Автор |
Тема: Возвращение Телегона (Прочитано 13142 раз) |
|
Guest is IGNORING messages from: .
R2R
Administrator
STMS
 
Просмотреть Профиль » email
Сообщений: 5667
|
 |
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #30 В: 07/08/05 в 16:25:37 » |
Цитировать » Править
|
Ага, ждём.
Kell, оно замечательно.
|
|
 Зарегистрирован |
"Кто играет с динамитом, тот придёт домой убитым"
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #31 В: 07/12/05 в 16:18:26 » |
Цитировать » Править
|
Ну, вот еще одно из того же цикла, на этот раз - на тему "И под Тесеем берег крут..."
ПРЕДАТЕЛЬ
Спасибо тебе, Ликомед, что согласился принять меня
на этом маленьком острове. Я знаю, чего тебе стоит
приветить пришельца из ада. Никогда я не обольщался,
будто имею много друзей – я все-таки царь Афинский,
а царь может только быть счастлив, если имеет хотя бы
одного настоящего друга – а одного я имел, но он остался там.
Все остальные, когда я стучался в их двери или ждал у ворот,
смотрели полуиспуганно, полунедоуменно, и глаза наливались стеклом:
то ли они боялись, что я призрак, то ли страшились,
что я буду просить очистить меня от греха,
то ли просто не понимали, как это получилось, что афинский Тесей,
совершивший в жизни, конечно, немало предосудительного,
верный своим побратимам, обуянный гордыней
и, как и следовало ожидать, в итоге пришедший к греху –
первый раз в этой жизни нарушил свою присягу и предал свои Афины,
обрек их веселому пламени факелов Диоскуров –
и это действительно трудно понять. Им я даже не объяснял,
но тебе сегодня – попробую. И заодно – себе.
Конечно, не все. Рассказать, чем был для меня Перифой
и чем для него был я – это мне сейчас не под силу,
сейчас, когда и его я предал. Он был моим двойником,
был тем, кем стал бы и я, если бы не Афины,
если бы Минотавр был обычным чудовищем,
а не тайным оружием враждебной великой державы.
Но проклятие умирающего в сплетении Лабиринта
обрекло меня вечно служить величью родной страны,
стать царем, стать рабом своей власти – и в Перифое любил я
собственную свободу, несужденную мне.
Ты знаешь, наверняка, как умерла моя Федра,
злополучная копия той, первой, венчанной звездами:
конечно, я приказал перекрыть все каналы слухам, но это царям неподвластно –
они расползались по свету, как мохнатые змеи,
обрастая неотвратимо нескончаемыми подробностями,
словно пестрым и жестким мехом –
и теперь я знаю, что слухи обычно правдивей правды, так что оставим ее.
Я сжал зубы и вытерпел потерю жены и сына, занимаясь державой и младшими,
но когда через несколько лет чахотка свела в могилу
молодую жену Перифоя – полуженщину-полуребенка, отбитую у кентавров, -
как мог я его утешить? Он грыз свою смуглую руку
и хрипел, сплевывая кровью: «Видно, боги нас ненавидят,
если, словно кентавры, крадут у нас жен!»
Как мог я его образумить,
когда глаза его вспыхнули, как у фессалийской колдуньи,
красно-лиловым огнем, и он медленно произнес:
«Значит – мера за меру. Значит, и мы должны
похитить их дочерей и жен. Или в мире нет справедливости?»
Что мог я ему возразить? Он был почти безумен,
но никакое безумие не отменяет клятв – а мы поклялись быть вместе.
И все, что сумел я сделать – это вспомнить, что в Спарте живет
Елена, сестра Диоскуров и, говорят, дочь Зевса,
но, по крайней мере, она не была супругою богу – может быть, это выход?
Он мне не возразил, и вот мы собрались в путь,
через Аттику, через Истм, мимо гудящего Аргоса и еще беззвучных Микен.
Диоскуры нас не страшили – нет, не по кощунственной дерзости,
просто мы с Перифоем знали, что непобедимы вдвоем,
что и мы – близнецы, взращенные в разных утробах,
но так же в часы испытаний единые словом и делом –
а ведь в этом и заключается тайна побед Диоскуров.
Она танцевала у храма той богини, что чтил мой сын,
десятилетняя девочка, прекраснейшая на свете, но не нужная мне –
и способная заменить Перифою его богиню:
я догадался об этом по тому, как его рука
напряглась под моими пальцами. Девочка окончила танец
и посмотрела на нас фиалковыми глазами, длинными и безмятежными –
и в этих глазах внезапно промелькнула странная тень,
которую я, глупец, не истолковал и не понял, -
а она сама подошла и взяла меня за руку молча,
и хотя за другую руку ее так же взял Перифой,
но он почуял в ней только то, что она прекрасна, а это
еще не все. Лишь в аду он узнал, какая судьба предстоит ей на этой земле...
и я, разумеется, тоже: ты же знаешь, я не пророк, -
но когда мы шли к кораблю – два мужчины и между ними
десятилетняя девочка, кажущаяся выше обоих, -
я уже чувствовал тайну, которая в ней сокрыта, уже чувствовал рок
всей Эллады, которым беспечно играет она, словно куклой,
который мы можем сегодня отнять и сберечь от нее (так мне казалось)
Потом, под землей, я понял, чего боялся тогда,
а сейчас расскажу и тебе: это ничего не изменит, потому что ты не поверишь,
но через несколько лет – точно не знаю, сколько –
Елену снова похитят, и снова вспыхнет пожар,
но на этот раз в нем сгорят не Афины, не Спарта, не Троя,
а все наше время, друг мой. И не в человеческих силах
этому помешать, да и не в силах богов –
потому что убить эту девочку не смогут ни люди, ни боги,
ни даже то новое время, что родится на смену нашему в клубах багрового дыма.
Тогда я не знал еще этого так, как знаю сейчас, но что-то уже почуял –
и все же тогда мне казалось важнее спасти от греха Перифоя,
самой насущной задачей было отдать ему девочку, не обидев его.
Он, как всегда, угадал мои мысли, сдвинул прямые брови
и ответил непроизнесенному: «Я не могу ее взять – хотя и желал бы, ты видишь.
Но то – добыча общая, и только жребием можно решить, кому ей достаться»
(он тогда не заметил даже, как двусмысленно это «кому ей» –
все-таки фессалиец, а не афинянин. Впрочем, это неважно).
Ветер вдыхал в наш парус малиновый воздух заката,
солнце прятало щит свой за горы, чертило пурпурным лучом
дорожку к нашему борту по неторопливым волнам,
и девочка, сев на корточки, следила, как мы бросали
кости на мокрую палубу.... и улыбнулась довольно,
когда они мне присудили ее – как будто заранее знала
каждый их поворот на лету и каждый стук по доскам.
Перифой глубоко вздохнул, словно хотел собраться
с силами, чтобы отбросить свою пустую надежду (и мою, и мою!)
и сказал: «Что ж, теперь я должен найти другую – и уже знаю, кого».
Он не договорил, но я тоже понял, о ком мой двойник подумал –
о подземной царице, змеиной супруге Плутона, о новом ее похищенье –
странный способ самоубийства, не правда ли, Ликомед? Но такие они, северяне.
Когда мы сошли на берег (и теперь ее вел только я,
словно его рука уже пахла загробным тленом), я сказал: «дай мне день,
ты знаешь, что я не коснусь ее, прежде чем мы не окончим наше общее дело».
Он кивнул, и мы разошлись, не сговариваясь о сроке
и месте встречи – мы знали их одинаково хорошо.
Молчаливая девочка равнодушно смотрела, как уходил мой друг,
а потом подняла на меня извилистые глаза и спросила: «Куда мы пойдем?
Давай похищай меня дальше – мне это нравится, царь».
Я не оставил ее в Афинах – хоть именно в этом меня обвиняли, -
я отвел ее на Пелион, к Хирону. Был жаркий день,
тропа круто бежала в гору, но этот странный ребенок шагал быстрее меня,
и за долгую эту дорогу она не сказала ни слова. И я ничего не сказал.
Пещера Хирона была на самом верху горы,
мы медленно поднимались, и колкие стебли травы
хлестали по голеням ласково и почти что шутливо,
как будто заманивая, как будто дразня. И стрекот цикад
становился все тише, пока не умолк совсем в свежеющем сером воздухе.
Мимо нас пробежал олень, потом с неожиданным свистом,
как окрыленный камень, не желающий покориться незримой петле пращи,
пролетела темная птица, задев крылом по лиловым и желтым цветам.
И с каждым шагом сгущался сумрак – но не застилал глаза,
а клубился, как дым, и мне виделись в нем десятки черных триер,
девушка на алтаре, схватка бесчисленных полчищ,
черные великаны и деревянный конь выше ворот городских,
объятых беззвучным пламенем – и в смутных этих картинах,
соединяя видения, словно стержень сквозной, стояла моя Елена.
Потом рассеялся дым. Мы были перед пещерой,
а Хирон, огромный, седой и косматый, копытом сминая кустарник, нам вышел навстречу.
«Здравствуй», - сказал я ему, и он чуть кивнул головою,
глядя на девочку из-под седых бровей, как солнце из-под облаков.
«Я привел к тебе, мудрый Хирон, - начал я, чуть запинаясь, -
Елену, дочь Зевса из Спарты. Приюти ее у себя, сбереги, пока...» – я смутился
и умолк, а Хирон ничего не ответил, лишь молча смотрел на нее.
Как всякий афинянин, с детства привыкший владеть словами,
я был чуть раздражен потерею этой власти, высшей, чем власть царей,
и продолжил поспешно: «Не мне тебе объяснять,
что мне уже не вернуться оттуда, куда я уйду,
и что в этом ребенке таится еще непонятное мне –
а тебе, наверное, лучше, чем кому-либо здесь, на земле, -
проклятие нашему времени, нашей Элладе, всему,
что мы называем «нашим» – ты понимаешь меня?» Он снова молча кивнул.
«Укрой ее в этой пещере – спаси от жадного мира,
а мир – от нее; не могу объяснить тебе этого страха,
этого зыбкого ужаса, цепенящего мое тело, мои мысли, сердце и душу,
когда я заглядываю в длинные эти глаза, но ты же знаешь, о чем я –
помоги!» Он взял меня за руку и подвел к пещере – Елена
не шелохнулась, скованная его повелительным взглядом –
единственным в ее жизни, наверное, властным приказом оставаться на месте.
В пещере на куче ветвей спал шестилетний мальчик,
крепкий и светлый; волосы рассыпались по листве, брови были нахмурены,
а от тела его дышала такая же сила, как от Елены – конечно, не та же, но равная той.
«Это Ахилл, - произнес кентавр тихо, чтоб не разбудить, -
это тот, с кем твоя Елена никогда не должна увидеться,
потому что ты знаешь, Тесей, что может тогда случиться, но даже не представляешь,
какой у них должен был бы родиться сын;
даже я не могу представить, но твердо знаю: такого
нельзя допустить, потому что такого быть не должно.
Все имеет предел – так решили даже не боги,
А те, кто раньше богов. И каждый этот предел сам должен себе положить.
Когда родились эти дети, наше время себе положило предел, это неотвратимо.
Я не успею увидеть конца – хоть я и бессмертен.
Ты тоже едва ли увидишь – но раз уж пришел сегодня
и привел Елену к Ахиллу – тебе эту возможность дадут,
а дальше – воля твоя. Теперь прощай. Уходите».
И я покинул пещеру, за руку девочку взял и увел с Пелиона,
А в спину меня толкало беззвучное эхо хироновых слов.
Дальше я не имею права рассказывать так подробно,
но все-таки, раз обещал, попробую объяснить, как совершил Тесей
свое двойное предательство. Мы встретились с Перифоем
на мысе Тенар, близ ущелья, ведущего в царство Плетона –
недалеко от Спарты, и девочка была с нами. Перифой на нее не смотрел,
он уже видел ту, другую... «Послушай, Елена, -
сказал я ей, как сказал бы дочери (у меня
никогда ведь не было дочери – может быть, в этом все дело?), -
сейчас я должен уйти. Постараюсь вернуться к тебе, но, вероятно, не скоро.
Тебе со мною нельзя. Ступай домой. Это близко. Ты поняла?»
Она кивнула – и как я мог знать, что она поняла неверно?
Но и как посмел забыть ее же слова: «мне это нравится, царь»?
Просто, наверное, мне тогда было даже не до нее6
мы с Перифоем шагнули в ущелье – в ногу, как Диоскуры –
и ступили во мрак. Не могу тебе описать, что там было –
все и ничего, этого не передашь.
Бесплотные дымные птицы задевали нас по лицу,
добрые белые воды струились с белой скалы, но были нам запрещены,
невидимые колонны кружились, точно сполохи,
неразличимый свет щекотал нам потные груди, и ледяное время,
словно черной волной, омывало нам пальцы ног –
и мы шли по времени вброд, не в силах ни думать, ни чувствовать,
пока не очнулись в палатах со стенами из шумов, скопившихся за века.
Перед нами стоял Плутон; и, как ни странно, мне
показалось знакомым лицо его – не по статуям, не по снам,
иначе – и тут я вспомнил, что Хирон его брат. «Садитесь, -
промолвил бог, указав нам на каменную скамью, -
вы мои гости. Вас угостят, а когда мы окончим трапезу,
я выслушаю вашу просьбу».
И мы не смогли отказаться и опустились на камень –
и в то же мгновение нас оплели железные змеи,
холодные и могучие, как проклятия прошлого, и невидимые для глаза,
как тугие канаты, свитые из ветров – и мы не смогли подняться.
Плутон посмотрел на нас и даже не улыбнулся, наблюдая наше бессилье –
Повернулся и вышел. С тех пор я не видел его. Мы остались вдвоем
Слушать былые пророчества и будущие легенды о Тесее и Перифое,
о Великой Войне и обо всем нашем мире,
который уже подходит к последему рубежу, назначенному себе.
Потом мне сказали, что я там пробыл семь лет,
Мне приходится верить на слово – там ведь не такое время.
Знаешь, чего я боялся больше всего под землею? Ты это должен понять.
Мой отец Посейдон подарил мне когда-то давно,
в юности, три желания, и два из них я истратил:
первым была победа над минотавром, вторым –
о нем не стоит сейчас, это касалось сына, которого я убил.
Третье желание мне оставалось. И все эти годы во мраке
я должен был постоянно не давать себе пожелать
выйти оттуда – ведь я не мог вывести Перифоя и не мог его бросить там.
До сих пор не могу решить, пожелал или нет. Не знаю и боюсь проверять.
Перифой уверен, что – да. А раз так, то уже неважно.
И так продолжалось, пока до нас не донесся странный
запах – полузабытый запах плоти, шерсти и камня, и в гулкую нашу тюрьму
внезапно вошел Геракл – прежний, живой, могучий, усталый и добрый.
«Извини, что так долго пришлось меня ждать, - сказал он, -
ты же знаешь, я не хозяин себе. Вставай, ты свободен –
я договорился с Плутоном. Ну же, Тесей – вставай!»
И я почувствовал, что невидимые оковы исчезли, и я могу
подняться и выйти с Гераклом на эту высокую землю,
снова увидеть солнце, услышать прибой, ощутить
колючий песок под ступней и воду на языке... нет, этого не объяснить!
Но в ту же минуту пронзил меня страх, что я истратил желанье –
а истратить его я мог лишь на одного себя.
«А Перифой?» – спросил я, уже угадав ответ. Геракл покачал головою:
«Он должен остаться здесь. Это даже не воля Плутона –
это воля его жены». – «Тогда и я с ним останусь», -
сказал я и вжался плотнее в скамью – уже без оков.
Геракл не стал уговаривать – он меня понимал, и собрался уже уходить,
Но вдруг опять обернулся ко мне: «А знаешь ли ты, Тесей,
Что с твоими Афинами?» И тут мне сделалось страшно так же, как миг назад,
Потому что Афины были так же дороги мне, как и мой побратим.
«Их сожгли Диоскуры, - хмуро продолжил Геракл, -
вызволяя из плена сестру. Твой дом стерт с лица земли,
твоя мать ими продана в рабство – а сами они уже боги
и не скажут, куда. Твоя страна теперь беззащитна.
Решай сам, что ты должен: идти туда или остаться». –
«Но как это вышло? – спросил я. – Ведь Елены в Афинах не было!» –
«Была, - возразил Геракл. – Она утверждала, что ты сам отправил ее туда».
И только тогда осознал я, как она меня поняла,
что сочла своим домом, куда я послал ее. Разве мог я подумать,
что эта девочка так любила свои похищенья, что дождалась корабля
и вернулась в Афины, которые стали домом и для нее!
Разве мог я подумать? Не знаю. Не знаю, но я был должен
Подумать. Я предал свой город. Я сам сжег мои Афины,
ты понимаешь, нет, ты понимаешь меня, Ликомед?
Я был в неоплатном долгу перед своей страною –
и, погубив ее, должен теперь был ее возродить.
И я встал, и вышел с Гераклом, не обернувшись назад –
но презрительный и холодный взгляд моего побратима чувствую и сегодня.
Я вышел с Гераклом, вдохнул соленый воздух земли,
подставил лицо лучам и заплакал третий раз в жизни.
Когда я снова смог видеть, Геракл уже удалился вместе с трехглавым псом –
он был моим другом, но дело было важнее меня, и он знал, что я это пойму.
Я встал с земли и, шатаясь, пошел на север. В Афины.
Через родную Аркадию, где меня мать кормила (но и ее я предал),
через Истм, где впервые почувствовал свою силу –
в Афины, в Афины. И вот, наконец, я вернулся в Афины.
За эти шесть лет полгорода уже успели отстроить.
Было странно идти по улице, которую знаешь с детства –
и вдруг замечать, что она ведет совсем не туда, куда прежде,
или просто вдруг обрывается – и дальше одни развалины.
На меня смотрели со страхом, как на призрака. Убегали,
прятались и потом, скрываясь, глядели вслед из-за ставен –
и чем лучше они понимали, что это действительно я,
тем больше страх в их глазах вытеснялся глухою ненавистью
к предателю, к разрушителю их – главное, их! – Афин.
Я брел по разбитой дороге к Акрополю, и надо мною проклятья вились вороньем,
плотные и живые, словно в царстве Плутона.
К сыновьям меня не пустили – если честно сказать,
их глаз я боялся больше всего: их-то я предал дважды,
оставив невольно с Еленой, как Ипполита с Федрой,
и швырнув под мечи не раздумывающих спартанцев.
Вход загородила стража – и хотя я мог разметать
этих латников с копьями одной рукой, но теперь не посмел – не имел я права
руку поднять на тех, кого предал вместе со всеми.
Навстречу вышел правитель, наместник моих сыновей
(ведь им еще нет шестнадцати даже сейчас). Я знал его
как дельного человека, любящего Афины и преданного стране.
Когда-то он вместе со мною плыл на Крит, к Минотавру.
«Уходи, Тесей, - произнес он трудно и медленно, словно ворочая камни. –
Я не могу обещать тебе безопасность в Афинах,
я не могу считать, что и они в безопасности,
раз в них находится грешник против богов небесных, земных и подземных.
Один раз ты предал нас. Если в тебе осталось
Хоть сколько-то от того Тесея, которого мы так любили – уйди». Я ушел.
Я был уже не нужен ни им, ни другим, ни себе.
Я слишком много узнал там, под землей и земле меня тяжко носить.
Я обошел всю Элладу – не в поисках очищенья,
как считали мои давние гостеприимцы, замыкая свои ворота:
просто сравнивал свою память с тем, что на самом деле,
и все больше мне становилось ясно: я здесь чужой.
Только к Хирону я мог бы прийти. Он бы понял меня...
Но бессмертный Хирон уже умер.
И к тебе, Ликомед, я явился не за очищеньем и не за приютом –
Только чтобы сказать: скоро к тебе пришлют
На воспитанье подростка. Его будут звать Ахилл.
Я знаю, он станет тебе дороже, чем был бы сын,
и прошу об одном: через несколько лет вся молодежь соберется
в Спарте – просить руки той девочки, уже взрослой.
Не пускай его в Спарту, прошу тебя. Может быть, он и не захочет,
но на всякий случай – прошу. Он послушается – ведь он тоже полюбит тебя.
А сам я его не увижу. Сейчас поднимусь на скалу
и вернусь к моему отцу – не потому, что хочу избежать наказанья раскаяньем
за свое двойное предательство; не потому, что надеюсь
встретиться с Перифоем – мы не узнаем друг друга;
а потому, что я не хочу воспользоваться возможностью,
предсказанной мне Хироном, и увидеть, как кончится мир,
этот мир, наше время.
Я, Тесей, потерявший двух жен,
убивший сына, предавший друга, сгубивший свою страну,
побывавший в аду, уже ничего не боящийся больше – этого я боюсь.
Кажется, я один: все остальные – и те, кто увидит предел – его не узнают,
Не успеют и не сумеют заметить, что все изменилось.
Им повезло, они не были там, откуда пришел я,
и не знают, что это такое, когда кончается время.
А я – знаю, и кары страшнее никто не может придумать,
но она справедлива.
Прощай, Ликомед. И прости, если сможешь, а сам я себя не прощу.
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #32 В: 07/13/05 в 08:44:03 » |
Цитировать » Править
|
Совсем иное ощущение, чем от предыдущих. Там - почти современность, а здесь - дйствительно архаика.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #33 В: 07/13/05 в 08:46:54 » |
Цитировать » Править
|
Здесь удельный вес Рицоса поменьше будет... 
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #34 В: 07/13/05 в 12:33:57 » |
Цитировать » Править
|
Еще раз спасибо. Меня в свое время тоже заинтересовало, что все дороги ведут на Скирос - и что Ликомеду доверили ребенка после той истории.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
ОСТРОВ
Здравствуй, странница. Не сочти нелюбезным мое обращенье на «ты» –
я растеряла вежливость в этих серых волнах,
в этой жизни, непредсказуемой, точно заячий след,
в странных чужих судьбах и своих нелепых поступках –
произвольных – ах! если бы произвольных! – шагах
по натянутому неведомо кем канату.
Ты устала. Садись со мной рядом. Этот песчаный остров –
место отдохновения: это не я говорю,
это сказал один юноша, первый среди страдальцев,
дитя, вторично омытое материнскою кровью,
осененное тяжким пророчеством подземного своего отца.
Был ясный весенний вечер. Пахло свежей листвою,
перегноем, фиалками и, конечно, рекой –
рекой, из которой я вышла (у него – подземный отец,
у меня – подводный).
Отца тогда не было дома. Я сидела на берегу
и раскладывала по песку зелено-серую гальку,
составляя немые фигуры и не зная, что они значат.
Вдруг пролетела птица, чиркнув крылом по волне,
и вслед за нею он вышел из леса – смугло-бледный, в рваном плаще,
с всклокоченными волосами,
словно с утра, после сна или любовных ласк;
по бедру его били пустые ножны меча,
а глаза – большие и круглые – смотрели мимо меня, мимо реки –
и я почти догадалась, что они видели.
А дальше произошло что-то странное. Он добежал до берега
и рванулся вперед. Здесь глубоко, и я испугалась, но он
пронесся через поток до самого острова
и упал на песок. Я взглянула на его ноги,
исцарапанные кустарником – и, поверишь ли, только ступни
были мокрыми и лодыжки. В удивленьи я перевела
взгляд на лицо – закрыв глаза, он что-то хрипел,
но из спекшихся губ
не вылетало ни звука. Грудь, щека и колени
впечатались плотно в песок, и скрючившиеся пальцы
чертили десять бороздок – медленно, и все медленней,
пока наконец не замерли. И внезапно я испугалась,
подумала, что он мертв – хотя видела, как он дышит:
ровнее, ровнее... Потом, не подымая лица от песка, он шепнул:
«Остров отдохновения. Почему их здесь нет?
Или это – их новая хитрость?»
Я не спросила – чья. Налила ему молока,
Отвела с горячего лба грязные пряди волос и чашку к губам поднесла -
он жадно пил, и с каждым глотком дрожь его утихала,
и когда молоко иссякло, оставив лишь белый след
на черных губах, он впервые взглянул на меня.
«Кто ты? – спросил почти с удивлением. – Ты не из них».
Я кивнула. Он сел, обхватив губами колени, и глубоко вздохнул.
«Где я?» – «В гостях у меня, - ответила я. – Эта река – Ахелой,
я – его дочь, Каллироя». – «Какое красивое имя, -
медленно он произнес. – Но почему мне легко здесь? Ведь боги сказали,
что лишь на той земле я обрету покой,
которая не видала того моего греха, той пролитой мною крови».
Я не спросила – чьей, спросила только: когда?
Он шевельнул плечами: казалось, вопрос мой ему представлялся нелепым:
«Вчера... или позавчера... сразу после войны».
Я улыбнулась – не знаю сама, почему, но мне радостно было
ответить ему: «Война окончилась пять или шесть лет назад,
а этот остров намыл мой отец только в прошлом году».
Он настороженно взглянул на меня – так затравленно смотрит щенок,
который еще не решил: побить или приласкать его хочет хозяин,
губы его разомкнулись, но не произнесли ни слова,
глаза налились, набухли слезами, и он зарыдал – облегченно.
Я гладила его плечи, руки, мокрые щеки,
пила его слезы губами с подбородка, с груди. Наконец он утих.
Я помогла ему встать, и мы зашли в этот шалаш.
Сквозь шаткие ветви кровли тянулись пунцовые пальцы заката,
бегали по груди его, словно струйки вина или крови,
и он попытался невольно стереть их. Тогда я прикрыла собой
это бедное тело от чутких влажных лучей,
а потом – от холодных иголочек звезд. А к рассвету
он уже не испугался зари – уснул. Лежал на спине,
рядом со мною, освобожденный и опустошенный,
и если снился ему короткий, тревожный сон,
так что он ощеривал зубы – опять как щенок – и вдруг шептал: «Мама, мама!» –
я прогоняла виденья его поцелуем, и он опять улыбался.
Так я встретилась с ним, странница. Садись же со мною,
это хорошее место – или было хорошим,
но оно хранит до сих пор оттиски наших тел, дыханье нашей любви,
в которой я не сомневалась еще. Вот молоко и мед,
выпей. И если придет отец – не пугайся напрасно:
теперь он лишился рога, у него неважный характер,
но женщину он никогда не обидит.
Я помню, как он вернулся в тот день: огромный, влажный, зеленый,
увидел, как я сижу рядом с гостем, нахмурил брови
и проворчал: «Каллироя, кто это возле тебя?»
Я почувствовала, как под моей рукою
плечи его напряглись, а рука потянулась к ножнам – по счастью, пустым, -
и встала навстречу отцу:
«Это мой гость, - сказала я и поправилась: - Это мой муж.
Его зовут Алкмеон». –
«Алкмеон-матереубийца?» – отец покачал головой,
но тут уже я рассердилась: «Отец, неужели нельзя
об этом забыть? Неужели тебе обязательно напоминать
даже здесь, где за ним не гонятся эти багровые тени?»
Отец немного смутился – но заметила это лишь я, -
наклонил огромную голову с тускло-зеленым рогом
и проворчал: «Не мне их судить. Но я не люблю этот род –
его отец был пророком и мне предсказал поражение в схватке с Гераклом.
Впрочем, мальчишка тут ни при чем. Хотя я, кажется, слышал,
что он поселился в аркадии, женился там на царевне и счастлив», -
и, серой широкой спиною к нам повернувшись, он влился в серые воды.
Я посмотрела мужу в глаза – и он отвел взгляд,
и я поняла, что отец не ошибся, но ничего не сказала,
только склонилась к нему и прижала плотнее к груди
его лохматую голову... Эта ночь была самой жаркой
из всех, что мы с ним провели, но мое наслаждение было
отравлено, словно горячим ядом холодной змеи:
не за двоих ли меня он ласкает? Но я не спросила, конечно.
Утром он неожиданно поднялся раньше меня,
покинул шалаш, и я, проснувшись, вдруг испугалась,
что он решил вернуться в объятья дальней жены и близких –
за тусклой и узкой полоской реки – кровавых теней.
Я выбежала на берег. Он сидел на песке,
бросая круглые камешки в воду, следя за немыми кругами.
Я коснулась плеча его; он, не оборачиваясь,
произнес: «Я туда не вернусь. Останусь здесь навсегда.
Ты не думай – она хорошая – эта аркадская девочка,
Алфесибея. Она меня любит, но не в силах помочь». –
«А ты ее любишь?» – спросила я, играя его волосами,
но не решаясь к себе повернуть лицом; он ответил:
«Нет. Теперь – нет», -
и больше я не расспрашивала. И отец его не тревожил,
но каждую ночь, а потом каждый день тот же томительный яд
жег меня, и что я могла тут поделать?
Он тоже не упоминал с тех пор об Алфесибее,
и почему-то это мне было мучительно. Впрочем, всякое ожидание – мука.
По вечерам
он иногда бродил по песчаному берегу, словно считая шаги,
словно пытаясь измерить свою тюрьму или царство
(что, в общем, одно и то же); когда я его окликала,
Алкмеон отвечал приветливо, но как-то издалека.
Но мы еще оба держались. И темный, густой, тягучий
яд сомненья хотя и лился на чашу весов,
но не мог перевесить другой чаши – с медом нашей любви.
По крайней мере, моей.
Да, в самом деле, что же ты ничего не ешь?
Не бойся, это хороший мед. И он не заговорен,
я больше не верю в заговоры. Да и не только в них;
не то что тогда. Я бегала к фессалийским колдуньям,
они сводили луну с неба в круглое блюдце
с жемчужно-белой водой, по которой бежали блики,
как золотая сеть, которой можно поймать даже душу, даже любовь,
и распятая вертишейка кричала, и с алтаря
глядела трехликая, темная Госпожа Заклинаний, и черный петух
кровь из горла по капле ронял – и черная эта кровь
потом перемешивалась с лунной белой водой, запечатывалась в сосуд,
тоже белый, как маленькая погребальная урна,
и я несла ее молча на остров, чтобы во сне
обтереть ему лоб, глаза, щеки, грудь и бедра – несла
и боялась, что не застану уже Алкмеона.
Но он, как прежде, был там,
и когда я касалась его рукою, омоченной зельем,
его ресницы дрожали и губы смыкались плотнее,
но глаз он не открывал.
Уже начиналась осень. Курлыкали журавли,
словно звали его с собою, на юг, на юг,
так что мне тоже хотелось кричать и сбивать их криком, бить влет,
чтоб они падали в воду, раздвигая плывущие листья –
красные, желтые, бурые – и оставались здесь.
Он, как прежде, сидел на берегу и как будто не слышал их крика,
следя за плывущим золотом (тоже – на юг, на юг),
и когда я, присев на корточки, смотрела ему в глаза –
бездонные и лиловые глаза пророчьего сына –
мне виделся в них то пурпурный всплеск его давнего преступленья,
желтый, пронзительный крик его матери, то лютое рыжее пламя,
пляшущее, как скоморох, над черной древней стеною,
то синяя, дальняя тень тихой аркадской девушки. И мы оба молчали,
пока я не спросила однажды:
«Я, кажется, вспомнила. Ты говоришь,
ее звали Алфесибея?» – Он не удивился вопросу,
только кивнул – и в глазах его дико взметнулась тоска
на какую-то долю мгновения.
И я испугалась и быстро спросила: «А у нее
не было брата? Мне кажется, звали его Агенором».
Он кивнул, и тоска потухла в глазах и сменилась
равнодушием. Это мне было еще страшней,
и уже со злостью я продолжала: «Когда-то
я с ним была знакома. И он пытался мен соблазнить –
он не рассказывал?» Алкмеон покачал головой равнодушно.
«Дикий аркадец, медведь, но была в нем какая-то сила;
тогда я сама приказала ему уйти, не сказала отцу,
потому что тот убил бы его, как всех моих женихов,
кроме тебя». Он молчал; потом напряженно ответил:
«Мне нравится твой отец». –
«А ты ему – не понравился», - почему-то сказала я резко –
и почувствовала, что эта резкость, словно ланцетом хирурга,
вскрыла то, чем набухла душа моя;
и, не в силах остановиться, я спросила его:
«Алкмеон, ты уверен, что к ней никогда не вернешься?
Нет, не отвечай мне сразу, подумай». –
«Я не могу вернуться», - коротко он произнес,
отвернувшись к воде. Я сжала его плечо – отпечатались пальцы и ногти:
«Ты клянешься? Ты правда там ничего не оставил?»
Внезапно лицо Алкмеона, как черное око колодца,
в который упала подбитая птица,
передернулось быстрой гримасой: «Только то ожерелье...
Им мою мать подкупили когда-то отца погубить. Я тогда
с красного влажного горла сорвал эти семь лиловых камней
и унес... и потом преподнес их Алфесибее,
как страшный свадебный дар». –
Он нахмурился. Если бы я поняла, если б я замолчала!
Но – не смогла, оттолкнула его: «Это слишком крепкая связь.
Принеси мне его. Теперь жена твоя – я,
и только я имею право на эти камни».
Словно окаменев, Алкмеон следил за водою,
наконец, вздохнув, поднялся на ноги и промолвил: «Да, ты права.
Я принесу его», - и, не дав мне слова сказать, бросился в стылую воду,
переплыл на тот берег – и прежде чем крик мой умолк,
скрылся в лесу. Кустарник качнулся, сомкнулся,
словно вода, у него за спиною –
и в этот миг, в этот крик я почувствовала, как во мне
шевельнулся ребенок. Я знала, что это – сын.
У тебя когда-нибудь были дети? Впрочем, нет, непохоже.
Ты обиделась? Извини – я не хотела тебе сделать больно;
я только себе
боли желаю – давно уже только себе. Извини.
Я дорасскажу – осталось совсем немного.
Дни летели за днями – одинаковые, большие,
словно цепь черных птиц. Я ждала. И, как он, смотрела на воду,
смотрела, как по течению к морю, к морю, на юг
плывут последние листья, как пробегают дожди босиком
по золотому ковру, оставляя следы и все больше
вытаптывая ковер. Наконец, он совсем исчез, наступила зима,
голые ветви под ветром плясали. Я ждала – у огня, у воды,
глотая холодный воздух, не слушая утешений отца, я ждала.
Я знала, что не дождусь.
Кто я такая? Тюремщица, привратница невольного рая,
Этот песок, намытый отцом за несколько лет,
Впитал в себя кровь и гной, яд и ужас его греха,
Но не впитал любви – той, к Алфесибее, к первой.
Он меня не любил,
он только был благодарен – и не за мою любовь,
а за пристанище, за передышку. Он знал, что это всего лишь
передышка, что рано ли, поздно ли – снова бежать
сквозь леса, сквозь поля, через реки и по болотам,
под пурпурными жалами черных змей своего преступленья
в аркадскую глушь, где ждет девочка, не сумевшая дать
покоя, но заронившая в его дрожащее сердце
немного любви, и я знала – это дороже покоя.
Только одно терзало меня: зачем я поторопила,
зачем прогнала, не дав ему увидеть ребенка, не намекнув,
что ребенок должен родиться? Он его никогда не увидит,
но все равно я ждала – и наконец дождалась...
Это было февральским утром: на том берегу потока
появилась чья-то фигура – темная и большая, ночная,
и на маленькой лодке переплыла черно-сизую воду.
Это был Агенор. Я смотрела ему в лицо, искала ее черты,
пытаясь понять (точнее, пытаясь заставить себя
поверить, что в этом все дело): чем могли пленить Алкмеона
эти черты? Он тоже смотрел на меня, угрюмый, большой,
раздувая мохнатые ноздри, лаская шершавым взглядом,
и дыхание вырывалось толчками из его открытого рта,
как исторгаемое вино или кровь из пробитой груди.
Он развязал котомку и бросил передо мною на темнеющий снег
пустые разбитые ножны и тонкое ожерелье –
семь фиолетовых полупрозрачных камней, словно семь глаз.
«Вот мой свадебный дар», - сказал он. Я подобрала ожерелье,
поцеловала ножны, потом повернулась к нему и промолвила:
«Что ж, Агенор,
теперь я вдова и свободна. Ступай, позови отца,
договорись с ним о свадьбе и возвращайся снова
в этот шалаш, который помнит еще дыханье твоей неистовой жертвы».
Он засмеялся, подбросил в небо мохнатую шапку, ушел.
Я смотрела на камни, смотрела в глаза Алкмеону, молчала.
Значит, любил и он. Значит, он уже шел обратно,
шел ко мне – и к себе, безгрешному, давнему, легкому,
когда его пронзили мечом – я знала, он не обернулся,
он думал, что это они –
красные тени пылающего преступленья. И ярость двойная,
ревность и месть за обиду сестры, помогли его сокрушить –
его, победителя Фив и себя. И я помогла. И я.
И острее, чем меч, пронзивший тогда Алкмеона,
острее, чем рог
отцовский, который в эту минуту отомстил за него,
меня пронзило сознанье того, что уже никогда-никогда... –
я не успела понять, что именно «никогда»
и упала. И мне показалось, что мать моего Алкмеона
надо мною склонилась, и рассекла мне чрево,
и вырвала алого внука, и унесла с собою –
а может быть, так и было...
Несколько лет назад я услыхала о бедном моем,
нерожденном, легенду: что он
за один день возмужал, отомстил за отца и уехал сражаться под Трою –
кажется, Трою? Не помню. В сущности, это неважно.
Вот ожерелье, смотри. Я приказываю: смотри!
Ты узнаешь эти камни? Узнаешь их, сестра моя? Алфесибея,
Я давно поняла: это ты – бродишь по белу свету
и ищешь его убийцу. И нашла, но, пожалуй, уже опоздала –
я не та, что была.
и ты не та, что была, и время, наверно, иное,
нашего Алкмеона давно забыли, и даже песен о нем не поют,
а поют о большой войне где-то там, на востоке,
о какой-то Елене, о каком-то Ахилле.
Даже когда прохожий сказитель поведал мне об Оресте,
нас уже не было в этой истории. Нам с тобой остаются
только эти лиловые камни, эти давние очи...
Мы вместе будем смотреть на них, в них.
Сейчас я зажгу огонь -
ты ведь останешься, Алфесибея? Останешься, правда?
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #36 В: 07/24/05 в 17:53:59 » |
Цитировать » Править
|
НЕСТОР
Довольно, Ферсит. Я понял тебя. Может быть, ты и прав:
сейчас, когда нас здесь двое, когда все герои-ахейцы
затаились в гулком брюхе коня, прислушиваясь к голосам,
долетающим снаружи, приглядываясь к скользящим
острым лучикам, колющим загорелые лица
и бегающим по доспехам, - а флот со всем нашим войском
стоит на якоре здесь, у Тенедоса, и ждет
сигнала идти на подмогу вождям, на последний штурм -
сегодня судьба Эллады действительно в наших руках, как ни пошло это звучит.
Я не могу не верить тебе, не верить своим глазам,
не видеть того, что солдаты за десять лет так устали,
что сейчас, на пороге падения уже обреченной Трои,
готовы махнуть рукой на тот десяток монет
и половину пленницы, которые в лучшем случае
достанутся им после грабежа и дележа,
готовы по первому зову бросить все и вернуться к полузабытым домам.
Я могу выкрикнуть этот зов вместе с тобою над нашим злосчастным полчищем -
мне жаль солдат, жаль Приама: мальчишками мы с ним дружили...
Когда я впервые ступил на колкий троянский берег -
еще тогда, с Гераклом, - и когда в прошлый раз
Троя была сожжена (не после десятилетней войны,
а после одного штурма, но на приступ тогда шел Геракл),
мне сразу понравился этот парнишка...
Ведь и моя семья
была перебита Гераклом там, в Мессении, дома,
и он пощадил одного меня, и я стал его другом,
нет, не другом, конечно, но спутником и товарищем,
и присягнул ему, поклявшись его же именем (я первый поклялся им),
и полюбил, как ни странно, больше всех... кроме сына, но об этом не надо.
Это я попросил Геракла не убивать Приама,
дать ему выкупиться из плена по грошовой цене,
стать троянским царем и другом Геракла и Греции...
Так оно и случилось, но у Приама был сын,
которого он любил тоже - больше, чем память Геракла.
Нет, от этого не уйти. Я отправился на войну
не из вражды к фригийцам или страха перед Микенами,
а чтоб защитить Антилоха, охранить, уберечь от смерти,
раз уж не уберег от сватовства к Елене.
Он хотел быть со всеми – я не смог ничего тут поделать,
только быть рядом и думать за него,
за Агамемнона и за всю армию – за исключением Одиссея.
Почему я не поддержал тебя в тот раз, в этом году?
Потому что когда Ахилл – кумир моего мальчишки –
и Агамемнон – его командир – ссорились год за годом,
хватаясь за меч и жезл, готовые ради чести
своей из Троянской войны сделать междоусобную –
я не мог не понять, что тогда его не спасти,
что мальчик будет раздавлен этими двумя скалами.
И тогда я вставал между ними,
указывал на Трою, говорил: «Вот ваш враг!» –
и, как ни странно, обычно они меня слушались оба.
Но когда на играх, устроенных на похоронах Патрокла,
я увидел, что в колесничном состязанье Ахилл
подсудил моему Антилоху, а потом поглядел на мальчика
и тот, как собака на свист, пошел за ним – вот тогда
я понял, что все пропало. Он решил стать Патроклом,
и это ему удалось.
Господи, почему все вышло наоборот? Почему он погиб,
защищая меня, никому не нужного старика?
Я думал, он вместе с Ахиллом решил в тот день не сражаться,
но на всякий случай глядел краем глаза: не появился ли
очередной герой в слишком тяжких доспехах Ахилл?
Он вышел на бой в своих латах... Какая была заря,
ты помнишь, Ферсит? Как будто она помогала сыну,
черному великану... Медный высокий шлем
и базальтовое лицо, мрачное и усталое –
он приплыл за славой и смертью, как Ахилл, они были ровней.
Мемнон искал его, и ни гнева, ни страсти
не прочел я в глазах эфиопа, когда тот на меня замахнулся
цельным железным копьем – словно отгонял муху.
И я до сих пор не знаю, как это получилось,
что мальчик встал между нами, чтобы пройти последнее
испытание на Патрокла, одолев сына божьего...
Копье пробило его насквозь, Мемнон поднял мальчика в воздух
и стряхнул, словно рыбу с остроги, на три сажени в сторону –
мои лошади понесли, и я даже не смог их направить
под новый удар...
И вот что странно, Ферсит:
когда я увидел, как Мемнон, поверженный, без доспеха
вжался в землю, и по нему Ахилл прогнал колесницу,
я не только не ощутил торжества или радости –
случившегося не изменишь, - но мне было жаль его,
тоже не совершившего своего главного подвига...
Над огромным телом внезапно сгустилась заря, как кровь,
и снова растаяла вместе с ним... И неожиданно
Ахилл, только что рычавший от ярости и упоенья,
Повернулся ко мне и сказал как-то очень просто и грустно:
«Наверное, это последний. Мне тоже пора за ним.
А у тебя был хороший сын, Нестор. Очень хороший».
И только тогда я заплакал...
Но довольно об этом.
Мальчика больше нет, и Ахилл уже тоже погиб,
и Аянт, и все самые лучшие – кроме Филоктета, но он
поклялся не выпустить больше ни единой стрелы,
чтоб не позорить снова того, Гераклова лука.
Те, что сидят в коне – Одиссей, Диомед, Агамемнон –
мне по душе не больше, чем тебе. Я мог бы сейчас
увести с тобой этот флот и – наверное, даже без боя –
стать царем всей Эллады. Я – не великий царь,
но, по крайней мере, одно я подарил бы людям –
мир. Троянской войны вновь ни ты, ни я не начнем,
и Геракл не начал бы.
И все-таки я не сделаю этого. Я дождусь дымного знака
и поведу усталых, злых на меня людей
под Трою и в Трою; я буду смотреть, как город горит,
рушится и становится пеплом, и утешу Гекубу
последним кубком вина, и скажу длинную речь
о великой победе... И разочарованные
скудной добычей солдаты будут меня ненавидеть
не меньше, чем Одиссея или главнокомандующего.
Я ничего не смогу объяснить им, а вождям и не нужно будет
ничего объяснять – они начнут делить власть
над этим выжженным местом и над брошенными домами
родных городов, где их уже, быть может, не ждут –
как тогда, после взятия Фив.
Но тебе, Ферсит, я скажу – ты имеешь на это право,
ты тоже успел застать его... По порядку, сейчас...
После гибели Антилоха мне было душно в шатре,
мне было тошно на шумных от испуга пирах уцелевших вождей,
мне было стыдно сидеть у солдатских костров. Я уходил в холмы
и бродил там, или сидел на берегу ручья,
пытаясь в его журчанье, в шелесте трав и ветвей услышать голос родной...
И однажды – был ясный вечер, и уже умолкали птицы,
и сосны алели меж длинных струн полыхающего заката,
я услышал мальчишеский голос – не Антилохов, нет,
но тоже чем-то знакомый. Из рощи над ручьем
вышел стройный подросток, печальный и гибкий – где-то я его уже видел,
но, кажется, слишком давно, чтобы он мог не измениться...
«Здравствуй, - сказал он, взглянув на меня прозрачно-зеленым взором, -
Где я оказался, дедушка? Что там за город вдали?» –
«Троя», - ответил я, и он радостно улыбнулся:
«Значит, я попал куда надо. Здесь правда идет война?»
Я кивнул, не умея понять его радости при этой вести –
что-то тут было не так: он не был похож на ребят,
грезящих медными шлемами и победными лаврами.
Этот был не таким,
и слишком знакомым, слишком – передо мною вдруг
возникла морская гладь и занесенные весла,
дальнее солнце, и песня Орфея, и этот веселый парнишка,
дрожащий от нетерпеливого ожиданья отплытья;
я почувствовал снова тот запах соли и досок,
и фессалийских ясеней, и каменной львиной шкуры –
и обиду, горькую боль, что не меня Геракл
берет с собой на Арго...
Но это не мог быть тот мальчик!
«Кто ты? – спросил я. – Откуда?» И он произнес в ответ:
«Я Гилас, друг Геракла. Меня украли русалки,
и только позавчера мне удалось сбежать
из их прозрачного терема. Как здорово снова чувствовать
под ногами сухую землю и видеть солнце так ясно,
не через хрустальную кровлю и золотую сеть ряби,
а близко и жарко!» Я молча смотрел на его лицо,
пытаясь себя убедить: это совсем не Гилас,
а обезумевший от десяти лет войны –
добрый две трети жизни! – пастушок из местной деревни
(с такого все и началось...)
«Мне нужно спешить, - сказал он, и румянец внезапно
поблек на его лице. – Я не могу так долго
находиться теперь на воздухе – кожа успела отвыкнуть
за эти несколько месяцев... Как мне найти Геракла?
Он собирался идти под Трою на обратном пути
Из этой проклятой Колхиды, и раз тут идет война,
Значит, и он должен быть здесь...»
И тут я махнул рукой
на здравый смысл, и время, и разумные объясненья
и заговорил с ним, как с настоящим Гиласом:
«Геракла здесь нет. Он стал богом и тепрь живет на Олимпе –
уже больше сорока лет. Почти никого не осталось
из тех, кто был с ним знаком. Ты не узнаешь меня?
Я Нестор – помнишь, Гилас?» Он молча кивнул, смущенный,
и пяткой провел черту по траве – тоже, видимо, вспомнив,
что мы не любили друг друга. «Значит, уже так давно... –
он недоговорил. – Он и правда стал богом,
настоящим, как мы и думали? Это же здорово, Нестор!
Ведь теперь он, наверное, сможет спуститься с Олимпа,
раздвинуть рукою волны и взять меня с собой,
как здешнего Ганимеда?» –
«Наверное», - кивнул я,
не в силах ему возразить, но не очень уверенный,
что это и впрямь возможно. Паренек передернул плечами:
«Но почему же война все идет? Разве он не взял Трои?» -
«Взял и разрушил, - ответил я. – Город отстроили снова,
с жителей взяли клятву не воевать с Элладой,
но получилось так, что вновь началась война».
Мальчик недоуменно и немного испуганно
поглядел на меня – он не верил своим ушам:
«Они нарушили клятву, которую дали Гераклу?» –
«Да, - сказал я. – Понимаешь...» – «Не хочу понимать! –
крикнул он, - и не буду! И ты не смеешь – ведь даже
если он тогда не был богом, то все-таки был – Гераклом!
Ты же сам, Нестор, сам...» Мальчик замолк, отвернулся,
и только ветер шумел да от лагеря доносился
шум вечерней поверки. И я вспомнил, как на развалинах
родного Пилоса я, младше, чем этот парнишка,
протянул над алтарным огнем руку к той каменной шкуре
в алых отблесках пламени и произнес: «Геракл,
я присягаю тебе и клянусь твоим именем,
что буду другом тебе!..» - и вспомнил, как тот улыбнулся,
словно усталое солнце, и взял мою руку своей
огромной жесткой ладонью...
Мальчик взглянул на меня
опять – умоляюще, с отчаянною надеждой
и страхом услышать «нет»:
«Ты приехал сюда
чтобы их наказать? Ты приехал разрушить Трою!»
Что я мог ответить, Ферсит? Я сказал: «Да, Гилас. Да». –
«Ты разрушишь ее, ведь правда?» – он схватил меня за руку
прохладными влажными пальцами – и, глядя ему в глаза,
зеленые и прозрачные, как протекшие годы,
я повторил: «Да, Гилас. Разрушу. Клянусь Гераклом!»
пальцы его разжались, он побледнел еще больше
и, отступив на шаг, прошептал: «Спасибо тебе.
Значит, он не будет сердиться. Значит, он еще к нам вернется.
До свидания, Нестор. Мне пора. Я буду вас ждать».
И с неуверенною улыбкой он повернулся спиною
к городу и ко мне, заскользив к своему ручью –
и исчез.
Я знаю, ты скажешь, что это действительно был
какой-то подпасок с Иды – с такого, мол, все началось, -
что я выжил из ума и сам это все придумал,
а если и не придумал, то не могу не знать,
что не нам сегодня решать – придет Геракл или нет.
На Олимпе – другое время, а под водою – третье,
и, может быть, ты и прав. Но сейчас над стенами Трои
встанет сигнальный дым, и я поведу солдат
на приступ, чтобы добыть ненужную им победу,
и спасу подлеца Агамемнона, и погублю Приама...
Первая в жизни клятва, которую я давал,
была клятва Гераклу Гераклом, а последняя – эта,
и даже если ты захочешь остановить меня мечом или силой –
я убью тебя, слышишь, Ферсит?
Ты слышишь. Ты понял. Конечно –
ты ведь тоже успел застать его. Какие мы все же старые,
какая тяжкая ноша – слишком долгая жизнь,
и снести ее можно только во имя чего-то, что когда-то выдумал сам...
Что там кричит дозорный? Дым? Дай мне рог, Ферсит!
Примечание: я помню, что по самой общеспринятой версии ко времени падения Трои Ферсит уже был убит Ахиллом после осквернения тела Пенфесилеи. Но тут исхожу из другого варианта о детях Агрия (а есть и третий, кажется...) - как в "Нет великого патрокла, Жив презрительный Терсит".
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #37 В: 07/25/05 в 16:33:25 » |
Цитировать » Править
|
Спасибо большое!
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #38 В: 07/25/05 в 17:17:09 » |
Цитировать » Править
|
На здоровье! 
Авось еще что наберу - выложу. Но там уже остались или не очень мне самому нравящиеся вещи пристойной длины, или одна махина длины двойной (в нескольких смежных монологах), ее набирать я долго буду...
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #39 В: 07/28/05 в 21:55:34 » |
Цитировать » Править
|
КОРМИЛИЦА
Царь Тесей! прикажи стражнику удалиться –
я должна сказать тебе перед смертью еще несколько слов –
сейчас, когда Федра в гробу, а мальчик еще не схоронен,
но, так же, как и она, не сумеет уже объяснить тебе,
как это произошло:
кроме меня теперь это знают лишь боги,
но ты не великий Минос, так что послушай рабыню.
Ты никогда не задумывался, кто я такая? Конечно же, нет:
просто кормилица Федры, старуха с постылого Крита,
без родины, без детей
кроме тех, чужих, кого я вскормила – но это не только Федра,
а и ее сестра. Вспомни лицо Ариадны, Тесей – слишком долго ты не желал
вспоминать этих черт, этих глаз, этих рук, протягивающих клубок
в безумной – она была так молода! – надежде на благодарность.
Бедная девочка выросла при дворе своего отца,
справедливейшего из царей,
и считала, что все остальные цари – такие же, как Минос,
только чуть-чуть поплоше,
а ты был молод, строен, красив, ты был на грани гибели –
чем вернее можно очаровать женщину? Только одним – равнодушьем,
но ты его не показал, откровенность оставив для сына,
все-таки не совсем афинянина и лжеца – как ты уже убедился.
Я помню тот день, как сейчас: август, и ветер с моря
едва шевелит листву на пропыленных деревьях и щупает паруса,
и через час или два опустится ночь над громадою Лабиринта,
и будет опять звездопад,
как всегда в эту пору. Ты и тринадцать прочих
стояли у медных дверей, уже чувствуя кожей и мясом
клыки и рога Минотавра -
и ты в том числе, не лги: я видела, ты боялся, а значит, был уязвим.
Сейчас нас никто не слышит – ты же помнишь, кем был Минотавр,
чем он был – не рогатым чудовищем, зачатым от быка,
и не богатырем –
он был вашим собственным страхом, вашим знанием обреченности
если не на погибель от внезапного нападения, то на голодную смерть
в бесконечных скитаниях по гулким костям и жилам,
по внутренностям Лабиринта –
это он был живым, Тесей, но этого ты не поймешь –
а жизнь Минотавру давал ваш страх. И к тебе подошла Ариадна,
а я стояла с ней рядом. Видит бог, я пыталась отговорить ее,
я-то знала: нельзя доверять иноземцам, и самый жестокий враг –
враг, спасенный тобою же. Но ведь я не только критянка,
я и рабыня, еще ненавидевшая Миноса (да простится мне этот грех!),
я и женщина – мне было тридцать пять, а тебе – семнадцать,
и ты был свободным, чужим и прекрасным...
Но главное – это то, что сама Ариадна,
любимая моя девочка, хотела тебя спасти, опутана твоим взглядом,
а потом – и твоими словами, лукавой сетью афинской;
и я не сдержала ее,
и мы вручили тебе клубок белой шерсти
(чтобы видеть нить в темноте)
и меч – ненужный, но все же вселяющий некоторую уверенность.
Ты поблагодарил нас – нет, конечно, только царевну –
шепотом, чтобы никто,
из стражников ли, из спутников, не расслышал тебя,
не разделил вашей тайны –
и шагнул в лабиринт. А мы остались стоять
и ждать твоего возвращения. Уже опустилась ночь,
дважды сменилась стража
у медных дверей – два солдата на бесполезном посту,
они беспечно дремали, потягивая вино – чего им было бояться,
укрытым вздыбленной черной стеной от чиркающих по небу
звезд. Они даже не вскрикнули, когда отворились тяжелые створы
и по четыре афинских мальчишки повисли на каждом из них,
а ты нанес два коротких удара тем самым мечом –
все-таки пригодился и он –
только два удара, не больше.
Ты всегда умел экономить, потому и царишь,
но с каждым годом, я знаю, тебе все трудней отбивать
волны безмерного, жуткого, гибельного для тебя –
и сегодняшняя твоя скорбь ничто перед будущей скорбью,
когда ты все же сломаешься,
когда дашь себе быть свободным.
Но в тот раз ты сумел удержаться – о, мера превыше всего! –
три поцелуя царевне, ни взгляда – ее рабыне,
и в гавань, к афинскому судну, и прочь от проклятого Крита,
прочь от погони Миноса,
прочь от берега, на котором застыла ненужная женщина,
обреченная на погибель,
бессильно глядящая вслед своей исчезающей девочке.
Но и тебе Ариадны хватило на одну ночь –
о, я знаю ее, и мне нетрудно представить,
какой была эта ночь! да и ты ведь помнишь, не лги.
А наутро, еще не выспавшись, шагая по шаткой палубе,
вглядываясь в горизонт в поисках быстрой погони, ты снова умерил себя:
похищения не простят, как и разоблачения минотавровой тайны
(и ты был умен, ты не стал
разоблачать ее). И вот ты сходишь на берег, неся на руках
крепко спящую Ариадну,
и почти равнодушно глядишь на ее улыбку сквозь сон.
Почему ты тогда не ослеп?
Это все тебе неинтересно, хотя и не очень приятно:
Ведь и свое предательство ты, по-афински двулично, сумел обратить
В величайший почет. Но слушай дальше, Тесей:
Тогда, провожая вас с Крита, я не в последний раз видела Ариадну.
Ага, испугался, царь? Не бойся – тебе я первому рассказываю об этом:
когда ты увидел, что призрак ее не оставляет тебя,
когда убедился, что вовсе не просто отделаться от Миносовой дочери,
от собственных воспоминаний – не о подвиге, о позоре и страсти в ночи –
ты послал своих сватов на Крит, за Федрою.
Этою сделкой с судьбой и с собой
ты надеялся оправдаться. Крит был уже не тот,
великий Минос погиб, кипело смутное время, и претенденты на трон
грызли друг другу горло – и один из них, в эти дни
по случайности занимавший несужденный ему престол,
не преминул заручиться
поддержкой уже достаточно сильных Афин. Я не любила Федру,
по крайней мере, не так, как сестру ее –
но не хотела теперь потерять и второй,
и воспоминанье о первой, сквозившее – ты это знаешь –
порой в повороте ее головы, в финикийских длинных глазах,
в случайном жесте руки, протянутой к ломтику хлеба или к цветку.
Мы плыли на северо-запад. Была уже поздняя осень,
и кормчий предвидел бурю,
и решил до ее начала пристать к ближайшему острову.
Им оказался Наксос.
Нет, дослушай, Тесей – теперь ты уже не имеешь права меня не слушать!
На вершине скалы, под темнеющим небом, неподвижно стояла женщина –
ей было всего тридцать пять, я-то знала, но выглядела она
жестко-прекрасной старухой,
напряженно глядящей в море, вглядывающейся в каждый парус –
как твой отец когда-то –
ищущей флаг Миноса или афинский герб на разглаженной ветром ткани –
и я не могла не узнать ее, не могла не позвать,
но она-то меня не видела, потому что ждала не меня –
и поверь, что не Диониса.
«Ариадна!» – крикнула я, но она не могла услышать, зато услыхала Федра
и по моему лицу, слишком знакомому ей, поняла, что я не ошиблась,
приказала: «Молчать!» – одним взглядом отцовским запечатлевая мне губы,
повернулась к кормчему и заявила: «Здесь мы приставать не будем.
Пусть буря – но я спешу к жениху. И он меня тоже ждет,
так что решайте сами,
ослушаться вам безопаснее или бороться со штормом».
Корабельщики знали тебя, Тесей. Они выбрали шторм,
и когда обрушилась мачта, когда соленые волны, перехлестывая борта,
белой пеной кипели у наших ног, насквозь промокшая Федра
подбадривала моряков,
уже не желая теперь от своей добычи отречься –
от тебя, царь Тесей Афинский, победителя Минотавра,
погубителя нашей страны.
Я ни разу за эти пять лет не помянула Федре
о той женщине на скале – и она ни разу. Никто о ней не поминал,
и мне неизвестно, жива ли еще Ариадна.
К счастью, ты за ней не пошлешь,
я знаю, даже если она еще жива, еще любит. Это не по-афински
и не по-царски – разрушить легенду о покровительстве бога,
даже если оно было куплено подлостью.
Мы приплыли сюда, в Афины. С тайной радостью я смотрела,
как мучат тебя при взгляде на Федру воспоминанья – тебе
не удалось их убить,
наоборот; смотрела, как постепенно она
разочаровывается: ты не похож на Миноса, скорее, на ту мелюзгу,
что дралась над трупом Миноса за его навеки уже осиротевший престол.
Твои слишком искусные речи – не для критян;
твоя мудрость в делах государства –
жалкий сколок с Миносовой, но в отличие от него
ты знаешь, что не бессмертен.
И ты зачал себе наследников, и Федра их родила –
не любя и зная, что тот, старший, внебрачный сын
тебе дороже, и свой престол ты можешь оставить ему,
чуть-чуть подправив закон, как это у вас возможно.
И она тебя понимала,
И я понимала, царь – он был не похож на тебя, он был моложе и чище,
Он был в Афинах чужим, как и мы оставались чужими,
хотя и родился здесь.
Может быть, с ним говорила богиня, которую чтил он,
как Зевс говорил с Миносом и не говорил с тобой.
Но ты был слишком уверен в себе, чтоб завидовать мальчику,
ты был слишком царем, чтобы стать – или хотя бы стремиться
стать собеседником бога. Даже в тот единственный раз,
когда ты, говорят, удостоился этой чести себе не по росту,
как слишком длинный наряд –
ты попросил не мужества, не мудрости, не бессмертия,
а три желанья, как нищий, как дурачок из сказки –
и вот теперь ты видишь,
что бог над тобой посмеялся.
Мне было все ясно еще до того, как ты ушел на войну,
вверив жену попечению сына – слишком часто могла я видеть,
как она смотрит в окно, за которым глухая стена, или глядит в очаг,
шевеля губами, как будто читая имя в складках огня,
или ищет на мраморе пола невидимый след освеженной росою ноги,
или задумчиво гладит стрелу, забытую возле ручья, или гадает молча.
Я заранее все понимала – но не мне тебя предупреждать,
критянке, рабыне, ничтожеству - да и зачем мне это?
Ты уехал, оставив их вместе. Он был лучше тебя, ему не была нужна
твоя царица – отнюдь не из страха перед тобою или перед грехом,
а так же, как царство твое, как жалкая слава твоя – слава на сотню лет,
которая через век растворится, как соль в ручье,
уступая место даже не гневу, не ненависти –
твои внуки просто будут стесняться,
слыша, когда случается где-нибудь что-то плохое, стершуюся поговорку:
«Видно, и тут не обошлось без Тесея».
Во всем этом он не нуждался,
и Федра не интересовала его – ведь он не видал Ариадны.
Другое дело – она: взбешенная равнодушьем его,
и собственной страстью, и страхом,
Федра гнала служанок, придворных, телохранителей
с глаз долой – только я оставалась при ней, как воспоминанье о Крите,
и глядела, как она мучается и руки мнет добела, не в силах признаться
даже себе – не то что пасынку! – в этой любви.
Было совсем нетрудно сделать так, чтобы мне она поручила
передать ему это признание –
уже не такое позорное в чьих-то чужих устах,
тем более, что не верить мне она не умела,
а я обещала ей найти приворотное зелье.
Ипполит тогда только вернулся с охоты – еще весь пахнущий лесом,
кожей, дымом костра, чистой кровью и отрочьим потом,
глубоко дыша, он стоял перед статуей Артемиды,
сам прекрасный, как статуя,
как – и в этой мысли должна я признаться тебе – когда-то его отец
у дверей Лабиринта, - но ничего не боясь, в отличие от отца.
Несколько долгих минут я любовалась Ипполитом в последний раз –
уже зная, что он – последний, ибо как бы ни поступил
этот несчастный мальчик,
ему не быть уже прежним после того, как он выслушает меня.
Прежде всего я взяла с него клятву молчанья –
он был верен клятвам своим
и даже потом, перед смертью, не выдал меня; затем
я рассказала о Федриной страсти, шепнула о царском престоле,
хотя понимала, что это его не прельстит, понимала, что он ей откажет...
Он отшвырнул меня, грозный и светлый, как сломанную стрелу,
и так же – одним лишь взглядом – отбросил твою супругу
презрительно, холодно, твердо –
и когда этот взгляд коснулся ее, я поняла: судьба ее решена.
Он выбежал прочь, поскакал на коне в лес, чтоб омыться от грязи,
грязи ее дыханья и мыслей и моих проверенных слов,
а я осталась с царицей, чтобы в последний раз ее гнев
принять на себя. Она не произнесла ни слова – будто на миг опять
став такой, какой и должна была быть дочь Миноса.
«Он поклялся молчать...» – прошептала я, но царица лишь усмехнулась
горько и жутко: «Не мне брать милость вместо любви,
и если я знаю сама о позоре – этого мне довольно, чтобы...»
Не договорив,
она махнула рукой, и я ее поняла, и вышла из комнаты прочь,
чтоб написать письмо – ты ведь не знал ее почерка,
она никогда не считала нужным писать тебе –
которое и вложила в уже застывшие руки, а потом поглядела
в последний раз – все сегодня в последний раз! –
на страшное это лицо удавленницы – и опять
узнала в ней ту, другую.
Я поцеловала ее и позвала людей. Потом появился ты.
Дальше рассказывать нечего – я знала, как ты истратишь
третье свое желанье,
когда и ты угадал в ее искаженных чертах преданную тобой,
и за гневом и яростью спрятался от себя же.
Я плакала над ней искренне – можешь не верить мне, царь,
но я любила ее так же, как ненавидела, -
и все же, когда ты велел страже меня убрать,
успела прочесть по лицу твоему, что ты сделаешь дальше,
какую жертву решишь принести над могилой –
нет, не жены, а давнего воспоминанья.
Говорят, он держался достойно – да и не мог иначе,
не умел, как Минос когда-то, хотя он был не Минос,
а просто несчастный мальчишка, очень любивший тебя.
Как я узнала от стражи, по дворцу уже расползлись
странные слухи о том, что напугало его лошадей,
почему они понесли –
робкие слухи, уже набухшие валом морским,
который смоет твою короткую славу, Тесей, и наносное величье,
который смешается с правдой и, теперь уже навсегда,
лишит тебя меры твоей проклятой, которая погубила
Минотавра, но с ним трех женщин, которых любил ты –
или пытался любить –
и сына, которого не был достоин. И все это сделала я,
рабыня, грязь под ногами, беглянка с погибшего Крита,
растерзанного раздорами, столь выгодными тебе! –
а теперь прикажи казнить меня. Ты этого не поймешь,
но я рада буду погибнуть, потому что не вправе жить
после всего, что сделала; потому что еще немного –
и моя великая месть станет мне не нужна...
Прикажи!
Что ты делаешь, царь? Ты отсылаешь стражу?
Ты меня отпускаешь?
Убей меня, слышишь, Тесей – убей себе в оправданье,
пусть будет свидетелем меньше
тогда еще, может быть, ты... Не гони меня, царь! Убей!
Ты не хочешь... не хочешь... странно...
Неужели я в чем-то ошиблась?
в чем-то, в ком-то – не знаю... не знаю, что мне делать теперь,
ведь больше я никому не нужна – даже самой себе...
как, впрочем, и ты, Тесей!
|
| « Изменён в : 07/28/05 в 22:03:11 пользователем: Kell » |
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
Quote:А наутро, еще не выспавшись, шагая по шаткой палубе,
вглядываясь в горизонт в поисках быстрой погони, ты снова умерил себя:
похищения не простят, как и разоблачения минотавровой тайны
(и ты был умен, ты не стал
разоблачать ее). И вот ты сходишь на берег, неся на руках
крепко спящую Ариадну,
и почти равнодушно глядишь на ее улыбку сквозь сон.
Почему ты тогда не ослеп? |
|
Нелогично, ведь оставление Ариадны на острове не отменяет похищения, и к тому же дает повод обвинять в том, в чем его обвиняет кормилица.
А насчет тайны я не очень поняла. Минотавра не было?
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #41 В: 07/28/05 в 23:30:51 » |
Цитировать » Править
|
on 07/28/05 в 22:36:54, Ципор wrote:
оставление Ариадны на острове не отменяет похищения, и к тому же дает повод обвинять в том, в чем его обвиняет кормилица. |
|
Похищение доказать надо... Свидетелей, кроме кормилицы и своих, по этому варианту нет, а свои - благодарны и будут молчать (мне всегда интересно было, долго ли прожили спутники Тесея на Крит? что-то о них ничего не известно...). А вот если привезти царевну с собою - свидетели все Афины, город болтливый. (Учтем также, что то, что кормилица не верит в Дионисово посещение, еще не означает, что такового не было). Собственно, войны между Афинами и Критом и не получилось толком, Минос бросился в погоню за Дедалом, а не за Тесеем, и плохо кончил - опасно Человеку-Горе сходить со своего места и лично пускаться в море...
Quote:| А насчет тайны я не очень поняла. Минотавра не было? |
|
Не было (или, по крайней мере, не было чудовища...). Его ведь много лет ни один свидетель не видел...
Я этот монолог не очень люблю, у меня была когда-то пьеса про Дедала и Тесея, которая мне нравилась больше - но она здоровая, перенабирать машинопись лень... ужо доберусь до сканера...
А пока в добивку - стишок, который когда-то даже напечатать я удосужился в "Знамени":
Проклятие строителю Дедалу,
Проклятие – но и благословенье
Воздвигшему прекрасный и ужасный,
Священный, ненавистный Лабиринт.
Седеющие дети лабиринта,
Мы странствуем по замкнутому кругу
И вспоминаем море и Афины,
Все дальше уходящие от нас:
Как плыли мы на лупоглазом судне,
Как нам отверзли двери Лабиринта,
И каждый возомнил себя Тесеем
И ринулся в витую глубину…
Мы бродим по пронизанным спиралям,
Взыскующие тщетно Минотавра,
Которого ни раз не видали –
И вряд ли доведется увидать:
Ведь Минотавра выдумали люди,
Привыкшие страшиться и молиться,
И если он и есть на самом деле,
То он едва ли думает о нас…
Мы научились чувствовать, где север,
И обходиться без воды и пищи,
И видеть в самых темных закоулках,
И выбирать недолгого царя.
К нам раз в семь лет приходит пополненье –
Афинские мальчишки и девчонки;
Мы учим их бродить по коридорам
И не искать себе пути назад:
Ведь если что-то вечное бывает,
То это наши арки и колонны,
И переходы, и долги, и страсти,
И весь наш каждодневный Лабиринт
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #42 В: 07/29/05 в 09:41:35 » |
Цитировать » Править
|
"Все афиняне - лжецы". 
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #43 В: 07/29/05 в 15:20:59 » |
Цитировать » Править
|
Да вот почему-то у меня так сложилось, что я к беотийцам всегда лучше относился...
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #44 В: 07/29/05 в 16:20:31 » |
Цитировать » Править
|
on 07/29/05 в 15:20:59, Kell wrote:| Да вот почему-то у меня так сложилось, что я к беотийцам всегда лучше относился... |
|
А у афинян беотийцы были персонажами анекдотов. Как чукчи.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
|
