Автор |
Тема: Государственная измена фельдмаршала Кутузова (Прочитано 46502 раз) |
|
Guest is IGNORING messages from: .
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
 |
Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« В: 06/11/04 в 15:09:40 » |
Цитировать » Править
|
Государственная измена фельдмаршала Кутузова
и ее обстоятельства.
(0) Для того, чтобы вполне понимать, что и почему сделал Кутузов в Двенадцатом году, следует хорошо представлять, чем были русское общество и русский император этого времени. Представить же себе это довольно трудно. Ближайшей аналогией явилось бы, пожалуй, современное русское общество, продержись оно на тех основах, на которых стоит сейчас, еще лет сто. Нынешнему обществу, это, впрочем, не грозит: при сохранении указанных основ оно вымрет несколько ранее столетнего срока, считая от настоящего момента. Общество с натуральной аграрной экономикой жило, однако, по иным демографическим законам, нежели те, по которым сейчас вымираем мы; в итоге при элите, которая не менее, чем нынешняя, выступала оккупантом собственной страны, бесконечно ничтожа и разоряя попавшее ей в руки население в жертву своим прихотям, самолюбию и алчности, это самое население не только не сокращалось в числе, но, напротив, возрастало. Кроме того, элита была так малочисленна, труд так дешев, а страна настолько богата землей и ее плодами, что, как выяснялось, силы и достаток населения после Петра Первого практически никогда не вычерпывались элитой до дна: почти всегда выяснялось, что у мужика можно взять еще много сверх взятого, а он все-таки останется жив и трудоспособен. К примеру, после Тильзитского мира, чтобы разом скомпенсировать финансовые потери от соблюдения континентальной блокады, да еще и увеличить при этом реальные военные расходы на подготовку армии к войне реванша (заключив союз с Наполеоном, Александр ни на секунду не оставлял намерения при удобном случае внезапно напасть на него), Сперанский удвоил подушную подать с крестьян, утроил - с мещан, в два с половиной раза увеличил главный косвенный налог (на соль), в меньшей степени усилил прочие налоги и сборы - а население не вымирало и не бунтовало.
Тем не менее общий склад эпохи сочетал невероятную тиранию и паразитаризм элиты с не менее невероятной непрерывной ложью, которой элита скрывала это положение дел не столько даже от населения, сколько от себя самой (осознавать себя оккупантами в собственной стране - не самое приятное ощущение). Патологическим и искренним искажениям подвергались восприятия и оценки чуть ли не всех мыслимых отношений в обществе. Особенно разительно это видно из высказываний тех лиц, которые считались (и действительно были) лучше прочих по части социальной совестливости, ответственности и гуманного отношения к низшим состояниям общества. Пушкин совершенно серьезно, наедине с собой, объяснял необходимость поместного дворянства в том виде, в каком оно существовало в России следующим образом: простолюдины нуждаются в том, чтобы их права и интересы кто-то представлял и защищал, ибо, постоянно занятые тяжким физическим трудом, они не имеют (и не могут иметь) достаточно досуга и образования, чтобы делать это сами. В свою очередь, эти представляющие и защищающие надобности простолюдинов ходатаи должны иметь достаточно досуга и средств (доставляющих им материальную независимость и потребное образование), чтобы входить в дела низших и отстаивать их, а эти средства им можно обеспечить только за счет самих же простолюдинов, для которых содержание (принудительное!) указанных ходатаев явится, таким образом, оправданным и необходимым вложением. Эти ходатаи и есть поместное дворянство, существование которого, таким образом, оказывается для России обязательным. - Звучит все на свежий слух (и является на деле) наихудшим издевательством над справедливостью и здравым смыслом, а ведь писано это с искренностью и добрым намерением.
Тот же Пушкин в «Медном Всаднике» простер сострадание к народу до того даже, что напомнил, в метафорической форме, о страшной цене, уплаченной простыми людями за великие деяния Петра Петрого (от которых эти простые люди не получили - и не должны были получить - никаких благ; благополучателями изначально задумывались государство и потомство). При этом в «Медном Всаднике» ни на минуту не ставится под сомнение то, что деяния Петра Первого этой цены более чем достойны, и что он был вполне прав, заставляя население ее уплатить - мысль Пушкина заключалась только в том, что триумф Петра - это «праздник со слезами на глах», а не праздник совсем уж беззаботный, и что понесенные при нем обывателями жертвы, хоть и трижды оправданные, сами по себе достойны сожаления и не должны быть забыты.
Представим себе гениального и гуманного национального поэта 2030 года, который будет с великим пафосом отстаивать ту мысль, что лагерное строительство товарища Сталина - это, вне сомнения, великое благодеяние, достойное вечной благодарности и восхищения потомков, но не следует все-таки забывать, каких трудов и горя стоило многим частным лицам это благодеяние, и по человечеству таких лиц есть за что пожалеть. Вот это и есть точная и полная аналогия «Медному Всаднику» по содержанию; она вполне передаст душевное и моральное состояние общества, для которого подобное произведение и вправду было вершинным проявлением доброго отношения к народу (причем вершинным с большим отрывом: в обществе «Медный Всадник» был встречен без восторга; нашли, что омрачать величие Петра специальным припоминанием цены, уплаченной подданными за это величие - мелко, ошибочно и узко).
Княгиня Дашкова, «передовая» соратница-конфидентка Екатерины Второй, беседуя с Дидро, развивала совершенно ту же идею, что мы встретили у Пушкина: крестьян не следует освобождать из-под власти господ, поскольку именно господа пекутся об их благосостоянии и отстаивают их интересы перед лицом власти: «Благосостояние крестьян увеличивает и наши доходы; следовательно, надо быть сумасшедшим, чтобы самому иссушить источник собственных доходов. Дворяне служат посредниками между крестьянами и казной, и в их интересах защищать их от алчности губернаторов и воевод».
Ответ Дидро был замечателен: «Но Вы не можете отрицать, княгиня, что, будь они свободнее, они стали бы просвещеннее, и вследствие этого богаче».
Беседа потекла дальше; по-видимому, обоим просвещенным собеседникам не пришло в голову, что будь мужики свободнее, они стали бы богаче не потому, что достигли бы большей просвещенности, а просто потому, что им не пришлось бы больше оплачивать своим горбом бриллианты Дашковой. Эта кажущаяся забывчивость неудивительна, поскольку оплачивать указанные бриллианты мужикам пришлось бы по-прежнему, независимо от степени своей свободы, и оба собеседника это знали. Даже самое передовое и гуманное дворянство 18-начала 19 века еще могло разглагольствовать о том, что надо бы доставить крестьянам личную свободу, но о снижении степени эксплуатации оно не желало заикаться даже на словах. Доброжелатели народа из Северного декабристского общества (Рылеев, Муравьев и Ко - те самые, с песенкой «Долго ль русский народ будет рухлядью господ и людями, как скотами, долго ль будут торговать») собирались освободить крестьян без земли - вся земля оставалась частной собственностью помещика, и тот получал отныне полное право свободно сгонять свободных крестьян со своей (отныне _только_ своей) земли – право, которого старое крепостничество ему не давало. «Меланхолический Якушкин», обнажавший цареубийственный кинжал, попытался облагодетельствовать своих мужиков на такой манер в индивидуальном порядке: он предложил им всем бесплатно получить вольную и освободить землю. Когда мужики, натурально, на это не согласились, Якушкин попытался было провести эту операцию принудительно – но дело было пресечено законами Империи, по которым не дозволялось освобождать крестьян группой, не выделяя им при этом земли в собственность!
«Передовой» сановник Мордвинов, которого те же декабристы после переворота прочили в правительство на первые места, собирался освобождать крестьян постепенно, волей самих помещиков, по мере вздорожания стоимости самой земли и повышения ее доходности: тогда, писал Мордвинов, «естественно, никто из расчетливых владельцев не пожелает иметь на земле работников, коим половинную часть достояния своего уделять бы должно за их работу, и тогда, конечно, сословие нынешних крестьян - рабов - само по себе уничтожится». Иными словами, помещики ради собственной выгоды предпочтут перевести своих крестьян из прежнего положения, в котором этим крестьянам, как крепостным, по традиции было гарантировано пользование их наделами (хоть эти наделы и являлись в конечном счете частью помещичьей земли), в положение лично свободных обезземеленных батраков, которым предоставлять наделы уже не надо. Это и будет торжеством эмансипации!
Северные декабристы хотели обеспечить именно такое торжество, только по единовременному приказу сверху, а не постепенно и не по доброй воле самих помещиков, как того хотел Мордвинов.
Легко понять, что «освобождение» по Рылееву, Муравьеву или Мордвинову необходимо (и необратимо) должно было ввергнуть мужиков в такую бездну горя и нищеты, какими им и отдаленно не грозило крепостничество. Массовое обезземеливание сотен тысяч крестьян (которым предстояло превратиться из людей, имевших свой дом и хозяйство - хоть и изнуряемых поборами - попросту в бездомных бродяг), сдача остальным земли в аренду на условиях такой нормы эксплуатации, до которой и былые помещики редко доигрывались - вот прямые неизбежные следствия осуществления народолюбивых и свободолюбивых проектов Северных декабристов и дружественных им, наиболее «передовых» сановников. Огораживания раннетюдоровской Англии и сталинская коллективизация померкли бы перед этим голодомором. А ведь речь идет о проектах людей, выставлявших себя (и действительно являвшихся) силой, наименее равнодушной к народным бедствиям и наиболее пекущейся о благе простолюдинов из всех тогдашних общественных сил! Государство и то понимало, что освобождение без земли было бы погибелью мужиков и неизбежной причиной всеразрушающих бунтов; народолюбцы не желали видеть этого в упор. Чему удивляться? Государство ничего не теряло на освобождении крестьян с землей, а дворянские народо- и свободолюбцы потеряли бы на этом значительную часть дохода (о котором пеклись, как правило, вполне усердно; замечательно, что в имениях нескольких декабристов вспыхивали даже крестьянские бунты на почве непомерной эксплуатации). Ростопчин молвил как-то: «Во Франции понимаю революцию - сапожники захотели сделаться князьями; в России не понимаю - князья захотели сделаться сапожниками!» Он сильно ошибался: менее всего князья-декабристы стремились в сапожники. То, что они затеяли, должно было бы освободить их разом и от тяжких обязательств перед царской властью, и от любых обязательств по отношению к крестьянам своих имений, и передать в их полное произвольное распоряжение ту землю (прежде всего надельную землю их крестьян), которой они все-таки не могли распоряжаться совершенно свободно в рамках крепостного права. Это само по себе и не очень удивительно; удивительно то, что люди, готовившиеся бунтовать ради всего сказанного, искренне верили в то, что бунтовать они взялись ради Отечества и народа; еще удивительнее, что этой верой они без труда заражали других. (Реальность напомнила о себе - правда, очень властно - только 14 декабря и позже, на следствии по делу декабристов, когда они закладывали и продавали друг друга так, как это могут делать только люди, пошедшие на бой ради единого своекорыстия, а не общего блага. На войне - где они, действительно - не только по внешнему собственному убеждению, но и по внутренней правде - дрались не за свои частные обиды и выгоды, а за свою страну, они не проявили и сотой доли того малодушия и трусости, с какими вели себя на следствии и во время самого возмущения).
Одним словом, при оценке русской элиты времени около 1800 года первым делом бросаются в глаза ее воинствующий паразитизм, недостаток образования, отсутствие здравого смысла и необыкновенная степень умственного и нравственного саморастления (если говорить не о личной сообразительности и личной чести, но об умении и готовности различать добро и зло в двух шагах от себя) - остро необходимого ей, чтобы не признавать за собой то положение оккупанта и поработителя собственной страны, которым она на деле усердно пользовалась, чтобы приумножать свое влияние и богатства и тешить свое тщеславие, в ущерб низшим сословиям и стране в целом.
Что касается императоров, то после Петра Третьего они были, за единственным исключением, более социально ответственны и менее своекорыстны, чем их элита – частично потому, что материально были гарантированы от любого личного ущерба, частично потому, что явиться еще более безответственным и своекорыстным, чем эта элита, было бы попросту очень трудно. Тем единственным исключением, которому удалось с большим запасом разрешить такую задачу, оказался Александр Первый.
В 1801 году, во время коронационных празднеств в Москве, Александр записывал, обращаясь к самому себе: «Ты спишь, презренный, а у тебя здесь множество дел. Ты пренебрегаешь долгом, предаешься сну или удовольствиям, и пока ты нежишься на перинах, тысячи страждущих нуждаются в твоей помощи. Стыдись! У тебя не хватает характера победить лень, твой всегдашний удел. Вставай, сбрось ярмо слабостей, стань мужем и гражданином, полезным своему отечеству».
Государь, так самозабвенно умиляющийся своей способности обращать к себе столь возвышенные упреки (надеюсь, нет необходимости указывать, что ради самоумиления и писался весь текст) разным людям запомнился по-разному. Так что стоит обратить внимание на наибольшую по численности группу людей, имевших возможность наиболее явственно испытать на себе его нравственые и политические свойства – а именно, на 925 тысяч солдат русской армии (по состоянию на конец 1810-х – 1820-е годы; в том числе 120 тысяч, размещенных в военных поселениях) и 375 тысяч крестьян мужеска пола, превращенных к 1825 г. в военных поселян.
Еще в Париже Александр неоднократно говаривал, что только строгость наказаний служит «причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Что он понимал под «прекрасным», слушателям было хорошо известно. Еще в 1803 г. Александр издал специально свое «знаменитое предписание»: при маршировке делать шаг в один аршин и таким шагом по 75 шагов в минуту, а скорым по 120 “и отнюдь от этой меры и каденсу ни в коем случае не отступать”. В 1805 г., по словам ген. С. А. Тучкова, двор Александра в Петербурге был “почти совсем похож на солдатскую казарму. Ординарцы, посыльные, ефрейторы, одетые для образца разных войск солдаты, с которыми он проводил по нескольку часов, делая заметки мелом рукою на мундирах и исподних платьях, наполняли его кабинет вместе с образцовыми щетками для усов и сапог, дощечками для чищения пуговиц и других подобных мелочей”. Беседуя с Тучковым, Александр увидел, что гвардия при маршировке “не довольно опускает вниз носки сапог”. “Носки вниз!” закричал император и бросился к флангу. Он целыми часами стоял в манеже, наблюдая за маршировкой: “он качался беспрестанно с ноги на ногу, как маятник у часов, и повторял беспрестанно слова: “раз-раз” — во все время, как солдаты маршировали”. Личными приказами император брал под арест всех офицеров целого батальона за “плохую маршировку” (выразившуюся в том, что по случаю сильнейшего мороза – дело было в январе 1812 – офицеры так продрогли, что недостаточно изящно двигались). При вступлении русских войск в Париж в 1814 г. император приказал арестовать двух командиров гренадерских полков «за то, что несчастный какой-то взвод с ноги сбился» (Ермолов), причем произвести арест император повелел англичинам, и содержать офицеров под арестом велел на английской же гауптвахте – чем хотел особено унизить провинившихся (и русских вообще) перед лицом иностранцев. Распоряжение всех привело в негодование; Ермолов пытался умолить государя: «Полковники сии — отличнейшие офицеры; уважьте службу их, а особливо не посылайте на иностранную гауптвахту!» Александр подтвердил приказ с криком: «Тем хуже для них, так будет для них позорнее!» - и приказ был исполнен. По возвращении император запретил офицерам носить штатское платье даже в часы, свободные от службы. По выражению позднейшего историка русской армии, «в 1815 — 1817 годах не проходило месяца, чтобы не издавались новые правила и добавления к ним, усложнявшие и без того столь сложный «гатчинский» строевой устав. Замысловатые построения и перестроения сменялись еще более замысловатыми. Идеально марширующий строй уже не удовлетворял — требовались «плывущие стены»!» Цесаревич Константин Павлович сам был такой ценитель фрунта и внешнего вида войск, что в декабре 1812 г., видя отчаянное внешнее состояние русских солдат, только что победоносно проделавших труднейший путь от Москвы до Вильно, не нашел в их адрес других слов, нежели чем презрительное: «Эти люди годны только на то, чтобы драться!» Но того, что началось в 1815, убоялся и Константин. «Ныне завелась такая во фрунте танцевальная наука, что и толку не дашь, — писал он. — Я более 20 лет служу и могу правду сказать, даже во времена покойного Государя /Павла!/ был из первых офицеров во фрунте, а ныне так перемудрили, что не найдешься!» И в самом деле, император сожалел, что солдаты в рядах продолжают дышать не синхронно, так что при взгляде сбоку контур груди всего ряда оказывается несколько колеблющимся: то одна грудь выдастся слегка вперед при дыхании, то другая.
Весь этот балет обходился солдатам очень дорого и держался на жесточайших палочных наказаниях. Число палок при наказании именно при Александре было существенно увеличено (при Павле-то как раз били довольно мало, и солдаты были им, по всем известиям, очень довольны), а наказания следовали за любой пустяк – да и в самом деле, той дрессировки, что Александр требовал от обмундированных людей, иначе как подобными наказаниями добиться было нельзя. Но и палки не всегда действовали – и в конце 10-х годов Александр повелел увольнять «вчистую» по выслуге 25-летнего срока службы лишь тех солдат, что ни разу не были штрафованы за плохой фрунт; для штрафованных служба становилась бессрочной! Штрафовали при этом за что ни попадя, включая недостаточно развернутый носок. «Мера эта повлекла за собой безысходное отчаяние, - пишет цитированный выше историк, - и имела неслыханное в благочестивой русской армии последствие — появление самоубийств, неизвестных в суворовские и даже суровые петровские времена, но ставших в тяжелый 15-летний промежуток с 1816 по 1831 год обычным бытовым явлением. Огромные размеры приняло дезертирство».
В 1816 году Александру удалось совершить нечто и вправду невероятное: сотворить для нескольких сот тысяч своих подданных ад на земле, переплюнувший предприятия Петра Первого и уступавший разве что лагерным упражнениям большевиков. К 1825 в военных поселениях жило около миллиона человек (из них 120 тыс. регулярных солдат, поселенных тут, 375 тысяч крестьян, ставших военными поселянами, и члены семей последних). От начала до конца этот проект был задуман, продуман и воплощен самим императором (Аракчеев, тот поначалу на коленях умолял его отказаться от идеи военных поселений, вопия: «Государь, Вы образуете стрельцов!»). Проект же, задуманый и выполненный императором, был таков: при поселении полка в уезде все крестьяне уезда становились военными поселянами. В таких уездах не было оставлено ни одного частного помещичьего имения, все они подверглись принудительному отчуждению. Общины бывших государственных и помещичьих крестьян уезда упразднялись; их делили на роты, батальоны и эскадроны; они должны были вседневно подчиняться офицерам. Прежние их избы разрушались целыми деревнями подряд; на их месте строились симметричные, совершенно одинаковые дома с одинаковым устройством комнат, набором и расположением вещей; все это было утверждено особым регламентом и не могло меняться. Состояние и порядок расстановки вещей в домах тщательно проверялось инспекторами. Рота занимала 60 домов. Нижний этаж каждого дома занимало 4 семьи военных поселян; в верхнем жили холостые солдаты поселеных регулярных батальонов, они были обязаны помогать хозяевам в работах, а в остальное время подвергались всем положенным видам строевого и прочего солдатского учения. На военных поселян надевалась форма, любая другая одежда для них запрещалась. Форму они не должны были снимать даже при полевых работах; сами эти работы – пахота и косьба – выполнялись под барабанную дробь, при возможности – строем, исключительно по приказам и под присмотром офицеров. С 7-летнего возраста мальчиков отбирали в батальоны кантонистов, где они безвылазно оставались до 12 лет. От 12 до 18 лет кантонисты отпускались помогать родителям по хозяйству, с 18 становились в строй на 25 лет. С 7 лет дети не должны были носить никакой одежды, кроме мундиров (мундиры проектировались на три разных детских возраста). Эту идею также произвел император, разработал в деталях по его предписанию Аракчеев и император же, по соответствующему аракчеевскому докладу, утвердил. Все полевые и домашние работы, включая уборку двора, топку печей и грудное вскармливание детей, должны были производиться строго по определенному общими приказаниями начальства единому расписанию (либо по специальным приказаниям командиров); как именно их производить, тоже детально регламентировалось. В итоге «день военного поселенца был расписан до последней минуты, повседневная жизнь его семьи регламентирована до мельчайших подробностей — вплоть до обязательных правил при кормлении грудью детей, мытья полов в определенные часы и приготовления одних и тех же кушаний во всех домах. Женщины не смели рожать детей дома, а, чувствуя приближение родов, обязаны были являться в штаб». За малейшее уклонение от регламента в быту или ведении хозяйства полагались телесные наказания розгами и шпицрутенами. Кроме полевых и домашних работ, военные поселяне должны были заниматься под командой офицеров строевым учением – с теми же розгами и шпицрутенами за упущения в маршировке и исполнении ружейных приемов (больше их, по регламенту, утвержденному императором, из военного дела ничему и не должны были обучать).
Требовалось, чтобы оставалось как можно меньше вдов и старых дев – необходимо было учесть всех невостребованных женщин и обеспечить их как можно большее количество мужьями; женщин, недостаточно часто рожающих, как будто бы штрафовали. Во многих случаях начальство, желая избежать упреков по этой части, насильно женило людей, то по жребию, то еще каким-нибудь методом; впрочем, это были перегибы на местах, и Александр даже указал однажды Аракчееву, что к нему обратились четыре военых поселянки с жалобой на насильную отдачу замуж за солдат военным начальством, и что так делать не годится.
Впрочем, уже вполне по уставу вдовам, еще способным иметь детей, но не выходящим замуж, предписывалось урезать пенсию, чтобы побудить их к замужеству, а вдов, уже утративших детородные способности, решено было вовсе выкидывать из поселений на все четыре стороны, чтобы облегчить бремя расходов казны.
Подчеркнем, что выше речь шла никоим образом не о злоупотреблениях на местах (дополнительно усугублявших дело), но именно о том, что было утверждено и задумано самим Александром. Удалось ему небывалое, что до того удавалось только Петру Первому – добиться вымирания численности населения, состоявшего под особенным монаршим попечением: несмотря на обычно-высокую рождаемость, по всей остальной России с избытком перекрывавшую любые потери населения, в военых поселениях смертность стала превышать рождаемость.
Военные поселения – и именно в том виде, в каком они были только что описаны, со всеми стеснениями и наказаниями, - от начала до конца были инициативой и задушевной любовью Александра, и чуть ли не одного его. Старшие военачальники во главе с Барклаем, Дибичем и самим Аракчеевым просили Александра отказаться от этой идеи. Правда – и это очень характерно – думали и говорили они в данном случае никоим образом не о тяготах населения, а исключительно о возможном падении качества военной подготовки и угрозе появления мятежной толпы стрельцов. Военные поселяне сотнями, несмотря на строжайший запрет, подавали прошения (через Константина, Николая и Марию Федоровну!) брать с них любые подати и любое количество рекрутов, но не обращать их всех в солдаты. Ничего не помогало. В ответ на все возражения и мольбы Александр сказал знаменитую фразу: «Военные поселения будут устроены, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» (первая линия военых поселений, сто с лишним верст). Одному германскому дипломату он по тому же поводу сказал: «Я справлялся с куда более трудными делами, и желаю, чтобы мне и в этом повиновались». Офицеры военных поселений, которым и самим несладко было постоянно присматривать за частной жизнью и отвечать за обучение фрунту мужиков, косьбу строем и состояние крестьянской скотины и птицы, стремились уйти на другую службу (офицеры поселений входили в полковые, ротные, батальонные комитеты управления, собиравшиеся еженедельно и отвечавшие, кроме военных вопросов, за урожайность, увеличение пахотных земель, сроки проведения сельхозработ, продуктивность, породность и поголовье скота, за исправность всех строений и ремонт, за отлучки поселян из дому, за поведение в семьях тех, кому комитет разрешил жениться, за тишину, спокойствие, а также искоренение нищенства, бродяжничества и воровства на территории поселений, чистоту в домах "и на задах" и "осторожность в домах от огня"). В ответ в 1824 г. император разразился указом, запрещавшим перевод офицеров из военных поселений куда-либо, кроме других военных поселений, то есть превративший целую категорию русских офицеров в фактических крепостных, хоть и привилегированных.
Полагаем, что сказанного довольно, и что оно характеризует Александра неизмеримо ярче и полнее, чем все привычные разглагольствования на тему о том, насколько искренне он хотел провести в жизнь какие-то либеральные начертания по части конституции, как сказались на нем потрясения 1812-го, в чем его переменил позднее пиетизм и мистицизм, и насколько оные явились плодами названых потрясений. Применительно к полоумному зверю, обрисованному приведеными выше фактами, все эти вопросы выглядят так же нелепо, как выглядела бы, после Эндлозунга и декрета о подсудности на Востоке, попытка выяснить, что за человек был Гитлер и до какой степени он был либерален, по противоречивым выражениям в его застольных беседах или цитатам из Майн Кампф.
Истинный характер и вместе с тем программа императора Александра вполне явствует из его деяний на армейском и военно-поселенческом поприще, подкрепленных множеством других, менее ярких примеров. Это был хитрый маниак, напрочь лишенный всякой обязательности, чести, чувства долга, искреннего великодушия и даже и показного сострадания по отношению к тем, кто от него зависел. По личному складу это был человек недобрый, тщеславный, злопамятный, упорный, упрямый, мстительный, хитрый, завистливый и малодушный. В том, что касается правил общежития с себе подобными, он был вполне уникален среди русских царей химической чистотой от любых внутренних обязательств перед кем бы то ни было, от любого внутреннего кодекса чести и вообще от любых внутренних (само)ограничений, кроме тех, что диктовали ему его страхи, вкусы и капризы. Положиться на его слово не мог никто, никогда и ни в чем; он никому не доверял и сам не заслуживал никакого доверия, во всем «фальшивый, как пена морская», по выражению скандинавского дипломата. Всепоглощающей его страстью было играть «возвышенно»-декоративные роли самому, вечно застывая в изящных позах, а также играть другими людьми как живыми игрушечными солдатиками, расставляя их насильно в тешащих его взор позах и положениях и совершенно не считаясь с тем, какую боль и гибель это им несло. Если боль при этом была такова, что подданные все-таки начинали сопротивляться и никак не хотели (или не могли) принимать позы, радующие глаз царя, то он ломал их сопротивление даже не с равнодушием к их страданиям, а с каким-то злобным удовольствием. Именно этой игрой в солдатиков живыми людьми были и фрунтомания, и военные поселения. Реальности личностей других людей как себе подобных он, по-видимому, не ощущал, и никогда не соизмерял себя с ними; двумя или тремя людьми в мире он дорожил, но решительно ни с кем в душе не считался. По самооценке он был возвышенной одинокой душой среди низменных обычных человеческих существ (к этому мы еще вернемся) – и впрямь, никакая иная самооценка не могла бы даже и поверхностно оправдать то отношение к людям, которое он неизменно проявлял. Невероятная, все заслонившая страсть к «красивому» декору, порчу которого он ощущал как неслыханное преступление, коренилась, вероятно, в глубоком отвращении, которое император питал к неприкрашенной, не перекрытой декором человеческой природе: заботу о себе как существенную мотивацию он всегда считал чем-то нестерпимо низменным. Анна Ахматова (тогда еще Горенко) в молодости выскакивала со слезами из-за стола, когда ее родные и их друзья принимались рассуждать о ценах на рынке да о том, как у кого из них болели и выздоравливали дети – ей такие разговоры казались проявлениями нестерпимо низменной обывательской заботы о самих себе и погрязания в обыденном существовании, омерзительном уже своей обыденностью. Император Александр всей душой разделял эту античеловеческую инфантильную истерию, только лучше скрывал ее от нежелательных свидетелей. Характерно, что, по отзывам современников и историков, ему достаточно было усмотреть, что такой-то его вельможа служит ему не только из любви к нему самому, Александру, или отечеству, но также и ради наград и реализации амбиций, как он определял этого вельможу в люди низкие и утрачивал к нему всякое доверие и уважение, независимо от того, честными ли путями стремился этот вельможа достигать своих личных целей, или нет. Даже в 1812, отстаивая своего канцлера, Румянцева, от требований армии, настоятельно и грубо добивавшейся, чтобы Александр выгнал его в отставку (Румянцева считали франкофилом), Александр в качестве главного аргумента приводил тот факт, что Румянцев (в отличие от своих врагов) ничего у него не просит. В то время как Наполеон (и японские самурайские кодексы) полагали, что «доблестный честно служит и погибает не из расчета на будущие награды, а из благодарности за былые», а просто честному, хоть и менее доблестному человеку не в позор и из расчета на будущие работать – лишь бы работал ради них честно и хорошо – император Александр мог удовлетвориться в душе только совершенно бескорыстным служением себе (очень по-российски). А поскольку под такой возвышенный критерий мало кто подходил, император заключал, что все вокруг мерзавцы.
Людей, которые разрушали или нарушали принятую им «высокую» позу и картинность того, что творилось вокруг него и с его участием, он ненавидел и преследовал. В частности, болезненно тщеславный человек нарциссической складки, он не переносил, когда кто-то в чем-то превосходил его (и особено обнаруживал это более или менее явно, срывая, опять-таки, Александру исполнение роли «первого»). Как сказал гр. Кочубей Сперанскому, “иные заключают, что государь именно не хочет иметь людей с дарованиями!... Тут есть что-то непостижимое и чего истолковать не можно”. В 1814 г., когда Александр, во главе своих войск, возвращался в блеске и славе в столицу, прямо у него перед носом дорогу перебежал какой-то мужик; Александр так остервенел, что мужик испортил очередную блестящую постановку с ним самим в главной роли, что на глазах у всех ринулся за ним с обнаженной шпагой; мужика спасло только то, что он успел перебежать на другую сторону дороги, где полиция приняла его в палки. Избивать до полусмерти солдат за недостаточно изящный шаг или мужиков за косьбу не по регламенту он тоже требовал именно потому, что они подобной неисполнительностью портили столь прекрасно замышленные им постановки, где ему предназначалось место примы-балерины, а им – статистов. Конечно, они портили эти постановки очень незначительно, но Александр был. человек мелочный – он всерьез негодовал при виде плохо отточенного карандаша, неровно положеной папки или бумаги с неодинаковыми полями у себя на столе. Таким образом, в устроенных им живых картинах для него вообще не было мелочей, не стоящих внимания, а поскольку это были его живые картины, то при упущениях статистов возмущению и наказаниям с его стороны не находилось предела, а состраданию – места. Итак, дело идет о мании заслонять декором реальность; вероятно, эта мания была у Александра усилена тем, что в реальности соответствовать прибранной им для себя роли возвышенного одинокого героя было бы решительно невозможно - и именно потому он так злобствовал против тех, кто разрушал иллюзию полной реальности разыгрываемой им, Александром, роли и хоть мелочью напоминал (вольно или невольно), что на деле все это лишь непрерывное позирование царя перед самим собой.
Менее значительной страстью Александра была жажда унижать и притеснять слабейшего, от проявления которой он легко отказывался (как и от проявления большинства других страстей), если считал, что по последствиям это окажется слишком для него невыгодным и подорвет его кредит (он предпочитал и хотел обольщать людей, а не вызывать их ненависть).
В том, что касается техники обращения с себе подобными, это был в полном смысле слова гениальный тактик и актер, способный чаровать и обманывать почти всякого собеседника, и не менее способный ограничивать себя и не давать выказываться своим истинным намерениям и желаниям, если это было нужно для их достижения. При таком невежественном, не имеющим способностей соображать даже самые очевидные вещи и легко самообольщающемся обществе, как русское, все это делало его особенно опасным. По отзыву французского королевского посла, «самые существенные свойства его — тщеславие и хитрость, или притворство». Впрочем, себе он лгал ненамного меньше и успешнее, чем другим, хотя и по другим поводам.
|
|
 Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #1 В: 06/11/04 в 15:52:00 » |
Цитировать » Править
|
Живой эпоним ходит!
Quote:| Правда – и это очень характерно – думали и говорили они в данном случае никоим образом не о тяготах населения, а исключительно о возможном падении качества военной подготовки и угрозе появления мятежной толпы стрельцов. |
|
То, что они говорили, это еще не показатель. Потому что из советского опыта известно, что зачастую на первый план выдвигаются не подлинные резоны, а те, что имеют шанс пронять начальство.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
какой кошмар...
и откуда такое берется.  ладно, александр - маньяк, как справедливо сказано, но все прочие, которые этот приказ выполняли...
жду продолжения 
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Кот Муций
Живет здесь
I hunt, therefore I am.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1660
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #3 В: 06/13/04 в 02:10:41 » |
Цитировать » Править
|
Quote:| Еще в Париже Александр неоднократно говаривал, что только строгость наказаний служит «причиною, что наша армия есть самая храбрая и прекрасная». Что он понимал под «прекрасным», слушателям было хорошо известно. |
|
Вспомнилось:
"Один из бывших начальников СССР в промежутке между двумя инсультами отметил: «Армия – великая школа жизни». Сейчас уже трудно узнать, что именно он понимал под жизнью."
(c) Пелевин, "Зомбификация".
|
| « Изменён в : 06/13/04 в 02:15:10 пользователем: Кот Муций » |
Зарегистрирован |
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #4 В: 06/14/04 в 19:08:58 » |
Цитировать » Править
|
(0. Адденда. К вопросу о том, кто исполнял приказы). Имп. Елизавета Алексеевна, жена Александра, человек лично очень добрый, блестяще сформулировала все по этому поводу в письме к матушке. О военных поселениях она писала ей в 1820 году: «Устроение военных поселений несколько сходно со способом действий победителя в завоеванной стране, я не могу не согласиться, что это на самом деле произвол, но во многих отношениях столь же очевидна и польза, которую это мероприятие в будущем может принести государству». Откровеннее не могли бы выразиться Гитлер, ни Ленин (и на самом деле не выражались – они не приравнивали сами себя столь прямо к оккупантам собственной страны, а имп. Елизавета, толкуя о способе действий победителя в завоеванной стране, сделала именно это).
А гр. Аракчеев по поводу всех стеснений и воплей, имевших место в военных поселениях, выражался еще короче: «Что ж поделать, ведь и дети воют, когда их моют».
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #5 В: 06/14/04 в 19:10:25 » |
Цитировать » Править
|
(1) Историки много и справедливо издевались над другими историками, описывающими события как некое мифологизированное моралитэ, где злобным Ариманам противостоят во всем противоположные им добродетельные Ормузды. Что поделать, однако, если среди современников подбираются пары выдающихся людей, именно настолько противоположных друг другу, как Ариман и Ормузд, если и не по самой своей злокачественности и добродетели, как эти боги, а по каким-либо иным свойствам - то, во всяком случае, в той же степени, в какой Ормузд и Ариман различаются своей приверженностью к добру и злу? В такой точно степени были противоположны друг другу император Александр и один из его старших военачальников, Михаил (сам себя именовавший, по русской традиции, «Михайло») Илларионович Кутузов, родившийся тридцатью с лишним годами ранее императора. Оба они, как увидим впоследствии, были детьми Просвещения, но разных (и почти противоположных) его поколений и линий: если Михаил Илларионович оставался всю жизнь в некотором смысле сыном вольтерьянства (что без всякого труда скрывал от любезного Отечества), то император – пасынком руссоизма (чему его экзерсисы нисколько не противоречат). Разумеется, не это сделало их антагонистами – наоборот, это ориентиры в Просвещении они выбрали столь разные из-за решительного несходства в характерах, вкусах и убеждениях. О том, что это было за несходство, лучше всего говорит история со стратегией «выжженной земли» в Двенадцатом году.
Еще задолго до войны император Александр принял твердое решение о том, что в случае необходимости отступить при вторжении Наполеона, армия будет не просто отступать, но по возможности выгонять при этом из оставляемых городов и деревень население, а самые города и деревни – целиком сжигать со всеми имеющимися там запасами. Смысл этой акции заключался в том, что таким образом победоносный враг не смог бы воспользоваться в занятых населенных пунктах ни целыми квартирами, ни продовольствием. Осуществлять сожжение городов и деревень в полосе отступления должны были главным образом казачьи части. В начале февраля 1812 Александр говорил австрийскому послу: «Предполагаю, что в начале войны нас ждут поражения, но я к этому готов; отступая, я оставлю за собой пустыню; мужчин, женщин, детей, скот, лошадей – всех и вся я уведу с собой, а русская легкая кавалерия не имеет себе равных при проведении подобных операций».
Пока русская армия отступала по Литве и Белоруссии, эта стратегия не применялась, так как наступающий неприятель имел в своем распоряжении множество дорог и двигался, как правило, не теми же самыми путями, по каким отступали русские. Опустошать всю Литву и Белоруссию у отступающих войск не было ни времени, ни сил – а разорять районы, лежащие вдоль маршрута отступления непосредственно, оказывалось не особенно осмысленным делом, так как их запустение не принесло бы неприятелю никакого ущерба: он шел по другим и неизвестным заранее дорогам. В то время ограничивались в основном частичным разгоном населения из тех районов, откуда его могли разогнать, а сожжением населенных пунктов занимались лишь спорадически.
Однако с того момента, как армия прибыла к Смоленску, она шла по той же самой дороге, по которой ее преследовал неприятель – в его распоряжении уже не было других путей для преследования. Теперь стратегия «выжженной земли» приобрела больший смысл и была немедленно применена в полном объеме. Сжигались все города и деревни, через которые отступала армия, сжигались все деревни по сторонам, до которых успевали дотянуться разъезды. Французы не сразу поняли, с чем они столкнулись – уничтожение военных складов или мостов при отступлении было обычным делом на любой войне, при переходе из рук в руки населеные пункты часто загорались от стрельбы или небрежности войск, а иной раз отдельные дома и кварталы поджигались, чтобы непосредственно прикрыть отступление - но идея систематически сжигать целиком собственные села и города просто для того, чтобы неприятель не нашел в них удобств и продовольствия, когда займет их - эта идея казалась французам настолько самоочевидно дикой, что некоторое время они не могли допустить, что русские именно ее и осуществляют. Поверить, однако, пришлось. Окончательное озарение настигло французов в Вязьме. Здесь, по словам Коленкура, «на основе показаний жителей города мы убедились, что все меры для поджога и распространения пожара были приняты казачьим отрядом арьергарда задолго до нашего прихода, и поджог был сделан, как только показались наши войска. Действительно, в разных домах, особенно в тех, где имелось продовольствие, оказались горючие материалы, методически приготовленные и разложенные для поджога. Словом, мы получили доказательство того, что в данном случае имело место выполнение мер, предписанных свыше и подготовленных заранее – доказательство, подобное тем, какие мы уже имели раньше и получали впоследствии. Эти факты, о которых сообщали уже раньше некоторые жители других городов и местечек, но которым мы отказывались верить, подтверждались затем на каждом шагу. Все были потрясены этим, и император в такой же мере, как и армия, хотя он и делал вид, что смеется над этим новым типом войны».
Сожжение Москвы, подготовленное Ростопчиным и осуществленное по его приказу (в основном, подчиненными ему полицейскими служителями) было просто очередным актом исполнения этой стратегии. Потом при встрече с Кутузовым парламентер Наполеона, Лористон, пространно оправдывал перед ним французскую армию, уверяя, что Москву сожгла не она, что она, напротив, пыталась потушить пожар. «Французы не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон». Кутузов совершенно спокойно ответил, что он это хорошо знает, что Москву сожгли сами русские, которые ценят Москву не менее и не более всякого другого города империи. Ростопчин еще задолго до сдачи Москвы извещал сановников, с которыми вел корреспонденцию, о том, что если город все же будет оставлен, то он, Ростопчин, выжжет его, и что им все приуготовлено к этому В письме Багратиону от 12 августа, судя по всему, пропагандистскому и предназначенному для распространения в армии, Ростопчин писал: «…Народ здешний /московский/ по верности к Государю и любви к Отечеству решительно умрет у стен Московских и если Бог ему не поможет в его благом предприятии, то, следуя русскому правилу _не доставайся злодею_, обратит град в пепел и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица. О сем не худо и ему /Наполеону/ дать знать, чтобы он не считал на миллионы и магазейны хлеба, ибо он найдет уголь и золу». О том же Ростопчин писал 13 августа и Балашову и (по свидетельству Вяземского) говорил незадолго до оставления Москвы с обер-полицмейстером Кавериным и Карамзиным. Утром 1 сентября, после встречи с Кутузовым, Ростопчин сказал Ермолову, согласно запискам последнего: «Если без боя оставите Москву, то вслед за собою увидите ее пылающею!»
Об этом применении стратегии «выжженной земли» к собственной стране Наполеон писал Александру (в обычном для него тоне наигранно-благожелательного поучения в адрес неприятельского правителя) 8/20 сентября 1812 года: «Красивый, великолепный город Москва не существует: Ростопчин ее сжег. 400 зажигателейи пойманы на месте преступления, все они объявили, что жгли по приказанию губернатора и полицмейстер; их расстреляли. ..Хотели отнять некоторые средства? ...Как бы там ни было, как решиться уничтожить город, один из самых красивых в мире и произведение веков, для достижения такой ничтожной цели? Так поступали, начиная со Смоленска, и пустили шестьсот тысяч семейств по миру... Если б я предполагал, что подобные вещи могли быть сделаны по приказанию Вашего Величества, я бы не писал Вам этого письма, но я считаю невозможным, чтобы Вы, со своими принципами, со своим сердцем, с справедливостью своих идей, могли уполномочить на такие крайности» и т.д.
Император французов был неправ, да едва ли и обманывался в душе на этот счет. Стратегия «выжженной земли», включая сожжение Москвы, применялась, конечно, с ведома и по приказу Александра. Мыслимо ли, чтобы Барклай и Ростопчин на свой страх и риск систематически сжигали города Российской империи, вплоть до второй ее столицы, на собственный страх и риск, не заручившись согласием самодержца, и не понеся за это никакой ответственности, даже устных выговоров? Мыслимо ли, чтобы император, узнавая о сожжении отступающей армией населенных пунктов по всей полосе отступления и о сожжении Москвы, не уяснил себе и не пресек этой системы и даже не сделал ни единого замечания проводившим ее военным и гражданским сановникам, если это делалось иначе, чем с его ведома? Разумеется, именно Александр предписал армии и Ростопчину этот способ ведения войны; как мы помним, он еще за полгода предупреждал австрийцев, что при отступлении будет оставлять за собой «пустыню». Как писал в своих воспоминаниях Рунич, известный деятель времени Александра, «для всякого здравомыслящего человека есть один только исход, чтобы выйти из того лабиринта, в котором он очутился, прислушиваясь к разноречивым мнениям, которые были высказаны по поводу пожара Москвы. Несомненно, только император Александр мог остановиться на этой мере… Ростопчину остается только слава, что он искусно обдумал и выполнил один из самых великих планов, возникавших в человеческом уме».
Любопытно оценить эффект всех этих мер. Россия в 1812 году потеряла вымершими и убитыми 2 млн. человек; из них на долю армии приходится около 300 000. Остальные 1, 7 млн. – это гражданское население. Вражеские войска в ходе всех мыслимых эксцессов убили по всей стране не более нескольких сотен или тысяч гражданских; подавляющее большинство жертв – это те, кто умер от голода, болезней и холода осенью и зимой в результате эффективного проведения стратегии «выжженной земли» в собственных губерниях.
Сколько потерял от этой стратегии Наполеон? От Смоленска (включая битву при Смоленске) до Москвы потери его армии и ранеными, и убитыми, и больными, и отставшими, и пленными (статистика русских потерь, приведенная выше, учитывает, в отличие от этого, только безвозвратные потери – то есть убитых, умерших от ран и вымерших от болезней, голода и холода) составили ок. 85 тыс. чел. Больше половины этих потерь (в том числе 28 тыс. при Бородине, 5 тыс. при Шевардино, ок. 15 тыс. при Смоленске и Валутиной горе) падают на бои; большая доля оставшейся части составляет обычные для любой войны того времени, развивающейся быстрыми темпами (то есть не вызванные специально стратегией «выжженной земли») санитарные потери. При отступлении от Москвы до Березины (исключая саму битву при Березине) Наполеон потерял (здесь тоже учитываются все виды потерь) – 40-45 тыс. чел.; из них подавляющее большинство можно относить на счет стратегии «выжженной земли», так как без нее армия Наполеона при отступлении не голодала бы и самые сражения проходили бы для нее совершенно по-иному (не говоря о том, что, к примеру, битвы при Малоярославце не было бы вовсе).
В общем, можно считать, что русская стратегия «выжженной земли» обошлась Наполеону примерно в 50 тысяч человек, выбывших из строя, из 610 тыс. чел., сосредоточенных им против России (без обоза, не учитываемого, впрочем, и вышеприведенной статистике состава и потерь частей). Заметим, что за первый же месяц войны, от границы до Витебска (где, повторю, «выжженная земля» не применялась), войска Наполеона потеряли в общей сложности более 150 тыс. чел. - почти исключительно от дезертирства и болезней. А за три недели декабря, от невероятных морозов (боевых потерь в это время практически не было), потери этих войск при отступлении из Литвы за Неман составили примерно 85 тыс. чел. (это были практически сплошь безвозвратные потери, так как раненые и пленные этого времени погибали почти стопроцентно).
Русские потери гражданского населения от голода, болезней и холода, - отнести их надо в подавляющей части именно на счет стратегии «выжженной земли», - составили, как уже говорилось, более полутора миллионов человек
Таким образом, «выжженная земля» покупала выведение из строя одного вражеского солдата ценой смерти 20-30 человек своего же гражданского населения - и купила в общем итоге этого размена потерю неприятелем 7-8 процентов его войск . Чисел этих, конечно, Александр и его военачальники знать заранее не могли; но что означает обращение собственной земли «в пустыню», ясно было и так, и что население, чьи жилища и запасы уничтожены, обречено зимовать на подножном корму в землянках и вымирать массами - это было тоже понятно без всяких чисел и заранее разочтено императором.
Наполеон именовал этот способ войны «новым». На деле, однако, он не совсем уж беспрецедентен для того времени, и не слишком стар для нашего. В 334 году до Р.Х. грек Мемнон, наемный командир на персидской службе, перед лицом вторжения Александра предложил персидским наместникам Малой Азии: «Надо отступать, вытаптывать подножный корм конницей, жечь урожай и не щадить даже своих городов; Александр не сможет остаться в стране, где нет провианта». Персидские наместники единодушно отказали, ссылаясь на то, что это «недостойно душевного величия персов»; один из них заявил, что «не допустит, чтобы у его подданных сгорел хоть один дом», остальные к нему присоединились (так сообщают Арриан и Диодор). По мерке Ахеменидов, как видим, стратегия имп. Александра была слишком преступной низостью по отношению к собственному населению, чтобы ее допустимо было применять; но христианская Петербургская империя относилась к бедствиям своего населения куда легче, чем правительство всеазиатского деспота двумя с небольшим тысячелетиями ранее.
Средневековые властители и генерал-фельдмаршал Манштейн применяли стратегию «выжженной земли» - но на чужой территории, а не на своей, что совершенно меняет дело. На собственной земле ее не решался применять ни Сталин, ни японские военачальники эпохи Сёва (для которых вообще границы допустимого в обстоятельствах крайней гибели заметно отодвигались к бесконечности). Мне известен только один случай, когда в Европе последних трех веков было предписано проводить стратегию «выжженной земли» по-александровски, при отступлении по собственной стране: такой приказ отдал весной 1945 года Гитлер. Тогда он хотел увлечь в пропасть вслед за национал-социализмом всю Германию; характерно, однако, что ни нацистские гауляйтеры, ни эсэсовские и общевойсковые военачальники этот приказ выполнять не стали - сочли его категорически преступным и противонациональным. Для российской армии начала 19 века подобных проблем не существовало - под началом Барклая войско исправно жгло собственные села и города, и ни один мемуарист не нашел в этом ничего ужасного или постыдного; все исходили из того, что это было проявлением, как выражался сам император, «усердия народа к великодушным жертвам», как-то забывая, что жертвы действительно нес народ, а вот усердие на сей счет за него проявляло начальство. Ни до правительства, ни до историков не дошло по этому поводу никаких протестов и никаких проявлений саботажа - за одним-единственным исключением. Исключением этим был Михайло Илларионович.
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #6 В: 06/14/04 в 19:13:17 » |
Цитировать » Править
|
(2) 17 августа Кутузов прибыл к отступающей армии в Царево-Займище и вступил в командование ей. После этого со стратегией «выжженной земли» начались какие-то странности. Накануне появления Кутузова армия, отступая, полностью выжгла Дорогобуж и Вязьму, и, насколько могла, их округу. Первый же город, пройденный армией после Царева-Займища - Гжатск - был сожжен только частично. Подожжена, как упоминает Коленкур, была только та часть города, в которую французы должны были войти первой - иными словами, армия лишь прикрывала огнем свое отступление. Сожжены были и мосты. «Тыльная» оконечность города, в том числе госпиталь, расположенный у выхода из него, не были сожжены; «дома на той улице, где остановился император (Наполеон) и на улицах, расположенных по другую сторону реки, которые не были подожжены, были переполнены продовольствием всякого рода; там оказалась прекрасная мука, много яиц и масла, которых мы давно уже были лишены», - добавляет Коленкур.
Итак, в Гжатске стратегия «выжженной земли» в привычном виде уже не применялась. Армия жгла только то, сожжение чего имело непосредственное военное значение: головные кварталы города и мосты - чтобы замедлить движение неприятеля. Лишать неприятеля ночлегов и запасов ценой уничтожения остального города здесь не стали. То, что это было резкой переменой, дополнительно явствует из слов Коленкура о привычных лишениях французов, неожиданно прервавшихся в Гжатске. Заметим, что времени для полного сожжения города у отступающих войск было более чем достаточно.
После Гжатска сожжения, по-видимому, прекратились полностью или почти полностью. По воспоминаниям французских офицеров (Ложье, Лабом), опустошению подверглась только небольшая зона, непосредственно лежащая перед бородинской позицией, где русская армия остановилась, чтобы дать бой: «русские, намереваясь остановить нас перед этой позицией, ужасающим образом опустошили равнину, на которой мы должны были расположиться», - пишет Лабом. Здесь деревни были разметаны (частично и сожжены, но лишь в очень незначительной части), деревья вырублены, зеленая рожь скошена, запасы сена и соломы сожжены, жители выведены. Здесь русские готовили непосредственный плацдарм для генерального сражения так, чтобы неприятель стоянкой перед ним был наиболее ослаблен; это не имеет ничего общего со стратегией «выжженной земли» как таковой, тем более, что частично разметанный дом неизмеримо легче восстановить, чем сожженный, а при опустошении и эвакуации незначительной компактной зоны жители (выведенные в соседнюю и обширную неразоренную округу) и в помине не испытывают таких бед, как при полном разорении всей полосы отступления.
После Бородина армия вообще ничего не сжигала и не опустошала на пути своего отступления. Коленкур сообщает, что Можайск (занятый французами 28 августа) вообще «не был подожжен»*, и в нем не предпринималось разрушений, так что «император надеялся, что русские отказались от своей системы поджигательства и разрушения. Он тотчас же усмотрел в этом доброе предзнаменование для грядущих событий»! Таким образом, перемену системы войны заметили и французы. Деревни в округе Можайска, по данным того же Коленкура, не разрушались и не опустошались, так что французские войска добывали там хлеб и скот.
[*Некоторые здания в Можайске при вступлении французов были в огне, как вспоминает главный хирург армии Наполеона Ларрей; на фоне показания Коленкура это означает, что какие-то здания загорелись от перестрелки либо служили войсковыми складами и магазинами].
Ту же картину французы встречали до самой Москвы. По воспоминаниям Лабома «во Вруинкове... царило изобилие» (а Вруинково лежало на главном маршруте движения Наполеона, и там предполагали разместить его главную квартиру), Руза и округа достались французам совершенно нетронутыми и богатыми - и были ими разграблены. По подробному сообщению того же Лабома, при вести об этом разграблении население лежащих на пути из Можайска в Москву деревень обратилось в бегство, и некоторые («многие») сами сжигали свои дома, а из ближайших к Москве деревень население выводили их помещики («магнаты, наши заклятые враги»), причем по их приказу и их усилиями здесь «и дома, и усадьбы были разрушены и опустошены, мебель переломана, провизия расхищена». Впрочем, многие деревни остались нетронуты. В Малой Вяземе (занята французами 31 августа) сохранился в целости даже «красивый дворец», в котором остановился Наполеон.
Итак, после Царева-Займища - Бородина армия полностью оставила стратегию «выжженной земли», и это четко отметил сам Наполеон. Сожжения домов в населенных пунктах прекратились вовсе, а спорадическое запустение деревень было делом самих их жителей и землевладельцев, предпринятым по их собственной инициативе, а не следствием распоряжений военного начальства.
Зная предыдущий послужной список русской армии по этой части, в том числе примеры Дорогобужа и Вязьмы, все это можно считать только принципиальной переменой системы ведения войны, и приписывать эту перемену, учитывая хронологию событий, остается исключительно Кутузову. По своему обыкновению, он не вымолвил и не написал на эту тему ни слова, которое дошло бы до потомства; он просто нарушил предначертания, данные армии Александром и категорически прекратил выполнение стратегии выжженной земли. И армия, которая без всяких колебаний сжигала собственную страну, получив на это предписание начальства, так же легко перестала это делать по новому предписанию.
При оставлении Москвы дело вышло еще яснее. Утром 2 сентября, при оставлении Москвы, Кутузов и Ростопчин, независимо друг от друга и без ведома друг друга, отдали приказы, каждый - своим подчиненным: Кутузов - войскам, а Ростопчин - полиции. Кутузов приказал сжечь военные склады с продовольствием, фуражом и той частью боеприпасов, которую невозможно было иначе привести в негодность или взять с собой - и ничего более. Чтобы французы не могли потушить пожаров и сберечь для себя склады, он предписал своей властью, «помимо Ростопчина», обер-полицмейстеру Москвы Ивашкину вывезти из города «огнегасительный снаряд».
Ростопчин тоже распорядился вывезти все специальные противопожарные части и средства (более 2100 пожарников при 96 насосах) и отдал приказ полицейским и их агентах о поджогах; но он велел сжечь весь город.
Оба приказания были исполнены теми, кто их получил. Уже утром, при входе французов в город, в центре города несколько столбов дыма обозначили сожжения магазинов людьми Кутузова; вечером и в ночь со 2 на 3 сентября, а также в течение 3 сентября загорелся почти весь город трудами агентов Ростопчина. Того же 3 сентября люди, присланные из армии, сожгли Москворецкий мост и те казенные склады хлеба и боеприпасов, которые не успели сжечь днем ранее.
Картина совершенно ясна: Кутузов, как и ранее, осуществил обычные меры при оставлении города неприятелю, не посягая на жилища и запасы обывателей и пренебрегая тем, что враг использует эти запасы и жилища; Ростопчин же провел своей властью классическую стратегию «выжженной земли», применявшуюся с начала войны. После занятия Москвы французами известия о том, насколько Кутузов и Ростопчин были в этом вопросе сознательными антагонистами, передавались совершенно открыто и дошли даже до самих французов. По свидетельству Коленкура, «некоторые донесения утверждали, что накануне эвакуации между Кутузовым и Ростопчиным состоялось совещание, во время которого Ростопчин предлагал разрушить город, но Кутузов этому воспротивился; он с таким негодованием отверг это предложение губернатора и другие меры, которые тот хотел принять, что собеседники расстались весьма недружелюбно».
Тут же Коленкур прибавляет: «По другим сведениям, напротив, обе эти персоны, не любившие друг друга, встретились лишь на короткий миг, и Кутузов вплоть до последнего момента оставлял как Ростопчина, так и императора Александра в неведении» (об оставлении Москвы - Коленкур подразумевает, что никакого совещания между Кутузовым и Ростопчиным тем самым быть не могло).
Что тут верно, что нет? Мы знаем, что Ростопчин получил известие от Кутузова об эвакуации Москвы в 8 вечера 1 сентября, то есть одновременно с армией (решение об эвакуации города было принято Кутузовым на знаменитом совете в Филях около пяти вечера, после часового совещания, 1 сентября; вечером 1 сентября приказ об отступлении был передан в войска, на рассвете те снялись с места из Филей и вошли в Москву), и уже в 5 часов утра 2 сентября полицейские приставы получили приказ от Ростопчина зажигать город по мере его оставления русскими. Таким образом, Ростопчин был предупрежден об эвакуации сразу после принятия решения о ней на совещании в Филях (куда его не позвали), и «другие сведения» Коленкура в этом отношении неверны. Было ли, однако, совещание, о котором утверждали «некоторые донесения»?
Кутузов переписывался с Ростопчиным до и после Бородина (уверяя его, что не сдаст Москвы). 30 августа, когда русская армия подошла к Москве, Ростопчин отправился на встречу с Кутузовым и увиделся с ним в деревне Мамоново. По словам ординарца Кутузова, князя Голицына, «после разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами ее. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Растопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как не был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину».
В действительности Ростопчин лучше соображал обстоятельства, чем думал Голицын. Того же 30-го августа утром Ростопчин вручил своему чиновнику, Глинке, для немедленного напечатания «Воззвание на Три горы», призывавшее москвичей собраться на следующий день вооруженными в ополчение на московской Трехгорке: «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».
Выпуская это воззвание, Ростопчин превосходно знал, что никакого злодея истреблять собравшиеся не будут и сознательно обманывал их. Отдавая Глинке текст для напечатания, он добавил: «У нас на Трех горах ничего не будет, но это вразумит наших крестьян, что им делать, когда неприятель займет Москву». Таким образом, 30 августа он уже отдавал себе отчет, что неприятель, вполне может статься, займет Москву без битвы, в котором могли бы принять участие ополченцы! (Об отношении к народу, который Ростопчин созывал на Три Горы, поминать особо нечего; оно было не более и не менее безответственным и мошенническим, чем отношение элиты к народу вообще).
Утром 31 августа на Трех горах, внемля этому призыву, и вправду собралось более десятка тысяч человек с ружьями, пиками, вилами и топорами. «Народ был в числе нескольких десятков тысяч, — сообщает Бестужев-Рюмин, — так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Ростопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все с горестным унынием разошлись по домам».
Утром 1 сентября Ростопчин еще раз встретился наедине с Кутузовым - на этот раз в Филях, - и тот, никоим образом не говоря этого открыто, дал ему понять, что сдаст город. Это известно из записок Ермолова и писем Ростопчина. «Сегодня утром я был у «проклятого Кутузова», — в ярости писал Ростопчин жене 1 сентября. — Эта беседа дала видеть низость, неустойчивость и трусость вождя наших военных сил». По словам Ермолова, Кутузов в этот раз «долго очень объяснялся» с Ростопчиным, и сразу после этого объяснения Ростопчин побеседовал с Ермоловым, «не скрыл от него подозрения, что Кутузов далек от желание дать сражение» в защиту Москвы и предупредил Ермолова, что если армия оставит Москву без боя, то - «вслед за собою увидите ее пылающею». Ясно, что если уж он прямо предупредил об этом Ермолова, то тем более сказал то же самое Кутузову в только что имевшем место разговоре. А из письма жене мы видим, что расстался с Кутузовым после этого разговора Ростопчин (по контрасту с «восхищением» и «восторгом» 30 августа) в полном бешенстве!
Вот это, стало быть и есть та самая встреча Кутузова с Ростопчиным, на которой обсуждалось сожжение Москвы, и после которой «собеседники расстались весьма недружелюбно» по «некоторым донесениям», упомянутым у Коленкура. Ростопчин сказал, что Москву в случае сдачи ожидает сожжение, и тут, в первый и последний раз, Кутузов прямо, ясно и ожесточенно - «с негодованием», по выражению Коленкура - высказался против стратегии выжженной земли - поскольку только сейчас это могло на что-то повлиять (просто запрещать что-то Ростопчину, в отличие от своих войск, Кутузов никакого права и никакой возможности не имел). Ростопчин его не послушал; ничего поправить было нельзя. Впоследствии, когда от этого уже ничего не менялось, Кутузов отзывался Лористону о сожжении Москвы самими русскими с похвалой, как о великом патриотическом подвиге; правда, при этом он представил это как сугубое дело рук самих жителей, а не агентов московского начальства («Я хорошо знаю, что это сделали русские; проникнутые любовью к родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе»). Лгал Кутузов, если это находил в этом пользу дела, всегда совершенно свободно.
Есть и еще одна замечательная деталь: Кутузов до последнего оттягивал открытое признание того, что сдаст Москву - по-видимому, в значительной степени для того, чтобы предотвратить, насколько он вообще мог это сделать, ее сожжение московской властью. Во всяком случае, так можно думать, судя по письмам, которые Ростопчин писал осенью 1812 года. В это время он отрицал, что сжег Москву (официально, в целях пропаганды, империя немедленно объявила, что это сделали французы, и Ростопчин всячески открещивался от того, что это он организовал сожжение города) - но одновременно ставил себе в заслугу то, что он это сожжение замышлял, а Кутузову ставил в вину то, что тот якобы не дал ему это сожжение осуществить*! 13 сентября и 13 октября Ростопчин писал: «Приказание князя Кутузова везти на Калужскую дорогу провиант было отдано 29 августа. Это доказывает, что он тогда уже хотел оставить Москву. Я в отчаянии, что он скрывал от меня свое намерение, потому что я, не быв в состоянии удерживать города, зажег бы его и лишил Бонапарта славы взять Москву, ограбить ее и потом предать пламени. Я отнял бы у французов и плод их похода и пепел столицы. Я заставил бы их думать, что они лишились великих сокровищ и тем доказал бы им с каким народом они имеют дело»; «До 30 августа князь Кутузов писал мне, что он будет сражаться. 1 сентября, когда я с ним виделся, он то же самое мне говорил, повторяя: «И в улицах я буду драться» /судя по непосредственной реакции Ростопчина на этот разговор 1 сентября, он и этим уверениям не поверил, либо они были не столь красноречивы/. Я оставил его в час пополудни. В 8 часов он прислал мне известное письмо, требуя полицейских офицеров для препровождения армии из города, оставляемого им как он говорил, с крайним прискорбием. Если бы он мне сказал это два дня прежде /то есть 30 августа! - А.Н./, то я зажег бы город, отправивши из него жителей». (Александру Ростопчин писал откровеннее и яснее: «Я спас империю»; чем он ее спас, он не указывал, но это было ясно и так - из всех деяний Ростопчина, реальных и подозреваемых, влиять на судьбы империи могло только сожжение Москвы. Впрочем, стратегия «выжженной земли» с полной ясностью декларируется и в письмах от 13 сент. и окт.).
На деле Ростопчин именно что зажег город без всякого «бы»; говоря, что он бы и хотел это сделать, да Кутузов ему помешал, он, разумеется, лжет. Но вот само то, что Кутузов в этих письмах подчеркнуто изображен как главная _препона_ его планам сожжения Москвы, причем особую помеху этим планам со стороны Кутузова Ростопчин усматривает в том, что тот до последнего тянул с окончательным объявлением о сдаче города (оно и понятно: жечь Москву «на всякий случай», без стопроцентной уверенности в том, что ее сдадут, было совершенно невозможно) - эти два указания Ростопчина полностью согласуются со всем, что мы знаем о поведении Кутузова из других источников, идут от души и должны отвечать истине (как и его заявления о горячем своем намерении сжечь Москву - тут-то он совершенно правдив, он просто не может признаться, что он и в самом деле выполнил это намерение).
*Ту же квазишизофреническую раздвоенность наблюдаем и в императорских официальных актах. В правительственном сообщении от 17 октября 1812 г. ответственность за пожар целиком возлагалась на армию Наполеона, а поджог был назван делом «поврежденного умом». В императорском рескрипте от 14 ноября виновниками пожара также назывались французы, именуемые «презренными поджигателями». Одновременно в рескрипте Ростопчину от 11 ноября Александр писал: «Граф Федор Васильевич! Обращая печальный взор наш на пострадавшую от рук злобного неприятеля Москву, с крайним сожалением помышляем Мы об участи многих потерпевших и разоренных жителей ее. Богу так угодно было! (...) И так, хотя великолепнейшую столицу нашу пожрал несытый огонь, но (...) в нем сгорело чудовищное намерение всесветного обладания, приключившее толико бедствий всему роду человеческому и приготовлявшее столько же зол предбудущим родам. Россия вредом своим купила свое спокойствие и славу быть спасительницей Европы. Толь знаменитый и достойный храброго народа подвиг исцелит и не даст ей ран своих чувствовать».
Итак, сожжение Москвы в этом рекрипте разом и дело рук злобного неприятеля, и подвиг русского народа, которым он покупает свое спокойствие и спасение Европы! Как выразились бы современные московские психологи, «проговорочка по Фрейду».
Впрочем, присовокупился сюда и еще один любопытный момент. Оказывается, что о ростопчинских воззваниях и сборах едва вооруженных москвичей Кутузов хорошо помнил - и при оставлении Москвы специально позаботился о том, чтобы горожане не подставили еще где-нибудь лба под французское оружие по призыву своего патриотического начальства. 2 сентября по улицам Москвы промчались на лошадях нарочно посланные Кутузовым курьеры, которые кричали обывателям «Спасайтесь!» и предупреждали их о необходимости эвакуации. Эта совершенно беспрецедентная для русской истории акция срывала, насколько могла, любые возможные планы московских властей ознаменовать «чести ради» сдачу Москвы какой-нибудь самостоятельной патриотической гекатомбой со стороны ее жителей (таких планов после всех афишек и воззваний от Ростопчина очень можно было ожидать, и действительно, он их как будто имел, судя по глухому намеку насчет того, что, вооружившись и собравшись на Трех Горах, крестьяне будут знать, что им делать с этим оружием, когда неприятель займет Москву).
В последний раз Кутузов встретился с Ростопчиным в самый день эвакуации города, 2 сентября, на мосту через Яузу (по которому шла эвакуация). Встреча была случайной - об оставлении города Кутузов Ростопчина уже известил, видеть его и слышать его заслуженные упреки (за неожиданную сдачу города без боя после всех громогласных и конфиденциальных уверений в том, что Москва не будет оставлена без нового сражения) не хотел. По словам присутствовавшего кутузовского ординарца, все того же Голицына, встреча была сухой; Ростопчин начинал говорить, Кутузов не отвечал и приказал скорее очистить мост для прохождения войск. Это и была та «встреча на короткий миг», о которой говорили «другие сведения» Коленкура.
После оставления города Ростопчин более двух недель пребывал при главной квартире Кутузова, но отказывался его принять. Тогда Ростопчин отправил Кутузову преядовитое письмо и отбыл через Ярославль в Петербург.
***
Итак, Кутузов - один из всех русских военачальников - решительно (и при этом совершенно молчаливо) воспротивился стратегии «выжженной земли» и пресек ее, как только получил в руки власть над армией, вопреки предначертаниям и ожиданиям Александра и утвердившейся в русской армии всеобщей практике. Он пытался, насколько мог, правдами и неправдами помешать тому единственному применению этой стратегии, которое был не властен запретить силой - сожжение Москвы Ростопчиным, и - редкий для него случай - выступил против этого сожжения в беседе с Ростопчиным с таким ожесточением, что сведения о ней дошли до французов, а отношения Кутузова с Ростопчиным навсегда превратились в полную вражду. Все это в достаточной мере делает Михайлу Илларионовича существом вполне уникальным среди российских военачальников и побуждает поближе присмотреться к нему, выходя за рамки обоих классических его восприятий - «слуги отечеству, отца солдатам», как о нем думали апологеты (Барклай и Багратион, как и их офицеры, соответствовали этой характеристике не в меньшей степени, но их в стратегии «выжженной земли» ничего не смущало - для них это был подвиг патриотизма), и расслабленного хитрого старика-куртизана, пуще всего на свете боящегося лишних движений и риска, как о нем думали недоброжелатели (к числу которых к концу 12-го года принадлежали, помимо императора, чуть ли не все наиболее знаменитые русские военачальники - до того их ошеломило поведение Михайлы Илларионовича в 12-м году от Москвы до Березины).
В заключение стоит сразу упомянуть, что Михайло Илларионович вовсе не был святочным дедушкой ни в каком отношении – в том числе и в отношении истребления огнем собственных городов, если это требовалось непосредственно во время баталии, чтобы предотвратить поражение армии. Завершая битву при Малоярославце, когда перевес явственно обозначился у французов и русская армия должна была отступить на несколько километров, Кутузов приказал зажечь город, чтобы не дать неприятелю продвинуться через него и вовсе сбить русскую армию с позиции. В огне погибли все неспособные передвигаться раненые, русские и французы, остававшиеся лежать в Малоярославце после прошедших только что ожесточенных схваток за город. Такие вещи обычны для любой войны, будь то того времени или нашего; об этом деле даже присутствовавший при нем английский генерал-эмиссар Роберт Вильсон, злейший враг Кутузова, вынужден был написать, что «сожигание города было ужасной необходимостью».
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
Вражеские войска в ходе всех мыслимых эксцессов убили по всей стране не более нескольких сотен или тысяч гражданских
А откуда эта информация?
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #8 В: 06/15/04 в 11:41:32 » |
Цитировать » Править
|
Информация такова: мемуаристы и официальные (в том числе пропагандистские) документы обвиняют неприятелей в массовых грабежах / реквизициях, но никоим образом не в расправах с обывателями. Упоминаются – и это в русских источниках! – только единичные убийства отдельных жителей (исключая расстрелы зажигателей в Москве – но уж это случай особый, и эксцессы тут ни при чем). Будь таких убийств больше нескольких сот , тем более тысяч – такое отношение в источниках было бы невозможно. Ср.: Наполеон и его представители в разное время подчеркивали, обращаясь к Александру и русским генералам, что они ведут войну цивилизованно, и поэтому просят пресечь партизанскую войну и народные жестокости против них (так как, в отличие от армии, мужики никаких обычаев обращения с захваченными неприятелями не соблюдали, а предавали их обычно мучительной смерти). Генералы не отрицали, что французы ведут войну цивилизованно, но говорили, что с народом ничего поделать не могут и не будут даже и пытаться.
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #9 В: 06/15/04 в 11:43:37 » |
Цитировать » Править
|
(3) 16 июля 1812 года (в день, когда Наполеон, преследуя Барклая, вошел в Витебск) в присутствии императора Александра (тот 6 июля оставил армию в Полоцке и направился в Москву, куда прибыл 11-го) дворянское собрание Москвы выбирало начальника московского народного ополчения. Большинством голосов был избран находившийся в ту пору в Петербурге без всякой должности Кутузов, двумя месяцами ранее покончивший бесконечную турецкую войну Бухарестским миром. На выборах Кутузов получил 243 голоса, действующий генерал-губернатор Москвы Ростопчин - 225; 198 голосов было отдано за отставного фельдмаршала Гудовича, губернаторствовавшего в Москве до Ростопчина. Голосовавшие дворяне не могли не знать, что император не любит и не уважает Кутузова, но на их решение это не повлияло: русские баре не питали особого благоговения к своему императору и уж вовсе терпеть не могли его худородных любимцев, которых он извлекал ниоткуда, отдавая им в руки громадное влияние - всех этих Барклаев, Сперанских, Аракчеевых и Винценгероде. Крупнопоместный, столбовой, любимый Екатериной и выдвинувшийся в турецких войнах Кутузов был в их глазах живым олицетворением золотого екатерининского века, и московское сообщество Фамусовых и Тугоуховских демонстративно отдало свое доверие тому, в ком видело нечто вроде Максима Петровича с выдающимися военными заслугами.
Из Москвы Александр 22 июля прибыл в Петербург. Здесь он узнал, что еще 17 июля петербургское дворянское собрание избирало начальника народного ополчения своей, петербургской губернии. В Петербурге в момент выборов был сам Кутузов (прославившийся способностями к «работе с людьми» в таких делах и, несомненно, проявивший эти свои дипломатические способности и при подготовке к выборам), и не было царя - поэтому результат здесь был еще разительнее: петербургское дворянство избрало начальником Кутузова _единогласно_.
Итак, барство обеих столиц - то есть главная, первейшая часть всего первенствующего сословия - высказало свои пожелания и предпочтения совершенно ясно и категорически. Александр находился в перигее своего влияния и своей популярности; пренебрегать этим гласом народа - или, вернее, той части народа, которая вообще имела какой-то голос в общих делах, - он не мог. 29 июля он подписал указ о возведении Кутузова в достоинство светлейшего князя за Бухарестский мир. Цена его доброй воли при этом очевидна. Бухарестский мир был предварительно заключен 5 мая, а ратифицирован от имени султана 16 мая - двумя с половиной месяцами раньше награждения, и не вызвал у Александра никакого восторга (кроме как самим тем, что он, хорошо ли, плохо ли, но все же развязался с турецкой войной накануне столкновения с Наполеоном; при этом он считал, что Кутузов его подвел и развязался от его имени с этой войной скорее плохо, чем хорошо - не смог выколотить из турок ни границы по Серету, ни договора об антифранцузском военном союзе, которых требовал от него царь). «Кутузов не отнесся с должным вниманием к весьма важному предмету», - заметил Александр относительно всей деятельности Кутузова по части Бухарестского мира. 6 мая, на следующий день после его предварительного подписания, Кутузову был вручен заранее заготовленный на случай такого подписания рескрипт Александра, по которому Кутузова сменяли в качестве командующего Молдавской армии Чичаговым и отзывали в Петербург для включения в Государственный Совет и «награждения за все его знаменитые заслуги» - причем без нового военного или гражданского назначения; иными словами, Александр выбрасывал Кутузова из армии и из активного состава русских сановников вообще. Обещание неопределенных награждений в будущем, по прибытии в Петербург, и само-то по себе было не особенно завуалированным издевательским выговором - в противном случае награда за заключение мира была бы, разумеется, означена в самом рескрипте об этом заключении, без откладывания на потом. И действительно, никаких награждений за «знаменитые заслуги» Кутузов по прибытии в Петербург не получил. Да он их и не ожидал - смысл рескрипта, изгоняющего его из армии, как и содержащегося в нем издевательского посула, был ему совершенно ясен. Характерно, что он (при его-то царедворчестве и погоне за назначениями!) и не подумал ехать из Бухареста прямо в Петербург, как ему предписывал рескрипт. Сдав армию Чичагову и отправившись на север (12 мая), он, проезжая Украину, вовсе съехал с пути в столицу и удалился в свое имение Горошки на Волыни, где засел на неопределенный срок. Рассчитывай Кутузов хоть на какие-то награды и посты в Петербурге, он никогда бы так не поступил. Только узнав о вторжении в Россию Наполеона и понимая, что теперь его шансы получить назначение резко возрастают, он пустился в Петербург и прибыл туда 26 июня. Царь в это время находился при армии, но свое отношение к Кутузову проявил замечательно: ни в какой Государственный совет он так Кутузова и не назначил, а 15 июля, за сутки до московских выборов, он издал рескрипт об определении Кутузова командующим нарвским (еще и не существовавшим!) корпусом для защиты Петербурга. Если учесть, что реально Петербург защищали войска двинского фронта (Эссена и Витгенштейна, в общей сложности около 65 тыс. исходной численности), что резервом, предназначенным на их усиление, служил корпус Штейнгеля в Финляндии (20 тыс. чел.), и что к середине июля полностью определился тот факт, что Наполеон держит путь на Москву, а не на Петербург, выделенные же им на двинский фронт части не могут и взять Риги, не то что идти на Нарву, - если учесть все это, то назначение командовать несуществующим нарвским корпусом говорит об отношении Александра к Кутузову не меньше, чем предыдущий, весенний рескрипт царя на его имя.
Если, несмотря на все это, 29 июля Александр, с двухмесячным опозданием, наградил Кутузова за Бухарестский мир княжеским титулом, 2 августа назначил его, наконец, членом Государственного совета, а 7 августа лично объявил Кутузову о назначении его главнокомандующим над всеми русскими армиями - то только под хорошо обдуманным им впечатлением от выборов в Москве и Петербурге, а также от фактически ультимативного требования армии сменить Барклая, которое императору передали в форме лично-увещевательного письма графа Шувалова, полученного царем из армии 5 августа. Если баре Москвы и Петербурга дали понять императору, кого они желают видеть главнокомандующим, относительно мягким способом, то армейские верхи, даже через посредство шуваловского письма, изъяснялись резче: они, правда, не указывали, кого надо ставить главнокомандующим, но очень внятно говорили о том, что Барклая, выдвинутого Александром, терпеть в этом качестве больше не будут. Письмо было так красноречиво, что в тот же день, 5 августа, Александр собрал из ряда высших сановников (включая Аракчеева) чрезвычайный комитет по назначению нового главнокомандующего. Комитет единогласно предложил Кутузова. В Петербурге «вся публика кричала Кутузова послать», - писал в это время сенатор Лонгинов русскому послу в Лондоне; «Москва желает, чтобы командовал Кутузов», - сообщал императору Ростопчин (тогда Кутузову вполне симпатизировавший). Самое предложение комитета назначить Кутузова обосновывалось, в числе прочего, «доверием общим», которое необходимо нужно главнокомандующему и которым располагает Кутузов. Протокол был закончен в пол-одиннадцатого вечера после трехчасового заседания. Нет сомнения, что императору доложили об этом решении тут же, не откладывая до другого дня.
Когда Александр не ответил на это предложение немедленным согласием (внутреннее унижение, которое ему предстояло испытать при назначении Кутузова, было таково, что даже в этот момент он не нашел в себе сил таковое дать), члены комитета на следующий же день (6 августа), по выражению графа Комаровского, послали к Александру ходатаем военного министра и через него «осмелились заявить» царю, что «Россия желает назначения генерала Кутузова». Делать было нечего. 7 августа Александр пригласил командующего несуществующим и ненужным нарвским корпусом ген.-от-инф. князя Кутузова в свою резиденцию и объявил ему свое решение назначить его главнокомандующим. Здесь разыгралась замечательная сцена. Император и Кутузов хорошо знали, что друг друга они, с полной взаимностью, не уважают и не переносят. Никто из них не мог и не хотел высказать это отношение прямо: Александр - потому, что ситуация для того была не самая подходящая, Кутузов - потому, что перед ним был все же император, и оба - потому что считали для себя чуть ли не profession de foi не выражать своему неприятелю неприязнь открыто, а изводить его хитростями и обиняками. Но стили своих непрямых «подъеданий» эти люди избирали совершенно разные: император любил унизить и уколоть человека под видом изъявления милости (точь в точь как при давешних обещаниях наградить Кутузова в Петербурге за Бухарестский мир), Кутузов - при помощи трюков и вицей, которыми всю жизнь как будто заимствовался прямиком у солдата Швейка. К тому же при встрече 7 августа несомненное превосходство было на стороне Кутузова: это император против воли делал его на неопределенный срок распорядителем судеб России, а не Кутузов уступал императору. Поэтому из них двоих отвел душу на втором - в свойственной ему, но при этом совершенно прозрачной манере - именно Кутузов. Приняв назначение, он уже вышел из кабинета царя и затворил за собой дверь, как вдруг вернулся и сказал: «Mon maitre, je n’ai pas un sou d’argent» - «Хозяин, у меня деньжат ни копейки!» Александр тут же пожаловал ему 10 000 рублей. Выйдя от него вновь, на этот раз уже окончательно, Михаил Илларионович не преминул тут же задушевно рассказать это происшествие дежурному офицеру при императоре, графу Комаровскому: «Дело решено, я назначен главнокомандующим армиями, но, затворяя дверь кабинета, я вспомнил, что у меня ни полушки нет денег на дорогу. Я воротился и сказал», - тут Кутузов точно процитировал себя по-французски, - «Государь пожаловал мне 10 000 рублей».
И чудовищно фамильярное, сниженное, откровенно глумливое «мон мэтр», «хозяин», вместо «Сир», «Государь»; и сама жалоба на безденежье, при подобных обстоятельствах принесенная лично императору (нет необходимости поминать, что и деньги на дорогу у Кутузова нашлись бы свои, да и занял бы ему кто угодно); и специальное возвращение к императору ради этой жалобы; и это наипростецкое «ни копейки»; и немедленный пересказ всей этой истории дежурному офицеру при императоре - все это классический образец того швейковского шутовства, которым Кутузов умел, ни разу не выходя из образа то простодушной до глупости наивности, то простодушной (опять-таки, до глупости) страсти к деньгам и чинам (нигде не упускающей своего), разом глумиться над масками русского социального порядка, взрывать и высмеивать изнутри любую квазивозвышенную ситуацию, выворачивать ее наизнанку, одной-единственной репликой снижая ее и руша ее пафос - и, одновременно, добывать при случае те самые чины и деньги (нежданно выпавшие десять тысяч Кутузову и вправду были вовсе не лишними). Что происходит на самом деле? Лживому, безответственному, безмерно самовлюбленному и очень недоброму человеку с душевным состоянием, граничащим с манией величия, выкрутили руки, и ему пришлось в унижении и страхе переступить временно через свою мелочность, мстительность и обиды, которые, вообще говоря, при возможности безнаказанно им следовать делались для него законом. Но что происходит по видимости, какую роль играют Александр и члены комитета? Император, целиком на высоте своего положения, в страшный час России, внемля голосу нации, вверяет ее судьбу старейшему из своих заслуженных генералов - и вот этот генерал немедленно обращается к нему с простецки-приземленной просьбой о деньгах на дорогу, да еще в таких выражениях, в каких разве что слуга, посланный в отъезд барином, не внушающим ему ни страха, ни почтения, будет спрашивать у этого барина деньжат на прогоны. Ярче выразить свое отношение и к Александру, и к благоговению перед царями (или историей, или роком, или вообще чем бы то ни было), и к общероссийской привычке драпировать довольно простую реальность в пафосно-византийские ложноклассические формы, и вообще ко всему «трансценденталистскому», «возвышенному», «благоговейному» для Кутузова было бы невозможно. Этот способ утверждения своего, так сказать, «цинического материализма» перед лицом официально устремляющего взоры к горнему социального порядка посредством систематического гаерства, скрытого под маской наивности, но от того не хуже убивающего «высокий» пафос, в 20 веке прочно связали с именем полувымышленного Швейка, превратившегося в архетип такого поведения вообще. На деле этот способ успешно применялся людьми вполне реальными и знаменитыми подобными применениями, в частности, Крыловым и Кутузовым (характерно, что эти двое, не зная друг друга лично, испытывали друг к другу на расстоянии большую симпатию, обнаружившуюся как-то в истории с басней о Волке и Ловчем). Люди, перед которыми Кутузов или Крылов таким манером выставляли насмех порядки мира с его устоями, чинами и могуществами, за редкими исключениями предпочитали думать (как и в случае с официально признанным идиотизмом Швейка), что сталкиваются с забавно-неприкровенными человеческими слабостями, а не со злоупорным, сознательно-ироническим глумлением над основами.
Примечательно, что сценки вроде той, что имела место 7 августа, Кутузов с Александром разыгрывал не единожды. Еще около начала 1802 года, исполняя должность военного губернатора Петербурга, Кутузов как-то вышел из царского кабинета, утирая слезы. На расспросы, с которыми кинулись к нему ожидавшие снаружи, он ответил: «Плакали оба, но кто кого обманул, не знаю». Это шутовская и в то же время невероятная по дерзости реплика построена по тому же принципу прилюдного убийства «высокого» пафоса (и дискредитации всей той культурной парадигмы, в рамках которой могло представляться возможным и умилительным, чтобы император и его генерал искренне плакали на груди друг у друга, обнажая этим свои возвышенные чувства), что и сценка 7 августа 1812.
А в декабре 1812, в Вильно, Кутузов, которого Александр тогда увенчал всеми мыслимыми почестями и одновременно полностью отстранил от всякого фактического командования, сыграл следующую шутку. Александр по приезде в Вильно 11 декабря, в числе прочего, пожаловал ему золотую шпагу, украшенную крупными алмазами и изумрудной гирляндой, выполненной в виде лаврового венца. Шпага стоила двадцать тысяч рублей. На следующий день, 12-го, Кутузов давал бал в честь императора, и тот почтил бал своим присутствием; при входе Александра во дворец Кутузов оказал ему самый льстивый и парадный прием, повергнув к его стопам вражеские штандарты - причем император явственно произнес: «Старый комедиант!» После чего, посреди этого самого бала, на котором, чаруя сердца, присутствовал Александр, Кутузов велел принести подаренную давеча шпагу и показывал ее своим офицерам и гостям, ходя с ней от одного к другому и приговаривая: «А каменья маловаты, могли бы, право, быть и покрупнее», поскупился государь, - и уверял, что заметит это самому императору. Царь уехал с бала намного ранее его окончания.
Это шутовство построено совершенно по той же схеме, что и августовское. Вновь Кутузов нарочито выставляет себя существом, настолько всецело поглощенным наивно-неприкрытой страстью к деньгам, что даже в такой ситуации, когда царь жалует ему в знак чести драгоценное оружие, ценит в нем только денежную стоимость камней, желает получить их побольше, и настолько позорно-примитивен, что даже не понимает необходимости скрывать такую реакцию и искренне делится ей (гостям, перед которыми гаерствует Кутузов, здесь им отведено то же место, что графу Комаровскому 7 августа). На деле, конечно, это прилюдное издевательство над царским даром и самим царем.
Уезжая с бала, Александр обнялся и поцеловался с Кутузовым, у которого как будто при сем случае вырвалось из глубины души: «Ангел!» Той же ночью император писал в Петербург: «У нас все хорошо, но насколько трудно выжить отсюда фельдмаршала, что весьма необходимо».
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #10 В: 06/15/04 в 11:46:48 » |
Цитировать » Править
|
(4) Когда Александр возводил в августе Кутузова в главнокомандующие, ни от себя, ни от находившихся рядом людей он не скрывал того, почему это делает. 7 августа, сразу после ухода Кутузова, осчастливленного десятью тысячами на дорогу, император сказал тому же Комаровскому: «Не я, не я, а публика хотела его назначения, я его назначил. Что касается меня, то я умываю руки». Своей любимой сестре вел. кн. Екатерине Павловне, с которой он когда-то находился в полуплатонической, полуинцестуальной связи, и которой одной готов был давать хотя бы номинально-искренний отчет в своих поступках, Александр написал: «В Петербурге я нашел, что все умы настроены в пользу назначения главнокомандующим старика Кутузова. Это был общий крик. То, что я знаю об этом человеке, заставляло меня сперва отвращаться от этого, но когда письмом 5 августа Ростопчин меня известил, что вся Москва желает, чтобы Кутузов командовал, ... я не мог поступить иначе, как сдаться на общее желание, и я назначил Кутузова. Я и теперь думаю, что при обстоятельствах, в которых мы находились, я не мог поступить иначе...»
Что именно так отвращало Александра в Кутузове, понять нетрудно. Де Местр пишет об этом, давая своего рода сводку: Александр «ставил ему /Кутузову/ в вину, по крайней мере в своих глазах, двуличие, себялюбие, развратную жизнь и пр.» Каждое звено этой сводки нуждается в особом комментарии.
Как уже говорилось, с ранней юности Александр привык ощущать себя непонятым возвышенным героем, «нотр-анж» («нашим ангелом»), безнадежно одиноким среди низменных обычных людей и чуждым окружающему его примитивному сброду низкопоклонников и искателей, не способных оценить его прекрасные чувства и высокие устремления. Это ощущение было необходимо ему, как наркотик, и жажда его испытывать вновь и вновь и как можно острее направляла его действия всю жизнь так же властно, как жажда наркотического опьянения гонит наркомана. Можно сказать, что все его правление было подчинено цели пресуществления известного анекдота: «Все в нечистотах, посередине я весь в белом» - и ради этого он готов был жертвовать (и жертвовал) сотнями тысяч человек. Иногда это отношение прорывалось наружу: «Я не верю никому; я верю лишь в то, что все люди - мерзавцы». В Зимнем, прилюдно, «говоря о русских вообще, он сказал, что каждый из них либо мошенник, либо дурак».
Из всех качеств людей именно гедонизм и искательство – особенно неприкрытые гедонизм и искательство - закономерно становились при этом главной точкой концентрации отвращения и презрения императора к «человеческому, слишком человеческому» (тем более, что тут сама жизнь шла ему навстречу: искательство и куртизанство екатерининских времен, так памятно осмеянное Грибоедовым, было и само по себе настолько неприглядно, и сопряжено с таким растленным воровством и преступлениями перед государством и народом, что делать его главным пунктом сосредоточения и оправдания своего презрения к людям Александру сам бог велел). Об этом свойстве императора знали многие: на его вопрос одному из военных, почему тот никогда не просит о пособиях или пожалованиях, этот военный отвечал, что ему, как и всем, известно: император легко дает просимое тем, кто его просит о чем-либо, но мало уважает просящих, - ему же важнее сохранить за собой уважение императора, чем приобрести те или иные блага. Одна из главных причин невероятного доверия, которое Александр питал к Аракчееву, заключалась в том, что он был способен на штуки вроде категорического отклонения уже пожалованного ему императорским рескриптом ордена Андрея Первозванного (7.09.1809) или добровольного категорического ухода в отставку с поста военного министра (декабрь 1809) - и решительно никогда ни о чем для себя не просил.
Между тем Кутузов был как раз куртизаном и искателем, знаменитым этим на пол-России. Правда, это было для него не проявлением душевных качеств или свойств характера, а сознательной тактикой и стратегией, выбранной во вполне зрелом возрасте и неуклонно проводимой в жизнь с этих пор. Ни преклонения, ни пресмыкательства перед вышестоящими Кутузов в душе никогда не имел, но с некоторого момента усердно имитировал такое пресмыкательство, если мог этим получить от вышестоящих то, чего ему было нужно - одновременно смеясь в душе над этими самыми вышестоящими за то, что они готовы награждать такие ласкательства. В этом отношении он вовсе не походил на Максима Петровича из «Горя от ума»: Максиму Петровичу, конечно, не приходило бы в голову смеяться в душе над Екатериной из-за того, что она награждает его подслуживание. Он в своем пресмыкательстве перед лучезарной для него императрицей был вполне целен и искренен, и истинной цены ему никогда не знал. Кутузов же походил на тех комедийных слуг, что хитростью извлекают пользы и выгоды из хозяина (не вызывающего у них особенного уважения), льстя ему в лицо и смеясь над ним в душе.
Правда и то, что своими искательствами Кутузов лишь покупал вполне дозволенные блага для себя, но не обращал их в средство нападения на других. Не использовал он своих интриг и для того, чтобы избежать ответственности за какие-либо беззаконные и бесчестные дела (таковых он просто не совершал) или добиваться того, что по справедливости не могло бы ему принадлежать или принадлежало другому. Эти замечательные ограничения, которыми Кутузов принципиально обставлял собственное куртизанство и ласкательство, не бросались в глаза современникам, но были замечены позднейшими историками: в коллективном сводном труде о войне 12-го года - семитомнике «Отечественная война и русское общество» (1911-1912 гг.) о названной стороне поступков Кутузова не без некоторого удивления говорится: «Всегда себе на уме, с хитрецой истого великорусса, Кутузов привык в своих поступках больше действовать ухваткой и руководиться вдумчивым расчетом, нежели действовать на пролом и рисковать; только это его вечное «себе на уме» не было хитрецой мелкого человека, вытекающей из известной трусости: Кутузов был сам по себе слишком умен и крупен, слишком хорошо знал себе цену, чтобы быть боязливым и трусливым в сношениях с людьми, но люди были для него только средством в достижении поставленных им себе целей личного благополучия и возвышения, поэтому он не стеснялся быть как бы двуличным, когда ему это было нужно, хотя в этой своей всегдашней готовности схитрить он все же никогда не переступал той границы, когда известного рода хитрость может привести человека к поступкам мелким и безнравственным. Он был просто типичный человек XVIII века, который с легкой иронией и насмешкой скользил над общими вопросами морали, не очень задумываясь слукавить и обмануть, когда это ему было полезно и выгодно, наблюдая только одно, чтобы эта готовность поступить не совсем согласно с правилами морали никогда не нарушала то «благородство», которое истый человек XVIII века считал основой житейской порядочности. Исключительный ум спасал Кутузова от поступков рискованных, могущих, как говорили в XVIII веке, «ошельмовать» человека. Доверившись Кутузову, на него можно было положиться; сделавшись его врагом, от него надо было ждать борьбы, в которой он допускал все приемы — как терпимые, так и нетерпимые... моралью» (проф. С.А.Князьков).
Здесь очень точно противопоставлены некоторая «мораль», которую Кутузов спокойно нарушал, и «житейская порядочность» и «благородство», которые были для него неприкосновенны. Ниже мы еще подробно разберем, что это была за «мораль» и чем она отличалась от этой «житейской порядочности»; кратко, предвосхищая события, скажем так: первая была основана на уважении к своему обществу, его духу и установлениям, вторая - на отсутствии такого уважения (сознательном или бессознательном) при сохранении нормального человеческого отношения к людям как _отдельным живым существам_. Кутузов, как увидим, общество - ту самую «публику», дворянские верхи, среди которых он был так популярен, - не уважал нисколько и совершенно сознательно; поэтому он и не видел ничего бесчестящего для себя в том, чтобы хитрить с этим обществом, как не видел ничего позорного для себя штандартенфюрер фон Штирлиц в том, что он систематически обманывал своих сослуживцев. Нравственная ценность хитростей, применяемых к кругу лиц, который ты как сообщество не уважаешь (а, значит, для тебя не обязательны и правила открытого и исполненного достоинства поведения в обществе - эти правила имеют силу только при обращении с такими людьми и установлениями, которые, по-твоему, заслуживают от тебя уважения), определяется только ценой, которую за твои хитрости заплатят другие люди (в сочетании с тем, за что и почему они эту цену заплатят), а не неблаговидностью самого факта хитрости; а вот тут-то Кутузов - сам себе Штирлиц в собственной стране - благодаря описанным выше ограничениям, которые он себе ставил, мог почитать себя свободным от укоров совести.
Кутузов не был Максимом Петровичем или Фамусовым. Уж скорее по общему складу своего пресмыкательства он напоминал Молчалина (для которого, как мы помним из диалога с Лизой, его пресмыкательство - хорошо продуманная тактика, а вовсе не проявление того, что Пушкин называл «подлостью во всех жилках», то есть невольного искреннего преклонения перед могуществом вышестоящего), только без молчалинской неразборчивости в средствах по отношению к отдельным людям и их чувствам. Если же искать совсем уж точную и полную литературную аналогию, то придется потревожить имена мольеровских Доранта и Доримены, причем окажется, что на роль Журдена по отношению к себе Дорант-Кутузов определил не кого иного, как российскую элиту и российскую власть.
Все это, однако, скрытая суть дела, в которой Александр разбираться не хотел и не мог (ведь успех жизненной тактики Кутузова и основан был на том, что эта суть дела оставалась надежно скрытой, и власть и общество оставались в неведении, до какой степени он их не уважает. Как давно было подмечено, тот, кому льстят, не верит в искренность самих слов лести - если он не совсем уж глуп - но верит в то, что его могущество искренне считают достаточно большим, чтобы перед ним нужно было низкопоклонничать, и именно эта оценка его мощи ему приятна: он понимает, что ему лгут из подобострастия, но само подобострастие, само поклонение его силе и страх перед ней считает подлинными, вырывающимися непосредственно из души поклоняющегося. Если выяснится, что и само поклонение - лишь сознательно-швейковская тактика, а в душе поклоняющийся посмеивается над своим идолом, то его лесть вызовет контрэффект. Этого Кутузов, разумеется, никогда бы не допустил). На поверхности же был виден человек, который, к примеру, в 1794-95 гг., директорствуя шляхетским кадетским корпусом, чуть ли не ежедневно ездил на поклон к последнему екатерининскому фавориту, 27-летнему Платону Зубову (ничем, кроме постельной службы Екатерине, не прославившемуся), часами дожидался его у него в приемной, собственными руками готовил и подавал Зубову в постель по утрам горячий кофе - человек, которому его же кадеты открыто кричали вслед: «Подлец, хвост Зубова!», и к которому с той поры прилипло прозвище «кофейник». Впрочем, у Кутузова имелись основания быть благодарным фавориту: годом ранее он просил Зубова, чтобы тот выхлопотал для него у Екатерины каких-нибудь «щедрот» (то есть материальных поощрений) по случаю его «недостатка /бедности/ с многочисленной семьею» - и Зубов не подвел: Кутузов получил тогда имение в 2 тысячи душ мужского пола. Расходы на кофе тоже оказались на редкость рентабельны: в 1795 г. Екатерина пожаловала Кутузову имения еще в 3 без малого тысячи душ мужского пола; этого никогда бы не случилось, не добейся он благосклонности Зубова. В начале 19 века он усердно заботился тем, чтобы систематически писать через свою жену императорской любовнице Марии Нарышкиной, рассыпаясь в комплиментах и уверяя, что он и женскому полу поклоняется только потому, что такое чудо, как она, принадлежит к оному («если я боготворю женщин, то для того только, что она – сего пола»...).. «Собаке дворника, чтоб ласкова была...» Столичному барству, всероссийскому коллективному Фамусову все это было, разумеется, только по душе - потому именно этот коллективный Фамусов в июле 12-го года и избрал его предводительствовать земским ополчением, что московским, что петербургским.
Зато люди, которым прислуживаться было тошно, судили о Кутузове по-иному. Раевский (тот самый, герой 12-го года, «первый грудь против мечей с отважными сынами») заявлял, что Кутузов был духом «не выше ничтожества», Ермолов - что он был исполнен «низкого малодушия», Дохтуров - что он был просто «малодушен», а «русский Баярд», воплощение рыцарских доблестей дворянина, Милорадович - что Кутузов и вовсе «был человек подлого нрава» (напомню, что слово «подлый» означало тогда не готовность вероломно губить ближних, а готовность ради выгод поступаться чувством собственного достоинства - кланяться вышестоящим, хитрить, заискивать и обманывать).
После всего сказанного понятно, как и почему должен был относиться к Кутузову Александр. Император и в цитированном письме к Екатерине Павловне писал, говоря о Кутузове, о вредоносном «придворном характере этого человека», а в устных беседах именовал его «лобызалом» и «кофейником». Де Местр писал, что император «недолюбливает его /Кутузова/ из-за слишком уж большой угодливости». Это было, однако, не единственной причиной. К следующей причине мы перейдем чуть погодя, а пока скажем, в некоторый диссонанс всему сказанному, что на императора Александра кутузовское низкопоклонство почему-то не распространялось никогда. К этому монарху, при всем своем царедворчестве, он никогда не обращал ничего, кроме полупочтительных издевок в описанном выше духе; обстоятельство это позволяет взглянуть на кутузовское угодничество с несколько неожиданной стороны, подивиться его избирательности и лишний раз уяснить истинную его цену. Сдается, что Александр возмущался кофейными услугами и придворным характером Кутузова с тем большим пафосом, что на себе ему (в отличие от Екатерины, Зубова и Павла) этих кутузовских качеств испытать так и не привелось.
Люди, считающие обыденную природу человека чем-то низменным и грязным (а Александр целиком относился к их числу), поневоле ценят приличия, следование которым хоть как-то заставляет людей подниматься над этой природой или хотя бы маскировать ее, и декор, который может ее скрыть. О маниакальной любви Александра к декору и позе уже говорилось выше. Кутузов приличия нарушал совершенно открыто, и всякая сентиментальная поза в его присутствии начинала бледнеть и меркнуть - такой уж был человек, со своим гаерством и бесконечными любовницами. По меркам идейной «добродетели» - будь то в последовательно-религиозном ее понимании как благочестивого страха Божия или в ее понимании теоретиками Просвещения как гражданской нравственности по Руссо, Дидероту или Лагарпу (Александр был приверженцем как раз последнего) - Кутузов был откровенно грязен, и, что еще хуже, воинствующе грязен - свои преступления против добродетели он выставлял напоказ, как нечто, не стоящее стеснения, а то и вовсе как предмет гордости! Открытыми были его ласкательства по отношению к Зубову; не просто открытым, а демонстративно открытым был его разврат, добросовестный, но уж никак не ребяческий: многодетный старик, в многолетнем браке с почтенной женщиной, он систематически выставлял напоказ тот факт, что постоянно окружен юными любовницами, желательно несколькими сразу. Ланжерон писал о Кутузове, которого он знал с 1805 г.: «Не может существовать без того, чтобы иметь около себя трех-четырех женщин, хвастаясь этим богатством» - причем речь здесь идет о времени, когда Кутузов командовал войсками на Дунае и было ему свыше шестидесяти лет. Тогда как раз верховодила среди Кутузовских девиц 14-летняя молдавская боярыня Ганиани, увезенная Кутузовым от мужа – боярина Ганиани – с полного ведома последнего, так что согласие тут было даже не обоюдное, а тройственное. Для развлечения девочки увоз имел вид умыкания. – Как известно, к Михаилу Илларионовичу прочно прилипла кличка «старый сатир» (вариант «одноглазый сатир»); чтобы заслужить такую кличку в современном ему русском обществе, не отличавшемся, мягко говоря, особой строгостью нравов, надо было сильно постараться.
Менее всего император Александр мог бы упрекать Кутузова за само по себе нарушение супружеской верности. Он был до такой степени либертэн, что со своей женой Елизаветой, говорят, сделал письменное соглашение, по которому оба предоставляли друг другу полную свободу относительно любых связей на стороне. Елизавета, уже без всяких «говорят», этой свободой воспользовалась первая, взяв в возлюбленные кн. Адама Чарторыйского, друга Александра - с ведома самого же Александра, который вообще покровительствовал их роману. В мае 1799 года она родила от Чарторыйского дочь - официально дочь Александра; разъяренный всей этой историей Павел открыто и грубо давал понять, что это все же дочь Чарторыйского, и послал князя вон из страны, послом в Сардинию. Александр расставался с ним со слезами на глазах, и их дружба не только не прервалась, но еще больше укрепилась после всей этой истории. Александр завел себе уже по воцарении знаменитую Марию Нарышкину, и раздосадованная, при всем своем либертинаже, Елизавета писала матушке в Германию: «Прибавьте к этому, что император сам поднимает на смех тех, чье поведение благоразумно /= тех, кто хранит супружескую верность/, и говорит о них в выражениях, недопустимых в устах того, кто должен следить за состоянием нравов, без чего не может быть никакого порядка».
Но то была Нарышкина. Нежно-чувствительной любовью к Нарышкиной и квазисемейным счастьем с ней Александр в сентиментальном духе хвастался даже наполеоновскому послу Коленкуру, говоря, что рыцарски любит Нарышкину ради нее самой, ради их двух детей, а также потому, что она никогда не разговаривала с ним о делах. Почти семейная идиллия с Нарышкиной вернула ему, по его словам, полное счастье, и он заключил: «Мне жаль императора Наполеона, если он никого не любит. Это отдых после трудов». В общем, «законы осуждают...», но истинная и единственная любовь может связывать людей и поверх брачных уз - однако, во-первых, это не должно афишироваться, а во-вторых, не с несколькими же женщинами сразу! В частности, подобная любовь «на стороне» исключала доверенность и верную дружбу с женой - ибо таковые были несомненными атрибутами той возвышенной любви, которую можно испытывать лишь к одной женщине, будь то в браке или вне брака; и действительно, с императрицей у Александра не было большую часть его жизни ни доверенности, ни дружбы. В общем, здесь декор был чрезвычайно впечатляющим, и лишь где-то за кадром оставалось то, что Нарышкина была совершенно пуста, Александра не любила, имела собственных любовников, ему самому это было прекрасно известно, цену ей он в глубине души хорошо знал (и изредка даже называл вслух), а сам был в ней привлечен главным образом ее исключительным экстерьером. По крайности, здесь император мог с увлечением разыгрывать перед миром и собой массу возвышенных постановок.
Михайло Илларионович был наглядным опровержением всей возвышенности такого рода и несовместим ни с какими постановками на эту тему. Три-четыре сменные походные любовницы, которых он любил выставлять напоказ, никак не могли быть списаны на руссоистское влечение души к единственной избраннице поверх социальных условностей; природа этих связей была слишком очевидна, и, что хуже, Михайло Илларионович не только не стеснялся ее, а явно находил чем-то самоочевидно и естественно благим, и словно приглашал окружающих порадоваться на то, в какой мере он подобной благодатью наделен. Все это не мешало ему всю жизнь жить с собственной женой, Екатериной Ильиничной, душа в душу (первая их дочь, кстати, родилась за 15 месяцев до свадьбы - и ничего), иметь с ней и дружбу, и доверенность и подписываться в письмах к ней - совершенно правдиво - «верный друг Михайло» или «друг по гроб Михаил». Екатерина Ильинична была, разумеется, о всех прочих сторонах его жизни прекрасно осведомлена, тем более, что он и сам мог в качестве совершенно проходного пассажа вставить в письмо к ней, говоря о себе от лица фортуны как воплощения женственности, такие красноречивые слова (письмо от 30 октября 1812 года): «вот старик, который всегда обожал наш пол, боготворит его и сейчас... всегда любил угождать женщинам». И точно: в это самое время фельдмаршал возил с собой двух конкубин, переодетых казачками. Один из участников событий вспоминал, что Беннигсен в тарутинскую осень 1812 г. послал Александру «донос на Кутузова в том, что тот оставляет армию в бездействии и лишь предается неге, держа при себе молодую женщину в одежде казака. Беннигсен ошибался: женщин было две». Одну из них - или какую-то третью, отдельную? - видал другой русский офицер между Царевым-Займищем и Бородином, где, по его словам, с Кутузовым «ехала девка его в казацком платье». Старый ген. Кнорринг, покоритель Финляндии в 18098 г., говорил по этому поводу о Кутузове в 12-м: «Он возит с собой переодетую в казацкое платье любовницу. Румянцев возил по четыре; это – не наше дело». При всем этом Екат. Ильинична за мужа была горой, относилась к нему с великой любовью и уважением (как и он к ней, за тем исключением, что она преклонялась перед его умом, а он все-таки снисходительно считал ее, по-видимому, женщиной ума не самого дальнего) и в своей обширной корреспонденции с большим искусством превозносила Кутузова и чернила его завистников, критиков и недоброжелателей.
Да, конечно, Кнорринг не зря поминал Румянцева. Румянцеву в армию жена его прислала как-то раз подарки для его любовницы; Румянцев, растрогавшись, ходил по лагерю, рассказывал эту историю и прибавлял что-то вроде: «Эх, кабы знал я, кто у нее любовник, то и я непременно бы сей же час послал ему взамен подарки не хуже, видя такую доброту ее!» То были времена, когда Ал. Карамышев, убеждая свою воспитанную в экзальтированном благочестии жену оставить глупости, завести, коли захочет, при случае любовника, который будет ей по сердцу, и не огорчаться из-за его многочисленных похождений, объяснял ей, что они в супружестве останутся первыми друзьями навеки, а все прочее лишь «удовольствие натуральное». Михайло Илларионович всю жизнь, как видно, придерживался именно этой позиции (уже в феврале 1813 Михайловский-Данилевскпий во время бала в Калише застал его в комнате, весьма удаленной от танцевальной залы, «привязывавшим ленты у башмаков прекрасной шестнадцатилетней польки Маячевской»). Все это составляло вторую причину, по которой Александр с отвращением относился к Кутузову – тут не было ни позы, ни декора, ни сентиментализма, а было нечто настолько противоположное всему этому, что можно понять ярость императора, когда он с отвращением клеймил Кутузова тем самым присловьем, которое сам заклейменный мог бы в душе воспринять лишь как почетное звание – «старый сатир».
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #11 В: 06/15/04 в 11:50:23 » |
Цитировать » Править
|
К этому следует добавить, что император всю жизнь был образцовым трусом и испытывал по этому поводу невероятные, хорошо скрываемые комплексы, которые (как и способ их компенсации) отлично видны из того же письма к Екатерине Павловне, написавшей ему осенью 12-го года, что теперь его обвиняют уже в потере личной чести... На это Александр ответил: «Я перехожу теперь к пункту, который ближе всего до меня касается: к моей личной чести... Я не могу думать, что в вашем письме ставится вопрос о той личной храбрости, которую имеет каждый солдат и которой я не придаю никакой цены. Впрочем, если уж я должен иметь унижение останавливаться на этом предмете, я вам сказал бы, что гренадеры Малороссийского и Киевского полков могли бы удостоверить, что я умею держаться под огнем так же спокойно, как и всякий другой. Но, еще раз, я не думаю, что в вашем письме идет речь об этой /«личной»/ храбрости, и я предполагаю, что Вы хотели говорить о храбрости моральной - о единственной, которой в выдающихся положениях можно придавать какую-либо цену».
Гренадеры (речь идет о гренадерах Аустерлица) ничего подтвердить не могли, потому что император довольно быстро убежал с поля боя, выйдя из их круга наблюдения. Лица, более близкие в тот день к Александра, могли бы подтвердить разве что то, что император при Аустерлице рыдал, спасаясь бегством, от страха и чувства унижения (проигрывать или терпеть удары без внутренней истерики и слез он не умел никогда, а часто это прорывалось наружу и перед окружающими), а к вечеру того же дня разболелся на нервной почве ознобом и поносом (лейб-медик Виллье пробовал достать для излечения этих недугов глинтвейна у союзного австрийского императора, но тот спал, а его гофмаршал Ламберти наотрез отказался и будить своего государя, и выдавать без его ведома русскому царю хотя бы бутылку вина. Вино добыли в итоге у казаков). Правда, при начале бегства император кричал бегущим вместе с ним солдатам: «Стой! Я с вами! Я подвергаюсь той же опасности!» – но направления движения при том не переменял (как и его слушатели); не это ли было тем самым фактом, памятным гренадерам, на который император ссылался в письме вел. кн. Екатерине? Да – по воспоминанию лейб-гусара, охранявшего императора, бегство его в тот день кончилось тем, что Александр «слез с лошади, сел под дерево и горько плакал».
На этом для Александра личное присутствие не то что на поле битвы, а хотя бы вблизи этого поля окончилось на восемь лет (хотя войны шли без перерыва)*, а в 1813-14, появляясь по необходимости при этом поле, он благоразумно воздерживался от посещения опасных участков, хотя раза два заезжал на не особенно опасные, полностью отыгрывая при этом геройский риск и сопровождая это молодецкими высказываниями вроде «Здесь нет для меня пули». Полковник Карпов писал о наиболее прославленном личном участии императора в бою (именно, в атаке у Фэр-Шампенуаз в 1814 г.; препрославлено оно было как раз потому, что больше в этом отношении прославлять было нечего - других дел подобного рода за императором не значилось): «В числе офицеров и государь по правую сторону поскакал вперед, скача самым маленьким галопом почти на месте и осматриваясь назад, чтобы кто ни есть его удержал от сей чрезвычайной храбрости. в то же время один штаб-офицер, ехавший немного сзади его, удержал за руку, сказав: «Государь, твоя жизнь дорога и нужна». Государь поворотил скоро лошадь назад, и скорее отъехал на прежнее место, нежели вперед подавал. Вот вся храбрость, которую так прославляют».
[* Перед тем, как принять решение мириться с Наполеоном в Тильзите, Александр говорил только со своим гофмаршалом Толстым. Тот посоветовал идти на мир – по очень специфической причине. Бар. Розенкампф вспоминает об этом: «Конечно, этот ловкий царедворец посоветовал государю то, что по мнению его являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император, подобно тому, как и при Аустерлице, находился под сильным впечатлением видимой опасности; великий князь Константин Павлович _был также не из храбрых_»...]
В письме к Екатерине Павловне все, впрочем, ясно сказано и так: личная храбрость - свойство жалких, обыкновенных людей, не имеющее для Александра никакой цены; для выдающихся людей («в выдающихся положениях») имеет цену лишь «моральная храбрость», под которой в письме - что очень характерно - понимается непреклонная решимость не идти на мир, не считаясь ни с какими жертвами, в которые она обходится подданным. Когда Александр говорил: «Военные поселения будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова» - он проявлял в точности эту «моральную храбрость».
«Я не придаю никакой цены»... Уже из этого «зелен-винограда» понятно, какие чувства должен был внушать человеку с трусостью Александра и мировоззрением Александра действительный храбрец - если его не удавалось, конечно, списать по графе «дураков», людей, чья храбрость является всего-навсего частью их неразвитости и грубой заурядности «простого солдата». Кутузова по этой графе провести было никак нельзя, а между тем храбрости (именно личной, а не «моральной храбрости» по Александру) он был беспримерной и общеизвестной. В 25 лет он, по реляции своего начальства, на войне «напрашивался на все опасные случаи», в 29 получил, лично возглавляя атаку, первую рану в голову навылет (по всем канонам смертельную), в 42 (уже в чине генерала) при таких же обстоятельствах – вторую (и тоже смертельную по всем канонам), в 45 проявил не меньшую храбрость в кровавом для обеих сторон аду штурма Измаила; в 60, в битве при Аустерлице (тот самый день, который так вредно сказался на здоровье императора) действительно пытался остановить под огнем бегство в непосредственной близости к противнику, разворачивая войска и двигаясь фронтом к неприятелю, а не от него, был ранен, едва не схвачен врагом.
Какие же чувства на фоне всего сказанного должен был доставлять Александру этот человек?
Наконец – последнее по списку, но чуть ли не первое по важности. Как уже говорилось, изощренный царедворец Кутузов почему-то с самого начала проявлял дерзко-ироническое отношение к императору Александру. До сих пор никто не задавался вопросом, что же именно так злило его в государе с самого начала, что он с нарушением и собственных тактических принципов, и здравого принципа «с богатым не тянись, а с силоьным не борись», и чуть ли не попросту приличий, разыгрывал с ним шутки наподобие памятного «плакали оба...», сказанного на публику – то есть неминуемо предназначенного дойти до императора? И что сначала привлекало, а потом злило государя в Кутузове, что при изгнании Палена 18 июня 1801 г. не кто иной, как Кутузов, был назначен Александром на Паленов пост (военного губернатора Петербурга), а 20 августа 1802 г. Александр прогнал его с этого постаях (и не дал никакого другого!) под тем смехотворным предлогом, что он «весьма недоволен действиями петербургской полиции»? При этом Кутузова вообще убрали со службы в «отпуск по болезни», и назначили на новый военный пост только через три с лишним года, к осени 1805, когда потребовался опытный генерал для командования в войне против Франции (и то фактически временного – после первых битв Алексанлр собирался прибыть к театру военных действий и взять реальное командование на себя, что он и сделал). Иными словами, в 1802 г. над ним разразилась исключительно тяжкая опала. Никаким моральным нерасположением к натуре Кутузова объяснить ее невозможно – Александр считал и честил мерзавцами и подлецами множество своих сановников, но гнать их с постов не торопился (и в самом деле, что менять сановников, если мерзавцами или глупцами являются не то вообще все, не то по меньшей мере все русские?).
За что свалилась эта опала на человека, которого еще год назад Александр облек таким доверием? Неизвестно. Но, думается, если Мих. Илларионович в качестве губернатора начал шутить с императором в своем излюбленном стиле, других объяснений и не нужно. Сперанский вылетел в 1812 году с эмпиреев вовсе не потому, что «реакционное дворянство» того требовало, а потому, что императору были вручены письма Сперанского, в которых тот презрительно отзывался об Александре, высмеивая предпринятую тем инспекцию западных укреплений, причем употребил в адрес Александра каламбур «наш Вобан, наш во блан» (Вобан – знаменитый французский строитель крепостей, а «во блан» – по-французски «телок», дословно «белый бычок», «белый теленок»). В других пассажах Сперанский еще резче писал об Александре как о безответственном, тщеславном и бездельном человеке, прикладывая к нему сатирические клички, заимствованные у Вольтера. Александр, прочитав эти письма, рыдал от ярости и горя и вопил, что расстреляет Сперанского. Разумееется, это не помешало самому Александру, поуспокоившись, с прискорбием конфиденциально осведомлять разных лиц, что он был вынужден пожертвовать Сперанским общественному мнению – так все-таки выходило изящнее.
Так что если Кутузов позволял себе в адрес императора шутовство вроде описанного выше, его изгнание со службы неудивительно. А вот почему он стал так шутть? Неизвестно в квадрате, тем более, что шуточка с «плакали оба...» в воспоминаниях закрепилась за другим Кутузовым – Павлом Голенищевым-Кутузовым, также сановником и губернатором; зато от этого Павла к Михаилу Кутузову перекочевал в ряде работ существенный эпизод биографии Павла Кутузова – его участие в заговоре против Павла Первого. Михаил Кутузов в этом заговоре не участвовал и ничего о нем не знал.
Подведем итоги. Ход и причина разрыва между императором и Кутузовым в 1802 году – разрыва, который, как увидим, определил все их дальнейшие взаимоотношения, - неизвестен и едва ли когда-либо будет известен. С относительной уверенностью можно сказать, что Кутузов сам подал к этому разрывы все необходимые поводы – без веской причины Александр не гнал на все четыре стороны сановников, им же самим поставленных на такие посты, как военное губернаторство в Петербурге. А вот что такого Кутузов сделал и как это вяжется с его куртизанством – особенно в свете шутовских дерзостей, которые он щедро отпускал царю на протяжении десятка лет их взаимоотношений - это остается загадкой.
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Mogultaj
Administrator
Einer muss der Bluthund werden...
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 4173
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #12 В: 06/15/04 в 11:54:45 » |
Цитировать » Править
|
То, что имп. Александр возненавидел Кутузова уже в 1802, особенно ясно видно из того, как он обращался с Кутузовым уже накануне Аустерлица (между смещением Кутузова в 1802 и осенью 1805 между ними заведомо никаких столкновений не происходило); и именно Аустерлиц окончательно должен был скрепить эту ненависть. Тут опять начинаются странности. Сам Александр позднее говорил и писал, что Кутузов слишком мало отговаривал его (по своему куртизанству) от неудачного плана битвы, по неопытности принятого им, что поражение при Аустерлице наделал «придворный характер этого человека», что «Кутузов говорил мне, что надобно было действовать иначе, но ему следовало быть настойчивее!» Чарторыйский и Местр повторяли это вслед за Александром, говоря, что «придворная выправка» и «робость» помешали Кутузову оспорить роковую волю царя. Но уже отнюдь не вслед за Александром писал участник Аустерлица Фонвизин: «Наш главнокомандующий из человекоугодничества согласился приводить в исполнение чужие мысли, которые в душе своей не одобрял».
На поверку, однако, оказывается, что угодничества никакого Кутузов не проявлял. Да и смысла в угодничестве для него не было – в случае поражения весь одиум все равно был бы свален на него (что и случилось), и ни малейшей симпатии к нему за его действительное или вымышленное «соглашательство» царь бы не испытал (и действительно не испытал); а победа, по мнению Кутузовав, была в любом случае невозможна. Выходило, что лично для него расклад таков: будет упорно противоречить царскому намерению дать бой – царю противоречие не понравится, он либо даст бой все равно и проиграет, либо (теоретически говоря) не даст и отступит; не будет упорно противоречить – царь даст бой и проиграет. В первом случае Александр, естественно, возненавидит его за то, что он оказался умнее царя и вышел перед ним прав (предупреждал, просил, настаивал, а царь вопреки всем настояниям дал бой и расшиб себе лоб). В третьем случае на Кутузова все равно свалят весь позор поражения – почему мало отговаривал? (Что и случилось). Выходит, что лично для Кутузова (как и для армии и всей войны!) оптимальный вариант – второй, то есть вариант без соглашательства с царем. Кутузов на самом деле и пытался его проводить, пока на это были хоть какие-то шансы; а когда стало ясно, что их нет – замолчал и продолжал пытаться поправлять дело так, как мог. Все это очень легко установить, если посмотреть, что и в каких обстоятельствах он говорил и делал.
18 ноября (н.ст.) Александр со своими приближенными прибыл к армии Кутузова в Моравию и встречается с австрийским императором Францем. Сразу после этого Кутузов остается главнокомандующим русско-австрийской армии только по имени. Александр отдает приказы армии самостоятельно помимо Кутузова. Ланжерон вспоминает об этом времени: «Он (Александр) бесцеремонно обращается со старыми генералами /имеется в виду в первую очередь Кутузов/... Юнцы, окружающие императора, смеялись над Кутузовым; у него не было ни власти, ни влияния». Передвижения войск через голову Кутузова по приказу императоров направлял австрийский генерал Вейротер, который даже не ставить Кутузова в известность об этих распоряжениях. Когда Кутузов в таких обстоятельствах все же спрашивает у императора, какие будут указания по передвижению войск, Александр отвечает: «Это до Вас не касается!»
На военных советах Кутузов заявляет, что сражения сейчас давать нельзя, что надо отступать на восток, завлекая Наполеона – и «там, во глубине Галиции, я погребу кости французов». Повторяет он это неоднократно. Александр не утруждает себя спорами. Вместе с императором Францем, ни о чем Кутузова не спрашивая и ни о чем с ним не советуясь, Александр призывает все того же Вейротера, и императоры приказывают ему выработать диспозицию к сражению. С Кутузовым он при этом, опять-таки, даже консультироваться не был должен.
После того, как Вейротер выработал план, он представил его императорам, те его одобрили – и попросту послали Вейротера зачитать его генералитету, включая номинального главнокомандующего Кутузова, в качестве обязательной к исполнению диспозиции. Процедура эта была оформлена как совет под председательством Кутузова, но обсуждению подлежали только уточнения и способы осуществления диспозиции – отвергать ее совет не был уполномочен, сама диспозиция вместе с Вейротером была ему в приказном порядке спущена сверху.
Где тут брешь, в которую мог бы с успехом вклиниться Кутузов, чтобы изменить ход дела? Мнение свое и все аргументы в его пользу и против сражения он высказывал несколько раз и очень твердо. А настаивать – так каков будет эффект настояний человека, фактически отстраненного от командования, командующего, которому уже и формально его император оставил лишь место технического исполнителя чужой диспозиции, предписанной ему этим самым императором к общему осуществлению? Это даст разве что контр-эффект, а вернее – не даст никакого; так чего ради Кутузов, превентивно отстраненный от командования и унижаемый царем и его любимчиками, пойдет еще сильнее унижаться перед ними, вновь умоляя их отказаться от твердо принятого ими вопреки всем его советам плана, который императоры разработали помимо него и спустили ему в приказном порядке сверху для уяснения и исполнения? Возможно, Алексанлр послушает кого-то еще; двое из его любимчиков – Новосильцев и Чарторыйский – поддерживаали при обсуждении планов мысль Кутузова отступать в Галицию – но царь не послушал и их; - лишняя гарантия, что не послушает никого. Если и есть кто-то близкий к царю, кто еще не высказывался против идеи дать сражения и не был отвергнут с такими высказываниями, - то это гофмаршал кн. Толстой. Кутузов и идет к нему с просьбой: «Уговорите государя не давать сражения. Мы его проиграем». Толстой ответил: «Мое дело – соусы да жаркое. Война – Ваше дело!»
Значит, с пользой делать нечего. А делать вещи бесполезные и унизительные разом Кутузов не удостаивал никогда. С этого момента он переходит к обычным своим вицам. На совете (в ночь на день битвы, 2 декабря), где Вейротер докладывал свою диспозицию, он демонстративно начал храпеть и «проспал» всю Вейротерову речь, сложив руки на животе; когда Вейротер закончил, Кутузов продолжал делать вид, что спит, так что генералам пришлось его специально будить, чтобы он мог распустить совещание – без этого они не могли разойтись.Этот последний трюк Кутузов учинил, естественно, для того, чтобы его сон во все время Вейротеровой лекции уж никак и никем не остался бы не замеченным, и чтоб лишний раз продемонстрировать крепость сна, который навел на него Вейротер; в целом же он хотел поярче показать и то, как относится к Вейротеру и его плану, и то, что номинальному главнокомандующему только и остается спать на совещании – все равно от него ничего не зависит, чего и поддерждивать видимость обратного?
На рассвете Аустерлицкого дня, при построении войск, Александр в самом приподнятом настроении спрашивает Кутузова: «Ну что, как думаете, дело пойдет хорошо?» Кутузов отвечает с самой льстивой улыбкой: «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества?!» Издевка очевидна: это говорит ветеран множества войн, знаменитый победитель, человеку, никогда в жизни до сих пор даже не видавшемук войны и отклонившему всего его советы; и одновременно номинальный главнокомандующий дает ясно понять, что он не отвечает за битву и возлагает этот ответ на царя – это ведь тот «предводительствует». Александр все это прекрасно понимает и раздраженно отвечает Кутузову: «Нет, нет! Здесь Вы командуете. Я только зритель!» Кутузов, паясничая, молча кланяется – как бы в благодарность – но уже без улыбки, и тут же, за спиной удаляющегося Александра, говорит генералу Бергу (отлично зная, что это разнесется повсюду и дойдет до Александра): «Хорошенькое дельце! Я должен командовать боем, которого не хотел предпринимать, когда я даже атаковать не хочу!»
В восемь утра русско-австрийские войска начали движение по диспозиции Вейротера. Здесь Кутузов в последний раз попытался предотвратить поражение. Ключом всей позиции были Праценские высоты; по Вейротеру, их надо было очистить; по Наполеону, именно это и было бы самоубийственным шагом для союзников – он собирался, чуть только они ослабят силы, стоявшие на высотах, захватить их и сделать их базой для полного разгрома русских и австрийцев (что и случилось).
Кутузов все это хорошо понимал и попытался, вопреки диспозиции, удержать высоты за собой. Он находился при четвертой колонне наступающих войск, приостановившейся как раз на Праценских высотах. По диспозиции колонне полагалось сойти с них и двигаться дальше, оставив их оголенными от войск. Кутузов, однако, не просто остановил колонну на Праценских высотах, но еще и приказал солдатам составить ружья в козлы – то и другое было прямым саботажем планов императоров и Вейротера.
Александр немедленно явился к Кутузову на Працен и потребовал его к ответу: «Михайло Илларионович! Почему не идете вперед?!»
«Я поджидаю, чтобы все войска колонны пособрались».
«Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки!»
«Государь, потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу! Впрочем, если прикажете...»
Александр приказал, и тогда Кутузов вместе с колонной сошел с Праценских высот. Наполеон их тут же занял и, опираясь на них, разгромил союзников вчистую.
Все это - сон на совете, «Кто может сомневаться в победе под предводительством Вашего Величества», «Потому-то я и не начинаю, что мы не Царицыном лугу!» – честно говоря, нимало не похоже на угодничество и с ним вовсе несовместимо. Это все такие же уколы в адрес царя, с какими мы сталкивались на примерах 1812 года, и проведенные по той же схеме (сон Кутузова может быть объяснен, как прикрытием, леностью и старческой расслабленностью – точно так же, как наивная страсть к деньгам работает подобным прикрытием в сценах с прогонными и саблей; ген. Бергу отведена та же роль, что гр. Комаровскому и офицерам, коим показывалась сабля, в 1812 г., и лицам, ждущим аудиенции в прихожей, в сцене 1801/02, с «плакали оба»). Объявляя сестре, что Аустерлиц был вызван «придворным характером» Кутузова, Алексанлр просто валил с больной головы на здоровую.
Но угодник или не угодник, а после Аустерлица Кутузов оказывался окончательно непереносим для императора. Александр, не терпевший, чтобы с ним кто-то хоть в малой степени сравнялся явно, на глазах у всех, в лице Кутузова имел отныне человека, который, во-первых, был с самого начала прав, когда оспаривал императора, а император его не послушал и привел из-за этого великое дело к катастрофе; а во-вторых, под огнем останавливал войска и был ранен там, где император бежал вместе с войсками и страдал от озноба и поноса – и все это было известно всем. Мог ли после этого Александр спокойно видеть Кутузова и не обвинять его во всяческой низости?
Когда 7 августа 1812 г. Алексанлр расставался с Кутузовым, оба они знали друг про друга многое, но не все. Они знали, что питают друг к другу презрение и злобу (и что тот, другой, тоже это знает, и так до бесконечности). Но при этом Кутузов знал, чего ему ждать от Александра, а Александр и в страшном сне не увидел бы, чего ему на самом деле нужно было ждать от Кутузова! Император думал, что отправляет в войска пустое место, старого интригана и куртизана, слабого и неэнергичного, чтобы заткнуть на некоторое время рот «публике»; все, чего он опасался, - это того, как бы Кутузов, по слабости своей, не вступил в какие-нибудь переговоры через парламентеров с неприятелем и тем не дал ему повод усомниться в упорстве самого императора никогда не заключать мира с Наполеоном. Поэтому единственным условием, которое Александр поставил Кутузову при назначении его главнокомандующим, единственным категорическим приказом, который он ему дал – был запрет на вступление в какие бы то ни было переговоры с французами. Кутузов, разумеется, пообещал свято соблюдать этот запрет.
Чего Александр никак не мог предвидеть – это того, что Кутузов намерен крепко взять случайно доставшуюся ему власть над армией, а значит, и над Россией, в свои руки и употребить ее на то, чтобы, решая судьбу государства по своему усмотрению, нарушить все мыслимые приказы и обязательства и - против категорической воли государя и армии - своевластно добиться перемирия и мира с Наполеоном, именно что вступив с ним в переговоры, когда, по его, кутузовскому расчету, для этого настанет момент. И что проводить в жизнь это намерение, по любому официальному счету совершенно изменническое, Кутузов собирается так, как только его и можно проводить – под прикрытием тайны, беспрерывной лжи всем вокруг и столь же непрерывного поставления армии и царя перед свершившимися фактами. И что затеял он эту государственную измену просто потому, что своим умом нашел войну с Наполеоном и в целом политику Александра совершенно ненужной и вредной стране (считая основную массу ее народонаселения, а не только элиту!) и обрекающей народ на великие ненужные жертвы ради амбиций и кармана элиты, - а когда Кутузов находит такие вещи своим умом, верность государю и воинский долг перед государством для него перестают значить что бы то ни было, так как ни государя, ни государство (как клуб элиты, каким оно и было) он нисколько не уважает, и твердо видит себя слугой и сыном страны поверх и помимо царя и элиты всюду, где эти вещи начинают явно и сильно расходиться друг с другом. Это качество Кутузова академик Тарле, за неимением более точных выражений, называл «очень глубоким чувством родины» - а там, где государство находится в состоянии пролонгированной измены своему народу, там верность народу в критических обстоятельствах закономерно может потребовать государственной измены. Ее, без всяких колебаний, и собирался совершить Кутузов.
|
|
Зарегистрирован |
Einer muss der Bluthund werden, ich scheue die Verantwortung nicht
|
|
|
Тэсса Найри
Постоянный посетитель
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 127
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #13 В: 06/15/04 в 17:11:11 » |
Цитировать » Править
|
А есть возможность сравнить применение стратегии "выжженной земли" с отказом от нее? То есть:
1. Был ли шанс победить, если бы эта стратегия не применялась совсем.
2. Чем могло обернуться для России поражение.
3. Что остается местным жителям из имущества и еды после того, как через поселение пройдет шестисоттысячная вражеская армия? Сдается мне, что у них остались бы разве что несожженные дома, а голода все равно было бы не избежать. Или как?
|
| « Изменён в : 06/15/04 в 17:11:53 пользователем: Тэсса Найри » |
Зарегистрирован |
"Что такое кролик - это зубы,
Рельс перегрызающие разом.
Где-то рельс увидит - солью, перцем - и как хряснет…
Сколько поездов сгубил, зараза". (с) Народное творчество
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
« Ответить #14 В: 06/15/04 в 17:17:30 » |
Цитировать » Править
|
Для России поражение обернулось бы потерей Польши, Литвы и Приднепровья и присоединением к континентальной блокаде. Наполеон совершенно никого не собирался завоевывать. Он хотел разбить Александра и навязать ему новый мирный договор.
По пункту 1 пусть отвечает Могултай, а по пунку 3 - там, где она не применялась, покойников было на порядки меньше (правда, эти территории и освободили быстрее).
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
|
