Не в одних воспоминаниях этого периода мне приходилось встречать даже и твердую уверенность в каком-то сотрудничестве между гестапо и советскими спецслужбами. Это отнюдь не так невероятно, как могло бы казаться. Немецкие власти унаследовали от советского режима армию сексотов и доносчиков, занимавшихся своим ремеслом по зову сердца. Кому писать – дело десятое, а критерии почти не переменились: не такой язык, независимое поведение, недостаток почтительности. Олена, откровенная до последнего нерва, не умеющая маскироваться, была попросту идеальной жертвой.
(Еще одно предположение относительно этого сотрудничества красных и коричневых, высказанное Самчуком – они пользовались теми же списками неблагонадежных. Это особенно ярко проявилось на Западной Украине, где этакие списки перешли от польской полиции к советской, а после – к немецкой. Косвенным подтверждением этого являются почти поголовные аресты в 1940 – начале 1941 г. уцелевших членов КПЗУ. Были и предположения относительно агентов, возможно, двойных. Об одном из них, некоем Вирзинге, еще будет речь).
Вернувшись в Ровно, Самчук застал дома Михайла Телигу, мужа Олены, которому наконец удалось выхлопотать необходимые документы. На следующий день Телига с каким-то случайным транспортом уехал в Киев.
Теперь Самчук несколько успокоился насчет судьбы Олены, предполагая увезти ее в более безопасное место, как она и просила, на Рождество.
Он так всегда и считал, что Олене не удалось уехать из Киева из-за рокового стечения обстоятельств. Поломалось единственное транспортное средство редакции «Волыни» - старая и чиненная-перечиненная эмка. Другого способа добраться до столицы не было. В конце января докатились тревожные вести – вся редакция «Украинского слова» арестована. Им предложили выпускать новую газету, согласуя редакционную политику с указаниями свыше, они наотрез отказались. Похоже, дело обстояло так: в редакции газеты была устроена засада, забрали всех, кто туда пришел. Позже отпустили тех, кто назвался случайным посетителем, не имеющим отношения к делам редакции. Михайло Телига не был ни журналистом, ни литератором, против него не имели ничего, но ему и в голову не пришло оставить горячо любимую жену. Олену же сразу идентифицировали как неофициального лидера группы, мужество, с которым она держалась, удивляло даже тюремщиков.
В Ровно Самчук делал все возможное, чтобы спасти ее. Он поставил на ноги всех своих немецких друзей, в том числе и приехавшего из Бреславля Германа Блюме. У него даже появился новый союзник, некий Кох, правда, тому Коху не родственник, но принадлежащий к прусской аристократии, а в нацистской иерархии, по несколько туманному выражению Самчука – «член рыцарского ордена». Застрял он в Ровно по интимной причине – с первого взгляда насмерть влюбился в Веру Шеккер, ту самую участницу киногруппы Ив.Кавалеридзе, «креольскую красавицу». (Торжество человеческого сердца над расовой политикой – Вера была отнюдь не арийкой, а вовсе даже полуеврейкой).
То ли они опоздали, то ли дело вправду оказалось невозможным. Всех членов редакции «Украинского слова» и «Литавр» расстреляли, предположительно, 14 февраля 1942 г. в Бабьем Яру. Должно быть, убийство женщины и какой женщины – было чем-то таким, в чем неловко было сознаться даже гитлеровским палачам: распустили слухи, что она покончила с собой. Но это – совершенно невероятно и нисколько не похоже на Олену.
(Реакция Д.Гуменной – Олена погибла зазря).
Из воспоминаний жены О.Ольжича:
«Он (Ольжич –А.) не успел ее спасти. Он слишком поздно приехал в Киев. Не хватило нескольких часов. Он носил на себе груз вины за смерть Олены и ее мужа. Не только это, он пережил расстрел Рогача и его сестры, Олийныка, Оршана-Чемеринского вместе с женой, Ирлявского и других, погибших во время похода на восток»
Единственное, что удалось сделать посланцам Самчука – привезти в Ровно Таню. Ей тоже грозила очень большая опасность, как со стороны немцев, так и советских подпольщиков, уже прилепивших ей ярлык предательницы. Характерно, что с бывшим мужем она рассталась без взаимных обид, а с его родителями и дальше поддерживала теплые отношения.
Большинство из тех, с кем Самчук встречался в Киеве, погибли еще до середины 1942 г. – кто от рук немцев, кто – советских подпольщиков, кто просто не вынес невзгод холодного и голодного города. Ольжич переехал в Галичину и ушел в подполье. С Самчуком они встретились еще два раза, первый раз – по пути из Киева, второй – в условиях конспирации.
Взамен «Украинского слова» стало выходить «Новое украинское слово», куда, по общему признанию, набрали работать всякого отребья (называли фамилию Штепа, у Д.Гуменной он фигурирует как Щука).
Поскольку Самчук тут больше рассказчик, чем действующее лицо, о его дальнейшей судьбе я расскажу очень кратко. Потрясенный гибелью Олены и вообще порядками, заводимыми немцами на Украине, он пишет и печатает в «Волыни» остро протестную статью «Так було – так буде!». После этого его популярность взлетает на поднебесную высоту, так же, как и тираж газеты (около 100 000 в условиях военного времени), сам же он оказывается в тюрьме. Но уцелел: на его защиту дружно бросились все, кто мог хоть как-то повлиять на немецкую администрацию. Почитатели Самчука нашлись даже в очень высоких немецких военных кругах. Об его освобождении ходатайствовал А.Шептицкий, с которым Самчук познакомился еще во Львове в 1941 г. (Не знаю, правдивы или легендарны слова, будто бы сказанные о митрополите каким-то нацистским вождем, чуть ли не самым фюрером, но вот они – «Графа Шептицкого мы бы за такое повесили, но митрополиту Андрею пока стерпим»). Было и довольно неожиданное обстоятельство – новость об аресте последовательного противника двух оккупационных режимов невесть какими путями перелетела через Ла-Манш и прозвучала по лондонскому радио. Немцам, должно быть, хотелось показать лживость «проклятых плутократов». Так что, после нескольких месяцев заключения, его отпустили, отобрав «Волынь» и приказав в будущем писать лишь о «Gottes Hand in der Natur”. Под крылом так называемого ДНБ (Deutsches Nachrichtenburo) он предпринял еще одно путешествие на восток. Очень сильное впечатление произвел на него Харьков – «город труда, активности, инициативы». В ту поездку Самчук близко познакомился с Виктором Петровым, он же Домонтович, он же Бер – едва ли не загадочнейшей личностью описываемого времени.
Но все складывалось так, что приходилось ехать не на восток, а на запад. Улас и Таня были вынуждены оставить Волынь в ноябре 1943 г. В крае уже вовсю полыхала партизанская война. Многие давние знакомые Самчука предлагали ему уходить к ним, в лес, но он отказывался, не желая становиться партийным писателем, по его выражению. (Но остался, например, художник Нил Хасевич, которого никто бы не смог укорить в случае отъезда, он был инвалидом, без ноги). Это были обстоятельства, в которых каждый сам делал свой выбор.
Немцы уже сотнями расстреливали заложников, масса людей погибла после покушений на высших немецких офицеров, совершенных Н.Кузнецовым. Одной из многих расстрелянных была хорошая знакомая Самчука, известная благотворительница Харитя Кононенко, в 1941-42 г. делавшая все возможное и невозможное, чтобы спасать советских военнопленных. Уже пылали села, уже сожгли часть родной Самчуку Дермани, расстреляв якобы за укрывательство партизан многих его друзей и родственников.
Он же уехал на запад, сначала – в Галичину, потом – в Германию, уцелел в условиях бомбежек, прошел через лагеря ДиПи, чудом не стал жертвой известной «охоты на людей», когда советские спецслужбы едва не по всей Европе ловили тех, кто упорно не желал «возвращаться на Родину». Как это происходило, описано в третьей части его воспоминаний «П’ять по дванадцятій”. Наконец оказался в Канаде.
Ольжича арестовали в мае 1944 г., просто на львовской улице.
Микола Неврлый, из предисловия к поэтическому сборнику Ольжича:
«Согласно свидетельствам политзаключенных из концлагеря в Заксенхаузене, Ольжича привезли туда в начале июня 1944 г. Его срезу же поместили в так называемый «Целленбаум», т.е. в барак строгой изоляции, где уже находились многие украинские политзаключенные. Кроме них в концлагере были и многочисленные иностранцы: польский капитан Кунцевич, бывший французский министр заграничных дел Рибо, латышский министр обороны генерал Дамбитис, руководитель румынских легионеров Горя Сима, адъютант Рудольфа Гесса Лютер, племянник Молотова (по имени Гриша ? – А.) и другие. Согласно свидетельству капитана Кунцевича, Ольжич сидел в камере № 15. Его допрашивали каждый день».
Пересказ свидетельств капитана Кунцевича, сидевшего в соседней камере, приведенных Т.Лапичаком:
«В последнюю ночь с 9 на 10 июня Ольжича в камере не было. Только на следующий день, перед обедом, Кунцевич услышал в коридоре около своей двери и соседней камеры какое-то движение. Казалось, вели кого-то, совершенно обессиленного и он, постанывая, продвигался вперед. Из шепота Кунцевич не мог понять ничего. Через минуту в коридоре стало тихо, люди, издававшие эти звуки, вошли в камеру. Кунцевич услышал лязганье железных цепей. Это была камера, где сидели особо опасные заключенные, постоянно в цепях, в чем Кунцевич убедился сам, случайно заглянув раз в эту камеру, где увидел тяжелую цепь, прикрепленную к центру камеры. Цепь была короткой позволяла сделать лишь несколько шагов, не позволяя заключенному приблизится ни к двери, ни к стенам, ни к окну. Кунцевич считал, что и Ольжич именно так закован, поскольку он слышал лязганье цепей. Через минуту можно было услышать, что люди, вошедшие в камеру, вышли из нее и заперли дверь (…) После обеда, где-то около часа дня, Кунцевич опять услышал шаги нескольких человек, лязг задвижки в камере Ольжича и шаги в ней. Через мгновение в коридоре послышался шум так, будто кого-то выносили. Кунцевичу показалось, что соседа вынесли на носилках. Сначала он считал, что Ольжич, наверное, заболел, и его унесли в лечебницу. Вечером, однако, узнал от Пецке (одного из надсмотрщиков), что Ольжич умер.
В этот день на Западном фронте союзники начали наступление. Кто не помнит настроения, охватившего политзаключенных под влиянием этого известия? В бункере известия разносились мгновенно. Невозможно, чтобы Ольжич не узнал об этом (…)»
Другой политзаключенный Заксенхаузена, В.Стахив:
«В среду 7 июня в «Целленбаум» прибыла группа больших гестаповских шишек – оберштурмбанфюрер Вольф, руководитель 4 отдела, (…) и печально знаменитый Вирзинг, прибалтийский немец, хорошо владевший русским языком (подозревали, что он был тайным энкаведистом). … Через некоторое время я услышал в коридоре шаги Ольжича. Подбитые башмаки звенели на камне. около восьми вечера Ольжич вернулся в камеру. Его шаги были уже не такими решительными. В четверг 8 июня Кунцевич сообщил мне такое: «Я встретил в коридоре соседа из №15 и он только успел мне сказать, что его ужасно избили. Я ответил только: «Держитесь»
Известие о смерти Ольжича как громом ударило по всем заключенным. Британцы, французы, поляки, латыши и другие передавали нам свое сострадание. (…) 16 июня в шесть утра заключенный с нами польский епископ д-р Владислав Гораль из Люблина отслужил в своей камере заупокойную, а мы все в одиночных камерах приняли в ней духовное участие».
Несколько прервав цитирование, скажу, что не могу представить, чем же так именно Ольжич был опасен режиму, что замучили именно его в то время, как многие политзаключенные выжили? Если не придерживаться несколько иррациональной, но увы, небезосновательной идеи, что поэты – самые большие враги и первые жертвы палачей, то, наверное, ключевым понятием станет как раз открытый второй фронт и обширные английские и американские связи Ольжича. О том же, действительно ли он организовывал и производил покушения, о которых тоже пишут, - не знаю. В это были посвящены очень немногие, которые в большинстве своем тоже погибли.
Катерина Билецкая-Кандиба, жена Ольжича (они поженились в 1942 г.)
«Между 8-м и 10-м июня 1944 г. Ольжича не стало. 22 июля умер его отец. 31 июля родился его сын».
|
|
 Зарегистрирован |
Нехай і на цей раз
Вони в нас не вполюють нікого
|
|
|
antonina
Beholder
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2204
|
 |
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #1 В: 12/26/06 в 12:42:24 » |
Цитировать » Править
|
С огромной радостью представляю всем заинтересованным лицам русский перевод одного из лучших стихотворений Олены Телигы, выполненный уважаемой Ольгой. Желающие могут найти перевод, оригинал и обсуждение здесь
http://morreth.livejournal.com/571152.html
а для тех, кому тяжело или недосуг переходить по ссылкам, с любезного согласия автора перевода – вот оригинал
ВЕЧІРНЯ ПІСНЯ
За вікнами день холоне,
У вікнах - перші вогні...
Замкни у моїх долонях
Ненависть свою і гнів!
Зложи на мої коліна
Каміння жорстоких днів
І срібло свого Полину
Мені поклади до ніг.
Щоб легке, розкуте серце
Співало, як вільний птах,
Щоб ти, найміцніший, сперся,
Спочив на моїх устах.
А я поцілунком теплим,
М'яким, мов дитячий сміх,
Згашу полум'яне пекло
В очах і думках твоїх.
Та завтра, коли простори
Проріже перша сурма, -
В задимлений, чорний морок
Зберу я тебе сама.
Не візьмеш плачу з собою –
Я плакать буду пізніш!
Тобі ж подарую зброю:
Цілунок, гострий, як ніж.
Щоб мав ти в залізнім свисті
Для крику і для мовчань –
Уста рішучі, як вистріл,
Тверді, як лезо меча.
и перевод
Олена Телига
ВЕЧЕРНЯЯ ПЕСНЯ
За окнами вечер стылый,
И первый огонь горит.
Всю боль и ненависть, милый,
В ладонях моих запри.
Все камни худой годины
В подол мой холщовый сбрось
И с ними - своей полыни
Всю горечь и серебро.
Пусть сердце, оковы скинув,
Забьется вновь горячо,
Чтоб выбрал ты, самый сильный,
Опорой моё плечо.
И пусть поцелуй мой чистый
И нежный, как детский взгляд,
В зеницах твоих и мыслях
Погасит пламенный ад.
А завтра, когда просторы
Труба рванет поутру,
В густой задымлённый морок
Сама тебя соберу.
Рыданья спрячу поглубже.
С собой ты их не возьмешь.
Бери поцелуй - оружьем,
Опасным, как острый нож.
В сражений железном свисте
Да будут твои уста
Решительны, словно выстрел,
Тверды, как лезвия сталь.
И у меня сразу возникла радужная мечта – а вдруг Ольга попробует перевести также и Ольжича, хотя бы ту «добу, жорстоку як вовчиця». Задумавшись же о трудностях перевода, притом поэтических текстов, с родственных языков – а каким бы русским словом воссоздать эту самую «добу»? (внимание – в данном контексте это не сутки). По смыслу лучше всего подошел бы «век». Примеры такой замены случались: «Ведьмин век» Дяченков в украинском варианте называется «Відьомська доба». Все бы хорошо, если б не одна закавыка – доба, как и волчица – женского рода, век – мужского. Так что ему никак не удастся вскормить грудью братьев-близнецов, к тому же в виду имеется вполне конкретная римская волчица. Недаром переводчики утверждают, что «перевод – искусство компромисса». О трудностях воссоздания пульсирующего и напряженного ритма стихотворения Ольжича и не говорю.
Возвращаясь же к переводу «Вечерней песни» и отважившись на мелкие придирки – меня чуть смутил холщовый подол (мой уровень – не выше сапога, или, в данном случае, подола). Как-то у меня холстина не совмещается с безукоризненно элегантной Оленой.
Ну да, впрочем, поэтесса и ее лирическая героиня разнятся и по более значимым параметрам. Когда труба прорезала просторы, Телига не провожала своего возлюбленного в бой – она первой ушла в задымленный мрак, он последовал за ней. В их супружеской чете она явно была ведущей, и такое нетрадиционное распределение ролей – отнюдь не исключение для «того места, того времени, той среды». (С грустью замечу, что такая ситуация довольно обычна – пока участникам некоего движения угрожает очень реальная опасность, там в изобилии женщин, едва лишь на горизонте замаячит призрак победы – их сразу же оттискают на второй план). Еще один пример в этом же роде – пара, где оба были очень яркими личностями, но первая – все-таки она. Я о Катрусе Зарицкой и ее муже, Михаиле Сороке.
Те, кто читал автобиографическую повесть Ст.Лема «Высокий Замок», возможно, помнят чудаковатого преподавателя математики, который очень любил ставить перед гимназистами нетрадиционные задачи, а в качестве приза за правильный ответ раздавал сигареты.
(Для позабывших или не читавших ту повесть – вот отрывок, правда, в неуклюжем переводе.
Математику преподавал профессор Зарицкий, одна из самых примечательных личностей педагогического коллектива, украинец, дочь которого … (впрочем, о дочери дальше – А.). Это был человек лет пятидесяти, осанистый, с морщинистым и смуглым, даже темноватым лицом; с еще более темными веками, острым бесформенным носом, глубокими глазами и лысый. словно колено – так как старательно брил всю голову. Мы ужасно его боялись, в частности я, поскольку математика всегда была моей ахиллесовой пятой. Наш математик был человеком с фантазией и вел себя с нами весьма оригинально. Иногда в вознаграждение за хороший ответ мог предложить ученику выйти из класса и прогуляться в городе. А иногда начинал урок с того, что посылал нескольких учеников по разным адресам с поручениями. Это было большой честью, поскольку самым надежным образом спасало от опасностей, подстерегавших нас возле измазанной мелом доски. Зарицкий несколько напоминал популярного киноактера Бориса Карлоффа тем, что никогда не улыбался. Никакие эмоции не отражались на его похожем на маску лице. Иногда, пребывая в хорошем настроении, он задавал всему классу необычайно тяжелые задачи, а за правильный ответ дарил папиросу. Как то и я, благодаря внезапному озарению, удостоился такой награды и триумфально принес ее домой. Эту папиросу я, конечно, не выкурил, но свято хранил, пока табак не выкрошился из гильзы. Зарицкий был грозен – потому что загадочен – мы никогда не могли понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Как-то один из новеньких после хорошего ответа услышал, что может выйти из класса и погулять, но не послушался, а вернулся на место. Зарицкий гаркнул на парня так страшно, что того вмиг ветром сдуло. У меня нет малейшего представления, каким этот человек был на самом деле).
Это – отец Катруси, известный математик Мирон Зарицкий. В качестве научной сферы его интересов справочники называют теорию вероятностей, математическую логику, математическую статистику, теорию множеств и прочее. В междувоенный период он работал в гимназии – сначала в Тернополе, потом во Львове (в университет его, как украинца, не пускали), а в качестве одной из привилегий позволили определить туда же дочь. (Привилегия потому, что гимназия мужская, но для Катруси и еще нескольких одаренных девочек сделали исключение). В Тернопольской гимназии она и познакомилась со своим будущим мужем, тем самым Михаилом Сорокой. Он рано осиротел, но стараниями деда и бабки получил хорошее начальное образование, профессорскую же дочку запомнил как шалавилу, ветром носящуюся по школьным коридорам.
Высшее образование они получали порознь – Михаил учился в Пражской политехнике на отделении архитектуры, за Катрусей же числился такой достаточно экзотический учебный курс, как музыкальный институт, а позже – аграрный факультет львовской политехники. Но не музыкой и не сельским хозяйством занялась она, а, в согласии с веяниями эпохи, оказалась в ОУН, и не где-нибудь, а в той самой боевой группе, которая осуществила покушение на министра внутренних дел Польши Бр.Перацкого. Это покушение – удавшееся – было несколько странным, потому что на скамью подсудимых попали все, планировавшие и производившие его, кроме непосредственного исполнителя. Его сумели через горы переправить в Чехословакию, а потом и дальше – а это как раз была работа Катруси. Так что на шпальтах тогдашних газет она появилась в роли террористки. Ей шел тогда 21 год, журналисты описали ее как невысокую полноватую блондинку, державшуюся с поразительным спокойствием. (А вообще-то процесс сильно смахивал на что-то среднее между театральным представлением и цирком).
Похоже, что невысокая блондинка не показалась судьям опасной преступницей, осудили ее лишь на 5 лет, что для того процесса было детским сроком. И вот в тюрьме-то она вновь встретилась с Михаилом Сорокой, который оказался там из-за частых нелегальных переходов границы – главным образом переправлял книги. Обстоятельства повторного знакомства и последующего романа были самыми романтическими: он пел в церковном хоре, она посещала богослужения, а посредником между влюбленными стал тюремный исповедник отец Тарнавский.
В 1939 г. они оба среди общего хаоса, связанного с падением Польши, обрели свободу и первым делом поженились. Михаил даже начал изучать математику в Львовской политехнике, но на свободе чета пробыла недолго. Опять всплыли те злополучные списки неблагонадежных, которые по наследству переходили от одного режима к другому. В марте 1940 г. Катрусю арестовали, а поскольку муж пытался за нее заступиться, замели и его. В результате он оказался в лагерях где-то в Воркуте, она же – в львовской тюрьме Бригидки. Не отправили ее на Север, наверное, по той причине, что она была беременной и там же в тюрьме родила сына Богдана. Его 8-месячным передали на свободу родителям матери. Сын вырос и впоследствии стал художником, мать же чудом уцелела во время известной расправы над заключенными в июне 1941 г. Но, опять же, занялась не тихой мирной жизнью, а организацией Украинского Красного Креста под покровом той же ОУН. Повторно ее арестовали в 1947 г., она пыталась покончить самоубийством, но ее спасли. Должно быть, для того, чтобы впаять 25 лет заключения. (В этом случае – хотя бы за дело, а вот почему примерно в то же время такой же срок получила 80-летняя писательница Ольга Дучиминская, понять трудно. Во всяком случае, сама Дучиминская, выслушав приговор, была поражена оптимистической оценкой ее шансов на долгожительство. И в самом деле, дожила до 103 лет).
В это время случился недолгий просвет в тюремной одиссее Михаила Сороки, в 1948 г. он вернулся домой и получил возможность хоть посмотреть на сына. Довольно скоро его вернули на Север (справедливо – во время предыдущей отсидки он вел себя не тихо и смирно, а был одним из основателей так называемой ОУН-Север, как раз той организации, что впоследствии сумела приструнить «блатных» и устраивала лагерные восстания). В 1953 г. – новый арест и новое следствие, во время которого один из заключенных стал инвалидом, двое покончили самоубийством, один сошел с ума, один умер. Сорока же выжил и 15 сентября 1953 г. получил полный набор по обвинению в измене, противогосударственной агитации, организации подполья и подготовке восстания – расстрел с заменой на 25 – летнее заключение.
1954 г. – один из организаторов Кингирского восстания. После этого долго на одном месте он не задерживался: подсчитал, что если бы сложить время его междутюремных переездов, получилось бы полгода, а километража хватило бы на весь земной шар.
В начале шестидесятых с Сорокой несколько раз производили странные эксперименты, описанные, например, Михаилом Осадчим в повести «Бельмо».
«Теперь иногда Сороку вызывают в Киев или Львов. Они одевают его в черный смокинг и ведут в театр. Он смотрит «Страницы дневника» Корнейчука. Его ведут в институт кибернетики, где седые профессора пожимают ему руку и знакомят с наукой. Тогда Михайло Михайлович смеется.
-Они пожимают руку, - говорит он, - и не знают, что это рука зека. Они забыли бы о своей науке, если б узнали, что это за «канадец»!
Его водили по Львову – элегантно одетые мужчины. Он все вспоминал и ему было больно. Это было не знакомство с прекрасной жизнью, а издевательство: ему бросали в глаза, что он может не увидеть всего этого, а может и… Его выбор.»
Осадчий появился здесь не случайно, это новое поколение политзаключенных, шестидесятники. Для них, людей уже вполне советских, страшный бандеровец Сорока стал непререкаемым моральным авторитетом. Вот несколько отзывов (скорее всего, я делаю обратный перевод с украинского на русский, так что точный текст может быть чуть иным).
«Михаил Сорока был удивительным, необычным человеком. Очень ласковым, очень спокойным, очень внимательным к друзьям. Никогда мы не слышали от него слова «я». Он всегда старался быть незаметным, и это тем более поражало, что мы знали о его большом, серьезном труде в украинском подполье. Знали о его героическом прошлом и поэтому ценили его удивительную скромность» - Авраам Шифрин.
«Когда-то в нашей зоне сидел украинский деятель по фамилии Сорока. Он получил «бандеровский стандарт» - 25 лет. Авторитет Сороки среди земляков был романтически-благовейным. «Лучше него в зонах не было никого» - рассказывали через много лет после его смерти» - Михаил Хейфец.
«Я никогда не сидел вместе с Михаилом Михаиловичем Сорокой. Я только слышал о нем и его жизни от соседей по камере, имевших возможность с ним общаться. Среди них были разные люди: одни любили Украину, другие были к ней равнодушны, третьи – ненавидели, но я не помню никого, кто бы отважился сказать что-то плохое о Михаиле Сороке. Все отзывались о нем только с уважением, набожно. В его присутствии нельзя было выдумать подлость, высказать какую-то гадость, проявить слабость. Этот человек жил и ушел из жизни мужественно – как рыцарь, спокойно – как ученый, светло – как святой, достойно – как государственный деятель Он мог бы украсить любое государство и основать любую государственность. Я верю, что настанет время, когда при воспоминании его имени украинцы будут вставать и стоять молча и торжественно, как американцы при имени Вашингтона, венгры при имени Кошута и евреи при имени Герцля.» - Анатолий Радыгин.
Умер Сорока в 1971 г. после инфаркта.
Катерина Зарицкая все это время перевоспитывалась во Владимирской и Верхне-Уральской тюрьмах. Тот же Анатолий Радыгин оставил воспоминания о знакомстве с ней, происходившем при таких обстоятельствах: «В тюрьме ее заставляли работать в прачечной и выводили на работу несколько раньше, чем нашу столярную бригаду. И вот, когда, подталкиваемые охраной, мы выходили на асфальтированный двор перед третьим тюремным корпусом, все, как по команде, поднимали глаза. На окно прачечной. Там уже стояла она – полуседая высокая женщина (как зависит рецепция от обстоятельств! Более ранние отзывы – невысокая и полноватая – А.), стояла, не улыбаясь, и приветствовала нас. И тогда все – украинцы и литовцы, евреи и русские, молдаване и армяне – отдавали ей честь. Одни снимали шапки, другие же отдавали салют по-военному, под козырек. И все молча. Конвоиры каждый раз видели этот безмолвный ритуал, но молчали, потому что никто не нарушал покоя. Я провел во Владимире шесть из десяти лет. Три года выходил на работу из этих дверей и на протяжении трех лет каждое утро, в весеннем сиянии и мрачном зимнем сумраке, в узком окне, как образ Несломленной, стояла женщина, провожая и встречая нас».
Освободили ее уже после смерти мужа, в 1972 г., но домой не пустили, Западная Украина была для нее закрытой. Последние 14 лет жизни она провела в городке Волочиск на Хмельниччине, в преддверии родного края. Когда в 1991 г. Михаила Сороку перезахоронили в Украине, на Лычаковском кладбище, то в той же могиле перезахоронили и жену…
Заключение – понимаю, что это получилось не жизнеописание, а нечто житийное. Но ничего не поделаешь – таким было то неистовое и жертвенное поколение, такой ценой на самом деле оплачена независимость, которая, казалось бы, так легко далась в руки ленивым потомкам…
|
|
Зарегистрирован |
Нехай і на цей раз
Вони в нас не вполюють нікого
|
|
|
Бенни
Administrator
б. Бенедикт
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2542
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #2 В: 12/26/06 в 20:50:39 » |
Цитировать » Править
|
Спасибо!
on 12/26/06 в 12:42:24, antonina wrote:| Задумавшись же о трудностях перевода, притом поэтических текстов, с родственных языков – а каким бы русским словом воссоздать эту самую «добу»? (внимание – в данном контексте это не сутки). По смыслу лучше всего подошел бы «век». Примеры такой замены случались: «Ведьмин век» Дяченков в украинском варианте называется «Відьомська доба». Все бы хорошо, если б не одна закавыка – доба, как и волчица – женского рода, век – мужского. Так что ему никак не удастся вскормить грудью братьев-близнецов, к тому же в виду имеется вполне конкретная римская волчица. |
|
Не зная украинского, могу только перебирать русские слова женского рода, означающие неопределенный, но достаточно длительный промежуток времени. Пора? Эпоха? Година?
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kurt
Beholder
Живет здесь
Асаблiва ж лясныя эльфы любiлi дранiкi з мачанкай.
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 3164
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #3 В: 12/26/06 в 22:21:09 » |
Цитировать » Править
|
Peter Abbott, Eugene Pinak, Oleksiy Rudenko, Dmytro Adamenko.
Ukrainian Armies 1914-55. – Man-at-Arms 412, Osprey publishing, 2004.
Скачаць можна па гэтай спасылцы - http://ah.milua.org/books/MAA-412_Ukrainian_Armies_1914-1955.pdf
|
| « Изменён в : 12/26/06 в 22:22:01 пользователем: Kurt » |
Зарегистрирован |
З павагаю,
Kurt/Lenwe the Green Elf
"Мы же не можем оставить Людям лес неприбранным. А тут дело пяти секунд - был орк, стал экологически чистый труп... "(R2R)
"There is no such thing as an atheist in a foxhole." (Murphy's Law of Combat)
|
|
|
eva_himmler
Живет здесь
рожденная от молний
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 842
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #4 В: 12/26/06 в 22:09:12 » |
Цитировать » Править
|
Обсуждение переехало сюда
|
| « Изменён в : 12/30/06 в 17:02:41 пользователем: Antrekot » |
Зарегистрирован |
Что мне до Фауста
феерией ракет
скользящего с Мефистофелем в небесном паркете!
Я знаю -
гвоздь у меня в сапоге
кошмарней, чем фантазия у Гете!
|
|
|
antonina
Beholder
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2204
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #5 В: 01/22/07 в 13:24:35 » |
Цитировать » Править
|
Бабочки на булавках
Начиная следующий сюжет, заранее прошу прощения у любителей анализировать военные действия и всевозможные теракты, так же, как и партийные разборки. Поверьте, что, поскольку мы остаемся на той же территории и с тем же поколением, что и Ольжич, Телига, Катруся Зарицкая, то в подобных сценах недостатка не было. А Господи! В условиях затяжной партизанской войны на несколько фронтов чего другого, а уж этого хватало. Наберите в любом поисковике имена Шухевича, Клима Савуры или Тараса Боровца хотя бы. То, что я пишу о других вещах – только и исключительно вопрос моих личных предпочтений, я при прочих равных с большей охотой буду читать об особенностях поэтики Гарсия Лорки, чем о перипетиях гражданской войны в Испании, а Ольжич мне интересен в первую очередь как поэт (во вторую – как археолог).
Покончив с этой довольно тягостной обузой, представляю следующую героиню. Ее «цивильное» имя – Дария Дмитриевна Полотнюк. Вполне возможно, что многим оно ни о чем не говорит, но если эти «многие» чуть-чуть знакомы с украинской литературой 20-го века, то вдруг кто-то из них слышал об Ирине Вильде? Авторке «Сестер Ричинских», «Совершеннолетних детей», любопытнейших «модернистских» новелл? Ирина Вильде – литературный псевдоним Дарии Дмитриевны Полотнюк, урожденной – Макогон. Место рождения – Черновцы. Год рождения – 1907. То есть, она - ровесница Олены Телиги. (Что это было за великолепное поколение – рожденные в 1907!)
Но трудно представить себе судьбу, более противостоящую жизненному пути «блестящей Олены». В отличии от бескомпромиссной Телиги, Ирина Вильде шла на компромиссы. Скрывала правду о себе и о своих родственниках. Врала. Унижалась. Вовсю пользовалась связями. Писала или подписывала вещи, явно недостойные ее несомненного таланта. Водила дружбу с людьми сомнительной репутации – один Галан чего стоит!
При том была действительно великолепной писательницей, что видно из каждой страницы тех же «Совершеннолетних детей». Воспитала несколько поколений писателей. Практически все западноукраинские (и не только) шести- и семидесятники прошли через ее литературную школу и почтительно называли ее «нанашкой» - крестной матерью. Ее любили читатели. На нее градом сыпались всевозможные награды и почести.
Она была глубоко несчастливой.
Первой ее книгой, попавшей мне в руки в невозвратимой юности, был сборник рассказов. Не то, чтобы я тогда (как и теперь) могла притязать на особый литературный вкус, но крайне неравный уровень попавших в сборник произведений весьма меня удивил. Глубокий и полный неподдельного драматизма рассказ «Наші батьки розійшлися» («Наши родители расстались»). Сюжет – пожалуй что вечный. 17-летняя героиня пытается понять, почему когда-то распалась связь между ее родителями, которые, как она случайно узнала, страстно любили друг друга. Читателю предстоит догадаться, что же послужило подлинной причиной разрыва – действительно ли банальная ревность, как это кажется при поверхностном знакомстве, или же великая любовь попросту не уместилась в обычные жизненные рамки. Не знаем мы, сумеет ли юная Мотря воссоединить семью (похоже, что нет) и как сложатся ее отношения с едва обретенным отцом.
И тут же – совершенно плоские агитки типа «Те, с Ковальской». Вроде бы и неплохо задумано – о любви между поляком и украинкой, которой дружно противятся друзья и родственники обоих влюбленных. Естественно, любовь побеждает, при помощи друзей с Востока, «пришедших на многострадальные земли в золотом сентябре»… Поверьте, нужно вырасти в Галичине в советское время, чтобы при одном виде этого словосочетания ощутить сильнейшую скуку и почти непреодолимое стремление захлопнуть книгу и забросить ее куда подальше. Но, все-таки справившись с таким примитивным порывом, вдруг задумаешься – а что же это за событие временно таки заставило героев забыть о любви и подчиниться чувству долга? Казнь? Кого же это и за что казнили? (Биласа и Данылышина. Искать эти имена в советских учебниках истории – напрасное занятие). Отчего это героиня рассказа, описывая роскошный варшавский магазин, специально подчеркивает, что продающиеся там ночные рубашки спокойно можно было принять за вечернее платье? Это что, заранее приготовленный аргумент для оправдания анекдотически известных «дам в опере»? (Если бы все сводилось только к этим злосчастным рубашкам). Словом, похоже, что автор рассказа хотела-таки написать о весьма интригующих вещах с явным привкусом запретности, но ограничилась лишь неясными намеками.
Пожалуй, всего этого, как и массы других вещей, нельзя понять, не познакомившись с биографией самой писательницы. А это жизнеописание до того странно и запутано, что даст фору любому роману. Ее персональный биограф, ученик и помощник Роман Горак даже употребил фразу – «тайна Ирины Вильде». А он знал, о чем говорил. (Заодно объясню, что Роман Горак, химик по образованию, главным образом известен как автор произведений об Ив.Франко и других западноукраинских писателях 19-20 веков. Специализация у него несколько необычна – скандалы, слухи, сплетни, возникающие вокруг великих и прославленных имен. Так что классики в его исполнении выглядят куда как живыми и полнокровными людьми).
В дом Ирины Вильде Роман Горак, в то время студент-первокурсник, попал в 1959 г., вроде бы совсем случайно. В комнате студенческого общежития, куда его, уроженца прильвовского городка с нехитрым названием Городок, взяли с великой неохотой (объясню, что общежитие было переполнено и в первую очередь туда поселяли студентов, которым было действительно далеко добираться из дома), обвалился потолок и потерпевшим предложили искать частное жилье. В разгар учебного года это – почти невыполнимая задача. На помощь Роману пришел львовянин Максим, его одногруппник, предложивший некоторое время пожить у него дома, мама вроде бы не должна возражать. «Мамой» оказалась невысокая полная женщина в халате страннейшего покроя и с волосами, выкрашенными хной, которая, присмотревшись к новообретенному соседу, предложила перебраться к ним, в уютное жилье на узенькой улице, круто поднимающейся на Высокий Замок. На прямой вопрос хозяйственного крестьянского сына о том, сколько же нужно платить за такое неожиданное счастье, деликатно объяснила, что платить вообще не нужно, но она была бы очень рада, если бы основательный и рассудительный Роман помог ее сыну, тому самому Максиму, парню несколько шалапутному и с нелегким нравом. Помог с учебой и вообще – его, оказывается, с некоторого времени преследует уличная компания. Роман сразу же предложил съездить домой и вернуться с компанией друзей, которые с огромным удовольствием поставят на место «львовских батяров». Но «мама» попросила временно от военных действий воздержаться. (Как написал потом сам Горак, он получил должность репетитора, гувернера и телохранителя в одном лице взамен за полный пансион).
О том, что несколько эксцентричная дама с крашеными волосами – писательница Ирина Вильде, Роман узнал от своего подопечного лишь на следующий день, по пути в университет. Узнал – и опешил. Он еще дома прочитал «Совершеннолетних детей». Эту книгу, изданную до войны, одолжила ему учительница, попросив при этом особо не распространятся о сем факте. Так что у юного читателя создалось впечатление о книге, как о чем-то совершенно запретном и вдвойне притягательном, об авторке – как о, должно быть, давно уехавшей куда-то за границу. (Не то, чтобы в «Совершеннолетних детях» было что-то антисоветское. Вернее, антисоветская она вся – вся эта повесть о становлении человеческой личности и о первой любви. С советской действительностью этот текст несовместим так же, как птица с кротовьей норой). «Она была моей писательницей. Нашей. Она говорила и думала, как мы все» (Горак)
Но, возвращаясь к Гораку и семейству Полотнюков – быть опекуном Максима и впрямь оказалось нелегкой обязанностью. Но с Ириной Вильде вчерашний провинциал сошелся лучше некуда и вскоре стал ее доверенным лицом, помощником и вообще правой рукой. Многое видел, кое-что она ему рассказала, еще о большем догадался. Уже после смерти своей покровительницы (в 1982 г.) начал разыскивать документы, благо много работал в архиве. И вот что за картина вырисовалась в результате.
Родилась будущая писательница, а тогда – Дарка Макогон в Черновцах, там начала учиться, и, хотя уехала из этого города в 16 лет, всегда считала его своей подлинной духовной родиной и горячо любила (Действие «Совершеннолетних детей» происходит преимущественно в Черновцах и топография города воссоздана там с большой точностью).
В украинской литературе Черновцы теснее всего связаны с именем Ольги Кобылянской. Неудивительно, что Ольга Кобылянская стала литературным учителем юной Дарки, а героиня ее повести «Царівна» - недосягаемым идеалом и жизненным образцом. Возможно, поэтому творчество самой Ирины Вильде считается несколько феминистским. Но оно все-таки общечеловеческое, хотя трудно отрицать, что ее героини ярче, сильнее и убедительнее героев.
Похоже, что свой литературный псевдоним Дарка придумала еще тогда, в юности (Ирина – имя ее ближайшей подруги, Вильде – от слова «дикая»). А литературные способности она, пожалуй, унаследовала от отца, народного учителя, имевшего на совести некоторые писательские прегрешения. И не только писательские – в годы первой мировой войны он был сечевым стрельцом и, как многие стрельцы, поэтом. Мать же, Адольфина Янушевская, женщина сильная и мужественная, - немка по происхождению. Кроме Дарки, в семье было еще два сына – Орест и Борис. В 1923 г. семья переехала из Буковины (в то время входящей в состав Румынии) в Галичину. Причиной переезда было, скорее всего, слишком пристальное внимание румынской сигуранцы – не стану скрывать, что и будущая писательница и вся ее семья имели образ мыслей преступный и националистический. Впрочем, «в то время и на этом клочке суши» вы другого и не встретите. Гимназию Дарка окончила в 1927 г. в Станиславе – теперешний Ивано-Франковск. Дотошные биографы (Горак – далеко не единственный) давно уже узнали и извлекли на свет имена всех ее соучеников. Меня особенно впечатлило, что одной из этих соучениц была Дария Цвек, знаменитая не меньше Ирины Вильде, хотя и несколько в ином роде – по ее книгам множество начинающих и опытных хозяек изучали высокое кулинарное искусство.
После окончания гимназии Дарка три года проучилась в Львовском университете. Но в 1930 г. произошла катастрофа. Ничего личного – под раздачу попало много людей. Ее заподозрили в принадлежности к УВО. Сухая цитата – «Галичина единым фронтом выступила против оккупации ее Польшей. Впереди были студенты. Они составляли почти главные силы украинского подполья. Правительство Пилсудского было вынуждено ввести очень жесткие санкции за любое сопротивление режиму». Со всем известными последствиями. Дарка отделалась сравнительно легко, обошлось без ареста, но учебу пришлось бросить. К тому времени она уже начала писать и посылала свои творения в разнообразные женские журналы, бывшие великолепной литературной школой. Окончательно же обосновалась в Коломые (ставшей главным прообразом городка Наше в «Сестрах Ричинских») в редакции журнала «Жіноча доля» под крылом опытного редактора Олены Кисилевской.
Одной из обязанностей начинающей писательницы было ведение так называемых «женских уголков» в местных газетах и журналах. Не раз она впоследствии объясняла, как трудно на самом деле вести эту рубрику и сколько сведений она сама там почерпнула. Множество из этих сведений перекочевали на страницы ее главного произведения, романа-эпопеи «Сестры Ричинские». Вспомнить бы только: единственно правильный способ заваривания чая (не стану приводить из боязни навлечь на себя гнев стоящих на ином Пути), самый подходящий крем для орехового торта (кофейный), самый подходящий соус для голубцов (грибной), какие краски предпочитал Гоген, как правильно одеваться женщинам с нестандартной фигурой. И прочее, и прочее. Юмор ситуации в том, что сама она была несколько «марной» хозяйкой и уже в ее собственном доме преимущественно все было вверх ногами, гостей же угощали печеной картошкой и кислой капустой, что и придавало этим угощениям особый шарм.
Появляется и ее публицистика – и довольно смелая. Феминизм для тогдашнего общества не был ничем новым, но темы, затронутые Ириной Вильде, прежние феминистки не поднимали. О праве женщины на материнство и на рождение желанных детей. На самостоятельную жизнь в браке или вне брака.
Притом обычные басни о том, что женщин толкает к феминизму одиночество, в данном случае неприложимы. К тому времени Дарка по взаимной и страстной любви обручена, а там и замужем за Евгеном Полотнюком. В 1934 г. ее муж получает международный диплом лесного инженера. Познакомились они, наверное, в «Пласте» (скаутской организации), активными членами которого были оба.
Для молодой четы особенно счастливым оказался 1936 г. У них родился сын, названный Яремой. Ирина Вильде триумфально вошла в литературу. Цикл ее повестей «Метелики на шпильках» («Бабочки на булавках») и «Б’є восьма» («Бьет восемь»), позднее ставшие основой для «Совершеннолетних детей», принес ей невероятную популярность у читателей, а потом – самую престижную литературную премию Общества писателей и журналистов им.Ив.Франка. Это было чем-то ошеломляющим!
Преобладающей тематикой западноукраинской литературы описываемого времени была историческая – частично под влиянием несомненных литературных достоинств всеми читаемой трилогии «Мазепа» Богдана Лепкого. «Это был золотой век украинской литературы, а одновременно он совпадает с полной ее эмансипацией, а точнее с тем, что лидирующие позиции заняли женщины» (Горак) (Удивительно похоже на современный период, когда, после скандального успеха «Полевых исследований украинского секса» шла даже речь об «оксанизации украинской литературы» - мало того, что самыми популярными писателями были женщины, то еще и большинство из них назывались Оксанами!).
В борьбе за эту премию у Ирины Вильде были сильнейшие соперницы. Катря Гриневичева, автор исторических романов «Шестикрилец» и «Шоломы в солнце». По мнению самой Ирины Вильде, принадлежи Гриневичева к более счастливой литературе, она давно уже могла бы претендовать и на Нобелевскую премию. Наталена Королева, к тому времени уже написавшая «Легенды старокиевские». (Я не могу непредубежденно писать о ней – после прочтения ее «Сна тени» мне показалось, что лучше писать вообще невозможно). Дария Виконская – критик самого высокого европейского уровня. Но предпочли никому не известную начинающую провинциалку.
Пожалуй, причиной такого неожиданного успеха стало то, что историческими произведениями читателей перекормили, они жаждали действия, происходящего «здесь и сейчас» - именно так, как у Ирины Вильде, притом описанного слогом одновременно и изысканным, и простым. А Ирина Вильде, повторюсь, была очень смелым писателем. Она не пасовала перед темами, обычно замалчиваемыми – например, об физиологических аспектах человеческой жизни, особенно – женской (один из героев «Сестер Ричинских» - вообще врач-гинеколог). Притом на ее страницах вы не встретите малейшей вульгарности.
Вдохновленная первым успехом, она начинает писать роман, ставший мечтой всей ее жизни – «Сестер Ричинских». Поскольку в то время Ирина Вильде не была советской писательницей, то и не боялась слова «формализм» и откровенно сознавалась, что первой идеей при написании романа было чисто формалистское стремление, чтобы о каждом герое рассказ шел в стиле, как раз этому герою присущим. А главными героями должны были стать пять сестер, «которых жизнь внезапно перебросила из приятно-теплой в ледяную купель» (И.Вильде). Впрочем, речь о романе впереди, возвращаемся к жизни авторки.
В 1939 г. ее муж, Евген Полотнюк, до того работавший лесничим в Прикарпатье, попадает в печально известную Березу Картузскую. По подозрению в причастности к ОУН (обоснованному). Оттуда его освобождают уже советские войска. Хотите верьте, хотите нет, но семья вполне радостно приветствует Советскую власть. Весьма похоже, что Ирина Вильде сразу же попала в число фаворитов новой власти – ее много и охотно печатают, возят с показательными экскурсиями на восток. Не замечает она, что ли, всего происходящего вокруг? Уже прояснилась главная угрожающая ей опасность – она вполне способна «левой ногой» написать восхваляющий дифирамб, под которым ее имя странно бы видеть именно с литературной точки зрения.
Война застала семью Полотнюков на Яворивщине, где в то время работал Евген по своей лесной специальности. Дальше – процитирую Горака.
«В начале войны и после провозглашения правительства Ярослава Стецька Евгена Полотнюка пригласил к себе член этого правительства Андрей Пясецкий. Они были товарищами по учебе. Все почему-то считали, что Евген получит повышение по службе. (…) Никакого повышения не было. Евген Полотнюк получил направление на должность старшего лесничего в митрополичьи угодья Андрея Шептицкого в село Микуличин Надвирнянского района. (Это считалось частной собственностью, но на деле так организовывался один из первых заповедников – А.). В места, о которых говорили, что там черт ноги поломает. Такое отдаленное от мира место, хотя находилось за известным Яблонецким перевалом и курортной местностью Яремче. Вскоре после назначения Евгена Полотнюка на работу в местные леса со всех концов края начали пробираться, прячась от постороннего взгляда, украинские повстанцы. В дебрях действовала школа для подготовки среднего звена командного состава бойцов УПА. Знала ли Ирина Вильде для чего поехала сюда вместе с мужем? Он ничего от нее не скрывал. Не просила его об осторожности хотя бы ради ребенка. Впрочем, ребенка отдали родителям.».
Хотя могла бы, у нее был и еще один основательный аргумент взывать к рассудительности мужа. 14 августа 1942 г. она родила младшего сына, Максима.
В 1943 году происходят и вообще удивительные вещи. Тут бы я с радостью услышала мнение лиц, компетентных в вопросах партизанских действий во время 2 мировой. Конкретнее – известного рейда партизан-ковпаковцев («от Путивля до Карпат».) Во множестве воспоминаний от множества свидетелей уже прозвучало утверждение о том, что ковпаковцы и УПА заключили временный союз, причем УПА разрешала проход соединения Ковпака по подконтрольных ей территориях и обеспечивала советских партизан пищей. Называлось это «операция Буря», а одним из ее осуществляющих со стороны УПА был Евген Полотнюк. Таким образом ковпаковцы и сам Сидор Ковпак оказались около Яремче и познакомились с Полотнюками.
Сам легендарный партизанский командир, по более поздним свидетельствам, был человеком, мягко говоря, неприятным, а, например, Тычина его панически боялся – возможно, и было почему. Тем не менее, он не только искренне привязался к новым знакомым – впоследствии он неоднократно выручал Дарию Дмитриевну, вытаскивая ее из крайне опасных ситуаций. Можно довольно уверенно утверждать, что он фактически спасал ее от гибели. Для себя я это объясняю примером Могултаевского Геринга – за тех, кого он включил в состав своей стаи, Ковпак стоял до последнего. А ее явно включил, не заморочиваясь на всякие идеологические расхождения.
Но вообще-то ничего хорошего из союза на организационного уровне не вышло. То ли советские партизаны и не думали соблюдать соглашение, то ли внезапно получили другой приказ (я предпочитаю думать именно так) – но вдруг они обратили оружие против вчерашних союзников. Стоило бы подумать, что для них это и впрямь была чужая территория – получили сильнейший отлуп. И в результате комиссара Руднева похоронили под Яремче. По многим легендам, Руднев был приличным и благородным человеком и пытался удержать своих соратников от такого деяния. Согласно другим легендам, соратники его и пристрелили. Но абсолютно достоверный и непреложный факт – Ковпак был с Ириной Вильде очень хорошо знаком и, возможно, пытался, оказывая ей покровительство, замолить этот несомненный грех.
За помощь ковпаковцам да и вообще за всю свою деятельность самой дорогой ценой заплатил Евген Полотнюк. В октябре 1943 г. его задержало гестапо. Восстанавливая несколько неясную картину ареста, большинство исследователей пришло к выводу, что в руки гестаповцев Полотнюк попал случайно, пытаясь спасти свою юную родственницу, во время облавы в Станиславе задержанную как заложница. Но задержавшие очень быстро сориентировались, что за птица попала к ним в руки, на Полотнюка у них уже было собрано немалое досье. В тот же вечер в дом Полотнюков зашло двое немецких солдат – не из гестапо, а из вермахта, и предупредили хозяйку, посоветовав ей как можно скорее бежать куда глаза глядят. Она выскочила из дома с годовалым сыном на руках, прихватив лишь немного детской одежды и рукопись «Сестер Ричинских». Несколько дней ее прятали знакомые крестьяне, потом тайком переправили в Станислав, выписали фальшивый аусвайс и отвезли к родителям, жившим в то время в Ходорове, оттуда, так как оставаться и здесь было опасно – к другим родственникам.
«30 октября 1943 г. Евген Полотнюк и другие арестованные были приговорены к смертной казни через расстрел. Но смертный приговор заменили заключением до первого убийства на территории немца, то есть кого-то из немецких солдат. В тот же день было отдано распоряжение бойцам УПА прекратить любые убийства. Был разработан план освобождения арестованных из тюрьмы, тем более, что УПА уже отработала методику освобождения и часть людей, захваченных немцами, впоследствии была освобождена. Но 26 ноября произошел случай, перечеркнувший надежды на спасение.»
От руки некоего Марка Деренчука, то ли сумасшедшего, то ли сознательного провокатора, погиб немецкий солдат, немолодой человек, годный лишь к нестроевой службе. 28 ноября 1943 г. Евгена Полотнюка и некоторых других арестованных, всего десять человек, расстреляли в Ворохте.
Сейчас Яремче и Ворохта – мирные курортные местности, отличающиеся целебным климатом и удивительно красивыми пейзажами. Сюда любят приезжать на отдых весьма высокопоставленные чиновники, не исключая Президента. Мало что напоминает о трагических событиях, разыгравшихся здесь более чем полвека назад.
Ирина Вильде так и не узнала о точных обстоятельствах гибели мужа и считала, что его расстреляли в Станиславе. «Еще кормила сына грудью. Считала, что ее страх передался ребенку и это она виновата в том, что он заикался. Берегла его, как могла. Ради него готова была на любую жертву и унижение». (Горак). Тот же Горак выяснил и еще одно обстоятельство – Максим как две капли воды походил на своего отца.
Между тем, времена владычества немцев в Галичине стремительно оканчивались. Ирина Вильде не стала уезжать на запад (хочу подчеркнуть, что выезд на запад не только не подразумевал какого-либо сотрудничества с немцами, но, в большинстве случаев, совсем наоборот). Могла считать, что ничем перед Советской властью не провинилась. По-другому думали оба ее брата. Они уехали. (Братьев Полотнюков было четверо. Погибли все, кроме одного).
Осенью 1944 года Ирина Вильде вместе с детьми приезжает во Львов. На первое время ее приютила давняя приятельница и тоже писательница, Ольга Дучиминская. Она уже сыграла немалую роль в судьбе Дарии Дмитриевны, а сыграет еще большую. Это Ольга Дучиминская представляла Ирину Вильде читателям и жюри во время борьбы за литературную премию, да она, собственно, и вводила ее в литературу. В описываемое время Дучиминская – уже очень немолодая, почти 80-летняя женщина (а суждено ей было прожить до 105 лет). По характеру она была вечным странником, редко ей сиделось на месте, и, как у всех цыганских натур, у нее была тьма знакомых, а уж в Галичине она буквально знала всех и вся. Она и не догадывалась, каким роковым окажется одно из этих знакомств – и не для нее одной.
Но, чтобы не забегать вперед - жизнь в голодном и холодном городе, почти без средств к существованию, была крайне тяжелой. Ирина Вильде вынужденно сделала шаг, о котором впоследствии очень жалела – временно отдала детей в сиротский приют. Это роковым образом отразилось на и без того нервном Максиме – однажды он устроил ужасную истерику, схватив мать за руку так, что не могли разжать пальцы. Не было другого выхода – пришлось вести его в почти неотапливаемый дом Дучиминской.
За помощью Дария Дмитриевна обратилась к едва вознобвившему свою деятельность Союзу писателей. Неожиданно получила немалую денежную сумму, что позволило ей кое-как обрести почву под ногами. У нее появляются новые знакомства – частично это вознобвление старых. Один из таких приятелей, Михаил Рудницкий, помогает ей найти жилье – ту самую квартиру в доме на Высоком Замке, куда впоследствии и попадет Роман Горак. Еще один новый знакомый – Ярослав Галан. Ну, не совсем новый – у них есть общий друг, та самая Дучиминская.
Тут стоило бы сделать некоторую остановку – предполагаю, что и имя Галана окажется многим незнакомым, не говоря уж о Рудницком.
Рудницкий был знатоком и критиком европейской литературы, прежде всего французской, переводил, писал критические статьи и эссеистику. Со стороны матери ему досталась толика еврейской крови, поэтому во времена немецкой оккупации ему пришлось прятаться в лисничивке у родственников. С новой властью сразу же стал активно сотрудничать, что не особо ему помогло – во время гонений на космополитов был причтен к сему зловредному племени со всеми вытекающими. Положение усугублялось тем, что и галицкое общество его недолюбливало и, положив руку на сердце, - было за что. По не совсем понятным причинам он очень любил писать воспоминания, особенно же о людях, которые уже не могли защитить своего доброго имени, и писал в этих воспоминаниях самые несусветные бредни. Образчиком такого творчества стал изданный с 60-е годы сборник «Письменники зблизька» («Писатели вблизи»), где многие могли бы узнать о себе нечто новое и неожиданное, - если бы были живыми.
Но, по сравнению с Ярославом Галаном, все это было невинным Божьим летом. О нем одном можно было бы написать сенсационнейший детектив на тысячах страниц. Он – одно из тех немногих исключений, заставляющих предполагать (пожалуй, все-таки ложно), что между давними москвофилами и последующими коммунистами была какая-то преемственная связь. Родился в москвофильской семье, в 1915 году уехал с родителями в Ростов, потом возвратился домой и стал убежденным коммунистом.
Само по себе это никак не могло быть поставлено ему в укор, да и не ставилось. Все-таки отмечу, что большинство разделяющих просоветские настроения перестало быть таковыми после 1933 года. Галан же сохранил преданность своим убеждениям. Не поколебало его идейности и то, что в 1934-35 г.г. практически все руководство КПЗУ (Коммунистической Партии Западной Украины, куда входил Галан) было вызвано в Советский Союз и там уничтожено по обвинению в уклонизме (они никак не соглашались признать сначала Шумского, а потом и Скрыпника врагами и вредителями). Это бы еще куда ни шло, но вот что уму непостижимо – по крайней мере, для меня: после всего этого в середине 30-х Галан отправляет учиться в Советскую Украину, точнее, в Харьков, свою горячо любимую жену, ласково именуемую Аннычкой, где она проходит обычный путь: в 1937 г. - арест, в 1938 г. – расстрел. Что не помешало ее мужу по-прежнему считать себя коммунистом и советским патриотом. Вот уж воистину доказал человек преданность идее!
В литературу же он вошел поначалу как драматург. Первая его пьеса «Дон Кихот из Эттенгайма» (о том злосчастном герцоге, расстрелянном по приказу Наполеона) была действительно хорошей и ее тепло встретили. Остальные, не судите меня строго, я частично забыла сразу же после прочтения, частично же осилить не смогла.
Где-то в начале 30-х Галан познакомился с вездесущей Дучиминской. Его в это время преследовала польская полиция и Дучиминская попросила другого своего приятеля, сельского священника по фамилии Лукашевич, приютить на лето гонимого писателя. В доме Лукашевича Галан и провел несколько приятнейших месяцев и даже осталось его фотография с малолетним сыном Лукашевича на руках (этот сын – его позднейший предполагаемый убийца).
Войну Галан провел в эвакуации, главным образом в Саратове, а, вернувшись домой, сразу же стал организатором новой жизни, и, по совместительству, главным борцом против украинского буржуазного национализма и его главной пособницы, униатской церкви. Тут опять таки, чтобы избежать обвинения в предубежденности, промолчу, может, кому-то и понравится памфлет под названием «Плюю на папу». (Прочитав сие творение, я крайне засомневалась в состоятельности атеизма как этической системы, чем никак не хочу обидеть атеистов). Но вот что странно – Ирина Вильде и, вслед за ней, немало других вполне осведомленных людей, считали и активно распространяли мысль о том, что Галан был самым лучшим из людей своего типа, что самые одиозные писания его просто вынудили подписать, что он на самом деле старался защитить родную ему культуру и язык. Подкрепляли же это суждение тем, что при жизни Галана никто не решался уничтожать символические и подлинные могилы погибших во время 1 мировой сечевых стрельцов. Зато сразу после его смерти сия деятельность бурно развернулась, а заодно уничтожили и памятники жертвам Талергофа. До того, не мудрствуя лукаво, и тех и других поминали 1 ноября каждого года.
Но я прежде времени похоронила Галана – возвращаемся в 1945 г. и к Ирине Вильде. Жизнь понемногу налаживалась, да и благотворная помощь в лице партизанского полевого командира делала свое дело. Ее печатают, даже – хоть и с большим скрипом – отрывки из «Сестер Ричинских. А чтобы недообразованная мелкобуржуазная писательница лучше поняла марксистскую диалектику, определяют на двухлетние курсы марксизма-ленинизма.
Это был и смех и грех. Учащимся курсов запрещали носить бессмертные книги в сумках или портфелях – только в руках и так, чтобы все видели. Сохранился полуанекдотический, но совершенно подлинный рассказ об очень уважаемой слушательнице этих курсов, ученой с мировым именем, которой совершенно не давался марксизм-ленинизм. От отчаяния она буквально билась головой об стену и всерьез задумывалась об самоубийстве, от чего ее едва удержали подруги.
Дария Дмитриевна до такой крайности не дошла, но всевозможные ляпы делала. Так, например, отвечая на вопрос о тематике советской литературы, она договорилась до мысли, что писать можно об индустриализации или сельском хозяйстве, но никак не о любви. Тут ее поправили и объяснили, что о любви писать можно, но только о правильной, интернационалистской. Хотя, пожалуй, Ирина Вильде таки была права – любовь она понимала во всей ее жизненной полноте, в Советском Союзе мы и сами знаем, чего не было…
Не стану скрывать, что в это время Ирина Вильде написало немало текстов такого характера, что даже цензоры характеризовали их как низкопробные и графоманские агитки.
В 1948 году Ирину Вильде избирают депутатом Верховного Совета УССР. И даже награждают орденом Трудового Красного Знамени. Что не помешало слишком активным критикам долбать ее как двоечницу, и саму по себе и за компанию с бедной Дучиминской. Та в 1947 г. написала маленькую повесть «Эти». Эти – имя героини, еврейской женщины (полностью, наверное, Этель), сбежавшей из гетто и прячущейся, как дикий зверь, в полях. Психологическое состояние затравленной Эти, ее постоянный страх, унижение человеческого достоинства воссозданы в повести настолько точно, что читателя не оставляет мысль – а не пережила ли нечто подобное и сама авторка? И не она одна.
Тем временем в личной жизни Ирины Вильде надвигается новая перемена – в конце 40-х она знакомится с Иваном Дробязко, согласно сплетням, молниеносно распространяющимся по Львову – полковником и фронтовиком, на самом же деле – майором. На фронте он не был, обладал дефицитнейшей специальностью – ремонтировал автомобили. Хотя связь между ними была несколько странной и, мягко говоря, неравной – в скором времени они поженились.
И тут не обошлось без «тайн Ирины Вильде», но придется добраться наконец к трагичнейшему событию конца 40-х – убийству Ярослава Галана (это конец 1949 г.). Кто и за что его убил – так и осталось навеки неразрешимой загадкой, буквально каждый из десятков – да что там, сотен исследователей – выдвигал свою версию. Официальным обвиненным был тот самый юный Лукашевич, предполагаемых убийц приговорили к повешению, а смерть Галана стала поводом для нового витка террора.
По воспоминаниям все еще живых свидетелей – это было нечто ужасное. За несколько ночей опустели студенческие общежития и институтские аудитории, людей хватали прямо на улицах, зловредные организации обнаруживали повсюду. То вдруг отправили на север преступных композиторов (в их числе, например, В.Барвинского), то отчего-то врачей - педиатров. Они, по давней традиции, занимались своим ремеслом семейно, - и я лично знаю одну такую семью, где арестованными оказались мать, сын, дочь и невестка – все детские врачи, к счастью, выжившие и вернувшиеся домой.
Одной из первых арестованных оказалась Дучиминская – к ней, оказывается, прибежали перепуганный Лукашевич со своим приятелям, обнаружившие Галана, убитого топором (она их свела в надежде, что Галан, помня об давней услуге, поможет парню, которого гнали из института за поповское происхождение). 80-летнюю женщину взяли в оборот, выбивая из нее сведения о всех ее знакомых. Она не выдержала и дала показания на Ирину Вильде. Оказывается, та не расписалась со своим вторым мужем в ЗАГСе, как подобает советской писательнице, а обвенчалась! у униатского попа! того самого Лукашевича-старшего! А привезла к попу вступающую в брак чету сама Дучиминская.
Все это стало поводом для страшного скандала и унизительнейшего разбирательства. Горак раздобыл стенограмму достопамятного собрания местного подразделения Союза писателей. Хотелось бы забыть этот текст как страшный сон. Активнейшим обвинителем преступницы был известный В.Беляев (автор «Старой крепости», крайне противная личность, печатно назвавший старушку Дучиминскую «митрополичьей шлюхой»). Но и местные кадры нисколько не отставали, один П.Козланюк чего стоит.
Не буду пересказывать все это тягостное судилище. Вконец затравленная Ирина Вильде заявила, что, раз она недостойна звания советской писательницы и депутата, то немедленно уезжает в Киев и возвращает депутатский мандат.
Тут, наконец, до судьей дошло что их жертва вовсе не беззащитна (все тот же полевой командир, да простятся ему на том свете несколько грехов помельче) и что, если бы с ней хотели что-то сделать – давно бы сделали. Дело спустили на тормозах, Ивана Дробязка, правда, исключили из партии, но на работе оставили, преступная чета наконец записалась в ЗАГСе. А после всего этого Дария Дмитриевна поступила так, как подлинный советский человек. Съездила в Киев, встретилась с Ковпаком, тот свел ее с новоназначенным начальником Львовского НКВД Шевченком – и все пришло в порядок. В.Беляева в скором времени за аморальное поведение перевели в Москву. (Для заинтересовавшихся судьбой Дучиминской – она получила 25 лет заключения, каковой приговор ее, 80-летнюю, до того удивил, что она на суде расхохоталась и спросила судьей, неужели они рассчитывают, что она отбудет весь срок полностью. Всего навидавшиеся судьи опешили – с таким они и вправду столкнулись впервые. Впрочем, десять лет она таки отсидела.).
Кое-как жизнь успокоилась, а тут еще и «помер кривавий Торквемада», дети подросли – старший начал учиться в Политехническом институте, но вскоре увлекся восточными языками, которые изучал в институте в Ленинграде. Ирина Вильде наконец получила возможность реализовать давно ею лелеемый и мучащий ее замысел – написать тех самых «Сестер Ричинских». Роман наконец вышел в свет.
Для имеющих возможность прочитать или перечитать эту книгу – сделайте так. Она удивительно современна и злободневна, многие страницы из нее можно, не меняя ни слова, напечатать в интернете, и у читателей даже не возникнет сомнения в том, что это – один из споров, ведущихся сейчас на каком-то общественном форуме. Переживания и жизненная позиция многих героев, думаю, будут и нам вполне понятны. Разве нет сейчас таких, что (подобно Оресту Билинскому или доктору Гуку, героям романа), отошли от общественной жизни, считая, что их неоднократно обманывали, что их идеалы растоптаны. Я, например, нисколько не стану осуждать таких героев и нашего времени, больше того, такой образ мыслей и мне не чужд. Но мы можем обнаружить, подобно тому же Билинскому, - что наши личные разочарования – исключительно наше личное дело, довольно безразличное тем, кто пришел следом, и что «пульс и температура общественной жизни нисколько не ослабели от того, что Орест Билинский, разочаровавшись в своих юношеских идеалах, оставил их». Разве кажется каким-то устаревшим стремление того же Билинского «дойти до такого состояния, чтобы не болело, когда при нем станут поливать грязью его народ (отнимая даже имя), фальсифицировать историю, воровать памятки старинной культуры, героизм квалифицировать как подлость и предательство, самобытность народных талантов – как последствия влияния культурно высших соседей, порывы к свободе – как авантюризм, дипломатию – как интриганство». А разве мы не знаем политиков и неполитиков такого типа, что «теоретически он за коммунистов, а практически – за того, кто больше даст» (пусть не обижаются коммунисты, на их место можно подставить почти кого угодно). Или таких, у кого «теоретически – одна мораль (для других), а практически – другая (для себя)»?
Для нечитавших «Сестер Ричинских»: героини романа – внезапно осиротевшие и оставшиеся почти без средств к существованию пять девушек-сестер и их мать, вкупе с многочисленными родственниками, свойственниками, знакомыми и друзьями (семья хоть и обедневшая, но принадлежит к «лучшему обществу»), а действие происходит на протяжении небольшого отрезка времени – примерно 1937-38 г., правда, с некоторыми экскурсами в прошлое героев, всего лишь в одном сравнительно небольшом городе, условно называющимся Наше. (Главный прообраз – Коломыя, но множество черт присущи массе галицких городков). Несмотря на такую узость территориально-временных координат, книга столь насыщенна реалиями и деталями, что ее смело можно считать энциклопедией галицкой жизни последних предвоенных лет. В самом деле, по страницам «Сестер Ричинских» можно проследить, например, эволюцию моды, кухни, спорта, садоводства (с каким вкусом описаны всевозможные сорта яблок в саде Илаковичей!), способы обустройства жилья вплоть до таких особенностей дизайна, как роспись стен, развлечения разных слоев общества – от концертов оперных знаменитостей до банальных танцулек на предместье, оканчивающихся потасовкой. Упоминается и характеризуется масса партий и общественных организаций, щедро цитируются газеты и журналы, выходящие в изобилии и всевозможных направлений, почти дословно воссоздана некоторая «лекция дискуссионного характера», для тех, кто читал – та самая об евгенике, которую, повторюсь, вполне можно принять за спор на страницах современного интернет-форума (по аналогии, спор оканчивается массовым баном участников по причине нарушения всех правил и перехода всяких границ норм приличия, естественно, по меркам того времени)
Чуть отдельно – о «коммунистической теме». Книгу Ирины Вильде не раз упрекали за искусственное впихание в текст ангельски правильных героев-коммунистов и несколько топорной просоветской агитации. Совершенная правда, даже и читать эти отрывки – что сено жевать, но таковы уж были реалии времени выхода романа в свет. Да, впрочем, читатели Ирины Вильде умели читать между строк и понимать намеки. Чего там стоят малограмотные и политически неподкованные крестьяне, прочитавшие в советской газете – ведь невозбранно распространялись! – статью о процессе над бандой спекулянтов ситцем, и дорассуждавшиеся до того, что, пожалуй, победи коммунизм на всем земном шаре, то одетыми будут ходить разве что комиссары, а все остальные – нагишом, потому что индустрия никак не успеет за низменными человеческими потребностями (это, конечно, вылазка вражеского элемента, но невольно вспоминается анекдот о песке в Сахаре). Самый яркий «коммунистический» герой – Бронко Завадка – запоминается отнюдь не своими идеологическими исканиями, а одновременными платоническими вздыханиями и романтическими грезами о третьей из сестер Ричинских, толстушке Ольге, и отнюдь не платонической связью с обладающей пролетарским происхождением, бурным темпераментом и заслуженно пользующейся среди соседей дурной репутацией Сташкой Кукурбой. Надо ли объяснять, что, после многочисленных перипетий Бронко Завадка таки повелся на скромную притягательность буржуазии, порвав к огромной радости родителей с сексуально раскованной пролетаркой. (Впрочем, Сташка, тоже не лишенная некоторых достоинств, в качестве утешительного приза получает железнодорожника, вдовца, но вполне еще ничего).
Чтобы не думали, что все действие на одних лишь коммунистах зациклилось – и националистам немало досталось, особенно тем, крайнего фашистского толка. Есть среди героев эдакий Славко Илакович, двоюродный брат наших сестричек, которого называют «фюрером нашевских националистов» и который страшно любит порассуждать о сверхчеловеке, евгенике и прочем. Как нарочно, вся родственники без малейшего исключения дружно считают его «матолком и уламком» (трудно переводимое словосочетание, обозначающее кого-то, скорее неполноценного в физическом и умственном отношениях), а жена, выбранная им как идеальный материал для матери будущего юберменша, изменяет ему направо и налево, оправдываясь сексуальной несостоятельностью мужа.
За каждым прочтением романа мне больше нравится иная из сестер Ричинских, хотя все они – личности куда как незаурядные. Сейчас вот – вторая, Зоня (уменьшительное от Софьи). Ее характер и образ действий смело можно включать в многочисленные «Энциклопедии стервы», но только подлинной стервы, а не описанной там кошечки с подрезанными коготками. С детства она отличалась таким капризным и требовательным нравом, что ее предпочитали не трогать даже собственные родители (могла с ней управиться лишь служанка Марыня, столп дома и фактическая глава семьи). Взращенная в аристократической среде, Зоня привыкла считать себя украшением общества, но, обеднев, не растерялась. Для облегчения своей карьеры в адвокатской конторе, куда ее взяли на должность секретарши из жалости и благодаря неотступным просьбам матери, Зоня хладнокровно соблазняет шефа фирмы, человека слабохарактерного и женатого. При этом поддерживает вполне приятельские отношения с ни о чем не догадывающейся женой шефа. Впоследствии Зоня прибирает фирму к рукам, выводя ее на вершины процветания и локтями раздвигая конкурентов. А если все и окончилось крахом, то отнюдь не по ее вине, а из-за слишком любопытных, которым вечно нужно совать нос в чужие дела. Словом, обманутая жена получила анонимное послание, и Зоне пришлось уйти. Но ее следующим проектом стало издательство бульварной литературы. Надо полагать, будь Зоня нашей современницей, она бы озолотилась. (У Зони был подлинный прообраз – и Ирина Вильде долго боялась попадаться на глаза той своей подруге, с которой все это списала, но та при встрече обняла ее и поблагодарила).
В ходе своих многочисленных перипетий Зоня обнаружила, что ее, вынесенные из родительского дома и ей самой раньше не особо ценимые хорошие манеры и умение правильно пользоваться столовыми приборами, производят неотразимое воздействие на многочисленных нуворишей. Так что я прямо-таки представляю себе сиквел к «Сестрам Ричинским», где, уже при новой власти, Зоня заставит своего шурина, того самого Бронка, сделать политическую карьеру (сам он – скорее простодушный парень, вряд ли ему этого захочется при близком знакомстве с подлинным коммунизмом), и будет появляться с ним в «высшем свете», оттеснив скромную сестру. Дамы, еще недавно посещавшие оперу в ночных рубашках, будут трепетать в страхе перед критической оценкой аристократки – Зони и старательно копировать ее наряды, прическу и походку.
Даже наугад открыв книгу, можно наткнуться на какую-то любопытнейшую деталь. Например, в одной из сцен доктор Мажарин, влюбленный в пятую из сестер, спортсменку Славу, любимицу автора, дарит ей огромный, раньше не виданной ею величины апельсин, объясняя, что это – новый гибрид. Слава так и не решается съесть этот первый грейпфрут в украинской литературе. Для любителей почитать о масонах – на одной из страниц друг дома Ричинских, «король нашевской биржи» по фамилии Сулиман, вдруг объясняет, что масоном был и уже в то время покойный Пилсудский, из-за чего произошел немалый спор во время его похорон, а заодно рассказывает любопытнейшие подробности о браке того самого Пилсудского с чужой женой, да вдобавок еще и еврейкой! Узнаем и каким образом род Сулиманов получил такую экзотическую фамилию – когда галицким евреям во времена императора Иосифа предложили выбрать себе фамилии, то на благородно звучащие слова типа Гольдберга или Розенталя сразу же была установлена высокая такса. Предок же Сулимана был столь бедным, что его хватило лишь на «собачью» фамилию, но, по случайности, проезжающие через город турецкие купцы как раз подарили раздающему фамилии чиновнику пса, прозванного Сулиманом.
А вот еще один друг дома и давний воздыхатель матери сестер, пани Олены – доктор Гук, ходячая энциклопедия и образец педантизма, посещающий рестораны с собственными столовыми приборами. Смешной чудак, но кладезь всевозможных познаний – от него мы узнаем о влиянии стиля ампир на женскую моду (недосягаемая Жозефина!), о живописи импрессионистов, о том, откуда к нам пришли свекла, чай и кофе, от чего происходит слово «фиакр» и массу других вещей.
При том, что описанная писательницей жизнь была весьма сложной и материально бедной (впрочем, бедной в сравнении с чем) – но какое же богатство форм общественной жизни! В захолустном провинциальном городке происходят концерты за участием звезд европейской оперы (в одной такой звезде мы довольно уверенно узнаем галицкого уроженца Модеста Менцинского), самое глухое село имеет свой хор, собирается то ли кружок, то ли школа художников – мы застаем их за обсуждением вопроса о том, обладает ли искусство средствами, достаточными для достойного воссоздания внешности четвертой из сестер Ричинских, Нели, красивейшей девушки города, в которую влюблялись с первого взгляда и до конца жизни. Да что там, оказывается, имена Юнга, Фройда и прочих столбов психоанализа упоминаются во вполне проходном разговоре как нечто уже неактуальное и модное еще во времена молодости родителей героев романа.
Неупомянутой осталась старшая сестра, Катерина. Не отличаясь красотой, она обладала острым умом и, благодаря этому, сделала лучшую партию в городе, выйдя за доктора Безбородька, того самого врача-гинеколога.
Не подумайте, что все действие происходит в этакой мелкобуржуазной среде! На страницах книги появляются и крестьяне, ремесленники, торговцы и барышники, уличные девушки, полицейские, князья из рода Габсбургов (в воспоминаниях тетки Клавды, авантюристки и гордости клана), журналисты – родная среда автора!, а среди прочих - представители привилегированной касты железнодорожников. Притом все они обрисованы так, что никого не забудешь.
Вот один такой, как раз железнодорожник. Он и появляется-то два или три раза – и вот первый эпизод за его участием. Возвращаясь домой ночью из поездки герой обнаруживает на улице труп. Увы, не могу сейчас вспомнить – то ли это коммунист, убитый полицией, то ли полицейский агент, застреленный коммунистами. Бедный железнодорожник, вместо дома и постели, оказывается в полицейском участке. У него требуют паспорт. Он делает большие глаза – война, что ли, началась, что он стал бы с собой паспорт таскать? Какой же документ есть у пана? А вот железнодорожное удостоверение. А почему без фотографии? Фотография была, но ее оторвала жена, чтобы выслать родственнице в Канаде. Это 1938 г. Вы представляете подобную сцену в Советском Союзе в это время?
Вдоволь постранствовав по страницам «Сестер Ричинских», возвращусь в мир их автора. После выхода «Сестер Ричинских» Ирина Вильде получает высшую литературную награду – Шевченковскую премию. Ее книги издают и переиздают, по мотивам «Сестер Ричинских» театр им. Марии Заньковецкой ставит спектакль, пользующийся бешеным успехом, для нового поколения писателей она – признанный учитель и образец (она их отучивала от искусственной сложности и вычурной манеры письма – как сейчас нужна бы ее помощь), давние ее мучители частично уехали, частично спились. Начинают понемногу возвращаться уцелевшие жертвы репрессий. У многих из них, особенно принадлежащих к старшему поколению, не осталось ни родных, ни близких, ни дома, ни средств к существованию. Дария Дмитриевна никому не отказывает в помощи – устраивает прописку, хлопочет о пенсии, тех же, кому совершенно некуда податься, оформляет как своих домработниц – у нее была такая привилегия. Возвращается и Дучиминская – и находит приют в доме своей давней подруги.
По воспоминаниям того же Горака, Дучиминская была весьма нелегкой соседкой. Вставала очень рано – по привычке, вынесенной из мест заключения, и начинала прохаживаться по дому цокая туфлями на высочайших каблуках. После этого печатала на деренчащей и стучащей печатной машинке. Имела также привычку, вымыв посуду, разложить ее на столе, прикрыв для красоты газетами. Спала будто бы с открытыми глазами. Впрочем, все эти неприятности компенсировались интереснейшими рассказами о литературной жизни начала 20-го века.
Ирина Вильде была организатором одного очень значительного события литературной и вообще культурной жизни – приезда во Львов группы молодых поэтов-шестидесятников. Об этом сохранилось множество воспоминаний и литературных произведений «Радості хоч плач – йдуть по вулиці, сміються Вінграновський, Драч», «Цілий тиждень живу і броджу між левами» (В.Симоненко).
Кроме прочего, это и время тех знаменитых литературных собраний с картошкой в мундирах и кислой капустой. Хозяйка дома предлагала устраивать подобные журфиксы и своей подруге, оперной певице Володимире Чайке. Та, будучи «пыскатой» (языкастой), объяснила, что это Ирине Вильде можно обойтись подобным угощением. От нее же ждут ананасного торта.
Между тем, судьба только ждала, чтобы нанести Дарие Дмитриевне очередной удар. В начале 60-х она разошлась с мужем – тем самым хозяйственным майором. Причина трагикомична – застала его с чужой женой в собственном доме. Произошел скандал с битьем посуды, ломанием мебели и выдворением изменника, который, впрочем, каялся и еще долгое время ходил под окнами бывшей жены, надеясь на прощение. Но она прощать не умела.
То несколько косное и затхлое общество, что некогда осуждало ее за брак с чужаком, и теперь ее обвиняло. Вышла, мол, замуж, чтобы спастись от репрессий, а, возможно, и судьбы Галана, а теперь, когда опасность миновала, просто вытерла об мужика ноги!
Следующие удары пришлись по самому дорогому и больному – детям. Еще судьба старшего, Яремы, сложилась более-менее удачно. Он, правда, разошелся с первой женой, дочерью материной подруги Лесей Билинкевич (она впоследствии вышла за недавно умершего прекрасного поэта и писателя М.Винграновского). Ярема же настолько увлекся восточными языками и вообще всем восточным, что вторично женился на своей сокурснице, по происхождению казанской татарке, а затем и принял ислам. Поскольку это все происходило до эпохи терроризма и фундаментализма, то сошло за эксцентричность.
А вечной мукой для матери стал младший, Максим. С ним вечно что-то было не так, в чем она винила себя и те страшные собственные переживания, пришедшиеся на его раннее детство. Максим заикался – и мать возила его ко всем профессорам и врачам. Школу ему пришлось окончить у деда (мать Ирины Вильде к тому времени уже померла).
Максим вполне разделял страсть многих мальчишек возраста от 6 до 60 лет к оружию и взрывчатке, потому и стал изучать химию. Во время одного из практических занятий так увлекся смешиванием и взбалтыванием, что едва не вызвал пожара в аудитории. Впоследствии он выкинул еще и не такого коника – собрал некий кружок под названием «Черная стрела смерти» - организация разыскивала старое оружие и документы. Дальше, по словам Горака, «Максим решил, что он вместе со своей организацией поможет милиции ловить шпионов. Поэтому пришел в милицию, показал оружие и архив и предложил сотрудничество».
Организацию квалифицировали как националистическую – невесть почему, скорее всего, местному КГБ нечем было заняться. Разыгрался страшный скандал. Парня исключили из комсомола, а затем – из университета. Некоторое время он работал в озеленительном хозяйстве и красил ограждения. Все это было крайним потрясением не только для матери, но и для случайных знакомых. Потом его взяли на работу вроде бы по специальности, в химическую лабораторию, но он и там долго места не согрел – недосмотрел во время опыта и по его вине произошел пожар, уничтоживший лабораторию.
Чтобы восстановить Максима в университете, его мать взяла тяжкий грех на душу. Это было время очередных политических заморозков и завинчивания гаек, больно ударившее по самому крамольному городу Украины и едва подросшему новому поколению. Одним из этого поколения был Игорь Калинец – сначала поэт, потом правозащитник, потом диссидент, позже – политзаключенный. Ирине Вильде пришлось написать обличительную статью против него. Сначала они встретились. Горак был свидетелем их разговора, длинного и бурного. «Она просила его оставить свою деятельность, она поможет, чтобы никто не трогал. Гарантировала безопасность. Он категорически отказался. Она была потрясена. Инстинкт самосохранения, гипертрофированный у нее и временем, и обстоятельствами и террором, который вынуждена была терпеть, сделал свое дело».
Судить ее за это имел бы право лишь сам Калинец, а он простил. Но ничего хорошего не получилось…
Максим очень успешно окончил университет, женился на девушке, выбранной матерью – рассудительной, «знавшей беду». По распределению уехал работать в Казахстан. Долго там не задержался, вернулся, развелся с женой, которая забрала внучку, названную в честь бабушки Даркой. Бабушка очень любила внучку…
Работу блудному сыну подыскать было трудно – все опасались его пиротехнических склонностей (Бог его знает, вдруг это и вправду такое психическое расстройство?). Наконец приткнулся в приграничном райцентре на филиале одного из львовских заводов. На работу зачастую ездил автомобилем. Однажды его задержал гаишник, по утверждению Максима – пьяный. Произошла ссора, после чего гаишник ударил Максима. Мать в тот же день вылетела в Киев, где вновь встретилась с тем самым Шевченком, когда-то рекомендованным ей Ковпаком. Гаишника приговорили к нескольким годам заключения, но ей просто в глаза угрожали отомстить.
На квартире Ирины Вильде уже не раз происходили негласные обыски – вследствие одного из них пришлось уехать Дучиминской, которая не вовремя вернулась домой и застала обыскивающих. Во время очередного такого обыска в комнате Максима нашли оружие, его признали психически здоровым и осудили. Для матери это стало таким потрясением, что она фактически потеряла память. Забывала свое имя, перестала узнавать самых близких людей.
Умерла в 1982 г., похоронена на Лычаковском кладбище. Максим в скором времени уехал к родственникам за границу, где и следы его затерялись.
Прошло немало лет и стало ясным – заменить Ирину Вильде в украинской литературе – некем и нечем.
|
|
Зарегистрирован |
Нехай і на цей раз
Вони в нас не вполюють нікого
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #6 В: 04/18/07 в 23:12:15 » |
Цитировать » Править
|
История про ОЛЕНУ ТЕЛІГУ, которую я увидел в ЖЖ украинских националистов (сообщество СПРАВЖНІЙ УКРАЇНСЬКИЙ НАЦІОНАЛІЗМ), а там обнаружил ссылку на этот тред родного Удела, производит сильное впечатление.
Итак, «Представьте себе великодержавного, империального, петербургского шовиниста, привыкшего с детских лет смотреть на все пространство на восток, запад и юг от Петербурга, как на свою карманную собственность. И которого не интересуют ни те живые человеческие существа, что это пространство заполняют, ни те жизненные интересы, что в этом пространстве существуют. Вот такая себе Богом данная Русь, в которой эти «полячишки и чухна» только «дрянь» кричащая, что ей «автономия нужна»... Я была петербуржанкой. Я там росла, там училась, там провела войну, там насыщалась Петром I, Екатериной Великой. Ну и, разумеется, культурой империи, главой которой был Александр Сергеевич Пушкин.
И вот когда я оказалась...в новой, маленькой Чехо-Словацкой республике... я была огорошена тем, что мой собственный отец... сделался ректором школы, называющейся хозяйственной академией, где преподают «на мове» и где на стенах висят портреты Петлюры. И, о ужас! Даже в частной жизни и даже дома разговаривают на этом «никому не понятном», как у нас обычно отзывались, наречии.
Представьте себе мои переживания! Я была возмущена, обижена. Целые годы я сражалась против отца, а после и матери, по этому поводу. Мои родные братья, Лев и Сергей так и не сдали позиций великодержавности, а Сергей даже считается известным русским поэтом. Моим обществом были «истинно русские люди» из лагеря Деникина и Врангеля, я с ними дружила, читала Гумилева, громила сепаратистов. И знаете, как случилось, что с такого горячего Савла я стала не менее горячим Павлом? Из гордости.
Случилось это неожиданно и очень быстро. Это, возможно, была одна лишь секунда. Это было на большом бале в залах Народного дома на Виноградах, устроенном благотворительным комитетом русских монархистов под патронатом известного Карла Крамаржа. Я была в обществе блестящих кавалеров, мы сидели возле столика и пили вино. Неизвестно, кто, и неизвестно, по какому поводу, начал говорить о нашем языке со всем известными «залізяку на пузяку”, “собачьий язык”, “мордописня”. Все очень над этим хохотали. А я внезапно ощутила острый протест. Во мне очень быстро росло возмущение. Я сама не знала, почему. И я не выдержала этого напряжения, мгновенно встала, ударила кулаком по столу и крикнула: «Вы – хамы! Эта собачья мова – мой язык. Язык моих отца и матери! И я вас больше знать не хочу!»
Легко домышляю ряд.
А потом, услышав в какой-нибудь украинской компании разговор насчет того, как надо бить жидив, Олена Телiга перешла в иудаизм.
А потом, услышав в какой-нибудь еврейской компании разговор насчет того, какие эти гои русские животные, она опять записалась в русские державники.
А потом, опять услышав в какой-нибудь русской компании издевательства над украинцами или их культурой, опять стала "горячим Павлом" от украинства.
Так по кругу всю жизнь и бегала.
Ежели идеологию менять на таких основаниях, то оно, конечно, всегда легко. Только это не "гордостью" называется.
"Представьте себе великодержавного, империального, петербургского шовиниста, привыкшего с детских лет смотреть на все пространство на восток, запад и юг от Петербурга, как на свою карманную собственность. И которого не интересуют ни те живые человеческие существа, что это пространство заполняют, ни те жизненные интересы, что в этом пространстве существуют". Не сказать, что данная история превращения Савла в Павла знаменует в этом отношении какую-то перемену, кроме перемены соуса.
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Olga
Живет здесь
I think therefore I am. I think.
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4255
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #7 В: 04/18/07 в 23:47:19 » |
Цитировать » Править
|
Quote:| Ежели идеологию менять на таких основаниях, то оно, конечно, всегда легко. Только это не "гордостью" называется. |
|
"Ты иностранец, Горшок. Тебе не понять, что такое дух Страшдества"
(с) Терри Пратчетт.
|
|
Зарегистрирован |
Кто бросил валенок на пульт? Черт с ней, с Канадой - но когда у нас дисциплина будет!?
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #8 В: 04/19/07 в 07:15:30 » |
Цитировать » Править
|
Знаю чистокровную польку, которая записалась в "Бунд" из-за погромов.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
otto
Живет здесь
добрая душа
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 1266
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #9 В: 04/19/07 в 12:47:18 » |
Цитировать » Править
|
on 04/19/07 в 07:15:30, Antrekot wrote:Знаю чистокровную польку, которая записалась в "Бунд" из-за погромов.
|
|
Как связано членство в БУНДе с сочувствием жертвам погромов? 
Интересно бы узнать продолжение истории - долго ли она там пробыла и чем завершилось это пребывание: таки гиюром или по предложенной Могултаем версии развития подобных событий... 
с уважением,
отто
|
|
Зарегистрирован |
Д.Соколов-Митрич "Нетаджикские девочки. Нечеченские мальчики."
-...самая антифашистская книга из всех, что появлялись до сих пор в России..
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #10 В: 04/19/07 в 13:09:21 » |
Цитировать » Править
|
Связь прямая. Ближайшая боевая дружина.  Сопротивление оказывать.
А дальше ничего не было. Была себе, пока не разочаровалась в социалистической практике в пределах отдельно взятой страны. Но это уже много позже.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
antonina
Beholder
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 2204
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #11 В: 04/19/07 в 13:46:37 » |
Цитировать » Править
|
"Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется". Ей-Богу, к ЖЖ не имею никакого отношения, а интересовала меня не история превращения, а несколько иная вещь: можно ли и стоит ли противостоять силе, несравнимо превосходящей твою собственную.
Учтите, что для Телиги упомянутое превращение было последним этапом длительного процесса, она ведь в Подебрадах пребывала не в бундовской, а в украинской среде.
Антрекот, возможно, Вас это позабавит - кое-где Вы уже предполагаетесь автором этого сюжета. Не могу не признаться, что мне это льстит.
|
|
Зарегистрирован |
Нехай і на цей раз
Вони в нас не вполюють нікого
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #12 В: 04/19/07 в 14:28:09 » |
Цитировать » Править
|
Антонина, а где это, скажите, пожалуйста?
Я схожу, разъясню.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
Olga
Живет здесь
I think therefore I am. I think.
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4255
|
|
Re: "Ми є тому, що нас не може бути"
« Ответить #14 В: 04/19/07 в 23:59:21 » |
Цитировать » Править
|
взято у nedobalkan, а он взял в zakarpattya_moe:
Сидить Путiн у себе в офiсi. Дзвiнок.
"Альо! Пане росiйський президенте? То Мiсько ту зi Станіславова, з пивної "Золотий Келішок" телєфонує. Задзвонив'iм, жеби вам вповiсти, же ми тут вам офiцiйно вiйну декляруємо!"
"Харашо, Мiша, - вiдповiдає Путiн, - Ето дєйствiтельно важная новость! А у вас бальшая армiя?"
"Ну, зара, - каже Мiсько, зробивши деякi розрахунки, - в нiй є я, мiй кузин Влодко, сусiда Стефко i всi шо ту в преферанс грали. То нас разом вiсiм!"
Путiн зробив паузу. "Должен сказать тебе, Мiша, што в маєй армii 100 тисяч людей, каториє толька ждут маєво прiказа!"
"Холєра!" - каже Мiсько. "Я зара вам вiддзвоню!"
Наступного дня Мiсько дзвонить знову: "Прошу пана президента, стан вiйни не скасовано! Ми тутка роздобули всяку войскову технiку для нашої пiхоти!"
"А што за технiка, Мiша?" - запитує Путiн.
"Ну, в нас ту є два бульдозери, комбайн i трактор вуйка Гринє" - вiдповiдає Мiсько.
Путiн дещо здивований: "Должен сказать тебе, Мiша, што у меня 6000 танков 5000 бронєтранспортьоров. Кромє того, со врємєнi нашего послєднєго разговора, я увелiчiл армiю до ста пятiдесятi тисяч!"
"Най го холєра вхопит!" - каже Мiсько. "Я ще переддзвоню!"
Наступного дня Мiсько знову дзвонить: "Пане росiйський президенте, вiйна ще триває! Ми ту фльоту воздушну тепер маємо! Сюнько з Львова переробив кукурудзника, залагодив на нiм пару машiнгверiв спереду, а до нас сi ше приєднало штири хлопаки з пивної!"
Путiн помовчав хвильку, прочистив горло. "Должен сказать тебе, Мiша, что у меня 100 бомбардiровщiка i 200 iстрєбiтєлєй. Моi воєнниє бази охраняются ракетамi тiпа земля-воздух з лазерной наводкой. А ещьо я увелiчiл армiю до 200 тисяч!"
"Падоньку темний!" - вiдповiв Мiсько. "Я зара вам вiддзвоню!"
Звичайно ж, наступного дня Мiсько дзвонить знову. "Слава'Йсу, пане Путiн! Я сi тєжко вибачiю, але ми мусимо сi вицофати з тої войни."
"Нєужелi? Очень жаль" - вiдповiдає Путiн. "Почєму ето вдруг ви пєрєдумалi?"
"Ну бо," - вiдповiв Мiсько, "ми тут посидiли за пару гальбами пива, так сi мiж собов порадили, i вздрiли, жи аж нiяк не зможемо прогодувати двiста тисєч полонених!"
|
|
Зарегистрирован |
Кто бросил валенок на пульт? Черт с ней, с Канадой - но когда у нас дисциплина будет!?
|
|
|
|
