Зигмунд Левински. "Послание в пустоту. Третья империя и современное гуманитарное сознание" (Siegmund Lewinski. A Message to Nowhere. "Dritte Reich" in modern humanitarian thought. Toronto, 1997)[1].

Война, которую выиграл Фрейслер.

<...> Один из основных парадоксов современного восприятия Третьей империи во всем мире заключается в том, что по-своему оно столь же нелепо и иррационально, как и то, что насаждал во времена своего владычества сам Гитлер. Во время суда над одним из молодых антинацистских интеллектуалов председатель так называемого "народного суда", печально известный Роланд Фрейслер, бросил подсудимому, желая выставить его насмех: "Вы не согласны с национал-социалистской концепцией справедливости, ну, скажем, относительно уничтожения евреев?" (Ширер). Нет сомнения в том, что он желал втянуть подсудимого в спор об этой "концепции справедливости" в целом, именно в том единстве, какое она провозглашала и моделировала сама для себя. Требования уничтожения европейских евреев и цыган с одной стороны и ликвидации безработицы или развития народного здравоохранения с другой считались вытекающими из единого источника и едва ли не взаимообусловленными. Одна и та же "концепция справедливости" провозглашала делом первейшей важности воздать миллионам людей по их заслугам или вине перед Германией (если это были немцы), и в то же время считала не менее необходимым преследовать, дискриминировать, изолировать, а позднее и убить десятки тысяч германских евреев совершенно независимо от подобной вины или заслуг со стороны любого из них. Собираясь рассматривать эту "концепцию" в том самом сводном виде, как она подавала себя, Фрейслер, несомненно, полагал простейшей задачей продемонстрировать аудитории (во всяком случае его аудитории), что благодетельные стороны этой нечленимой "концепции" превосходят по уровню и масштабу те черты, что, вообще говоря, сами по себе могли бы быть поставлены ей в вину. В глазах Фрейслера (и по законам европейского политического мышления нескольких последних веков) это было бы равносильно оправданию всей "концепции" в целом, а это, в свою очередь, автоматически распространило бы этический авторитет и на те самые "теневые" черты, которые, рассматриваясь изолированно, могли бы вызывать у наблюдателей иную реакцию. Тем самым точка зрения подсудимого была бы дискредитирована как мелочная и близорукая, а сам он - как человек, не способный видеть дальше своего носа и возвыситься до причастности к стратегии того Мирового Духа, о котором писал Гегель.

В частной жизни абсурд такого подхода к делу представляется самоочевидным. Если мистер Фрейслер даст своим детям за свой собственный счет превосходное образование, но в то же время будет еженедельно развлекаться тем, чтобы из садистских или сектантских побуждений прижигать им кожу раскаленным железом, никто не вынесет ему благоприятной общей оценки и тем более не оправдает сами эти развлечения на том, допустим, основании, что хорошее образование, вообще говоря, приносит в современном мире куда больше пользы, чем преходящий ожог - вреда. Эти развлечения ни в какой степени не заслужат приятия, оправдания или терпимости, а тем более одобрения, порожденного по "наведению" от блестящих образовательных проектов мистера Фрейслера. Центр тяжести большинства человеческих соображений на этот счет будет связан, наоборот, с тем, что упомянутые проступки должны ставиться допустившему их лицу в бесспорную и существенную вину независимо от сколь угодно весомых заслуг в иных сферах, тем более если одно не было необходимым для другого. В рамках суммирующей судебной оценки эта существенная вина даже получит определенный приоритет, в то время как бесспорные достижения мистера Фрейслера смогут послужить ему разве что смягчающими обстоятельствами. Не приходится сомневаться, что девяносто девять из сотни убежденных нацистов подписались бы под каждым словом только что приведенного пассажа.

Тем не менее в восприятии своего социального космоса Роланд Фрейслер (а с ним вместе и миллионы европейцев) руководился прямо противоположным законом, который эмпирически можно было бы сформулировать так: "Если данная политическая философия предусматривает позитивные сдвиги в общих сферах общественной жизни, и если важность и масштаб этих сдвигов с исторической точки зрения не вызывает сомнения, то любые предусмотренные ей же преступления против каких бы то ни было физических и гражданских лиц автоматически получают санкцию или оправдание и больше не должны рассматриваться как нечто, способное вызвать у адепта этой философии (или члена руководствующегося ею сообщества) укоры совести, негодования или стыда".

Хотя этот факт упрямо игнорируется ученым сообществом наших дней, подобный подход (в котором я лично усмотрел бы едва ли не основную причину подавляющего большинства внушающих ужас преступлений различных политических сект и руководимых ими национальных масс этого столетия) не только не родился на свет вместе с Третьим рейхом и не покинул мир вместе с его смертью, но составлял едва ли не общепринятый фон для развития европейского политического сознания по крайней мере с конца XVIII в. Поклонники монтаньяров 1793-го года или "социалистического эксперимента" Ленина - Сталина, или революционных предприятий Мао, уверяющие себя, что массовые преследования и казни невинных, развязанные и осуществленные их любимцами, нельзя по-настоящему ставить в вину носителям подлинного прогресса, если они добились - или хотя бы хотели добиться - общих исторических сдвигов в желаемом направлении, - воплощают тот же тип социального восприятия, что и Роланд Фрейслер, и лишь наша привычка произвольно помечать только что перечисленные политические проекты бессодержательным ярлыком "прогресса", а национал-социализм - столь же бессодержательным ярлыком "реакции", мешает нам ощутить их единство. Тот факт, что, как показала история европейской "общественной мысли" этого столетия (и, не в меньшей степени, дискуссия, развернувшаяся вокруг недавнего 200-летия 1789-го года), интеллектуалы, приветствующие Ленина, Хо Ши Мина или Марата, пользуются несравненно большими поддержкой, признанием и терпимостью со стороны общества, чем несколько маргинальных умов, до сих пор позитивно воспринимающих национал-социализм, показывает разве что определенную степень "кризиса распознавания" в самом общественном сознании... Бернард Шоу, посчитавший нужным взять на себя роль советофила, вернувшись из поездки в Россию в начале 30-х годов, сразу после невероятного голода (без тени колебаний вызванного коммунистическим режимом и столь же величественно проигнорированного, если не усугубленного им), ответил, улыбаясь, на вопрос об этом: "Не думаю, но знаю, что меня лично нигде так хорошо не кормили, как там!" Эта реплика едва ли уступает знаменитой фразе, отпущенной Герингом в Нюрнберге после показаний об уцелевших венгерских евреях: "Надо же, а я-то думал, мы их всех на тот свет отправили!", - если только не превосходит ее: в конце концов Геринг сделал массовое уничтожение темой для шуток, сам стоя в преддверии эшафота и для того, чтобы выразить презрение к своим победителям и судьям, а Шоу - того ради, чтобы блеснуть остроумием в приятном ожидании аплодисментов. Многие ли отдают себе отчет в том, что духовные проекции этих двух людей лежат не так уж и далеко друг от друга?

По-видимому, в этой своеобразной слепоте и кроются причины того признанного лишь немногими факта, что наше собственное отношение к Третьей империи является зеркальным отражением позиции Фрейслера, которую послевоенные поколения всего лишь перевернули справа налево. В частной жизни преступление, совершенное квалифицированным электриком, никак не дискредитирует его профессиональной работы (в отличие от его собственной "личности"), и тот, кто положительно отметит качество этой работы, не услышит упреков в одобрении или поощрении его преступлений. Тем не менее стоит оценить по достоинству поразительные успехи национал-социалистской экономической стратегии 30-х гг. или положительные стороны социальной политики режима, сгладившей рознь между различными слоями германского общества в большей степени, чем все его предшественники за двести лет; или признать, что само по себе присоединение Австрии, Судет или Познани по справедливости не могло не быть поставлено любой Германией в великую заслугу тому правительству, которое его осуществило (что и подтвердилось тем, что программа германского Сопротивления категорически исключала отказ от этих территорий); или заметить, что само по себе намерение начать агрессивную войну едва ли может дискредитировать какой бы то ни было режим, поскольку такие войны велись всеми могущественными государствами мира, - стоит высказать подобное мнение хотя бы в самой умеренной форме, как десятки авторов буквально обрушат на ваши головы пепел всех жертв нацистских жестокостей, в лучшем случае порицая вас в равнодушии к этим преступлениям, а в худшем (и более распространенном) - в их одобрении. Странным образом, такой чрезмерной защиты не удостоились жертвы ни одной другой резни в истории - вы можете публично оправдывать даже непосредственный террор ИРА или Армии свободных басков их высокими освободительными целями и снискать при этом славу свободомыслящего интеллектуала, но да хранит вас Господь от того наблюдения, что значительное большинство немцев на протяжении всей войны не делало и не думало ничего такого, чего бы не думали и не делали жители любой воевавшей с ними страны. Многие люди ведут себя так, как если бы германские достижения и преступления эпохи Третьей империи не просто оказались совмещены в реальной истории (как это действительно случилось благодаря воле нацистов и печально знаменитой санкции национального большинства), но и были неразрывно связаны сами по себе, - как будто бы нельзя было воссоединить Австрию без унижения и изгнания австрийских евреев, или завоевать Польшу без массового истребления побежденных, или громить большевистские армии, не поднимая руку на русские детские дома у себя в тылу.

Это заблуждение, представляющееся порой слишком хорошо рассчитанным, нашло себе вечный памятник в материалах Нюрнберга и подобных ему судов. Напомним, что первым (и главным) пунктом обвинения в Нюрнберге были вовсе не чудовищные деяния, которыми вооруженные слуги Гитлера обесславили себя и свое дело всюду, где бы они ни появлялись, но так называемый "заговор против мира" и "преступления против мира", то есть развязывание агрессивной войны и руководство ей. Такие люди, как Редер, Дениц, Манштейн, Лееб и даже Йодль предстали перед Нюрнбергским и подобными ему трибуналами и были осуждены не за причастность к военным преступлениям или преступлениям против человечности, а за то, что они водили германские армии и флоты в битвах, не раз ставивших их судей на грань полного отчаяния [2], планировали ход этих битв и замышляли их, быть может, еще в обстановке полного мира. Деятельность защиты свелась к более или менее успешному оспариванию этих обвинений.

Между тем только истощением народной психики во всех странах - участницах мировой войны можно было бы объяснить тот факт, что представителей английской, французской, американской и русской сторон не душил смех в тот самый момент, когда они всерьез бросали в лицо своим подсудимым обвинение в подготовке и ведении агрессивных войн. Возможно, такие обвинения прозвучали бы весомо в устах гражданина Андорры, Швейцарии или Лихтенштейна, но мировая общественность должна была бы в полном смысле слова основательно подготовиться к тому, чтобы слушать и смотреть, как уполномоченные четырех великих империй, упрочивших, а в двух случаях (США и Россия) и создавших свое могущество исключительно за счет непрерывных агрессивных войн, продолжавших пользоваться плодами старых завоеваний и совершать новые непосредственно в ходе мировой войны и сразу же по ее окончании, - как эти уполномоченные с пафосом высказывают негодование по поводу агрессивных замыслов своих германских соперников.

В подобной неспособности произвести элементарное расчленение сложных объектов (которое, собственно, и называется анализом), более того, в упорном предрасположении к категорическому отказу от таких попыток даже в тех случаях, когда на их целесообразность указывают оппоненты, нельзя не видеть опасной тенденции современного гуманитарного сообщества к замене аналитического мышления синтетическим, то есть, в конечном счете, к замене науки новым витком мифообразования. Этот процесс зашел настолько далеко, что в конечном счете историография второй мировой войны (если не говорить об исследовании собственно военных проблем) уже сейчас представляет собой скорее совокупность борющихся друг с другом мифов, со всеми характерными для такого положения дел чертами - нерасчлененностью тезисов и аргументации, явными провалами в логике доказательств, да, наконец, и просто игнорированием целого ряда "неудобных" ключевых фактов и упорным повторением неверных данных всеми вовлеченными в дискуссию сторонами [3].

"Умник Ханс".

<...> Во всем германском Сопротивлении на человека с традиционным мышлением наиболее отрадное впечатление производит, пожалуй, антинацистский заговор, созревший в штабе группы армий "Центр". Его участники - фельдмаршал фон Клюге, генерал фон Тресков и еще ряд офицеров - являлись, по-видимому, людьми, которые не боялись расставлять все точки над "и" и были в достаточной мере наделены здравым смыслом, неидеологичностью, патриотизмом и чувством чести, чтобы с успехом пройти между всеми Сциллами и Харибдами, подстерегающими несчастное сознание политически ангажированного субъекта этого столетия. Им были отвратительны преследования германских евреев еще в 30-х годах (когда у Черчилля, заметим, они еще не вызывали никакой скорби и никак не мешали ему выражать публичное восхищение Гитлером); но им не приходило в голову сокрушаться по поводу установления в Германии диктатуры, поскольку всякому нормальному человеку было ясно, что из ситуации, в которой их народ оказался в начале 30-х годов, демократическим путем можно было выбраться только прямо в могилу. Они с яростью воспринимали известия о зверствах, которые всевозможные службы их страны чинили на захваченных территориях, но сами по себе эти завоевания не могли бы доставить им ничего, кроме величайшей радости и гордости. Они не намеревались оправдывать деятельность РСХА экономическими завоеваниями нацистов и не собирались отказываться от этих завоеваний из отвращения к РСХА. Кроме того, они не сдали на откуп свою совесть никакой внешней силе и миновали типичную для немцев ловушку "дисциплины", которая позволяла большинству нации, подобно Йодлю или Рундштедту, спокойно принимать любые меры, лишь бы они исходили от действующей национальной власти. Более того, в отличие от людей, психологически напоминающих Манштейна, они не считали, что то, что творится в их стране, не является их делом, если только сами они не вовлечены в это прямо; они твердо верили, что честь ставит жесткие - хотя и крайне широкие - границы любой лояльности и готовы были при необходимости поднять оружие против формально законной власти и, тем самым, хотя бы на какое-то время - против собственного национального сообщества, связавшего с ней свою судьбу. В то же время они не были фанатиками-доктринерами, наподобие людей из "Красной Капеллы" или "Кембриджской четверки", с радостью готовых сделать подобный шаг при первой возможности; они понимали, какая страшная ответственность и какая изначальная вина легла бы на них при любом, даже самом благоприятном исходе дела, и твердо решились идти на государственную измену лишь при последней крайности. Как и у всех умных, ответственных и честных людей, действующих при столь роковых обстоятельствах, у них обнаруживался недостаток, не свойственный людям неумным, непорядочным или безответственным: они не знали простых решений. Их знал Кейтель с его вечным "Да, мой фюрер!", их знал Шульце-Бойзен с его коммунистической религией, заменявшей ему все прочие мысли и чувства, их знал даже Манштейн с его безоговорочной верностью законному правительству при любых обстоятельствах (и не в меньшей степени - с его принципом "Чего я не знаю и чего я сам не делаю, то меня не касается!"), но они были недоступны для людей, подобных Клюге или Беку. Им приходилось думать сразу обо всем - о том, как убрать Гитлера, и не проиграть благодаря этому войну, и "вернуть в Германию справедливость и милосердие", как выражался Герделер, и не потерять при этом Судеты и Австрию, и прекратить бесчеловечное обращение с советскими военнопленными, и не допустить крушения Восточного фронта перед лицом их вооруженных собратий. Именно здесь лежат причины их промедления и множества колебаний (то, что речь тут не идет о недостатке личного мужества, они доказывали неоднократно и в итоге подтвердили окончательно собственной смертью). Общим местом для историков Второй мировой войны стало упрекать их в этих колебаниях, но подобные упреки скорее способны создать впечатление безответственности относительно этих историков, нежели относительно объектов их нареканий.

<...> Тем, у кого все перечисленное не вызовет особого удивления, можно было бы подумать над следующим примером. Ричард Лэмб характеризует реакцию фон Клюге на антиеврейские преследования первых лет нацистского владычества такими терминами, как "ужас и негодование". Нет сомнения, что германским евреям было ни тепло ни холодно от этих чувств фон Клюге, но я хотел бы задаться другим вопросом: многие ли американские генералы хотя бы высказывали нечто похожее на "ужас и негодование" по поводу ненамного менее несправедливых преследований, которые администрация Рузвельта обрушила на американских граждан японского происхождения в 1941-42 гг.? Многие германские генералы (и далеко не только заговорщики) в рапортах протестовали против жестокого обращения с гражданским населением в Польше или России. Были ли у них такие коллеги среди военачальников Красной Армии, которым пришло бы в голову протестовать против жестокого обращения хотя бы со своим собственным народом или поголовной депортации "нелояльных" национальностей, включая стариков и тех, кто заслужил боевые награды на войне? Генерал Фалькенхаузен, военный наместник Бельгии, по должности отвечавший за депортации и казни евреев и заложников, делал на своем посту все, чтобы саботировать порученную ему деятельность и спасти как можно больше людей. После войны он был освобожден от наказания по массовым ходатайствам самих бельгийцев и бельгийских евреев, предоставивших ошеломляющие материалы в его защиту. Найдется ли у него аналог среди британских военных, выдававших на расправу казачьи семьи в Линце? Доподлинно узнав о массовых расстрелах евреев на оккупированной территории России, генерал авиации Удет застрелился, причем на принятие этого решения ему хватило ровно двух дней (а он и заговорщиком никогда не был). Многие ли британские генералы испытали хотя бы серьезный моральный кризис после кошмарной резни, учиненной генералом Дайером над безоружными индийцами в 1919 г. и официально одобренной британским правительством? Общим местом для истории XX века - истории масс - стало то, что люди не бывают лучше своей страны, своего правительства и тех обстоятельств, в которых им приходится действовать. Германский генералитет в целом не заслуживает особого восхищения, но офицеры, о которых идет речь ниже, смогли в этом отношении встать выше не только большинства собственных соотечественников и обстоятельств своего времени, но и подавляющего большинства собственных победителей и судей.

<...> Фельдмаршал Ханс Гюнтер фон Клюге по прозвищу "Умник Ханс", батальонный и штабной командир первой мировой войны, родившийся в 1882 г.[4] с самого начала "с негодованием относился к бесчестным методам правления нацистов, не говоря уже о преследовании евреев и концлагерях, вызывавших у него, воспитанного в аристократических прусских традициях, негодование и отвращение" (Лэмб) - что не помешало ему с 1933 по 1938 год вырасти в звании от полковника до генерал-лейтенанта, а в должности - от командующего дивизионной артиллерией до командующего армией. Зависело это продвижение не от нацистов, а от самих военных, среди которых к концу 30-х годов Клюге устойчиво пользовался репутацией "умника" (игра слов: "Клюг" по-немецки и значит "умный") и "лучшего коня в конюшне" - слава, которую ему впоследствии, будь то заслуженно или нет, пришлось уступить Манштейну. Насчет "аристократических традиций" Клюге можно было бы поспорить: его отец, генерал-майор родом из Познани, получил дворянство (а вместе с ним и аристократическую приставку "фон") только в 1913 году [5].

Когда в довершение ко всему Гитлер поставил летом 1938 г. Германию перед угрозой войны с Чехословакией и Францией из-за Судет, Клюге и его друзья-генералы фон Хаммерштайн и фон Вицлебен вступили в антинацистский заговор, организованный генерал-полковником Людвигом Беком. [6] Клюге до такой степени неприязненно относился к режиму, что вместе с рядом других военачальников, известных такими же взглядами, летом 1938 г. ушел (или был вынужден уйти) в отставку. Заговорщики собирались свергнуть Гитлера вооруженной рукой и установить антинацистский правовой режим и даже пытались заручиться поддержкой англичан. Однако те, руководствовавшиеся тогда политикой "умиротворения" Гитлера, отказались идти на переговоры. Капитуляция Англии и Франции в Мюнхене сорвала планы заговорщиков. Клюге не вышел из заговора, но сам заговор перешел в "латентную фазу". С тех пор "отношение Клюге к нацистскому режиму было двойственным. С одной стороны, он ненавидел нацизм, с другой - был доволен тем, что Гитлер расширял территорию государства, так как это совпадало с желаниями каждого немца, жившего в эпоху между двумя мировыми войнами. Клюге гордился мощью новой германской армии и с увлечением выполнял свои профессиональные обязанности" (Барнетт). В предвоенном 1939 Клюге вновь был призван в армию на прежний пост.

Так оно и продолжалось. Во время польской кампании Клюге с успехом руководил 4 армией (именно там он и подтвердил окончательно свою славу "первого коня в конюшне") и с "ужасом и возмущением" протестовал против расправ сил Рейнхардта Гейдриха над польскими евреями и гражданским населением в целом (Лэмб). Осенью 1939 г.. после полного провала попытки генералов-заговорщиков надавить на Гитлера, чтобы тот ни в коем случае не начинал крупномасштабных действий на Западе и как можно быстрее покончил с войной (так называемый "Цоссенский" заговор, проведенный на обычном для германских старших офицеров и совершенно феноменальном по меркам постороннего наблюдателя уровне некомпетентности) заговор распался. Гальдер и Браухич навсегда покинули его. Бек и Клюге (как и некоторые другие) остались - как выяснилось, тоже навсегда. Надо отметить, что сами обстоятельства осени 1939 Клюге при этом считал совершенно неподходящими для переворота. Как показало будущее, он считал, что идти на такие меры можно либо на гребне успехов государства, либо накануне (или в вихре) полной катастрофы, но не в погранично-неопределенной ситуации. В 1940-41 заговорщики, в том числе и Клюге, никаких конкретных попыток не планировали, не предпринимали и не обсуждали, во всяком случае в качестве близкой и реальной перспективы.

В 1940 г. Клюге, во главе своей 4 армии, стал "самым успешным генералом" западного похода. Именно его армия выполнила решающую роль в исполнении плана Манштейна (официально считавшегося планом Гитлера) рассечь фронт союзников в Арденнах. 19 июля он, вместе с десятком других генералов получил звание генерал-фельдмаршала. "Дюжиной выходит дешевле", - говорили об этом награждении в Германии. Несколько ранее, в июне 1940, фон Клюге издал резкий приказ о карах в адрес немецких солдат, допустивших преступления против гражданского населения Франции. В приказе, в частности, говорилось: "Материалы наших военных трибуналов показывают устрашающий рост числа изнасилований. Обстоятельства их часто бывают ниже всякого предела гнусности. Такие преступления являются тяжкой угрозой дисциплине и облику вермахта на оккупированных территориях".

В России повторилась привычная история - череда больших побед объединенных под командованием Клюге войск (2 танковая группа, 3 танковая группа и 4 армия группы "Центр" - по сути, Клюге был в этой группе армий не меньшей величиной, чем ее командующий фон Бок) на пути от границы до окраин Москвы и протесты против жестокого обращения с советскими военнопленными. На этот раз дело не ограничилось только протестами. Клюге вступил в связь с антинацистами-офицерами из штаба группы армий "Центр", которому подчинялся сам. Кроме ненависти к Гитлеру и отвращению к его методам ведения войны, Клюге с этой группой людей объединяло еще одно убеждение - в необходимости как можно скорее сформировать национальную русскую власть и армию, союзную Германии (и соответствующим образом изменить государственную политику по отношению к занятым русским областям и России в целом) [7]. Концентрировалась эта группа вокруг командующего группы армий фон Бока, существа довольно характерного для немецкого командования. Можно сказать, что он любил изображать из себя человека оппозиционных настроений, но реально уподоблялся скорее Кейтелю. На словах осуждая зверства служб РСХА на оккупированных территориях, он на деле не имел ничего против них, лишь бы его оставили в покое; понося при случае национал-социалистов как выскочек и варваров, он никогда не посягал на своего обожаемого фюрера и его политику. В 1941 году стал широко известен эпизод, когда служба СД уничтожила 50 евреев непосредственно в ставке группы армий "Центр" в Борисове. Подчиненные фон Бока требовали, чтобы он лично отправился к Гитлеру с жалобой на Гейдриха и предпринял конкретные меры, чтобы положить конец его действиям. Вместо этого Бок отправил письменный рапорт с осуждением этого инцидента в ставку Гитлера через адъютанта, и когда тот вернулся с пустыми руками, торжественно объявил всем: "Господа! Да будет отмечено, что генерал-фельдмаршал фон Бок протестовал!" Тем не менее он слушал рассуждения людей из своего близкого окружения о необходимости избавиться от режима и даже не пресекал их. Более того, он, как и Лееб (и в отличие от Рундштедта) задержал у себя в штабе и не передал подчиненным знаменитый "приказ о комиссарах", отданный Гитлером и Кейтелем и предписывающий расстреливать на месте определенные категории пленных. Еще в начале июня, получив этот приказ, Бок и Клюге переговорили об этом друг с другом. Инициатива разговора принадлежала взбешенному Клюге; позвонив Боку, он заявил, что приказ "невозможен и не должен выполняться, в частности, для недопущения угрозы дисциплине войск". Фон Бок согласился с этим, и военачальники около получаса обсуждали меры, которыми можно было бы парализовать действие этого приказа. Как хорошо известно по конечному результату, меры эти, если и были приняты, остались на редкость нерезультативными. Фельдмаршал Лееб и другой подчиненный Бока, Эрих Хепнер (твердый антинацист, в заговоре против Гитлера с 1938 г., активный участник путча в 1944) поступил и более энергично и вовсе не передали "Коммисар-эрласс" в свои части, что не помешало тем их выполнять. (Удивительно, но службы РСХА с одобрением отмечали Хепнера среди военачальников, установивших наиболее тесное сотрудничество с айнзатцгруппами; что имеется в виду за сотрудничество и каковы были его мотивы, до сих пор неизвестно).

Иная судьба постигла приказы Гитлера и Кейтеля о военной подсудности на Востоке, официально разрешавшие немецким солдатам безнаказанно творить любые зверства на оккупированных территориях и поощрявшие их к этому, а также официально вводящие "коллективную ответственность" групп местного населения, влекущую за собой бессудные казни невинных. ОКВ целиком поддержало эти приказы. Как и в случае с "Комиссар-эрлассом", Клюге не выступил открыто и 6 июня довел приказ до подначальной ему 4 армии, однако в несколько измененном виде, дополнив его инструкциями, рассчитанными на его ослабление и смягчение, и, в частности, предоставлявшими командирам всех рангов право восстанавливать в своих частях обычную военную юстицию (то есть отменять для своих подчиненных приказ ОКВ!) по собственному желанию. Отныне поведение солдат на Востоке зависело от воли, чувства чести и гражданского бесстрашия каждого отдельного начальника. Насколько нам известно, немногие воспользовались этим приказом фактически, и еще меньшее число командиров отдавало специальные распоряжения о восстановлении военной юстиции для своих частей.

Правда, все это не мешало многим исполнять приказы ОКВ и без усилий командования группы армий. О позиции Верховного главнокомандующего и общих вкусах режима в целом все знали и без Бока, и без Клюге. Штаб 3 танковой группы Гота еще в августе отдал собственный приказ об обращении с населением; если "немедленный расстрел" партизан (с возможной заменой поркой "в отдельных случаях") и такая "коллективная мера наказания", как сожжение всей деревни, несомненно, лежит в пределах норм "fair play" на большой войне, то другая "коллективная мера", предусмотренная приказом, а именно массовый бессудный расстрел, удалена от них на тысячи миль. Интересно, что в обоснование приказа штаб прямо ссылался на указание главы государства, согласно которому в войне на Востоке надлежало "отбросить в сторону правовые нормы". В ноябре сам Гот издал еще один приказ (0973/41), требовавший от солдат "не допускать жалости и мягкосердечия к гражданскому населению" и "понимать необходимость жестоких мер по отношению к элементам, враждебным нашему народу и расе". Последнее в переводе означало уничтожение "комиссаров" то есть политических работников и т.п. (лица, "враждебные народу") и евреев и цыган (лица, "враждебные расе").[8] Клюге сам не поддерживал подобных мер, но, конечно, не собирался вступать в борьбу с подобными приказами, когда их отдавала уполномоченная на то инстанция, хотя бы и подчиненная ему оперативно.

Впрочем, летом 1942 года Клюге, по представлению командующего своей 4-й армией, вовсе изгнал отряды СД, прикомандированные к группе армий "Центр", из прифронтовой полосы за массовые расправы над евреями и другими мирными жителями, навлекавшие на группу армий ненависть гражданского населения.

В целом же говоря, добрая воля военачальников, подобных Клюге и Леебу (тот систематически протестовал против действий СС и СД на занятых им территориях) едва ли могла ощущаться населением далее нескольких сот метров от их штабов - а из этих зон население выселялось. Как сообщают русские, множество немцев при сдаче в плен предъявляли им своеобразные расписки, полученные ими от русских семей, стереотипного содержания: "Этот немец был добрый", "Этот немец был хороший и нас не обижал"; такие расписки могли обеспечить несколько лучшее отношение к пленным. Нет сомнения, что таких "хороших" немцев в вермахте было большинство даже на Востоке, но они не собирались (и едва ли могли) препятствовать "плохим", которых было вполне достаточно для того, чтобы у вермахта нередко находились добровольцы для участия в "специальных акциях" совместно с проводившими их службами РСХА, не говоря об энергии самих этих служб.

Генерал-майор Хеннинг фон Тресков принадлежал к близкому окружению фон Бока. В свое время он приветствовал приход нацистов к власти, но почти сразу стал активным противником режима из-за насаждавшихся им несправедливостей. Никакого отношения к заговорам 30-х годов он не имел, поскольку не принадлежал в то время к верхам армии. Входя, как упоминалось, в близкое окружение фон Бока, в России он поддерживал с ним тесную связь и служил у него начальником оперотдела при штабе группы армий "Центр". Накануне войны с Россией (против которой он выступал, как и многие другие армейские начальники - конечно, не по моральным, а по техническим причинам) он решил приступить к активным действиям. Ему готов был помогать его адъютант, обер-лейтенант Фабиан фон Шлабрендорф, а также барон фон Герсдорф, начальник разведывательного отдела при группе армий "Центр". Еще двоих заговорщиков, графа Ханса фон Харденберга и графа Генриха фон Леендорфа Тресков пристроил адъютантами к фон Боку. Все эти люди"испытывали отвращение к зверствам, творимым немецкими оккупационными властями в России" и "протестовали против карательных акций СС" (стандартные формулировки послужного списка "хороших немцев" в современной англосаксонской литературе; но они действительно протестовали), да и в 30-х ничего хорошего о национал-социалистских методах не думали. Теперь, считая, что с началом войны против России положение Германии резко ухудшилось, они полагали, что медлить больше нельзя; необходимо арестовать Гитлера и заключить мир с западными союзниками. В июле 1941 эта группа пыталась воздействовать в этом направлении прежде всего на самого фон Бока, но безуспешно. "Хотя он и проповедовал отвращение к нацизму, сам поднялся именно при нацистах и был слишком тщеславен и честолюбив, чтобы рисковать" (Ширер). Когда Тресков заявил ему, что Гитлер ведет Германию к тотальной катастрофе, фон Бок закричал: "Я не позволю вам нападать на фюрера!"

Тогда Тресков и Шлабрендорф решили действовать самостоятельно. На убийство Гитлера они еще не решались; в это трудно поверить вне пределов Германии, но для немецких офицеров имела огромное значение присяга, данная ими в 1935 на верность лично фюреру (а не просто рейхсканцлеру как главе государства). Гитлер, будучи немцем, как раз прекрасно понимал магическое воздействие этой тонкости на армию и именно поэтому был очень благодарен Рейхенау, подавшему всю идею. Вот и сейчас заговорщики хотели только арестовать Гитлера и привезти его пленником к фон Боку, после чего, по их мнению, у того не оставалось бы иного выхода, кроме как самому действовать по их плану. 4 августа 1941 года, когда Гитлер прибыл на совещание командующих группы армий "Центр" в Борисове (где, естественно, присутствовал и Клюге), Тресков и Шлабрендорф решили захватить его по пути с аэродрома, но Гитлер отказался ехать в машине, присланной за ним из штаба группы армий в качестве мышеловки, а перемещался в составе целой кавалькады особо пригнанных сюда автомобилей в сопровождении телохранителей из СС, так что незадачливые конспираторы не имели никаких шансов даже приблизиться к нему. Вопиющее (но, пожалуй, понятное, учитывая сугубо военный и лоялистский характер их образования) неумение технически готовить подобные действия было характерной чертой Трескова и его товарищей по заговору, как и других антигитлеровских заговорщиков в Германии. С годами это неумение несколько уменьшилось, но все же осталось более чем достаточным, чтобы с треском и совершенно по-детски провалить переворот 20 июля в 1944 году.

("По-детски" здесь вовсе не ирония и не оговорка: роковым просчетом заговорщиков оказалось то, что им даже не пришло в голову перерезать телефонные провода, соединявшие Геббельса со ставкой Гитлера. "Моя малолетняя дочка догадалась бы сделать это", - отозвался сам Геббельс.)

Трудно понять, когда именно на протяжении лета и осени 1941 года Клюге и Тресков вступили в прямые контакты и выяснили, что оба не только отрицательно относятся к режиму и его верховному руководителю, но и рады были бы при прочих равных свергнуть последнего и заменить первый. Не исключено, что это произошло еще в летние месяцы или даже накануне кампании, когда группа армий "Центр" стояла в Польше. Фон Клюге с самого начала очень симпатизировал Трескову, превратившемуся потом в его ближайшего сотрудника по конспирации. К исходу 1941 года Тресков и, очевидно, Клюге пришли к выводу, что Гитлера надо попросту убить. Зимой их возможности резко расширились, поскольку Клюге 18 декабря возглавил всю группу армий "Центр" (которой и командовал до ноября 1943), а Тресков был начальником штаба этой группы армий. К этому времени они являлись ближайшими сотрудниками и друзьями. Задушевной идеей командования группы армий "Центр" с той поры стала (кроме, конечно, успешной обороны на Востоке и подготовки покушения на Гитлера) организация союзной русской армии и категорический поворот в оккупационной политике. В конце концов, в укомплектованных русскими добровольцами "хильфструппе" (невооруженные вспомогательные формирования, бравшие на себя обозные и строительные работы; служащие в них прикомандировывались к регулярным частям для исполнения тех бытовых служб, к которым обычно привлекаются вольнонаемные) к концу 1941 состояло более миллиона человек! Игрушечными планами по созданию на этой базе серьезной вооруженной силы генералы группы армий "Центр" тешились еще долго, хотя планы эти были обречены с самого начала: Гитлер и слышать ничего не хотел о вооружении "недочеловеков" или о союзе с ними. Протесты Клюге против бесчеловечного отношения к советским военнопленным имели ничуть не больший успех, поскольку ответственные за этих военнопленных службы получили прямо противоположные указания и выполняли их с полным энтузиазмом.

Дальнейшую историю заговора здесь можно описать только схематически. На протяжении всего 1942 года Тресков уговаривал Клюге ударить как можно скорее, но тот все еще не решался брать на себя такую ответственность, учитывая положение на фронте. К этому же времени относится реплика Клюге: "Кто-то должен заколоть свинью", - обращенная, впрочем, в мировые пространства. Осенью 1942 года глава гражданского крыла германского Сопротивления Герделер совершил долгую и опасную тайную поездку к Клюге; встретившись в лесу под Смоленском, они договорились о полном единстве действий и Клюге передал Людвигу Беку, главе военной германской оппозиции, известие о своей готовности подчиниться ему и принять участие в свержении Гитлера в подходящее для такой операции время. "Группа Бека, мыслившая наиболее реалистично, стремилась прикончить Гитлера любым способом и захватить власть. Она поддерживала контакт с Западом, чтобы информировать союзные демократии о происходящем, а также выяснить, какого рода мир они будут готовы заключить с новым антинацистским правительством" (Ширер). Весной 1942 г. эмиссары Бека передали англичанам списки членов собственного заговора - необдуманная и наивная глупость, которая впоследствии погубила множество антинацистов.

О степени участия Клюге в заговоре историки пишут по-разному, тем более, что сам Клюге старался молчать обо всем даже в кругу других заговорщиков. Один малоизвестный факт, однако, показывает, что Клюге был полным и сознательным участником конспирации Бека (на этой новой фазе его существования) по крайней мере с лета-осени 1942. Именно тогда группа заговорщиков связалась с отставным Гудерианом, пытаясь вовлечь его в заговор против Гитлера, и сослалась, в частности, на то, что ключевыми фигурами заговора являются, среди прочих, Бек и Клюге. Гудериан, которого именно Клюге предыдущей зимой вышвырнул из армии за неисполнение приказов, при упоминании этого имени пришел в полную ярость и наотрез отказался участвовать в этом деле (хотя, разумеется, не донес). Итак, Клюге предоставил берлинскому центру не только свою поддержку, но даже возможность использовать его имя и ссылаться на него, что демонстрирует чрезвычайно высокую степень доверия к заговорщикам и вовлечения в их дело.

После отражения группой армий "Центр" очередного колоссального наступления Советов летом-осенью 1942 г. (на карте линия фронта не сдвинулась даже на миллиметр) Гитлер прислал Клюге чек на 250 000 марок "за его исключительное умение вести боевые действия", с разрешением израсходовать половину на поправку своего имения. "После некоторых колебаний и сомнений Клюге принял этот дар". По словам Шлабрендорфа (передающего в данном случае оправдания самого Клюге), если бы он отказался, то сразу же выдал бы свою нелояльность фюреру. Со своей стороны, не подвергая этот мотив никаким сомнениям и даже признавая его главным, я позволю себе предположить, что и сами по себе эти деньги были для Клюге далеко не лишними.

В начале 1943 года Тресков и Клюге, наконец, решили заманить Гитлера в Смоленскую ставку группы армий "Центр" и здесь нанести удар. В обеспечении операции принял участие и Канарис. Командованию группы армий пришлось сильно постараться, чтобы вообще добиться приезда Гитлера; тот сомневался, колебался и несколько раз отменял визит, но 13 марта все-таки приехал. Первоначально предполагалось, что командир кавалерии штаба группы "Центр", бескомпромиссный заговорщик подполковник барон Георг фон Безелагер по приказу Клюге атакует и уничтожит Гитлера и его охрану по дороге от аэропорта к Смоленску.[9] Безелагер охотно согласился на это, но требовал приказа Клюге, хотя бы устного. Перед лицом такой ответственности Клюге, вообще говоря, готов был отступить, тем более, что его принципиальной позицией было покончить с Гитлером путем одиночного террористического акта, ни в коем случае не втягивая германские подразделения в боевые столкновения друг с другом. Кроме того, он считал, что покушению надо придать вид несчастного случая, так как это "позволило бы избежать политических издержек убийства. Ибо в то время у Гитлера было еще много последователей, которые после открытого убийства могли оказать сильное сопротивление нашему мятежу" (Шлабрендорф). Тем не менее в итоге от плана отказались, только когда выяснилось, что охрана Гитлера включает 50 эсэсовских мотоциклистов с пулеметами. Теперь Тресков предложил расстрелять Гитлера, когда тот будет ужинать с офицерами. Клюге запретил это, заявив, что для германского офицера было бы позором расправиться с Гитлером таким образом. (Когда Тресков обратился к своим менее щепетильным по части гостеприимства младшим коллегам, 35 из них изъявили готовность составить расстрельный взвод. К этому времени счет участникам заговора в группе армий "Центр" шел сотни на две-три, а во всем рейхе - на 6-8 тысяч человек, девять десятых из которых было арестовано в 1944-1945 гг. - и большинство из них казнено). В конце концов, было решено, что Тресков положит бомбу замедленного действия в самолет Гитлера перед его возвращением. Это и было сделано 14 марта, но бомба не взорвалась из-за неисправного детонатора. Тогда начальник абвера при штабе группы армий "Центр", заговорщик, работавший одновременно в подчинении Клюге и Канариса, полковник барон Рудольф фон Герсдорф выразил готовность пожертвовать собой, взорвав себя бомбами вместе с Гитлером, Кейтелем, Герингом и Гиммлером, когда последние четверо должны были присутствовать на Поминовении павших героев в берлинском Цойгхаузе. Герсдорф был отправлен в Берлин и 21 марта, стоя недалеко от Гитлера, привел в действие спрятанные в карманах бомбы с химическими взрывателями, однако фюрер покинул здание раньше, чем взрыватели могли сработать, и Герсдорфу стоило немалого труда избавиться от бомб и хотя бы не взлететь на воздух напрасно.

В сентябре 1943 попытка повторилась, и столь же неудачно. На этот раз в деле участвовал другой заговорщик, товарищ и выдвиженец Клюге, полковник Хельмут Штифф, в 1941 году начальник оператативного отдела штаба 4 армии Клюге, а с 1942 - начальник организационного отдела штаба сухопутных сил в Берлине, в ноябре 1941 во всеуслышание поносивший изгнание евреев из Минска в гетто как дело, "недостойное немецкого народа". Штифф установил взрывные устройства в водонапорной башне в ставке Гитлера в Растенбурге, но они взорвались раньше времени. Заговор был бы раскрыт, если бы по счастливой случайности расследование этой истории не было бы поручено офицеру абвера, который сам состоял в заговоре и замял дело.

Трудно сказать, когда именно на протяжении 1943 года Тресков попытался вовлечь в заговор Манштейна. Во всяком случае, он послал на юг нескольких эмиссаров - офицеров, прежде всего полковника Георга Шульце-Бютгера. Манштейн высказал понимание целей, которые преследовали заговорщики и двигавших ими мотивов, но наотрез отказался участвовать в заговоре и не скрывал своего категорически отрицательного отношения к самой идее выступать в дни войны против собственного правительства. Разумеется, он сохранил доверенную ему информацию в полной тайне.

Надо заметить, что вопреки часто раздающимся утверждениям, это не было отговоркой, призванной оправдать или покрыть симпатии Манштейна к режиму или Гитлеру как таковому. В 1920 году, во время Капповского путча, когда мятежник олицетворял все, что было дорого Манштейну (кроме самого по себе принципа лояльности), а "законное правительство" было космополитическим, пацифистским и предательским по мнению большинства военных, 33-летний Манштейн записал: "использование силы против законных властей, каким бы отвратительным ни казалось их правление, не только противоречит германской воинской традиции, но и ставит под угрозу отношения армии и народа". Во время войны к этому принципу добавились и другие соображения: как заявлял сам Манштейн, "как командующий группой армий он чувствовал, что не имеет право даже и думать о государственном перевороте в военное время, потому что он неизбежно привел бы к развалу фронта и хаосу в Германии. Кроме того, существовал вопрос военной присяги и допустимости убийства [правителя] по политическим мотивам. Ни один командир не может требовать от солдат, чтобы они отдавали свои жизни во имя победы, и одновременно готовить поражение своими же руками". Северные соседи генерала легко возразили бы на это, что продолжать войну по приказам Гитлера в 1943 году в точности и означало "готовить поражение своими руками", а жизни солдат отдавались бы при этом совершенно напрасно.

Один из эмиссаров заговорщиков, Штальберг, убеждая Манштейна поддержать мятеж, сказал ему, что в оперативной зоне его, Манштейна, 11-й армии оккупационными службами было убито 250 000 евреев. "Нет! Это невозможно!" - сказал Манштейн. "Этого количества хватило бы, чтобы заполнить Олимпийский стадион в Берлине!" - продолжал Штальберг. Манштейн ответил: "Мы бы слышали об этом! Нет, не позволяйте Вашим друзьям сообщать Вам такую чушь. Мне с этим делать нечего. О чем я не знаю, то меня не касается". В действительности точных цифр он, конечно, не знал (по правде говоря, их не знал и Гейдрих), но понимал больше чем достаточно для того, чтобы принципиально избегать каких бы то ни было личных контактов с Олендорфом.

Надо сказать, что у Манштейна и до того случались столкновения с Клюге, а теперь его отношение к командующему группы армий "Центр" ухудшилось до предела: Манштейн прекрасно понимал, что без санкции, ведома и одобрения фон Клюге деятельность заговорщиков в штабе его группы армий была бы совершенно немыслима.

В октябре 1943 Клюге попал в автокатастрофу на шоссе Орша - Минск, был отправлен на лечение в Германию и переведен в резерв. Группа армий "Центр" перешла под командование Буша, убежденного нациста с 30-х годов. Но вся сеть, созданная Тресковом под эгидой Клюге, сохранилась и продолжала действовать, теперь уже под единоличным руководством начальника штаба группы армий "Центр".[10]

В ноябре 1943 Тресков прислал в Берлин очередного добровольца-смертника с Восточного фронта - 24-х летнего капитана Акселя фон дем Бусше. Тот должен был продемонстрировать Гитлеру новую шинель и предметы снаряжения разработанные в группе армий, положив в карманы немецкие бомбы, взрывающиеся мгновенно. В ночь перед показом бомбардировка союзников уничтожила, кроме прочего, все образцы одежды, привезенные Бусше, и он должен был вернуться на фронт, даже не увидев Гитлера. Можно подумать, что тот был совершенно прав, предполагая. что у звезд на него особые планы. Тресков послал фон дем Бусше с той же "шинельной" миссией в декабре, но Гитлер неожиданно уехал на рождество в Берхтесгаден и все мероприятия, включая показ шинелей, были отменены. Вскоре Бусше был тяжело ранен на Восточном фронте, и вместо него Тресков отправил с третьей по счету "шинельной миссией" Генриха фон Клейста (родича фельдмаршала фон Клейста и сына полковника Бенда фон Клейста, также участника заговора). Демонстрация моделей Клейстом была назначена на 11 февраля 1944, но фюрер опять не прибыл на нее, на этот раз изменив свои планы из-за воздушного налета. Осознав, что постоянное изменение своих планов для Гитлера - не случайность, а целенаправленная тактика (так оно и было), заговорщики видоизменили свои планы, разрешившиеся попыткой переворота по плану "Валькирия" 20 июля 1944 года.Правда, неутомимый Тресков сделал еще одну попытку со смертником: 11 марта 1944 капитан Эберхард фон Брайтенбух, принятый им в заговор и устроенный в адъютанты к Бушу, прилетел, сопровождая последнего, на совещание в ставку Гитлера. В карман он прятал миниатюрный браунинг, намереваясь застрелить Гитлера в упор. Однако за несколько часов до совещания Гитлер отныне и навеки воспретил допускать адъютантов старших офицеров на совещания, где их участие не требовалось, и Брайтенбуха попросту не пустили в зал.

В июне 1944 Гитлер призвал Клюге в Берхтесгаден и объявил ему о своем намерении отправить его командовать Западным фронтом против высадившихся во Франции англо-американцев вместо не справлявшихся, по его мнению, с этой задачей Рундштедта и Роммеля. Перед лицом этого нового вторжения и гипнотических заклинаний Гитлера, уверявшего всех, что он в состоянии сбросить англо-американцев в море, Клюге, по воспоминаниям очевидцев, впервые за всю войну принял было решение отказаться на время от деятельности заговорщика, полагая, что сейчас только воля и имя Гитлера могут спасти Германию от полного разгрома в войне и безоговорочной капитуляции перед союзниками. В этом настроении 7 июля он прибыл в штаб-квартиру Роммеля, сразу же заявив, что отныне тот должен строго подчиняться его приказам и не распространять ложное мнение о невозможности удержаться в Нормандии. Роммель весьма резко заявил, что мнение это правильное; спор принял такой скандальный характер, что Клюге приказал всем присутствовавшим покинуть помещение и оставить их с Роммелем наедине. Договорились до того, что Клюге сначала съездит на фронт, а уж потом будет принимать решения. "И вот там, на фронте, он понял, что Гитлер обманул его, а Роммель говорил правду" (Лэмб). "Но вскоре фон Клюге понял истинное положение вещей. Часто бывая на фронте, новый главнокомандующий войсками Западного фронта увидел резкий контраст между плохим снаряжением немецких войск и прекрасным оснащением противника. Воочию убедился он и в гибельных последствиях превосходства союзников в воздухе. Через несколько дней ему пришлось признать, что Роммель и Рундштедт были правы в своей [пессимистичной] оценке обстановки" (генерал Циммерман). 12 июля Клюге вернулся в штаб Роммеля и признал его правоту. Теперь, когда Клюге было ясно, что окончательный разгром его страны является только вопросом времени, он решил, что уничтожить Гитлера необходимо, наоборот, как можно скорее. Тогда, 12 июля они договорились с Роммелем о необходимости выхода из войны как об общей первоочередной задаче и, без сомнения, о необходимости отстранения Гитлера. Тем временем Клюге в середине июля отправил Гитлеру письмо:

"Я прибыл сюда с твердым намерением выполнить Ваш приказ держаться любой ценой. Но когда понимаешь, что цена этого - медленное, но неизбежное уничтожение наших войск, в частности дивизии "Гитлерюгенд", заслуживающей самой высокой похвалы, когда видишь, что приток пополнений и предметов снабжения почти каждого вида совершенно недостаточен, а наша артиллерия и боеприпасы совсем непригодны для такого сражения, какое приказано вести, и когда знаешь, что единственным оборонительным оружием остается боевой дух наших храбрых солдат, - тогда не можешь не испытывать тяжелых сомнений в ближайшем будущем, ожидающем Западный фронт. Я должен доложить, что, несмотря на ежедневные потери территории, фронт до сих пор существует благодаря исключительной храбрости наших войск и твердой воле наших офицеров, особенно младших. И все-таки приближается момент, когда даже наши отчаянные усилия не смогут предотвратить прорыв чрезвычайно растянутой линии фронта. Как только противник выйдет на открытуюместность, наши недостаточно подвижные войска будут не в состоянии проводить организованные действия. В качестве главнокомандующего, несущего ответственность за этот фронт, я считаю своим долгом обратить Ваше внимание, мой фюрер, на последствия того, что может случиться.

На совещании командующих в районе южнее Кана я в заключение сказал: "Мы будем держаться, и, если вовремя не прибудет помощь, чтобы коренным образом улучшить наше положение, мы с честью сложим свои головы на поле боя".

Никакой реакции, естественно, не последовало. Еще до отправки этого письма Клюге известил Бека и его группу в Берлине, что, по его мнению, убить Гитлера надо как можно быстрее, пока не рухнул окончательно фронт на Западе и на Востоке. Это заявление, по воспоминанию Гизевиуса, сильно повлияло на заговорщиков.

Клюге, с ноября 1942 г. "официально" числившийся среди заговорщиков, имел достаточно ясные сведения о намеченном в скором будущем перевороте. [11] К этому моменту он твердо определил свое отношение к ситуации. В новых обстоятельствах, сложившихся после успешного вторжения союзников, он решил поддерживать переворот только в том случае, если бы Гитлер оказался убит. Если фюреру было суждено уцелеть при покушении, дальнейшие попытки свергнуть его означали бы полномасштабную гражданскую войну, которую Клюге в обстоятельствах 1944 года, когда у Германии больше не было ни территориальных, ни людских резервов, считал наиболее короткой дорогой к худшей катастрофе из всех возможных. Непредвзятому наблюдателю трудно отделаться от той мысли, что он был прав.

Его беспокойство по этому поводу разделяли все заговорщики. Успешная высадка союзников в Нормандии привела руководителей заговора в Берлине в полное замешательство. Сам Штауффенберг считал, что в 1944 году она не произойдет, а если произойдет, то провалится. Он, собственно, и рассчитывал на неудачу высадки, поскольку правительства США и Англии после такого провала стали бы более сговорчивыми на мирных переговорах с новым антинацистским правительством, способным в этом случае добиться более благоприятных условий. Когда же стало очевидно, что высадка прошла успешно, что Германия терпела еще одно крупное поражение, а на Востоке тем временем назревало еще одно, Штауффенберг, Бек и Герделер засомневались в целесообразности подготовки своих планов. Если они успешно осуществятся, то на заговорщиков ляжет вина за окончательную катастрофу Германии. Хотя сами они считали, что теперь она неизбежна, основная масса немцев этого еще не знала, и в ее глазах они рисковали стать гнуснейшими предателями (Дeниц и Рундштедт потом к ним так и относились). В конце концов Бек решил, что если успешное антинацистское выступление и не спасет Германию от оккупации врагом, оно поможет побыстрее покончить с войной и избавить фатерланд от новых людских потерь и разрушений. Клюге придерживался точно такого же мнения с самого начала. Мирный договор предотвратил бы также опустошение и большевизацию Германии с востока (с самого начала группа Бека, ГЈрделера и Хасселя не желала бы иметь ничего общего с коммунистическим подпольем, и коммунисты придерживались той же линии). В этом случае западные союзники, несмотря на выдвигаемое ими самими условие безоговорочной капитуляции, окажутся не слишком жестоки по отношению к завоеванной ими Германии.

Молодые заговорщики, для которых главным авторитетом являлся Штауффенберг, не были до конца убеждены в этом и впервые заколебались, запросив совета у фон Трескова. Тот оказался наиболее радикальным из всех и ответил: "Убийство необходимо осуществить любой ценой. Даже если оно не удастся, нужно предпринять попытку захвата власти в столице. Мы должны показать всему миру и будущим поколениям [немцев], что борцы немецкого Сопротивления осмелились предпринять решающий шаг, рискуя собственной жизнью. Все остальное по сравнению с этой целью ничего не стоит". Этот ответ решил дело и для Штауффенберга. Что же касается Клюге, то он, как говорилось, в июле призвал уничтожить Гитлера как можно скорее. Судя по дальнейшим событиям, он был готов к тому, что при неудаче переворота ему самому неизбежно предстоит погибать, но твердо решил не предотвращать этот исход (как и сам крах заговора) ценой гражданской войны.

Во Франции, где находился Клюге, руководство заговорщиками осуществлял военный наместник Франции генерал пехоты Генрих фон Штюльпнагель. Он действовал вне прямого организационного сотрудничества с Клюге, зная о его участии в заговоре и намереваясь апеллировать к нему после начала переворота. Общее согласование намерений они, несомненно, произвели; впоследствии связной Штюльпнагеля, подполковник фон Хофакер, назвал Клюге среди главных заговорщиков на первых же допросах. Сам Штюльпнагель закончил все необходимые приготовления к перевороту 11 июля, заручившись, в частности, поддержкой Роммеля и Клюге. Посланный Штюльпнагелем к берлинским заговорщикам Хофакер известил их об этом, и они приняли решение нанести удар 20-го числа. Однако своим коллегам в Париже Хофакер этого не передал из-за каких-то разногласий между берлинской и парижской группами, намерившись поставить Штюльпнагеля, Клюге и Роммеля перед свершившимся фактом.

Поэтому ранним утром 20 июля Клюге уехал в Нормандию на встречу с командирами войск, отражавших англо-американцев. Когда около 5 часов вечера 20 июля Штюльпнагель, совершенно неожиданно для себя, узнал, что берлинские заговорщики начали переворот и получил от них первое (и ложное) известие о смерти Гитлера вместе с сигналом "Валькирия", он немедленно арестовал силами вермахта весь состав СС и СД гестапо в Париже. Не следует думать, что это свидетельствовало о каком-либо антинацизме основной массы вермахта. Надлежит помнить об истинной Befehlsreligion ["религии повиновения приказу законной власти"], властвовавшей над немцами. Майор Ремер, командующий охранным батальоном "Великая Германия" в Берлине, сочтя 20 июля Гитлера - своего верховного главнокомандующего - мертвым, без колебаний стал исполнять приказание военных властей Берлина арестовать Геббельса, но едва последний дал ему возможность переговорить с Гитлером, убедиться, что он жив, и принять его контрприказ, как Ремер с той же исполнительностью обрушился на заговорщиков (по поручению которых только что собирался арестовать, если не уничтожить, Геббельса. Тот и не думал держать на него обиду: он тоже был немцем). Ремер был примерно награжден Гитлером при самой активной поддержке со стороны Геббельса. А ведь майор был убежденным, в высшей степени преданным нацистом, и окончил свои дни в Египте, фактически высланный туда из Германии за активную неонацистскую деятельность уже в 50-е годы. Тем не менее заговорщики не сомневались в том, что после убийства своего кумира Ремер подчинится приказам нового командования в борьбе с ближайшими соратниками и самим делом этого кумира - и оказались правы. Точно такими же были многие из офицеров вермахта в Париже.

Клюге, вернувшийся с фронта к вечеру, встретился со Штюльпнагелем в своей штаб-квартире в Ла-Рош-Гийон. Узнав от него о начале переворота, Клюге был немало изумлен тем, что его об этом не предупредили. К этому времени из Германии поступили сведения, что Гитлер жив. До выяснения этого вопроса Клюге ничего не собирался делать. "Фельдмаршал фон Клюге некоторое время колебался, не зная, верить ли сообщениям ОКВ, находившегося в Восточной Пруссии, о том, что Гитлер жив, или же основываться на сведениях Берлина, что фюрер убит" (Циммерман). Он лично говорил с одним из генералов в ОКВ и тот убеждал его, что Гитлер жив. Вечером 20 июля Клюге созвал в Ла-Рош-Гюйон нечто вроде неофициального совещания за обеденным столом, чтобы обсудить противоречивые сообщения о судьбе Гитлера. Присутствовали его главные советники: начальник штаба генерал Гюнтер Блюментрит (служивший вместе с ним еще в начале русской кампании и откровенно им восхищавшийся), начальник штаба группы армий "Б" генерал Шпейдель, генерал Штюльпнагель и полковник Хофакер (все - заговорщики). Бек дозвонился до Клюге прямо перед обедом и настоятельно просил поддержать выступление независимо от того, убит Гитлер или нет. После этого поступил соответствующий приказ, подписанный фельдмаршалом фон Вицлебеном. На Клюге это произвело значительное впечатление, но он по-прежнему не желал нарушать принятого заранее решения. Военный мятеж против функционирующего и дееспособного правительства в условиях войны представлялся ему неприемлемым, а к перспективе своего собственного выживания (то, что в случае провала заговора его участие рано или поздно станет известным, было ему совершенно очевидно) он относился довольно равнодушно. Поэтому он ждал окончательного выяснения обстановки - и дождался его, когда генерал Штифф удостоверил по телефону через Блюментрита, что Гитлер жив и владеет ситуацией на большей части территории страны.

"Значит, попытка не удалась", - сказал Блюментриту Клюге. Он, казалось, был искренне разочарован, поскольку добавил, что, удайся она, он не стал бы терять время, немедленно связался бы с Эйзенхауэром и попросил о перемирии. За обедом, проходившем будто во сне, как позднее вспоминал Шпейдель, им казалось, "что они сидят в доме, куда пришла смерть". Клюге слушал горячие призывы Штюльпнагеля и Хофакера продолжать восстание даже в том случае, если Гитлер уцелел. "Когда они закончили признанием Штюльпнагеля в том, что он уже арестовал СС и СД, так что отступать им некуда, Клюге заметил с явным разочарованием: "Ну, господа, стало быть, мы имеем провалившуюся попытку переворота. Все кончено". Штюльпнагель воскликнул: "Фельдмаршал, я думаю вам известны наши планы. Надо что-то делать". Они призывали Клюге пойти дальше. "Я пошел бы дальше, будь эта свинья мертва. Тогда другое дело", - только и ответил фельдмаршал. Он напомнил, что обещал Беку поддержку только в случае убийства Гитлера и потребовал от заговорщиков свернуть свою деятельность в Париже. Приказав Штюльпнагелю освободить арестованных офицеров из частей СС и СД в Париже, Клюге посоветовал ему: "Самое лучшее, что вы можете сделать, - это переодеться в гражданскую одежду и скрыться". В противном случае ему неизбежно пришлось бы арестовать Штюльпнагеля, чего он и не утаил. В свою очередь, Штюльпнагель, пытаясь добиться от Клюге активных действий, даже угрожал фельдмаршалу тем, что сообщит о его участии в заговоре в генеральный штаб. На Клюге это не произвело никакого впечатления, так что Штюльпнагель решил отступиться от него и, вернувшись в Париж, отпустил на свободу арестованных им гестаповцев. На исходе 20 июля в Париже узнали, что Бек и его соратники в Берлине мертвы.

Клюге обеспечил Штюльпнагелю "золотой мост" (прекрасно понимая, чем это грозит ему самому), но тот им не воспользовался. Он освободил офицеров СС и СД во главе с генералом Обергом - после чего те устроили братание и ночную попойку с армейскими офицерами, "которые только что держали их под арестом и, скорее всего, расстреляли бы, увенчайся заговор успехом" (Ширер)[12] - и выехал в Берлин. По дороге, в Вердене, где в первую мировую войну он командовал батальоном, Штюльпнагель остановился на поле своих былых боев и совершил попытку самоубийства, выстрелив себе в голову. Клюге запомнил этот пример и позднее воспользовался им.

В тот же день, 21 июля, свел счеты с жизнью старый товарищ и соратник Клюге фон Тресков. Он понимал, что арест его отныне неизбежен, и заботился только о том, чтобы скрыть от гестапо своих товарищей по заговору. Чтобы отвести внимание властей от штаба группы армий "Центр" и в то же время не рисковать тем, что его схватят и под пытками заставят говорить, он решил покончить самоубийством, но так, чтобы все считали его погибшим от руки русских. Утром 21 июля он сказал Шлабрендорфу: "Теперь все набросятся на нас и будут поливать грязью. Но мои убеждения неизменны: мы поступили правильно. Гитлер заклятый враг Германии и заклятый враг всех людей. Через несколько часов я буду держать ответ перед Богом за все, что я сделал и чего не сделал. Думаю, что все, что я сделал в борьбе против Гитлера, я смогу оправдать с чистой совестью. Каждый, кто присоединялся к движению Сопротивления, надевал на себя тунику Несса, этот дар смерти. Человек чего-нибудь да стоит лишь тогда, когда готов пожертвовать жизнью за свои убеждения". Фон Тресков выехал в 28-ю пехотную дивизию, прополз на нейтральную полосу поближе к русским позициям и выдернул предохранительную чеку из ручной гранаты. Взрывом ему оторвало голову.

Его старший товарищ на западе пережил его всего лишь на месяц. Отказ Клюге присоединиться к мятежу не спас его и не мог спасти. "Судьба, - заметил о Клюге между прочим Шпейдель, - не щадит того, чьи убеждения не подкреплены готовностью стоять за них до конца". Однако Клюге и не питал по этому поводу никаких надежд: он просто исключал для себя участие в гражданской войне. Генерал СС Оберг скоро известил штаб Клюге о том, что полковник фон Хофакер назвал Клюге среди заговорщиков на первых же допросах. Узнав об этом, фельдмаршал "выглядел день ото дня все более озабоченным" (Блюментрит) [13]. Сразу после провала заговора он принял свое последнее решение на этой войне: спасти из немецких сил во Франции все, что можно спасти, после чего на свой страх и риск капитулировать на Западе, открывая фронт и тем самым де-факто покончив с войной, по крайней мере на западе. Это еще раз показывает, что 20 июля он руководствовался не соображениями лояльности (его собственный выбор означал государственную измену не меньшего масштаба) или тем более личной безопасности.

Подготовку мятежа и капитуляции на Западе Клюге развернул с такой быстротой и очевидностью (медлить, по его мнению, было уже незачем), что она почти сразу стала ясной компетентным лицам в военном руководстве. Гудериан еще в июле, то есть менее чем через декаду после покушения, заподозрил Клюге в этом намерении и предупредил о своих подозрениях Гитлера. Тем временем сам Клюге извещал 30 июля ставку Гитлера: "Весь Западный фронт взломан... Левый фланг рухнул". К середине августа все, что еще оставалось от немецких армий в Нормандии, оказалось зажато в узком кольце вокруг Фалеза, после чего Гитлер приказал прекратить дальнейшее отступление. К этому времени Гитлер обвинял Клюге в поражении на Западе и справедливо подозревал в намерении сдаться союзникам вместе с находившимися в его подчинении войсками. Клюге, в свою очередь, понимал, что времени у него остается все меньше. 15 августа он взялся за последнюю рискованную операцию в своей жизни - прямой сговор с англо-американскими командирами. Свидетель происшедшего, генерал Циммерман пишет об этом: "Около середины августа фельдмаршал фон Клюге решил съездить в 7-ю армию, еще не полностью окруженную в Фалезском котле. Возможно, на этот его толкнуло чувство огромной ответственности, а может быть, он просто хотел пойти на крайнюю степень самопожертвования. Как бы то ни было, сопровождаемый единственным адъютантом и автомобильной рацией, он отправился на автомобиле в котел, намереваясь побывать в штабах 7-й aрмии и танковой группы Эбербаха. В течение всего дня штаб главнокомандующего напрасно пытался установить радиосвязь с Клюге. ...И так как ни 7-я армия, ни танковая группа не могли информировать нас о Клюге, мы были вынуждены доложить в ОКВ, что он пропал без вести".

Вечером того же дня Клюге пешком явился в штаб Эбербаха и сказал, что его машина с радиоустановкой была разбита авиабомбой во время вражеской бомбардировки, и он не мог сообщить ничего в свой штаб, объезжая передовые части. Это было правдой, но оставался вопрос, что он вообще делал один в котле под огнем. Как только в ОКВ узнали, что фельдмаршал нашелся, Гитлер отправил во Францию приказ, составленный в резких выражениях: "Теперь, когда фельдмаршал фон Клюге, наконец, появился, пусть он немедленно отправляется из Фалезского котла на командный пункт 5-й танковой армии и оттуда возобновляет руководство сражением". Приказ не застал Клюге на месте: он уже возвращался в свой штаб в Ла-Рош-Гюйон.

На самом деле в штаб-квартире Гитлера перехватили радиосигнал союзников, интересовавшихся местонахождением Клюге. Гитлер сразу понял, что фельдмаршал пытается вести с противником мирные переговоры, и сказал, что это самый плохой день в его жизни (даже хуже 20-го июля!). Зять Клюге, доктор Удо Эме, который позже дал фельдмаршалу цианистый калий, сообщил допрашивавшим его после войны союзникам, что Клюге обсуждал с ним возможность капитуляции и в августе отправился на передовую, однако не смог войти в контакт с союзническими командующими. Какое-то в высшей степени секретное предварительное соглашение о встрече у него все-таки было, причем ни с кем иным, как с Паттоном: секретарь последнего утверждает, будто Паттон в середине августа пропал на целый день, а когда вернулся, сообщил, что пытался выйти на связь с неким немецким эмиссаром, который, к сожалению, в назначенном месте не появился. Английская разведка в тот же день предупредила Монтгомери, что Клюге пропал из виду самих немцев и союзники могут в любую минуту получить от него какое-то важное сообщение.

Авиабомба, помешавшая Клюге добраться до Паттона, сорвала эту попытку. О том, чтобы она не повторилась, позаботился сам Гитлер: сразу после этих событий, прекрасно понимая их смысл, он решил отправить Клюге в отставку, заменив его фанатичным нацистом фельдмаршалом Моделем. С этого момента сообщения Гитлера в адрес Клюге составлялись в "грубой и оскорбительной форме. Фельдмаршал был очень обеспокоен; он опасался, что может быть неожиданно арестован" (Блюментритт). Что дни его командования, а вернее всего, и жизни, сочтены, Клюге ясно сознавал и сам и поторопился сделать то, что он еще мог успеть. "Странный инцидент (15 августа) знаменовал собой конец карьеры Клюге как главнокомандующего войсками Западного фронта. 16 августа он провел в Сен-Жермене совещание с командирами частей ВВС и ВМС при участии начальника парижского гарнизона. Клюге запретил боевые действия в пределах города, а также приказал не разрушать такие необходимые для жизни сооружения, как водопровод, электросеть и газопровод. Было решено возможно быстрее эвакуировать из Парижа немецких женщин и раненых. Бои предлагалось вести лишь для удержания подступов к городу, в частности главных дорог. Чтобы быть уверенным в исполнении этих приказов, Клюге подчинил начальника парижского гарнизона непосредственно себе. Знал ли он, что его судьба уже была решена? Было замечено, что после совещания он попрощался с каждым офицером и при этом был несколько задумчив" (Циммерман).

Затем Клюге вернулся в Ла-Рош-Гюйон. В ночь на 17 августа туда прибыл фельдмаршал Модель с приказом о смещении Клюге с постов главнокомандующего войсками Западного фронта и командующего группой армий "Б". Он привез Клюге короткое письмо от Гитлера, в котором фюрер писал, что Клюге переутомился за недели боев, а потому для "восстановления здоровья на некоторое время переводится в резерв". Одновременно Гитлер потребовал от него сообщать о своем местонахождении в Германии. Это с несомненностью показало бы Клюге, что он находится под подозрением в связи с мятежом 20 июля, не знай он об этом и так.

"Клюге принял отставку совершенно спокойно. В ту ночь он написал Гитлеру ответ, умоляя его прекратить неравную борьбу на Западе. Рано утром 18 августа он попрощался со своими штабными офицерами и на автомобиле выехал в Германию" (Циммерман). У города Мец он приказал водителю остановиться, принял цианистый калий, который не то недавно позаимствовал у своего зятя-врача, не то носил при себе еще со времен русского похода. В местный госпиталь его привезли уже мертвым. Экспертиза немедленно установила присутствие цианистого калия в организме и отправила это известие в ОКВ-ОКХ. "На мой взгляд, он покончил с собой не из-за смещения с должности, а потому, что был уверен, что немедленно по возвращении домой будет арестован гестапо. Как и другие генералы Восточного фронта, он имел при себе капсулу с ядом на случай попадания в плен к русским, - хотя многие так и не приняли их в момент пленения. Ее он и проглотил" (Блюментритт).

Прощальное письмо от фон Клюге Гитлеру было обнаружено в немецких военных архивах:

"Мой фюрер, когда Вы получите эту записку, меня уже не будет в живых. Я не могу вынести упрека в том, что ошибочными распоряжениями подписал приговор Западному Фронту, и у меня нет возможности оправдать себя в этом. Я сделал из этого выводы и отправляюсь туда, куда уже отправились тысячи моих боевых товарищей. Я никогда не боялся смерти. Жизнь потеряла для меня всякий смысл, и я тоже значусь в списках подлежащих выдаче военных преступников.

Мы оба, и Роммель, и я, и почти все военачальники здесь, на Западе, которые вели борьбу с превосходящими силами американцев и британцев, предвидели сложившуюся сейчас обстановку. Наши заявления были продиктованы не пессимизмом, а трезвым учетом фактов. К нам не прислушались. Я не знаю, сможет ли фельдмаршал Модель, который не раз доказывал свои большие способности в самых разных ситуациях, изменить положение к лучшему. Я от всего сердца хотел бы надеяться на это. Однако если этого не произойдет и новое оружие, - особенно то воздушное оружие, на которое Вы возлагаете такие надежды, не принесет вам успеха, тогда, мой фюрер, вы должны решиться закончить эту войну. Немецкий народ вынес такие несказанные страдания, что пришло время положить конец его мукам. Должны существовать пути для достижения этой цели, и прежде всего для того, чтобы предотвратить подпадение Рейха под иго большевизма.

Я всегда восхищался Вашим величием и Вашей железной волей, сохранявшей Вас и национал-социализм. И если Ваша судьба окажется сильнее Вашей воли и Вашего гения, то только потому, что, значит, такова воля Провидения. Вы вели прекрасную битву. История это засвидетельствует. Покажите себя столь же великим и в понимании необходимости положить конец безнадежной борьбе, раз уж это стало неизбежно.

Я покидаю Вас, мой фюрер, как тот, кто был Вам значительно ближе, чем Вы, возможно, думали, с сознанием до конца исполненного долга".

Это письмо можно считать последней тактической операцией Клюге. Как и его июльское послание, оно представляет собой маленький образец психологической войны, использующей все доступные средства. В июле, надеясь добиться от Гитлера разрешения отвести войска, Клюге специально похвалил соединение "Гитлерюгенд" и выразил опасение за его судьбу, зная, насколько вождь Германии захвачен магией собственного имени. Такой же метод "ключевых слов" применил Клюге и на этот раз - слово "Провидение" обозначало высший авторитет, который существовал для Гитлера, и одновременно единственный авторитет, который он ставил выше самого себя. Эта тактическая операция провалилась по той же причине, что и другие - в силу колоссального превосходства сил и средств противника.

По мнению Клауса Мюллера, вообще не благоволящего к фельдмаршалу, Клюге покончил с собой, "опасаясь, что под пытками выдаст свои конспиративные связи 1943 года", то есть назовет заговорщиков из группы армий "Центр". Я полагаю, что на фоне краха всех надежд Клюге в специальном воздействии этой причины уже не было нужды.

Как показал Йодль на Нюрнбергском процессе, Гитлер прочитал письмо Клюге молча и затем передал ему, не сказав ни слова. Он приказал, чтобы Клюге похоронили тихо, без воинских почестей, и чтобы гроб несли одни военные. Официальной причиной смерти было названо кровоизлияние в мозг. Через несколько дней, на военном совещании 31 августа, Гитлер заметил: "Есть серьезные причины полагать, что, не соверши Клюге самоубийства, он непременно был бы арестован". Такова была эпитафия - надо сказать, совершенно справедливая, - доставшаяся Клюге от его верховного главнокомандующего. Можно процитировать еще две-три. "Один из наиболее талантливых гитлеровских генералов, он страдал от мучительной раздвоенности: желал победы Германии в войне, но ненавидел нацистские методы ведения войны, продолжение которой могло принести лишь новые страдания немецкому народу" (Лэмб). "Фельдмаршал фон Клюге - энергичный офицер традиционного склада. Он был скорее талантливым тактиком, чем выдающимся стратегом. Фельдмаршал не курил и почти не прикасался к спиртным напиткам. Какой бы тревожной ни была обстановка, он всегда рано ложился спать и рано вставал. Как и Роммель, фон Клюге чувствовал себя счастливым, находясь среди войск, на передовой. Иногда он лично принимал на себя руководство боевыми действиями отдельных частей и соединений, что затрудняло работу его штаба. Правда, он всегда следил за тем, чтобы его начальнику штаба были известны те приказы, которые он отдавал на месте. Фельдмаршал страстно любил авиацию и гордился своей нашивкой с изображением крыла, заслуженной им в Первую мировую войну. В шутку он часто сравнивал себя с наполеоновским маршалом Неем. Как и Нею, ему было неведомо чувство страха. Без тени колебания он летал и ездил под огнем противника. Посещая свои войска, он всегда брал с собой палатку, печку, продовольствие и воду, а также бронеавтомобиль, автомашину с радиостанцией и одного или двух посыльных - мотоциклистов. Таким образом, он не зависел от своего штаба и ночевал там, где его заставала ночь. Фон Клюге был несколько раз ранен, неоднократно попадал в автомобильные и авиакатастрофы. Это был неутомимый и решительный человек" (Блюментритт).

Другие подчиненные Клюге любили вспоминать, что "внешне спокойный и демонстрировавший железную волю, он тем не менее внутренне был весьма эмоционален. Он любил говорить о красоте деревенской природы, обожал леса и реки". Думается, что в партизанских краях России ему чаще приходилось поминать и леса, и реки в отрицательном контексте, чем наслаждаться их красотами.

НБ. поскольку "Левински" существует на том же уровне реальности, что и г-жа Барабанчикова из "Бега", в части о Клюге могут найтись фактические неточности; буду благодарен за их исправление.