Автор |
Тема: Возвращение Телегона (Прочитано 13145 раз) |
|
Guest is IGNORING messages from: .
Ципор
Гость
email
|
Прочла только что "Гермиону" (из-за завала раньше ее не увидела)
Прошу прощения за невежество, а что там дальше было? 
И давайте еще тексты, пожалуйста!
Ципор,
облизываясь
|
| « Изменён в : 07/07/05 в 01:40:58 пользователем: zipor » |
 Зарегистрирован |
|
|
|
Floriana
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 1620
|
 |
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #16 В: 07/07/05 в 02:00:12 » |
Цитировать » Править
|
Э, Ципор, в ЧКА 1 однозначно сволочь, в ЧКА 2 - скорее псих, но вот когда он пытался заниматься искусством, то все алгеброй гармонию проверял. Получалось плохо, вот и осволочился.
О стихах: сейчас невозможно написать классическую трагедию. Мировосприятие у нынешнего читателя-зрителя не то. По-моему, здесь очень удачное современное прочтение. И свободный стих, без попытки писать классическим гекзаметром, который по-русски просто шестистопный дактиль. 
|
|
Зарегистрирован |
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством... (с) Евгений Лукин
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #17 В: 07/07/05 в 02:15:16 » |
Цитировать » Править
|
Во-первых, спасибо на добром слове.
Во-вторых, по-моему, рациональность с поэзией вполне совместимы, но это, наверное, зависит от толкования\понимания и "рациональности", и "поэзии"
В-третьих: что было дальше в истории с Гермионой и Андромахой? Гермиона вышла замуж за Ореста, который объединил весь Пелопоннесс и погиб в 70 лет от укуса змеи; пережила ли его жена - неизвестно.
Андромаху приютил Пелей. Потом, по некоторым вариантам, она вышла замуж за Гекторова брата Гелена, который в Троянскую войну умеренно сотрудничал с греками (он был прорицателем и, видимо, знал, чья возьмет), был ими пощажен и что-то там основал в Эпире или Иллирии... Впоочем, это версия довольно поздняя, под лозунгом: "кто остался - всех переженить".
А потом Еврипид написал про обеих дам трагедию "Андромаха", которую считают у него неудачной - по-моему, не вполне заслуженно.
А в-четвертых, ну как по-русски можно писать античным гекзаметром, если это размер метрический? Долгих-кратких слогов-то по-русски не выходит... Ну вот и получается силлабо-тонический примерный аналог. Им я тоже писал кое-что, но предпочтительно - в рифму  , ибо извращенец.
|
| « Изменён в : 07/07/05 в 02:18:03 пользователем: Kell » |
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
Floriana
Живет здесь
Я люблю этот Форум!
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 1620
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #18 В: 07/07/05 в 02:20:45 » |
Цитировать » Править
|
Ага, а потом еще Расин написал про то же трагедию "Андромаха", где все умерли. Кроме Ореста, кажется.
А Пилад на Электре женился. А Фрейд почему-то комплекс Электры придумал.
|
|
Зарегистрирован |
И вообще: предлагали вам когда-нибудь настоящую, должным образом приготовленную чечевичную похлебку? Вот вы ее попробуйте сначала, а потом уже кичитесь своим первородством... (с) Евгений Лукин
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #19 В: 07/07/05 в 02:24:38 » |
Цитировать » Править
|
Ну, раз уж пошли по Оресту и его женщинам...
ЭРИГОНА
Не хмурьте бровей, госпожа Гермиона, как обычно при виде меня,
и не сердитесь: сегодня я пришла попрощаться,
больше вы меня никогда не увидите.
Я ухожу. Я оставляю вам
этот чужой для вас дом, и обезглавленных львов на воротах,
и розовый след на мраморе в ванной, и пурпурные ковры,
пылящиеся в кладовой, и кровавые тени
моих предков и родичей. Я оставляю Ореста,
потому что он думает, что хочет этого сам,
потому что боится мне верить – ведь он теперь царь, а царям
не положено верить женщинам – особенно в нашей семье,
на всякий случай запомните это.
Но перед тем как уйти,
я хочу кое-что рассказать вам – и обещаю, что это
«кое-что» пригодится вам в жизни с новым вашим супругом,
и надеюсь, что еще больше пригодится ему.
Но только не мне – скорее, наоборот,
и полагаю, что именно это – достаточное основание,
чтобы вы меня выслушали. В конце концов, это ваш долг
перед этим домом, который сам всегда выполнял свой долг.
Я родилась в изгнании – моим отцом был Эгисф,
выжитый из Микен Агамемноном и проклятьем,
а матери я не помню. Мы жили тогда далеко,
на маленьком островке, на желто-бурой скале среди зеленого моря.
До восьми лет я не знала его настоящего имени –
там он жил под чужим. У Микен длинные руки.
Отец служил на таможне, и первое, что я запомнила –
крутобокие и глазастые корабли под пестрыми флагами
(когда мне было пять лет, отец вдруг проговорился:
показав на двух танцующих львов на пурпурном полотне,
он сказал: «это наш герб». Но мне не понравились львы,
и я забыла о них – и постаралась забыть и то выраженье
в глазах отца), причалы, заваленные мешками
и огромными бочками (когда по их глиняной плоти
пробегала кривая трещина, вино или масло поспешно
переливали в другие, а треснутые бросали,
и я любила прятаться в их жаждущем устье, вдыхая
кисловатый запах воспоминаний тех моих первых домиков).
По субботам отец приносил получку и две амфоры вина,
выпивал их один за столом, со злыми слезами в глазах, и бормотал проклятья
на незнакомом наречии – жалобно и отчаянно,
а потом уходил из дома, чтоб вернуться только к утру,
со следами помады на ухе и запахом чьих-то дешевых духов.
Я очень любила отца – там его все любили,
и через несколько лет он мог бы выйти в начальники.
Все кончилось так неожиданно. Однажды отец пришел
после работы с гостем – худым и пахнущим рыбой
старым евбейцем с черным, опаленным лицом,
и, хотя день был будним, распил с ним эти две амфоры.
Я забилась в угол – старик показался мне страшным, несчастным и злым,
Он называл отца незнакомым словом «Эгисф»
И знакомым, но еще более непонятным мне словом «царь»,
Хвалил его красоту, словно портовый сводник,
И громко ругал данайцев – тех, с двумя львами на флаге.
Отец был неразговорчив – слушал, молчал и пил,
но я видела: он не пьянеет, лишь глаза становятся ярче,
а спина – прямее и тверже. Когда евбейский старик
упомянул Клитемнестру (я не знала этого имени) –
отец нечаянно раздавил рукой свой толстый стакан,
и я заплакала, видя, как с его тонких пальцев на пол капает кровь.
«Не огорчайся, детка – ты видишь царскую кровь», -
сказал с улыбкой старик, и отец немного нахмурился,
но не возразил ничего. Тот ушел. Через несколько дней
отец взял в конторе расчет, и мы поднялись на корабль,
чтобы, как он сказал, отправиться в гости к тете.
Дороги я не запомнила – только то, что меня тошнило
и что отец казался другим – моложе, красивей и жестче,
но в то же время лицо его в некоторые минуты –
когда потревоженный качкой фонарь бросал на него красный блик –
становилось странно похожим на лицо того старика.
Мы высадились в порту, охраняемом инвалидом –
тогда шла большая война, и их было очень много,
а молодых и здоровых втягивали в воронку Троя и Агамемнон,
и красные капли тянулись по всему Эгейскому морю.
Отец говорил по-местному гулко. Его пропустили легко,
и через несколько дней мы увидели львов на воротах.
Пожилой одноногий привратник ушел доложить о нас тете,
вернулся и проводил в приемную. Я смотрела
во все глаза на роскошные росписи по стенам,
на портреты – про самый пышный отец шепнул: «Агамемнон»,
но понравился мне другой –
белой и стройной девочки со светлым печальным лицом,
очень странно одетой – в гирляндах, как жертвенный бык.
«Кто это?» - спросила я, но отец не успел ответить:
вошла госпожа Клитемнестра.
Я помню эту минуту –
очень красивая дама, нарядная и осанистая,
как золотая статуя со страдающими глазами,
в которых почудилась мне та же ненависть и та же боль,
что у старика и теперь – у отца. Он стоял напротив нее,
стройный и молодой, в лучшем плаще с галунами, прекрасный, словно атлет
перед сигналом к началу состязания. И Клитемнестра
узнала его, и глаза ее подернулись воспоминаньем,
как очажные угли – пеплом. «Это ты?» – спросила она
каким-то звенящим голосом. «Это я, царица», - тихо ответил отец
и добавил: «Ты изменилась, но стала красивей сестры».
Мне кажется, что она поняла: это не комплимент,
потому что вдруг даже я, восьмилетний ребенок,
увидела, что отец ей не лгал. Не лжет. Не солжет.
«Твоя дочь?» – спросила она, внимательно пригляделась
и промолвила: «В чем-то, Эгисф, у нас похожие дети.
Ты ведь видел мою Ифигению?» Он кивнул. Закусив губу,
царица сказала: «Пойди, девочка, поиграй
с моими детьми», - и служитель меня проводил во двор.
Электре было лет десять, Оресту не больше семи,
она была очень прозрачной, твердой, недоброй и скучной –
словно кристалл хрусталя. И пахла, как свежие простыни,
немного перекрахмаленные. И не умела играть.
Он – может быть, Гермиона, тебе будет трудно поверить,
но я-то помню –он был очень веселым, и светлым, и добрым.
Тугой и пахучий, как почка. Очень любил корабли
(а при матери не решался о них даже упоминать – и даже сестры опасался),
так что мы с ним сразу нашли и тему для разговора,
и общий язык. Электра, отвернувшись, бросала мяч
в какой-то очень определенный серый кирпич на стене.
Неожиданно он спросил: «Вы очень бедные, да?»
И я, конечно, ответила «Нет», - и, конечно, он не поверил,
взял меня за руку и отвел потихоньку в угол двора –
немощеный угол; руками смахнул тонкий слой земли
и показал небольшую ямку под толстым обломком стекла:
там, как будто в зеленой воде, лежали красные камни,
солдатская пуговица, пряжка с женского пояса и осколок стакана с картинкой –
не скажу какой, извините. И он вам тоже не скажет – уверена, что он забыл.
Чуть задержав дыханье, ковыряя пальцем ноги
теплую землю, Орест произнес тихонько: «давай это будет общим»
Я кивнула: «Давай» – и мне вовсе не было стыдно.
Тут меня позвали, и я, проходя в дом мимо Электры,
Заметила: мяч ее лопнул.
На крыльце стоял мой отец,
и лицо его так светилось, как я никогда не видела:
ровно и счастливо – только в углах красивого рта затаилась тревога.
«Теперь мы будем здесь жить», - с улыбкою он мне сказал,
и словно спиной я почувствовала, как Орест, подошедший следом,
улыбнулся ему в ответ.
Это был шестой год войны,
и на целых четыре года в этом угрюмом доме
стало немного светлее – словно в комнату вдруг внесли
старую, даже треснутую, но очень яркую лампу.
Нет, ей был не мой отец, и не сама Клитемнестра,
И уж, конечно, не я – но что-то общее, наше, а может быть, даже не наше.
Я лишь однажды случайно увидела, как царица
в коридоре застыла, неподвижная, перед портретом
той белой девочки – вся как струна и сухо горят глаза;
отец подошел, поглядел на нее, помолчал и сказал: «Поплачь».
И хотя она не заплакала, только со вздохом качнула
Головою – но этот вздох подарить ей не мог бы, наверное, больше никто.
Электра меня не любила (и я понимала ее),
а с Орестом мы стали друзьями – ведь мы не подозревали,
что случится. В конце концов, нам не было и десяти.
Все началось так внезапно для нас. Это было вечером, в мае,
мы играли на старой башне, рядом с дремлющим часовым,
и я почему-то запомнила розовый свежий цветок,
проросший упругим стеблем меж камней у основанья зубца.
Внезапно в сумерках вспыхнула дальняя низкая точка –
Слишком низкая, слишком горячая для звезды.
«Смотри!» – я толкнула Ореста; он взглянул и сказал: «Наверно,
это кто-то из главных богов спустился с Олимпа – погулять по земле».
Но встрепенувшийся стражник вдруг крикнул хрипло и радостно:
«Нет, царевич – это костер – это сигнал – победа!» –
и бросился доложить, и нечаянно растоптал
кованым сапогом тот раздвинувший камни цветок.
А на следующее утро Электру, меня и Ореста
решили отправить в деревню. Мой отец и их мать стояли
очень бледные и напряженные, как тетива и лук,
на крыльце над праздничным городом, и раскатывали рабы
от крыльца, от самых их ног пурпурную дорожку –
длинную, словно шрам – к гавани, и на нее было запрещено наступать.
«Через несколько дней вы вернетесь», - промолвила Клитемнестра.
«И увидим отца?» – обрадованно и уверенно переспросил
Орест. Она промолчала, а Эгисф торопливо кивнул,
и в карете отправили нас в имение. Почему-то Электра
с ними даже не попрощалась – и в первую же ночь,
когда мы с Орестом спали, набегавшись по лугам, улизнула в Микены.
Она вернулась через два дня, вызвала свистом брата
и о чем-то с ним говорила, а он безмолвно кивал,
потом подошел ко мне и, смущенный, сердитый
своим смущеньем, сказал: «Папа... умер. Нам нужно уехать.
Но я вернусь – обязательно! Я тебе напишу».
И они исчезли в рассветном тумане. Так я и запомнила
его лицо на семь лет – смятенное, удивленное,
с поднятыми бровями.
Вскоре я вернулась в столицу,
а через месяц приехала и Электра – одна, без брата,
и я заметила, как Клитемнестра тогда с облегченьем вздохнула.
Сначала мне просто сказали, что Агамемнон умер,
как только прибыл с войны, и что почему-то теперь
нельзя заглядывать в ванную. Потом слуги все объяснили –
откровенно и слишком просто – а правильно ли, до сих пор
не знаю. Я никогда не видела Агамемнона,
ни живого, ни призрака (призраки – для Электры),
но страшнее, чем призрак, было пустое место
после его портрета, снятого в галерее,
и еще страшнее – другой яркий, невыгоревший квадрат на стене по соседству:
где висел портрет белой девочки по имени Ифигения.
Вот так я и стала царевной, почти как вы, Гермиона,
и мой отец с Клитемнестрой теперь поженились уже по закону. Но знаете,
мне показалось, что с того дня стала сохнуть и их любовь –
словно ее забрызгало что-то слишком горячее (может быть, кровь или страх),
словно теперь, когда холодная цепь убийства сковала их вместе,
они больше стали чужими, чем даже в те годы, когда отец
жил далеко и работал смотрителем на таможне.
Между прочим, это вранье, что народ его ненавидел:
Агамемнон высосал много больше крови из этой земли,
и никто не жалел царя, погубившего их детей ради смутной чести соседа,
ради египетской тени, ради власти, которая им ничего не давала.
Отца ненавидели только Электра
и несколько старых солдат микенского гарнизона.
А народ к нему изменился только потом, после засухи –
вы должны ее помнить, она задела и Спарту.
Однажды – довольно скоро после его коронации –
я зашла в кабинет и спросила: «Куда девался Орест?»
Он сидел за столом и писал, Клитемнестра глядела в окно,
и при моем вопросе спина ее выпрямилась.
Отец поднял глаза от бумаг и чуть торопливо ответил:
«Гостит далеко на севере». Я видела: он не лжет,
но что-то насторожило меня в его моргнувших глазах и слишком нервной руке,
и еще настойчивей я переспросила: «А он вернется?»
На какую-то долю мгновения отец опустил глаза,
потом снова взглянул мне в лицо и сказал: «Обязательно, дочка.
Не знаю, когда, но уверен, что он возвратится – это я тебе обещаю», -
и улыбнулся печально и очень устало. И тут
я услышала снова тот вздох облегчения, и прямая спина
на фоне окна расслабилась. Я вышла и стала ждать.
Кстати, как раз тогда я впервые увидела вас, гермиона –
На портрете Неоптолема с семьей. Вот им-то как раз
Восхищались все – как героем, который закончил войну,
И если кому-нибудь все и хотели найти оправданье, то именно Неоптолему.
Помню, как я рассматривала эту цветную картинку
и искала в вашем лице черты Елены (ведь она никогда
не показывалась никому кроме мужа после Трои... простите, Египта)
и искала в лице того вашего мужа какое-то сходство с Орестом далеким моим,
но он не был похож на Ореста.
Миновало семь лет,
и из окна я увидела, как два юноши входят на двор и несут погребальную урну.
В ту минуту, когда они заговорили с Электрой, сухой и горькой,
я догадалась, кто это; точнее, конечно, кто – младший.
И вот тут-то я и совершила свою большую ошибку –
не решилась спуститься и сказать ему: «Здравствуй, Орест»,
и опустилась на стул, дыша как будто туманом,
и почему-то, я помню, перед глазами упорно стояла
та застекленная ямка и красные камушки. А потом я вскочила
и побежала к отцу – еще не зная сама, что скажу. Но его не застала –
он уже вышел навстречу своей ожиданной смерти,
а когда я внезапно услышала крик во дворе,
то поняла, что и сама давно ожидала того же,
что иначе и быть не могло. Потом, как сверло,
в мозг мой вонзился пронзительный смех – Электра впервые смеялась,
а потом по широкой лестнице мимо моих дверей
промелькнуло красное платье спешащей вниз Клитемнестры,
и я бросилась вслед за ней, но споткнулась, упала –
и вы имеете право считать, что я сделала это нарочно.
Когда я вышла, на каменных серых квадратах двора
три неподвижных тела лежали, как кучи перьев.
У одной, самой красной, стояла Электра – и я успела заметить,
как вытягивает земля из нее жесткий стержень мести,
позволявший ей не колебаться семь лет, и она опускается тихо.
Над другой – дрожащей, кричащей – склонился заботливый юноша,
и я поняла, что Орест не погибнет – по наклону спины Пилада,
и подошла к отцу. В луже крови, блестящей и яркой, ползущей все шире,
он лежал и был еще жив – и красив, как когда-то, красив, как лет десять назад.
«Уезжай отсюда, - шепнул он (и розовые пузырьки
на губах у него набухали и лопались, взорваны хриплым дыханьем), -
уезжай, Эригона. Все кончилось. И, наверное, так и надо.
Я надеюсь, что ты не такая», - последним, уже стекленеющим взглядом
Он указал на Электру; пальцы его задрожали, разжались – я закричала,
И в этот миг с раскаленного неба упала первая капля дождя.
Этот дождь меня и изгнал; этот дождь спас Оресту жизнь –
Народ связал конец засухи с его возвращеньем и местью.
Меня едва не убили мои же служанки (наверное, их натравила Электра,
пытаясь еще уцепиться за призрак былой опоры) –
но Пилад меня вырвал у них и привел к Оресту,
«Он болен, - шепнув по дороге, -
но я постараюсь, чтоб он не обидел вас. Только не мстите...
Крови и так слишком много. Лучше подайте в суд».
Орест сидел за столом, сжатыми кулаками
подпирая завешенный спутанными волосами лоб;
губы его непрестанно твердили о чем-то, чего я не слышала, но легко догадалась.
Пилад окликнул его, и он поднял глаза на меня –
очень черные, очень больные, бессонные несколько дней,
пропитанные страданьем; но тут в них внезапно вспыхнула
радость, которая даже тогда показалась мне сладкой и странной.
«Это ты, Эригона! – он произнес неожиданно внятно. – Наконец ты пришла.
Ты ведь убьешь меня? Хоть ты – не предашь, ведь правда?»
И ничего в своей жизни не видела и не увижу страшней я,
чем тот умоляющий взгляд.
«Нет, Орест, - не помню, сказала ли я это вслух, -
ты был так же прав, как они. А отец мне велел перед смертью
оборвать эту цепь. Пусть судят чужие,
пусть боги решают, а я – не смогу. И не буду».
Лицо его вновь исказилось, голова упала на стол, и Пилад меня вывел тихонько.
Я вызвала его в суд на том афинском холме,
я требовала наказанья в написанной кем-то речи,
но эти двенадцать афинян, думается, догадались,
о чем накануне молилась я вместе с Пиладом. Его оправдали.
Вскоре Орест и Пилад уплыли на север, в Тавриду.
Я жила в маленьком доме отцовского оруженосца (мне кажется, он
Был ко мне неравнодушен и хотел, чтобы я навсегда там осталась).
Я доила коров, кормила смешных телят (глаза их мне было знакомы),
до рассвета вставала и, кажется, в первый раз
узнала, как пахнет суглинок, поднятый верным плугом,
чтобы спрятать в себе зародыш будущей жизни;
а по вечерам, когда возвращались стада с лугов,
возвращались крестьяне с полей,
я штопала у очага, молча (петь я никогда не умела).
В такой вот вечер однажды дверь отворилась, но это был не хозяин –
вошли два юноши, и один из них – мой Орест...
простите за это «мой», Гермиона, я больше не буду, -
а за спинами их качалась белая, стройная
девушка, женщина – я ее сразу узнала,
хотя по сравненью с портретом, конечно, она постарела.
«Здравствуй, - сказал Орест и шагнул мне навстречу –
как тогда, ребенком, немного смущенный. – Я вернулся. Совсем».
«Хорошо, - ответила я. – Я в этом и не сомневалась.
Теперь ты действительно станешь царем, и твоему престолу
ничего не грозит – от меня и от рода Эгисфа. Ты веришь?» –
«Верю», - кивнул он и что-то хотел сказать, но осекся,
и Ифигения докончила за него:
«Если ты можешь осилить вражду, Эригона – как ты сейчас обещала, -
не согласишься ли стать Оресту женой?
Сказали моя Госпожа и Брат моей Госпожи:
только если он сядет на этот престол вместе с потомком Фиеста,
кончится эта вражда. Пожалей – если не его,
то своих грядущих детей». А Пилад добавил спокойно:
«Кроме того, в Арголиде хватает таких, как твой нынешний гостеприимец».
Я молчала, видя их правду, но видя и что-то другое:
Закат у них за спиной плескался, как пурпурный плащ – один на троих,
И внезапно на нем набухли розовые пузырьки,
И мне послышалось: «Я надеюсь, что ты не такая...»
«Да, - ответила я им. – Сейчас отец разрешил мне», -
и руку ему подала, и он накрыл мои пальцы
своими, еще неловкими после долгого неповиновенья,
и вновь отвез в этот дом, который сегодня я покину уже навсегда.
Ведь вы не хотите верить в то, что меня он любил?
Я могу вас понять. Не хотите – не верьте,
считайте, что нужно ему было тогда примириться с друзьями Эгисфа и с теми,
кто даже оправданному людьми и богами простить преступленья не мог.
Считайте, что это остатки безумья слабеющими перстами
ему надавили на сердце, заставили вспомнить тот давний кусок стекла,
красные камушки, пуговицу, черепок. Считайте, что это безумье
внушило ему надежду на то, что вместе со мною
он снова станет ребенком – невинным и беспечальным.
В конце-то концов, он действительно так и не смог им стать,
хотя именно ради этого, приняв царский венец,
пощадил тех немногих, кто любил и помнил Эгисфа (ради этого, а не из страха),
ради этого отослал Электру на север с Пиладом
(я помню, как тот уезжал, зная, что не вернется,
но безропотно выполняя последнюю просьбу друга –
вы ведь знакомы с Электрой? Тогда вы меня поймете) –
ради этого, может быть, он и женился на мне –
я не стану мешать вам так думать.
Тем более, что Оресту это не удалось – как никому на свете,
хотя наш двор замостили заново (кровь не смывалась),
хотя ванная заколочена до сих пор (сломайте ее!) –
и тогда, госпожа Гермиона, он решил перестать быть собою,
он задумал стать царской статуей, бронзовым монументом,
олицетворением власти и величия поколения –
ведь он это правда сможет, вы же знаете, Гермиона!
Только двое ему мешали в этом – я и первый ваш муж.
Неоптолем брал Трою, и это сияние славы,
это пожарное зарево последнего богатыря
смывало с него все мелкое и делало выше сверстников.
Даже выше Ореста – что мы тут можем поделать?
Я помню, как муж метался взад и вперед по комнате,
гремел по столу перстнями, царапал тяжелые шторы, смотрел на портрет отца
и на свежую фреску (он сам ее заказал) под названьем «Победа».
Недавно ее замазали. Там было взятие Трои, в середине стоял Агамемнон –
не такой, как на старых портретах, но это неважно, -
но рядом с ним – Неоптолем. Все-таки сын Ахилла,
не только увенчанный подвигом, но и не омраченный грехом.
Мне страшно было смотреть на новое это безумье –
страшней, чем на то, потому что мне было труднее понять его –
и Орест это видел. И видел, что рядом с ним
живу я – напоминанье (не ему, не ему,
но другим, а это теперь для него стало важнее) о том, что он совершил.
Тогда-то он и поехал к вам в Спарту. Я не поняла,
что нужно его задержать – и именно потому сейчас ухожу безропотно.
Ведь это он, Гермиона, напомнил Неоптолему, что Ахилл еще не отмщен?
Ведь это слова Ореста после его отъезда повторяли вы мужу, правда?
Не отвечайте, не надо. Вашего первого мужа швырнули на то кощунство
все-таки не слова, чьими бы они ни были,
а тоска по отцу, которого он не помнил, но чью унаследовал славу.
Я его понимаю. И когда пришла весть,
что он вызвал на поединок дельфийского бога и был растерзан толпою,
мне было не так уж важно, кто возглавлял толпу.
И уже тогда, наблюдая, как отдышивается гонец,
рассказавший о богохульстве и гибели вашего мужа,
трепещущий и все же ждущий, что я его награжу –
я поняла, что теперь мы с Орестом скоро расстанемся.
Он теперь самый большой – из тех, кто остался жив,
сына Ахилла нет, а значит, сын Агамемнона
будет просто обязан в жены взять дочь Елены.
Когда, несколько дней назад (вы только что прибыли к нам),
Орест вошел в мою комнату, темный и мрачный, как бронза, собираясь что-то сказать,
я опередила его, произнеся: «Я знаю.
Я согласна», - и этого он мне, видимо, не простит,
потому что никто не смеет упреждать великих царей –
не правда ли, Гермиона?
За эти дни я привыкла и уезжаю сегодня в Аттику, к Ифигении;
я думаю, что она даст мне работу при храме – а я умею работать.
Больше мы не увидимся ни с Орестом, ни с вами.
Постарайтесь, чтоб он забыл меня – это будет нетрудно.
У него слабая грудь – проследите, чтоб он одевался теплее, и подогревайте вино.
Закрывайте плотнее двери – когда они приоткрыты, это его раздражает.
Пореже упоминайте Пилада. Меня, конечно же, тоже.
Так ему будет легче превращаться в собственный памятник.
Всего доброго. Я пойду. Только вот загляну
на двор – там есть одно место – впрочем, его давно нет.
Повозка ждет. Будьте счастливы – вы знаете, это ведь главное.
Вот. А про Пилада уж в другой раз...
|
| « Изменён в : 07/07/05 в 02:25:49 пользователем: Kell » |
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #20 В: 07/07/05 в 08:48:07 » |
Цитировать » Править
|
Хорошо, как и предыдущие.
А Елена-младшая, дочь Клитемнестры и Эгисфа, из этого сюжета выпала. Я написала о ней рассказ, котораый заканчивается словами "и даже эриннии не вспомнили о ней".
Таки не вспомнили.
Будем ждать про Пилада.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
**Я написала о ней рассказ, котораый заканчивается словами "и даже эриннии не вспомнили о ней". **
A mozhno rasskaz sjuda?
Tekst horoshij, da.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #22 В: 07/08/05 в 08:29:20 » |
Цитировать » Править
|
2Ципор.
Он вот здесь лежит:
http://www.goldenhead.da.ru
"Елена-младшая".
Но когда дошло до публикации, издатель настоял, чтоб я его зафигачила в текст романа, а не сбоку припеку. Так что сам по себе он не публиковался.
|
| « Изменён в : 07/08/05 в 11:17:29 пользователем: nava » |
Зарегистрирован |
|
|
|
Ципор
Гость
email
|
on 07/08/05 в 08:29:20, nava wrote:2Ципор.
Он вот здесь лежит:
http://www.doldenhead.da.ru
"Елена-младшая".
Но когда дошло до публикации, издатель настоял, чтоб я его зафигачила в текст романа, а не сбоку припеку. Так что сам по себе он не публиковался. |
|
Ssylka kuda-to ne tuda vedet.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #24 В: 07/08/05 в 11:18:39 » |
Цитировать » Править
|
Ципор, там очепятка была, сейчас исправила - вроде нормально.
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #25 В: 07/08/05 в 12:22:58 » |
Цитировать » Править
|
Хороший рассказ...
Ну, чтобы уж покончить с Атридами...
ЗАВЕЩАНИЕ ПИЛАДА
Я рад вас видеть. Сегодня слишком жарко,
но вы не пренебрегли моим приглашением,
хотя знаете: я бы не рассердился на задержку.
В конце концов, что я такой? мелкий царек,
всегда второй, всегда после «и» – второй и, боюсь, последний
примазавшийся – так говорит мой сосед и, пожалуй, он прав, -
к черной славе микенского рода. Впрочем, все это – нытье,
простите. Конечно, я пригласил вас сюда не затем,
чтобы плакаться – просто решил, что нужно составить
завещанье. Не надо, не поднимайте бровей,
не говорите ненужных слов о том, что я еще молод –
вы видите: это не так. В этой старой Элладе
больше нет молодых. Одних состарили годы –
годы, войны, утраты и суета:
Нестор, Елена и Одиссей (не правда ли, странно,
что в этом перечислении по нарастающей
Елена не в самом конце? Она в этом не виновата,
просто я не из того поколения – и, наверное, тоже
в этом как раз и не виноват... впрочем, ладно); другие
на свет родились уже взрослыми – например, Телемах,
очень воспитанный, добрый, приличный и скучный, на редкость послушный
(помню, он как-то рассказывал мне о репрессиях там. На Итаке
по возвращеньи отца его – очень лояльно и очень примерно,
только однажды, упомянув про служанок, которых повесил
собственноручно, вдруг проронил: «они дергались как-то нелепо», -
и поморщился). Всех молодых сжевала война
и раздоры потом; сын Ахилла держался на славу
и погиб как герой – довольно жуткий герой,
забрызганный старческой кровью и мозгом троянских младенцев,
но прямой, как копье, перед медным кумиром... а бог
даже стрелы не истратил. Мне было досадно узнать,
что эта смерть – последняя смерть великой Войны –
вызвана провокацией. Впрочем, это я к слову.
Просто я помню: мне было тринадцать, когда пала Троя,
я был на год его младше, а слава ровесника жалит
много больнее, чем слава отцов, даже если отцы и чужие.
Строфий, отец мой, был чем-то похож на того Телемаха.
Он женился на матери тихо и чинно; когда похищали Елену,
даже не улыбнулся – он был осторожен. И вот – уцелел.
Первое время, когда караваны с добычей тянулись с востока,
наши фокейцы бранили его; кое-кто покидал это царство
и уходил к Агамемнону или к соседу Аяксу.
Мне было шесть, когда я прибежал к нему, обнял колени
И заскулил, как щенок. Он спросил: «Что с тобою, малыш?»
Я не мог отвечать – только мотал головой и скулил.
Он все понял, спросил: «Тебя дразнят?»
Я опять не ответил, но слезу уже прорвались
И потекли на его полосатый халат. Он погладил
Тихо меня по плечу и шепнул: «Ничего, все пройдет».
Я не поверил, вскочил, убежал из дворца,
долго сидел на скамейке в саду. Мама так волновалась.
Ночью меня нашли спящим, зареванным, грязным под яблоней. В небе
белая стыла луна – я увидел ее сквозь ресницы,
вспугнут шагами родителей; снова зажмурился. Мама
было склонилась ко мне, но отец прошептал: не буди.
Я отнесу его». На руки поднял, худой и высокий,
пахнущий кислым вином и огнем очага; зашагал.
«Как объяснить ему?» - всхлипнула мама. Он, не повернувшись,
к ней, отвечал: «И не стоит. Потом все пройдет.
Плохо война началась. Им придется платить за Авлиду.
Бедная девочка. Бедный безумный отец». Я плотнее
веки зажмурил и – правда уснул. И потом никогда
не поминали мы этого дня.
А платить им пришлось.
Скоро с Востока суда перестали трофеи возить.
Баржи с зерном потянулись под Трою. Ячмень вздорожал и пшеница.
Нищая наша Фокида вдруг стала считаться богатой. Отца перестали бранить
Трусом – теперь назвали его: «дальновидный наш Строфий».
Как-то, играя, вбежал я случайно в его кабинет –
там офицеры сидели и рылись в бумагах и свитках,
что приносили какие-то люди с афинским, спартанским,
аргосским выговором и глазами предателей. Навплий,
пахнущий рыбой, прямой и сухой, как гарпун, и с руками
тощими, бурыми, быстрыми, упоминал справедливость,
а предводитель дружины, бряцая мечом и мотая плюмажем
перед отцом, повторял: «Вся Эллада открыта для нас,
Строфий (я помню, отца он назвал просто – «Строфий») –
или сейчас, или мы навсегда останемся жалкой дырою!»
Тут он осекся, увидев меня, а отец покачал головой
и спокойно ответил: «Уж лучше остаться дырою,
чем рисковать жизнью наших детей», - и меня отослал
взглядом. Я тихо ушел. В эту ночь мне приснилось, что окаменел я,
мохом покрылся и пережил всех. Так почти оно и получилось.
Помню еще, как отец – уже, видимо, после победы –
в спальне моей обнаружил лубочного Неоптолема, в ахилловых ярких доспехах,
молча вздохнул, но сказать ничего не сказал.
Этих картинок ходило немало: Ахилл, Одиссей, Агамемнон,
Неоптолем и опять Агамемнон со скипетром, в латах.
После внезапно его изъяли из лавок. Случайно
я увидал, как огромную гору картинок сжигают угрюмо
возле посольства Микен. Обгоревшие клочья блестящей бумаги
перелетали ограду, но дворники быстро сметали их, чтобы
бросить обратно в костер.
Мой отец не послал поздравлений Эгисфу.
Это-то все и решило.
Мы ужинали всей семьей, говорили о чем-то обычном,
Мама была, как сейчас помню, в платье зеленом, блестящем,
Я его очень любил, а отец шутил и смеялся
нервно (он был уже болен и знал, что умрет, но считал, что нескоро;
так и случилось – он прожил еще восемь лет).
Вдруг наш дворецкий вошел, чуть смущенный, склонился и тихо
что-то шепнул ему на ухо. «Что ж, пусть войдут», - и отец улыбнулся любезно
прежде, чем слуги впустили их.
Мальчик и девочка, девушка, стриженная так же коротко, как и он.
Мальчик робел; он был бледен и очень устал,
А она встала перед отцом, чуть заметно ему поклонилась и тут же
Вновь распрямилась, как согнутый гибкий клинок.
«Проходите за стол», - позвал их отец; я заметил,
как у парнишки глаза засветились, когда он увидел закуску,
мясо и фиги в меду, но сестра за плечо его крепко держала.
«благодарим, государь, - у нее и тогда уже голос надрывно звенел, -
мы не голодны». Мальчик вздохнул – чуть заметно,
и мне стало жаль его – в первый раз и на многие годы.
Мать раздраженно сказала: «Конечно же, мы не достойны
вас угощать – вы же слишком знатны», - но отец одним взглядом
остановил ее. «Плохо вам там?» – он спросил без злорадства,
грустно-грустно, и мальчик к нему подошел. «Уважаемый Строфий, -
девушка произнесла, сделав шаг, чтобы брата одернуть,
но на лету задержав руку. – Пускай он немного у вас поживет... если можно», -
гордые слезы жестокой обиды блеснули в глазах ее бледных.
«Пусть, - ответил отец и, не дав моей матери вставить
даже словечка, добавил: - Подвинься, Пилад. Познакомьтесь».
Птица внезапно влетела в окно. К счастью, это был голубь –
сел без опаски на стол, клюнул хлеб и крылом опрокинул стакан
с красным, густым и пахучим вином, и по скатерти белой
медленно струйка его поползла к нам, уже сидевшим бок о бок.
Так мы и встретились.
Впрочем, я думаю, это вам неинтересно, простите.
Я отнимаю у вас столько времени; я не хотел. Просто нынче
день почти такой, как тогда, и сегодня я так же
бледного взгляда жены избегаю. Пусть раб принесет
нам вина и пирожных. Фокида уже не богата, как прежде,
но угостить вас себе я позволить могу. Извините, что я отвлекаюсь,
вы понимаете, думаю, что это не оттого,
что боюсь начинать диктовать завещание. Вы не спешите?
Кушайте. Эти пирожные точно такие, как были при маме.
Помните, вы приходили к отцу составлять завещанье? А мам не стала,
из суеверья – боялась. Они очень свежие. Нет, я не буду,
я только выпью – немного.
Кстати, о суеверьях: когда мы с Орестом явились в Микены –
день был томительно душный и жаркий, и над алтарем
жирный дым поднимался под небо, прямой, как колонна,
ни ветерка. И птицы молчали. И нам было страшно обоим,
только мне, как ни странно, страшней – я не был героем, зато я был старше,
мне уже двадцать исполнилось. Девушка вышла навстречу –
сухая, как правда, и сразу обоих узнала.
Она потянулась к нему, словно хотела обнять,
но внезапно ощупала руки, мускулы, словно рабу или даже коню на базаре.
Это мне тоже тогда показалось страшней, чем Оресту. Он, впрочем, не понял.
Что-то негромко она говорила ему – очень тихо, уверенно, властно,
даже я себя чувствовал жалким мальчишкой под бледными, словно хрусталь
с искрой закатно-кровавой, глазами.
Потом повернулась ко мне: «Мы им скажем, что брат у вас умер.
Утонул, на охоте пропал или на ипподроме упал с колесницы». –
«Да, - я ответил невольно, - мы любим бега».
Слово «любим» ее раздражало – она нахмурила брови,
но промолчала. Орест неожиданно заговорил о бегах,
так по-мальчишечьи, так неуместно – я знал, ему легче об этом
думать сейчас, и его понимал:
мне не меньше хотелось отвлечься, и я подхватил.
Мы часами катались с ним на ипподроме – он здесь, за углом,
вы его, может быть, знаете. Там поворотные тумбы отец из гранита
сделать велел – очень красные. Я говорил о конях, колесницах
и специально вставлял словечки спортивные,
чтобы ее озадачить и чтобы отвлечься, отвлечь,
чтобы он думал сейчас лишь о конском горячем дыханье,
о звоне тугих сухожилий и визге колес
на повороте. Электра кивала. Вы всем этом доме она не боялась одна.
После они отошли за колонну – она не хотела, чтоб сам
Брат ложную весть сообщил Клитемнестре – и он не хотел. Я был старшим.
Я рассказал. Меня слушала молча царица, прямая и очень,
Очень красивая – как на тех давних лубочных картинках:
«Главнокомандующий в окруженьи семьи». В ее карих глазах промелькнули
ужас и мерзкая, стыдная радость – и в это мгновенье
я испугался уже без причины... так... по суеверью, как мама,
скомкав конец своей речи. Она прозвучала правдиво,
как и хотела Электра. И, как и хотела Электра, тот взгляд, то мгновенье
и предрешили судьбу Клитемнестры. Когда через час
с бурым от крови Эгисфа (мы вместе его зарубили) мечом
замер Орест перед нею – беспомощный, маленький, жуткий и жалкий,
больше Электриным визгом холодным уже не ведомый, - в испуге ко мне обернулся –
я ему крикнул: «Руби!» Он ударил. И оба упали –
мать (по белилам лица растеклась густо-красная кровь) и мальчишка.
Помню, как вспыхнули жарко – единственный раз – глаза у Электры и снова погасли,
как я склонился над ним, оттащил, поднял на руки (легкий, дрожащий – я сразу
вспомнил, как нес из сада отец меня в детстве)... Я принял вину.
Этого он не простил мне – ни крика, ни слова, ни странного этого мига.
Он не простил и Электре, но ей это было неважно –
Сделав свое, она сделалась словно стальной и хрустальной, холодной.
Ей никогда не согреться. И я не пытался согреть.
Я не не виню ее, нет. Хотя и не считаю Электру орудьем судьбы, как другие.
Это бы стало и мне оправданьем, а я не хочу оправданий.
Оба мы, оба пред ним виноваты – и этой вины никакому
Ареопагу не снять. Но моя вина больше: она-то его не любила.
И потому я решил, что мы с нею – достойная кара друг другу.
Ей-то легче – она ведь жила только местью, а я до сих пор
жив. Но уже ненадолго, теперь ненадолго, я знаю.
Нет, не перебивайте. Я должен сказать. Все равно ведь никто никогда не узнает,
Как это было. Никто не сидел с ним в те ночи безумья,
кроме меня – кто боялся его, кто заразы, кто – мести Эринний,
некоторые (и даже отец мой, и мама, конечно) совсем отшатнулись –
жутко и мерзко матереубийство. И, в общем-то, подло,
но виноват был не он – мы; а если и был виноват,
я на себя взял вину его. Помню, на ареопаге стоял он –
стоял? Нет, метался, моля их о казни!
Как он себя ненавидел за трусость! А впрочем, и в этом боялся себе он признаться –
В том, что он знает: Пилад уследит, отберет и клинок, и веревку.
Впрочем, он знал (но скрывал от себя), и я знал еще лучше:
сын Агамемнона будет таким, каким люди увидят его.
Этим и важен был суд непредвзятых и скучных афинян,
очень порядочных, красноречивых, почтенных и пошлых.
Перед судом он уснул (я снотворное дал ему тайно в стакане вина),
Я мог навремя оставить истерзанное это тело и душу,
Я мог вернуться к своей, настоящей вине. И искал искупленья,
Чтобы спасти его. В Дельфах заверили: бог благосклонен к Оресту,
Я этому верил. Мой друг Аполлону был нужен
не как Орест и не как человек – но когда б он погиб,
сын Агамемнона, в нем бы погиб и последний соперник
сыну Ахилла. А этого бог не хотел.
Но для афинян весомее было бы слово Афины,
к ней и пошел я. В конце-то концов из богов и людей
матери только она никогда не имела. Я обнял подножье кумира –
ветхий и черный троянский палладий, - и молча молился,
долго и неубедительно, сам понимая бессилие этих молитв.
И наконец вдруг услышал – нет, не ушами, пожалуй что, даже не сердцем,
мозг мне пронзил этот голос стальной: «Что ты дашь за спасенье Ореста?» –
«Царство...» – я начал; она рассмеялась. «И жизнь...» Промолчала,
после спросила: «Ты помнишь любовь его; ныне и ненависть знаешь.
Сможешь принять равнодушье Ореста?» – и взгляд ее был
холоден, как у Электры; она эту мысль угадала, спросила:
«Сможешь Электру женою принять? Не любить, это слишком – принять?» –
«Да, если он исцелится», - сказал я. Паллада исчезла, я снова увидел
просто старинный и мертвый кумир.
Ореста тогда оправдали.
Я еще был ему нужен, чтоб съездить в Тавриду – уже не как друг,
не как враг, а как зять, просто – родич.
Море казалось холодным, как серые очи Афины,
штиль был, и шли мы на веслах. Орест был спокоен, как море,
холоден, словно сестра его – тоже стальной и стеклянный.
Может быть, лучше бы нам утонуть было. Мне – безусловно,
но я не отбыл еще своей жизни, Орест еще не был искуплен. Мы ждали.
Мы дождались. Та женщина белая в белом, с которой проклятье его началось,
та первая жертва, невинно-виновная в десятилетней резне,
в гибели тысяч солдат и десятков вождей и царей –
чистая, помнящая: все с нее началось; та невеста Ахилла – она все решила.
Храм из дикого камня и Черное море, и ветер, ветер, и море, и храм.
Я не скажу вам – уже никому не скажу, что там было. Не вправе.
Все, что потом написали об этом – брехня.
Правду знаем мы трое. И больше никто не узнает.
Только мы трое, и море, и ветер, и храм опустевший.
Самопожертвованья там не было. Только минутная слабость,
только попытка вернуть любовь его, или хотя бы
ненависть – он ненавидит, как многие, тех, кто решал за него.
Только – при виде его равнодушия – тщетный побег
В смерть (но она не пустила меня) или в новое, странное чувство,
Может быть, даже достойное слова «любовь». Но два наших обета
двум холодным и девственным, странно холодным богиням
нам не позволили бегства. А больше об этом – ни слова.
Впрочем, одно я скажу – это люди заметили (те из них, кто был умнее):
там, столкнувшись лицом к лицу с преступленьем отца,
принял Орест его ношу. В Тавриде и стал он царем,
а коронация, войны за аргосский красный престол –
это все второстепенно. Он стал царем. Мы расстались.
Я удалился в Фокиду с моею стальною женою –
Тусклой, поблекшей, ненужной себе и другим.
В храм Бравронский ушла Ифигения, Белая Дева.
В Аргос – Орест. Я с тех пор его больше не видел.
Помню еще один день: из Дельф прибежали гонцы рассказать нам о Неоптолеме.
«Кто это сделал?» – спросила Электра; гонец чуть смутился
и, опустив свои длинные, девичьи прямо ресницы,
чуть улыбнувшись, шепнул: «Растерзала толпа». Мы поняли оба.
Неоптолем был единственным, кто презирал его. И в первый раз после той
красной и черной микенской резни попыталась Электра
улыбнуться. Не вышло. Мы ждали – она на террасе,
я в кабинете – дорога из Дельф шла через Фокиду. Мы не дождались.
Он переправился морем. Мы поняли это к утру.
Птица влетела в окно кабинета; я вспомнил – и мне стало ясно,
что никогда не увижу Ореста. Тогда я пошел
на ипподром, еще помнивший наши мальчишеские состязанья,
на колесницу поднялся, погнал четверню – все по кругу, по кругу,
перегоняя себя, потому что никто уже больше давно не катался
здесь – я построил другой ипподром, а этот – он наш навсегда...
Кажется, я заболтался. Простите. Итак, разделяю
скудное царство свое на две доли. Три четверти царства
пусть отходят ему, повелителю Пелопонесса, царю и герою.
Полностью титул впишите. Четверть – Бравронскому храму,
это она не отвергнет. Часть золота и серебра отпишите Электре.
К счастью, детей у нас нет – а впрочем, и быть не могло.
Да, еще ренту Гомеру. Хотя одиссей ему платит (прижимисто, впрочем),
но – за себя, за поэму о нем. Я плачу за другую –
ту, о Патрокле. Достаточно. Благодарю вас. Возьмите.
Что вы, не стоит. Прощайте. Я тоже, пожалуй, пройдусь
и провожу вас до ипподрома. Где красные тумбы.
Я суеверен, вы знаете? Это, наверное, в мать.
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #26 В: 07/08/05 в 13:18:22 » |
Цитировать » Править
|
Значит ли это, что кроме данного цикла есть и другие?
А в "Одиссее" меня когда-то строка о служанках, дергавшихся в петле,тоже зацепила...
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
Antrekot
Bori-tarkhan
Живет здесь
CНС с большой дороги
Просмотреть Профиль »
Сообщений: 16204
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #27 В: 07/08/05 в 14:28:28 » |
Цитировать » Править
|
Cпасибо большое.
С уважением,
Антрекот
|
|
Зарегистрирован |
Простите, я плохо вижу днём. Позвольте, моя лошадь посмотрит на это. (c) Назгул от R2R
|
|
|
Kell
Живет здесь
Дело вкуса...
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 2889
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #28 В: 07/08/05 в 14:32:43 » |
Цитировать » Править
|
На здоровье...
Есть и другие, тоже из "Когда кончается время", но не про Атридов (вот "Бывший город" из них), но мне часть этого еще набрать надо, у меня большинство текстов в машинописи...
|
|
Зарегистрирован |
Никому не в обиду будь сказано...
|
|
|
nava
Beholder
Живет здесь
Несть глупости горшия, яко глупость.
Просмотреть Профиль » WWW »
Сообщений: 1508
|
|
Re: Возвращение Телегона
« Ответить #29 В: 07/08/05 в 15:26:21 » |
Цитировать » Править
|
Будем ждать...
|
|
Зарегистрирован |
|
|
|
|
