Лимб

Записки на кожаном свитке, принадлежащем начальнику гарнизона

Katherine Kinn, без которой этот текст не существовал бы вдвойне

Настоящий текст был записан на полуразрушенном свитке из кожи, найденном при раскопках Харали-3, безымянной для нас крепости, расположенной на основном северо-восточном рубеже большинства военных держав с центром в районе Рйаанского моря; такая конфигурация границ была задана, как полагают сейчас, скорее геоэкономическими, чем геополитическими факторами. "Записки"... - условное название, данное публикатором; они представляли собой своего рода меморативное введение к записям фольклора полулегендарного народа "авари", часть из которых уже появлялась в печати, а часть еще ждет опубликования. Текст "Записок..." не всегда читается с уверенностью, а его заключительная часть вообще поддается только изложению, но не связному переводу - как из-за плохой сохранности соответствующих витков, так и по причине неоднозначной, ускользающей от ясного понимания манеры авторского повествoвания в этой части; как выразился один из первопубликаторов текста, к его концу мы присутствуем словно при самозаписи некоего мерцающего сновидения, без какого бы то ни было посредства того, кто, собственно, его видел. Автор текста был, как явствует из изложения, комендантом Харали-3 за один-два века до Наводнения (исход Эона IV).

...Не зная, с чего начать, начну с самого себя; ибо в ком еще, кроме нас самих, видим мы центр мира и начало и скрещение всех путей, когда продолжение их во внешнем кажется нам темно и запутанно (да не всегда ли оно таково)? По преданиям моего рода, которым мне подобало бы доверять, мы происходим от благородной крови племен каспе, основавших Йекерэн за много веков до того, как здесь поселились кочевники с Востока; однако скорее, думается мне, я происхожу от тех самых кочевников, в чем едва ли усомнится всякий, кто, не зная преданий моего рода, знает однако же мое лицо. Как бы то ни было, из поколения в поколение мы служили Йекерэну, Великому Государству Рун, как называют его на западном языке; и даже если мои предки видели когда-то воды Восходных Морей, сердцем мира для нас давно уже стало Море Каспе, Рунное море наших землеведцев, которые до сих пор держатся в своих трудах мертвого языка мертвых людей, или, что хуже, неумирающих чужаков, обитавших когда-то на далеком западе.

Мой дед, как и отец, были начальниками этой крепости; и я унаследовал начальство над ней, и надеюсь передать его своему старшему сыну, когда придет мой час. Нас мало касались великие дела, потрясавшие государство, и из Горгана редко приходили приказы, которые могли бы в чем-то изменить размеренную жизнь, сложившуюся в нашем кругу. Перед тем, как приступить к главнейшему, следует мне, быть может, вспомнить, что, будто в некое предзнаменование новых грозных событий, в детстве я был не в меру охоч до сказок о волшебстве и волшебниках, и среди них была одна, увлекавшая меня особенно. Она называлась: "Как боги моря стали богами неба", и в ней говорилось о том, как много богов из-за небес боролись с одним-единственным богом срединной земли, и никак не могли побороть его. Бог земли был очень хитер и имел два имени - Меккар и Сарэн; он менял их, когда хотел, чтобы обмануть своих врагов и отвести от себя их оружие, а иногда притворялся, что его и вовсе нет или что он исчез куда-то, и так сбивал их с толку. Сперва они хотели поразить его, ударяя снизу вверх, и расположились в морях; однажды они выпрыгнули из моря, затащили его в воду и утопили, но он смог выбраться и вновь вернулся на землю. Тогда, разочаровавшись в прежнем способе, они навсегда покинули моря, перебрались на небо и стали пытаться губить его, ударяя сверху вниз, но и тут у них ничего не вышло, так как Меккарсарэн был очень хитер и все время увертывался от них, подставляя им вместо себя пустые личины.

Тут он возгордился и в знак презрения к своим врагам сделал себе перстень, заключил в него свое имя и бросил в воду рек, говоря: "Эй вы там, наверху, вы все такие глупые и неуклюжие, что и не найдете его!" И они вправду не могли найти его, ибо были точно такими, как он говорил; но речная крыса, которую когда-то обидел бог земли, а потом отказался извиниться перед такой мелкой тварью, нашла перстень и отдала его богам неба; они расплавили его в огне, и бог земли тут же расплавился сам. У этой сказки было три урока, как говорила мне кормилица: хитрость спасает, гордость губит; и малый может погубить великого; если обидишь и малого, извинись перед ним, иначе его месть может оказаться для тебя страшнее, чем оружие великих.

Когда же я подрос, немалым удивлением было для меня узнать, что это не простая сказка, ибо о борьбе этих богов на западе было сложено множество историй и сказаний; нашлись даже люди, которые слепо поверили в сказки и побасенки, существyющие, чтобы поучать простым истинам малых детей, которые иначе не поняли бы их, - но вовсе не взрослых. Однако нашлись и взрослые, что, как дети, уверовав в эти сказки, положили их в основание своих суждений о себе и обо всем внешнем, хоть и не могли ничем доказать своих слов; у них завелись свои собственные наставники и учителя, и за свои нелепости они держались так крепко, как и лучшие государи Йекерэна не держатся за Правду Йекерэна. Сами себя они называют Верными, а свое учение Верностью. Среди их выдумок есть истинно отвратительные, например, такая, что было бы нечто правое и справедливое в том, чтобы не дать людям долголетия, когда дающему было бы вольно и безраcxодно дать его; или что детей можно топить в воде за вину родителей или вождя, даже если есть возможность разобраться с делом более пристально, справедливо и осторожно. Кроме того, они плохи тем, что всякое иное мнение считают ниже своего, и как бы чем-то неверным и злым, хотя сами-то как раз не могут привести в пользу своих выдумок никаких доказательств, и только надеются на то, что они случайно могут оказаться правдой. Эту-то слепую надежду они называют "йистылыр", приравнивают, - да что там, ставят неизмеримо выше, чем надежнейшее из умозаключений, и на нее-то, как на нечто великое, опирают все свои суждения и мысли, равняя по ней свой ум. Все это плохо, но что хуже (а впрочем, для них не более, нежели естественно) - это то, что благодаря всему этому они превозносятся над всеми иными мнениями и бранят их, не имея к тому ни малейшего основания, так что в этом отношении поступают и обращаются с людьми вовсе не по-соседски.

Из-за этих и подобных дел их недолюбливают; но, и то сказать, несмотря на все свое злоумие, которое должно было бы, казалось, толкать их на различные лихие дела, они творят зла ничуть не больше, чем всякий прочий, а свои провинности признают даже охотнее, чем обычно делаем мы; их враги говорят, что это только доказывает, как мало в них чести, оттого, мол, они легко готовы унизиться перед другими. Но с этим никак нельзя согласиться, ибо видно, что это им вовсе не легко, и делают они это не из страха перед теми, кого обидели, а для того, чтобы очистить свою совесть; прощение они также дают - или, по крайней мере, считают себя обязанными давать, - немного охотнее, чем мы, и чаще отказываются от мести, что подает повод к толкам об их трусости и склонности к обману; но они об этом нимало не заботятся, чем, думаю, обнаруживают большее величие души, чем те, кто поносят их из всех их истинных или ложных зол именно за это. Словом, если поглядеть на их дела, не обращая внимания на то, что они говорят, когда садятся на свои излюбленные повозки - йистылыр и деяния Сотворителей - то среди них не больше и не меньше неплохих людей, чем среди всех других, кого я знаю - по крайней мере до тех пор, пока их наставникам не дают большой власти; чего никогда не было и никогда не будет, разве что все человечество станет глиной, сгорит или утонет, а останется на Земле только кто-нибудь из тех самых наставников, да и тогда не будет он править никем, кроме своей семьи, и то самое малое время. Ибо хоть у него было бы и три сына, один уж непременно посмеется над ним - так говорят у нас, желая иной раз уязвить в разговоре Верного, а впрочем, будущее темно, и в нем могут случиться и эти, и еще более удивительные вещи.

Но довольно о них, об их злоучении и иных делах; и я бы не останавливался на них, если бы не то место, которое суждено им было занять в моей жизни. Ибо и в нашей крепости было немного Верных, и они приходились всем остальным добрыми товарищами, хотя слушая то, что они говорили на своих праздниках об иных вещах, непривычному человеку было бы нелегко в это поверить. Впрoчем, они сами говорят: "йистылыр - Одинокому, дружба - доброму человеку, служба - хагану Йекерэна"; и мне всегда казалось, что не стоит доискиваться до того, как все это уживается в их головах, коли уж оно уживается в них.

Два "копья" в гарнизоне - почти 50 солдат - состояли из Верных, и о командирах их стоит рассказать чуть больше.

Карут, командир первого копья, будь моя воля, давно был бы полусотенным, ибо дрался на редкость хорошо. Его единственной слабостью была привычка громко распевать песню "попирают землю Божьи отряды", которой он обучил и свое копье; напрасно говорил я ему, что в Йекерэне нет иных отрядов, кроме отрядов хагана, и что до тех пор, пока он не оставит своих привычек, или, по крайней мере, не будет предаваться им столь громко, ни один Командующий Границы не утвердит его в новом чине. Однако, если Карут вбивал себе что-либо в голову, сдвинуть его с места не смог бы и сам хаган, ибо он, нисколько не горячась и отвечая мне с отменной вежественностью, повторял мне на все мои уговоры одно и то же на разные лады, так что в конце концов я отступился от него и предоставил ему быть до гроба командиром единственного копья. Передавали мне, что в западных лесах, откуда был родом Карут, подобное упорство и спокойствие не в диковинку, но у нас оно попадается куда реже.

Во главе второго копья Верных в нашей крепости, к смятению и удивлению прочих, и вовсе стояла женщина; когда Хин-хана, ее брата, убили в стычке с неприятелем, который в наших местах никогда не переводится, сестра не пожелала принять надел, причитающийся ей за его смерть, но потребовала у меня, чтобы я назначил ее на смену убитому; тут же обнаружилось, что он и раньше брал ее в бой вместе со своим копьем, ибо она не могла усидеть дома, когда все ее родные и друзья, да к тому же единоверцы, уходили в поход. Все это было до крайности в ее духе, - да к тому же и само копье Хин-хана просило за нее, заявляя, что она справляется с делом лучше, чем любой ветеран, и что в их копье она, даже и не будучи еще его командиром, ревностно наставляла их в правилах вежественности и добрых нравах, так что вывела из употребления множество скверных привычек, - и все это не говоря об отваге, которую ей доводилось проявлять в бою. Что касается меня, то я в жизни не хотел бы, чтоб от скверных привычек отучала меня женщина - существо, само сотканное из всевозможных скверных привычек, - но сам я не служил да и не мог бы служить в этом копье, так что без особенных колебаний утвердил госпожу Хатархайн в должности его командира, наказав, однако же, старшим воинам следить за ней, чтобы, бывая в деле, она не вырвалась иной раз слишком далеко вперед по свойственному ей в подобных обстоятельствах безрассудству. Про нее ходил слух, что, получив в какой-то схватке рану в колено, она стала не так легка на бегу, как была раньше, и я не удержался от того, чтобы при назначении не осведомиться у нее, не помешает ли это ей в ее новом деле; на что она ответила, что мне, должно быть, приходилось очень много и быстро бегать от врага, раз я так беспокоюсь об этом; между тем она, как командир копья, на врага будет выезжать верхом, а убегать от него не собирается вовсе. Я не мог не признать, что ответ был под стать вопросу; впрочем, она всегда была достаточно быстра на язык, и покойному Хин-хану не раз приходилось жаловаться на это.

Оставим теперь на время Верных и обратимся к тому, ради чего я взялся записывать все это, - к авари, Теням Леса. Ибо это воистину колдовской и удивительный народ, с которым мне пришлось познакомиться ближе, чем я когда-либо мог опасаться или надеяться. Некогда они часто выходили из тайги, чтобы вести с нами те или иные дела; и при моем деде и в раннее время моего отца они даже водили дружбу с людьми Крепости, так что деду моему было вручено ими, как большая честь, звание "Друг Авари", которое ему было вменено ими в право передавать по наследству старшему в роде. Тогда-то они и рассказали моему деду всевозможные истории о прежних временах, которых не помнят короткоживущие люди; сами же авари помнят их, ибо они, как уверяют, бессмертны. Мой дед записывал их рассказы, и я сохраняю эти записи и передам их своему старшему сыну; и я пишу все это только для того, чтобы мой род лучше представлял себе тех, кто сложил и рассказывал их предкам эти странные истории, ибо мне довелось узнать их в большей степени, чем я хотел бы, и при таких обстоятельствах, о которых не мог бы и подумать мой дед. Ибо времена меняются к худшему, и слышно, что дочери людей начали рожать сыновей-великанов от демонов Неба. Трудно представить себе, что может выйти из таких дел, и то, что пережил я, может быть, не так далеко по своим корням от этих новейших и нечаянных бедствий, как можно было бы подумать по их несходству, ибо порча редко поражает что-либо одно, а чаще отдается в одном месте так, а в иных - иначе.

Впрочем, об этом я передам в своем месте, пока же вернусь к рассказам авари. Странным образом они и впрямь подходили к человеческим повествованиям о былых временах, будь то детские сказки или тайные предания, или даже россказни Верных. Однако то, что говорили авари, во многом разнствовало с тем, что говорят иные люди, а то - отличалось от речей других людей, и потому в Крепости было много споров и кривотолков обо всем подобном. Дело в том, что из слов авари выходило, что их предки - или они сами, кто мог бы это понять, ведь с виду они совсем не различались по возрасту, - видели тех самых богов моря и неба и того самого бога земли (или двух богов, ибо авари говорили, что Муккар и Сарэн - два совсем разных бога, и только усмехались, слыша, как мы полагаем, что то был один бог, нарекавшийся двумя именами из хитрости и менявший их когда вздумается; да, они усмехались, но не смеялись громко, ибо они вообще никогда не смеялись и не разговаривали громко, а когда слышали, что кто-либо из людей хохочет от всего сердца, они приятно улыбались и говорили: "это совсем как смех рауков или смех Фэннара и его сыновей", - и никогда не поясняли свои слова; но глаза их при этом не улыбались). При этом они прибавляли, что сочувствовали богу земли, а их общий отец даже оказал этому богу важную услугу, и быть может, даже помог бы ему, если бы его не отвлекало множество других дел. Вот это именно в рассказах авари вызвало противотолки в Крепости. Ибо Верные утверждали, что истинные авари, как называли себя Тени Леса, никогда не могли бы вступить в союз с упомянутым богом земли или сочувствовать ему, ибо в их Книгах написано, что авари - "добрый народ", и по природе не могут отойти от Добра иначе как под пытками или чарами, а бог земли был врагом Добра и Верности, и потому авари никогда не стали иметь с ним дела по доброй воле. Командир Карут рассказывал об этом всем, кому мог, приводя на память то одно, то другое место из Книг Верности; все дивились его памяти, но никак не могли объяснить ему, что написанное в Книгах - слабая подпора, ибо Книги лгут не меньше людей. Однако Верные, вопреки очевидности, никогда не признают, что в их Книгах может быть хоть слово неправды, разве что какая-то ошибка вкралась туда при переписке; да и тут их йистылыр гоиворит им, что судьба не допустит, чтобы из-за этого было бы утрачено хоть нечто важное. Поэтому они, слыша рассказы авари, уверялись в том, что это никакие не авари, по названной выше причине; и когда их спрашивали о том, кто же это такие, и почему же тогда они сами нарекаются авари, они отыскивали в тех же своих Книгах побасенку о том, что некогда злые духи земли, аккарэльтары, служившие богам земли, нарочно притворялись, что они авари и другие народы той же крови, что и авари; они принимали их облик, и приходили к людям под видом авари и их родичей, чтобы обманывать людей и учить их всяким ложным и небывалым вещам. На этом основании Карут ходил по всей крепости и уверял всех, кто хотел слушать его, что с этими новыми "авари" нельзя иметь никаких дел, ибо, как сказано, они вовсе не добрый народ авари, а воплотившиеся злые духи, мелкая нечисть из гоблинов, аккарэльтар, подобные авари только с виду, но не помыслами; и дружба с ними погибельна. Хатархайн неизменно поддерживала его и отказывалась верить, что Тени Леса могли быть кем бы то ни было, кроме аккарэльтар.

Все это достойно смеха уже потому, что сами те Книги Верных, из коих Карут и Хатархайн вычитали про своих аккарельтар, назывались "Первой и Второй Книгой Утраченных Историй"! Не то же ли это самое, как если бы на Книге было прямо написано: "все, что здесь говорится - ложь и пустые вымыслы"; ибо если история утрачена, как же ее можно записать и сохранить, а если она и впрямь сохранена в Книге, то какая же она тогда "Утраченная"? Выходит, в их Книге уже в названии так или иначе содержится бессмысленная ложь; как же можно верить тому, что в ней написано? Но даже этим соображением, которого нельзя было бы и придумать проще и яснее, нельзя было убедить Верных в том, что они твердят пустое и ловят ветер; ибо правду говорит пословица: "Уперся осел - кнут его не сдвинет, уперся Верный - само Вечное Небо не сдвинет".

Впрочем, иные из Верных считали, что за тысячи лет притворства эти гоблины и сами поверили, что они авари (как это часто бывает с теми, кто выдает себя за другого, а не того, кто он на самом деле), и поэтому могут даже иной раз делать что-нибудь доброе в подражание настоящим авари, так что водить дела с ними можно, хотя этого стоило бы избегать и остерегаться.

Прочие люди в гарнизоне, да и я сам, смеялись над всеми этими россказнями. Ибо что бы ни писали в книгах, на свете нет ни "добрых", ни "злых" народов; да и в том, что Верные называют "Добром", куда больше злого, чем доброго. И, значит, ничего не мешало бы ни авари, ни кому бы то ни было иному служить хоть самой Прожорливой Матери Пауков, если она придется им по душе или если они найдут в этом пользу. А ведь всегда в любом народе найдется кто-нибудь, кто захочет отыскать такую пользу или расположить свою душу хотя бы и к Матери Пауков, которая не ищет ничего, кроме того, чтобы проглотить и погубить все живое и неживое во всех Кругах Мира. Так что, стало быть, и авари могли бы служить кому угодно и держат дружбу с кем бы то ни было. К тому же обо всех делах тех времен все говорят надвое; и девушки Полынного Братства, бродя по дорогам и играя на лютнях, поют совсем иные, хотя часто и не менее странные вещи, чем те, что написаны в Книгах Верности (впрочем, называть их соединение Братством было бы не самым правильным делом, так как туда совсем не допускают мужчин; и, как можно было бы заключить отсюда, это скорее сестринство, чем братство).

Наконец, некий из этих новых умных людей, что в последнее время развелись в Горгане (не скажу, чтобы это мне так уж нравилось), присланный, к тому же, к нам в Крепость Доглядывающим от хагана (что не прибавило обоим друзей, - первому - из-за рода его занятий, второму - потому что он, несомненно, мог бы сделать куда лучший выбор даже и для этого рода занятий, чем тот, что сделал) - так вот, этот доглядывающий поговаривал в новомодном духе, что все это бабьи сказки, и на свете нет и никогда не было ни богов, ни бессмертных, а Тени Леса - это просто дикари, вообразившие себя невесть чем; наслушавшись сказок иных людей, они и впрямь решили, что ведут род от тех несуществующих нелюдских племен, подобно тому как на Черном Юге разные роды дикарей ведут себя кто от черепахи, кто от крокодила, а кто и от чего-нибудь похуже - но кто же даст всему этому хотя бы тень веры? Быть может, в своих лесах Тени наткнулись на какую-то воду, которая удлинила их дни, или так на них действует чистый лесной воздух, вот они и вообразили себя бессмертными; дальше, наткнувшись в старых сказках на упоминания бессмертных в былое время, они, разумеется, решили, что это и есть их предки, и сочинили об этом новые сказки.

Вообще, заявлял он, все, что говорят о тех временах - не более чем пустые выдумки, что легко заключить хотя бы из того, что от тех стран, краев и городов, где все это якобы происходило, не осталось и следа даже по словам тех, кто верит в их былое существование. Ак-Белерын бесследно утонул от одного чуда, Айланна бесследно утонула от другого, крепости Страны Мор осыпались и исчезли без единого следа от третьего - этак легко будет рассказывать сказки о прошлом, если заранее отговориться от всех вопросов тем, что все, о чем ты рассказываешь, чудесно исчезло, не оставив по себе и праха праха, иначе как в слове; но такого не бывает. Стоит ли, говорил он, копаться во всех этих россказнях, хотя бы и Теней Леса, да еще и записывать их, как это уже три поколения делают достойные во всем прочем уважения командующие крепости, тем более что они не воздержались и от того, чтобы принять звание "друзей авари", в то время как в Йекерэне не должно быть никого иного, кроме друзей хагана, а все и так являются ими, кроме не уличенных пока изменников, и потому и такая прибавка к именованию была бы ни к чему.

Я никогда не одобрял подобных разговоров, ибо, прежде всего, мы, конечно, не знаем ничего толком о богах; но настоящие боги скорее простят нам, если мы будем неверно судить о том, каковы они есть, чем если мы попросту объявим, что их никаких и нет и вовсе никогда не было. В последних же словах Доглядывающего я не мог не усмотреть уже и прямого вызова и угрозы по отношению ко мне самому.

Быть может, сами Тени Леса могли бы что-то сказать нам об этом, но горе в том, что нам некого было больше спрашивать; ибо вот уже 40 лет, как после походов йеке-хагана Сагаракти Сурьяш-хагана к воде Восходных Морей Тени Леса затворились в своей тайге и перестали показываться людям; так что их невозможно стало ни увидеть, ни отыскать. Мой отец еще видел их, я - уже нет. Я хранил рассказы авари, потому что так завещали мне мой отец и дед, но не придавал им никакого значения, и еще меньшее - прозванию "друг авари", доставшемуся мне по наследству от моих предков и не имевшему никакой цены не только сейчас, когда авари исчезли, но и при жизни отца моего и деда; ибо они ни разу не прибегали к силе этого имени, да и не знали, когда и почему можно - если можно - прибегать к ней и что это может дать; ибо авари не обмолвились об этом ни единым словом. Мог ли я думать, что судьба сплетет мой путь, путь Верных и путь авари в такой узел, что мне еще предстоит убедиться в силе этого имени?

Между тем, пока мы были погружены в незначительные пограничные дела, в Горгане происходило много такого, о чем нам лучше было бы узнать раньше, чем позже; ибо йекэхаган Абиеш стал править не так, как правили его деды и отцы. Казалось, он хотел повелевать не только телами, но и душами. Разумеется, за сотни лет жизни Йекэрэна и это случалось не в первый раз, но Абиратташ-хаган и Назимарэ-хаган, устремлявшие свои желания к этим же рубежам, скоропостижно умерли от какой-то болезни, не значащейся, по слухам, в книгах знахарей и лекарей; у нас называют ее "хаганской болезнью" и предполагают, что приносит ее часще всего неумеренное употребление тех составов и веществ, которые редко или вовсе никогда не употребляются в пищу среди обычных людей и даже обычных хаганов; иные говорят, впрочем, что хаганская болезнь происходит от того, что внутрь тела попадает слишком много железа, так что оно отягчает его и расстраивает правильное течение крови и внутренних соков; особенно губительно это бывает, говорят, когда железа, попадающего внутрь тела, бывает более двух вершков. Вот и сейчас, полагали мы, слыша некоторые известия, доходившие до нас из Столицы, хаган, окружив себя нездоровым воздухом, мог, что ни день, тяжко заболеть и умереть от хаганской болезни...
- или от какой-либо другой, как это уже случалось в Йекерэне с теми, кто распалял себя такими же мечтаниями, что и он, ибо подобные желания, как видно, слишком чувствительно потрясают душу и ослабляют телесную силу того, кто их не только испытывает, но и воплощает.

Однако, может статься, хаганские лекари, дознаватели и цэрэги увеличили за прошедшие века свое искусство, число и силу, ибо хаган Абиеш казался крепче и здоровее, чем когда бы то ни было раньше, и даже смог пережить множество своих царедворцев, когда на них, года два назад, напал настоящий мор. Иной раз горячка поражала человека так быстро и безвозвратно, что еще утром он, чувствуя себя совсем бодрым и здоровым, направлялся во дворец, да так и не возвращался оттуда, а во дворце никто словно и не видел его, так что оставалось думать, - или, во всяком случаем говорить, - что внезапный приступ горячки помутил его рассудок, завел в какое-то безвестное место и там прикончил. Освободившись, благодаря этой нечаянной прихоти судьбы, от тех, кто мог бы, пожалуй, и воспротивиться ему, хаган потерял меру в удовлетворении своих великих стремлений; и, не имея более при дворе тех, кто был так безрассуден, что любовь к хагану не уберегла их от мора, Абиеш-хаган решил взяться за Верных. Их обычаи и высокомерие и без того навлекали на них немалое недовольство людей, и быть может, Абиеш-хаган хотел показать стране, что мор при нем поражает не только старых тоэнов и улагчей его покойного отца, йекэхагана Сурьяша.

И вот в один из дней Верные нашей Крепости узнали, что их первосвященник (а в Йекерэне им позволяли иметь такового - более чем безрассудный шаг, на мой вкус) уступил место новому, по имени Манвелао. Небо знает, кто отыскал кого из этих двоих - Абиеш-хаган или Манвелао-атар, и кто из них обратился к кому первым; но они столковались, и новорожденным плодом этого союза стал приказ, который я получил в величайшей тайне и секрете два месяца назад. Я списал его от слова до слова, хоть это и было строжайше запрещено; но здесь, на границе, к подобным запретам привыкли относиться не вполне тем же образом, как это вошло в обычай в Горгане; и потому я могу привести здесь этот приказ, давший начало событиям удивительным и печальным. Ибо хаган обратил ко всем своим подданным следующие слова;

«Силой великого неба, приказ хагана! Я отдал Верных в руку Манвелао, их же первосвященника, наделив его властъю карать и миловать их, вязать и разрешать их во всем, что касается их обычая и веры; и я сделал так, чтобы никто не мог сказать, что в Йекерэне чинятся кому-либо притеснения из-за его веры. Смотрите! Манвелао же своим умом и тем, что Верные называют благодаянием Одинокого, дошел до того, что из-за порчи времен, коней и людей Верные Йекэрэна неверно хранят свою Верность, ибо они почитают ваэлыр, богов Запада, думая, что это мило Одинокому. Манвелао, однако, очистил свой разум и свои священные Книги, нашел, что это ваэлыр недостойны поклонения, ибо от начала времен отреклись от Одинокого, и лишь обманывали народ своей притворной войной с Черным Ваэлом, который в действительности был, как говорит Манвелао, заодно с ними. И они разыгрывали свою войну, чтобы лучше разделить все народы Арды, стравить их друг с другом и тем надежнее управлять ими, а на Одинокого они совсем не обращали никакого внимания, и он скорбел из-за этого; и еще больше он скорбел из-за того, что даже его избранники, Верные, дались в обман и на деле изменили ему, думая, что хранят ему Верность, ибо почитание ваэлыр, изменных, есть измена Одинокому. Теперь же Манвелао обнаружил истинно Верное, и отвергшись имени, данного в честь одного из ваэлыр, изменных, нарекся Арулао, в честь Одинокого; и он бил мне челом, не страшась смерти, чтобы я дал ему власть очистить общину Верных и вернуть ее на путь на истинный Одинокого. И желая, чтобы каждая вера Йекерэна пользовалась свободой по своему обычаю, я вручил ему эту власть, так что всякое слово его о том, что почитать и что не почитать Верным, отныне будет равно приказу хагана.

Слушайте!
Сказал Арулао хагану, и хаган дал его словам Силу! Арулао сказал: отныне ваэлыр да не почитаются Верными, имена их будут покрыты позором среди всех Верных! Тот Маннавэз да не будет признаваться хаганом Арды, но будет прозван западным Врагом, подобно своему брату Меккару. Только Одинокий да почитается, и никто не посмеет больше встать между ним и Верными, как делали это ваэлыр; вот, воистину, очищение Верности!

Один Арулао наделен от Одинокого даром толковать его слово, и Верным надлежит внимать ему как слову самого Одинокого; ибо это и есть слово самого Одинокого, сказанное им через уста Арулао.

И так как зло зашло слишком далеко, сказал Арулао, и вот уже много веков Верные почитают Тьму Ваэлыр, по слепоте и порокам своим не проникнув в это, и прокисли в своем грехе так, что Верны они по одному лишь имени, Очищение должно быть быстрым и яростным, как сокол, неотступным и неостановимым, как стадо диких коней, всеохватным и великим, как Большая Волна Восходных морей.

Каждый Верный да отечется от ваэлыр и покроет их имя поношениями, и восславит одного Одинокого; кто не отречется, должен быть убит; и всякий друг, вспомогатель и укрыватель его должен быть убит. Дети младше 9 лет да не приводятся к присяге, но делят приговор родителей; ибо от недоброго дерева не родится доброе семя. И если один из родителей отрекся, а другой нет, ребенка надлежит отправить на суд Одинокого вместе с тем из них, кто не отрекся; ибо, сказал Арулао, не людям судить о таких вещах, а Одинокому.

Слушайте! Слова Арулао - приказ хагана; пусть Очищение Верных будет проведено над Верными всюду в Йекерэне, где видят этот приказ или слышат о нем. Начальники и управители, тооны и улагчи, должны ревностно служить и исполнять веления Арулао касательно Верных; кто будет отлынивать, оспаривать, бормотать и уклоняться, должен быть убит. Без воли Неба все это не могло бы статься!»

Крепость наша лежит далеко от столицы, и потому одновременно с приказом стали доходить до меня вести о том, как исполняется он в землях, что лежат поближе к хагану. Скажу с прискорбием, что, поскольку Верные, по своему высокомерию и безрассудству не пользовались достаточной приязнью в нашей стране, а те начальные люди, что обращаются с прочими не по приязни или неприязни к ним, а по Правде Йэкэрэна, совсем исчезли из числа живых, то приказ хагана выполнялся с большим рвением, нежели он заслуживал бы по здравому рассуждению.

Что касается меня, то Верность этих людей никогда не вызывала у меня ничего, кроме сильнейшей вражды, однако что общего имеет такая вражда с наказаниями и наградами? Приказ хагана никак не мог быть умирен с честью и присягой Йекэрэна, даже если по видимости в ней и стоит беспрекословное подчинение хагану; но это сказано для людей, знающих как читать такие слова и не готовых умирать и убивать из-за неверно выписанной буквы. Если заранее написать в законе, что мы имеем право не подчиниться хагану всякий раз, как сочтем его волю несправедливой, то, как всякому ясно, откроется скорый путь к погибели Йэкэрэна; поэтому-то в законе этого и не написано, а когда приходит такой край, всякий сам решает, как ему быть; и если гиблая несправедливость приказа в его глазах перевешивает, и к тому же преизрядно, даже цену неповиновения, а то и великую цену мятежа, пусть он решит это дело сам, не справляясь в записях и книгах, ибо про такие крайние обстоятельства они не писаны. Иное дело, что человек должен устремляться не к тому, чтобы усмотреть вокруг такие обстоятельства, но к противоположному, и для того писаный закон составлен так, будто вышеозначенных обстоятельств не бывает вовсе; на деле же это совсем не так, и это подразумевается неписаными законами, известными всем, а они старее и значительнее писаного, который не говорит об этих обстоятельствах не потому, что их нет, но по сказанной выше причине (ибо если сказать об этом, люди станут вредоносным образом находить их повсюду), а также потому, что их нельзя ясным и четким образом описать заранее, а можно только распознать на месте. Об этом достаточно. Приказ же хагана как раз подходил под такие обстоятельства. Ибо если Верность есть ничто иное, как безумие, то как же можно по требованию, порожденному таким безумием, будь оно в старых или новых мехах, убивать людей - хотя бы те и сами были безумцы, приверженные к тому или иному меху? И как я мог бы убить людей Йекэрэна из-за той или иной разновидности названного безумия, не отягченного какими-либо преступлениями, и предать смерти тех, кто несет одну разновидность, никого не трогая ради нее, по наущению тех, кто несет другую разновидность, требуя ради нее истреблять людей?

Еще сами Верные могли бы согласиться с тем, что так надо поступать, если вера тех или иных людей противна, по их мнению, желаниям Одинокого; но в этом-то и видят их зло и бесчестье люди Йекэрэна, а сами отнюдь не могут поступать подобным образом.

Что же касается хагана, то коль скоро он предписывает расправу над невинными по наущению какого-то полоумного зловерующего, то кого бы она ни касалась, хотя бы и других полоумных или зловерующих, но неповинных ни в каком лиходействе подданных Йэкэрэна, то на тот случай хаган сам пришелся изменником Йэкэрэну, и слушаться его тут нечего.

Заходя с другой стороны, я отнюдь не желал ни сам терять головы, ни потакать строптивости и упорству людей, потерявших ее давно и не пожелавших найти. Потому я вызвал к себе Карута и Хатархайн и, объявив им волю хагана, понуждал их принять ее, угрожая им многими угрозами и указывая, что если они не подчинятся ей, то нам придется истребить их, чтобы не погибнуть самим, ибо один гарнизон не может идти против воли целой страны, особенно если она подкреплена надежным оружием и злобой черни и, можно сказать, всего государства.

На это, однако, те, проклятые, отвечали, что не примут приказа хагана и не отрекутся от своих ваэлыр даже под страхом смерти; а впрочем не будут на нас держать никакого зла, если мы истребим их, ибо иначе люд хагана истребит нас самих. Командир Карут прибавил к этому, что если бы у них была надежда на спасение, они бились бы с нами и дорого продали свою жизнь, и тогда хотели бы убить столько людей, кто безвинно ищет их смерти – по злобе ли или по страху за себя, - сколько было бы для них возможно; но коль скоро им все равно предстоит погибать, они сочтут лишним злом брать с собой в могилу тех, кто не злобствует против них сам собой, но только исполняет страха ради приказ своего и их же наследного повелителя. И, таким образом, они не будут оказывать мне сопротивление, но примут спокойно казнь.

Донельзя разъяренный таким ответом, не оставлявшим мне никакого выбора, кроме как оказаться в заговоре и мятеже против хагана и тем самым положить в зубы дракона свою и чужие головы множества людей, я сказал им об этом; однако они ответили только, что, изъявив только что готовность потерпеть от нас несправедливую казнь ради того, чтобы нам не грозила опасность, они не станут предателями своей чести и клятвы ради одного того, чтобы мы не стали предателями своей. Ибо если жизнь можно отдать за другого, честь принадлежит одному тебе, а равно и Одинокому, вверившему тебе ее, и это дело между тобой и им, а больше путать сюда вовсе и некого.

Я бы сказал, что Одинокий тут не ночевал и в ста двойных переходах, и дело это между тобой и тобой же самим, и больше сюда впрямь некого путать, - но для нашего дела не было никакой разницы между этим словом и тем, что сказали они. Так что мне пришлось выгнать их, причем я пообещал им припомнить великим злом то, перед каким выбором они поставили меня и своих товарищей ради одних выдумок своего пустоумия и вздорного нежелания переиначивать их на другие, ничуть не худшие, - и созвать совет своих старших дружинников, кроме, разумеется, доглядывающего от хагана.

Собрав своих капитанов, я, не откладывая дела, известил их о приказе хагана, объяснил им, почему изменой и неправым делом было бы его выполнять и потребовал от всех принести мне клятву в том, что они будут содействовать мне в моих предприятиях, клонящихся к тому, чтобы оградить Верных нашего гарнизона от лихой беды, коль скоро они по злоупорному безмыслию своему не хотят сами оградиться от нее меньшей ценой, ибо она, смотри-ка, отнюдь им таковою не представляется.

В то время, как я все это объявлял, находилось при мне несколько стрелков из числа тех, что выполнили бы любой мой приказ, прикажи я хоть превратить стрелами в ежа годовалого ребенка; такие люди найдутся у любого хорошего начальника, так как благодарность и преданность у простолюдинов принимает иногда подобный, если не еще грубейший и нерассуждающий вид.

Из капитанов крепости возразил мне, по чистоте души, всего лишь один; он сказал, что он в клятве видит то, что в ней сказано, а не то, что готов примыслить к ней иной увертливый ум, и там, где написано “беспрекословное повиновение”, так и читает: “беспрекословное повиновение”; поэтому, мол, замыслу моему нет оправданий, как всякой черной измене; и он сегодня же, исполнив свой долг, доложит об этом властям хагана. Однако коль скоро до сего дня я был ему товарищем и командиром, он не хочет делать это тайно и так предать меня; вместо этого он открыто говорит о своем намерении, так что если я захочу убить его и тем спасти себя от него, я волен сделать это сейчас же, коли хватит у меня на это совести - поступить так с человеком, который предоставляет мне и делает для меня то, что сейчас предоставляет и делает мне этими словами он; а он мне в том не помеха.

Я, подивясь ему, ответил спокойным голосом так:
“Раз уж ты решился делать подлое дело, помочь хагану губить невинный люд Йэкэрэна и стать предателем для твоих боевых товарищей и соподданных, то напрасно и глупо тебе было бы пытаться соблюсти благородство в чем-то другом и поступать так по отношению ко мне, открывая свое намерение; такое бессмысленное смешение никогда не приносит ничего хорошего. На такой путь, как ты решил встать, не стоит вставать наполовину, ступая то туда, то сюда; а раз уж сделал так – пеняй на себя!” – и, метнув нож ему в горло, положил парня на месте, капитанам же сказал:

«Дела пошли нешуточные, на кону у нас не женские бедра, а головы невинных и клятва Йэкэрэна; и если тот, кто решит срезать первые и порушить вторую, по какой-либо причине сам вложит мне в руки оружие против себя и вверит мне первый удар, я воспользуюсь этим в тот же час, и об одном пожалею - что не все они столь же высоки душой, и с иными расправиться мне будет труднее!

Теперь же вы все, как я вижу, готовы поддержать меня в моем деле, и это вам в честь; да иного я и не ожидал от вас. Однако если бы кто из вас в душе и думал бы по-иному, и хотел бы идти дорогой этого убитого, только осторожнее и сокрытнее, - то такому я бы сказал вот что: первое, что коль скоро сейчас я убил его и никто из вас не помешал и не мешает мне, то для хагана мы все с вами повязаны кровью мятежа, и кто донесет на меня, донесет на себя; а нынешний хаган не такой человек, чтобы пощадить того из своих переметчиков, кто первым решил переметнуться к нему наново, он отличит такого в первый день и сдерет с него кожу на третий. А второе: чтоб дело это случилось наверное, я составил и написал список своему заговору в этой крепости и спрятал его в надежном месте; я составил его так, что он связывает всех нас воедино, и сделал так, что если кто-то из вас погубит меня, список попадет в руки людей хагана, так что погубивший меня погубит и себя так же верно, как если бы бросился на меч!»

Они молчали, и своими словами я, верно, немало обидел тех из них, кто и впрямь был заодно со мной и держал за бесчестье выполнять хаганский приказ; но на кону стояло многое, и я не мог рисковать, так что мне пришлось заранее приковать к своему замыслу кандалами даже и тех, кто с радостью встал бы за него по своей воле, в чем и была для них та жгучая обида; но уповалось мне, что они поймут мое дело и простят его мне, хотя и не сразу; если же нет, я все равно буду прав, взяв его на себя, ибо на весах здесь лежали вещи потяжелее всех досад и прощений, которые могли бы завестись между нами.

Вслед за тем я поделился с ними своими замыслами, и мы исполнили их. На площади посредине крепости были выстроены по левую руку все Верные, а по правую – все прочие люди крепости; а на надвратном помосте стояли мы, капитаны крепости и я, и вместе с нами – Доглядывающий от хагана, чтобы проверить и засвидетельствовать, как мы исполняем его приказ и очищаем Верных по их же законам.

И сперва я закричал сверху Верным, стоявшим на площади: “Люди хагана, свидетельствуете ли вы, что беспрекословно подчиняетесь вашему Властителю и выполните любой приказ, что он вам отдаст?”

И Верные один за другим ответили: “Да!” – все, кроме троих человек; тех троих отвели в сторону и мои люди ударили их копьями, и они упали, а солдаты гарнизона, что стояли по правую руку, закричали: “Смерть!”; и телеги с бесчестящими надписями вывезли их тела из крепости как некий отброс, которому не пристало находиться рядом с людьми, и вышвырнули их тела в лесу, чтобы оставить их даже без погребения, ибо такова, закричал я людям, участь изменника. Доглядывающий от хагана подивился такой жестокости и рвению с моей стороны, ибо не без оснований полагал, что хаганский приказ мне не по сердцу.

Вслед за тем к каждому из Верных подходил по очереди мой человек и кричал громким голосом: “Повторяй за мной, человек Верных Йекэрэна, клятву отречения от злых ваэлыр! Если грамотен, читай ее по бумаге, написанной для тебя начальными людьми крепости, если неграмотен, повторяй за мной каждое слово, пока я буду читать ее для тебя!”

И они повторяли клятву, измышленную мной во исполнение приказа хагана для такого дела, а слова ее были таковы:

“Ныне подтверждаю отречение от злых айннар народа ваэлыр, восставших против Одинокого и изменивших ему в начале времен, подвергаю поношению их имена, столь отвратные, что мне не пристало произносить их, и свидетельствую свою клятву никогда не почитать их более”.

И все Верные, кроме четырех, произнесли эту клятву, а четверо отказались с великой гордостью и презрением, и с ними случилось то же, что с теми троими раньше.

Когда клятва была произнесена в первый раз, Доглядывающий от хагана, казалось, немного подался вперед, но тут же стал спокоен и доволен, и все время, пока клятву приносили остальные Верные, кивал головой с таким благосклонным и глубокомысленным видом, как будто сочинил ее сам. Какую долю в этом, столь благоприятном и важном для нас расположении духа Доглядывающего имел арбалетный болт, что на протяжении всего дела упирал ему в спину доверенный мой стрелок, то мне неведомо; а впрочем, я всегда держал Доглядывающего за человека большой проницательности и догадливого, что и вообще часто бывает свойственно людям его ремесла, во многих иных отношениях предосудительного.

Как бы то ни было, по окончании действа я объявил Очищение Верных исполнившимся, и Доглядывающий громким голосом повторил за мной это, не отказав исполнить моей просьбы, столь хорошо подкрепленной моим усердием и предусмотрительностью, тайной и явной.

Вслед за этим я прошел вместе с ним, окружив нас обоих хорошо вооруженными стражниками (ибо, сказал я, тайное коварство Верных всегда может быть готово нанести из-за угла удар столь преданным и исполнительным слугам хагана, каковы я и он; так что я никак не смог бы ручаться за его безопасность, сделай он в ближайшие дни хоть шаг без моей охраны), в особую палату, и вызвал туда по одному из солдат от каждого из десятков, стоявших у нас по правую руку. Им я сказал:

«Очищение завершено, однако только по виду, ибо Верные в хитрости своей могли, в немалом числе, произнести клятву очищения устами, но не сердцем, с тем чтобы в дальнейшем, когда, удовольствовавшись победой, одержанной столь полно и быстро, мы могли бы забыть о бдительности, вновь вернуться к своим изменным суевериям. Я не знал, как предупредить это зло, но, хвала богам, хаган в своей неизменной заботе прислал нам достойного Доглядывающего, и он выдумал средство бороться с напастью, о котором я сейчас должен рассказать вам, чтобы вы знали, что делать, и по неведению не мешали тому, что замышлено и совершается по службе хагану. Ибо тем единственным средством, что открыл Доглядывающий, было следующее: надлежит поручить тем из Верных, кто заслуживает доверия, испытывать прочих, притворно провозглашая при них здравицы ваэлыр или упоминая их имена без поношений; и по тому, как отзовутся на это прочие Верные, решать, что с ними делать. Так зло будет удушаться еще перед тем, как решилось бы выходить на свет, а никак иначе это не сделается. Для вас это говорится для того, чтобы вы знали: если кто из Верных при вас провозгласит здравицу ваэлыр или сделает нечто иное в таком роде, вы отнюдь не должны мешаться в это дело или заявлять о нем, ибо это делается нарочито, для службы хагана и по приказу его слуг - Доглядывающего и меня самого, чтобы поймать на эти слова, как на блесну, истинных хаганских ослушников; и пусть всякий побережется, судя по одной внешности этого, лезть в огонь поперек своего отца и мешать этому делу, ибо всем вам ведомо, что бывает с теми, кто виной в помехе делу хагана или заступил за постромки возов его тайной службы; для того-то, чтобы вы не лишились зря своих голов, поднимая голос из-за тех речей, в действительности нарочитых, я и рассказал вам все это, а так вам совсем и не положено об этом знать! Теперь же, когда вы знаете дело, пусть вам его еще раз растолкует Доглядывающий!»

И Долглядывающий тут же сделал это, голосом громким, ясным и звучным, ибо к этому у него были те же причины, что руководили им во весь этот день.

После того солдаты были отпущены, и я мог бы поклясться, что если даже кто из Верных в будущем оговоркой восхвалит самого Маннавэза, самая подлая собака в крепости не осмелиться ни брехать, ни скулить, ни ворчать об этом, из страха, что та похвала была в действительности делом соглядатайства, и кто помешает ей и хвалившему, окажется вредителем для дел тайной службы.

Я же составил полный отчет об Очищении Верности в нашей крепости, а Доглядывающий со своей стороны написал пером, что ему подал мой человек, на бумаге, что подал ему мой, человек, доклад об этом, где превозносил нашу исполнительность и успех, оказанный нами во всем этом деле; после того оба отчета были отправлены, и мы улеглись спать под крепким караулом, хранящим нас, а в особенности его, от злобы Верных и всякого рода безрассудств. Пробудившись же, мы пировали с Доглядывающим на глазах у всех, и я надеюсь всем сердцем, что если иные прикосновения, которыми его могли иной раз побуждать смеяться громче, пировать радушнее и выказывать мне дружбу явственнее и пришлись ему не по сердцу, то отменная еда и более чем отменное питье утешили его в этом.

Вслед за тем я, оказывая ему всяческое расположение, возвел его на башню и сказал, встав с ним наедине и будто показывая рукой на необозримые леса, раскинувшиеся перед нами:

- Ну, человек, теперь твой доклад, пересланный тобой, да и иные рассказы от людей крепости, идущие наверх путями, неведомыми ни тебе, ни мне, уже лег на стол наместника; уже снята с него копия, и уже полетела она в столицу. Мы с тобой теперь плывем на одной барке, и если бы, паче чаяния, в Горган ушла бы теперь какая-либо новая бумага за твоим именем, где говорилось бы нечто иное, нежели то, что ты уже передал, то это могло бы причинить вред мне, но уже не спасло бы тебя от точно того же вреда.

Тут Доглядывающий сказал мне с неудовольствием: «К чему говорить? Я всегда считал Вас, командующий крепости, человеком со светлой головой, и со вчерашнего дня только укреплен в этом мнении».

- Также и я приобык восхищаться твоей головой и силой твоего разума, который не потупился и перед древними сказаниями, но стал смело судить о них, - отвечал ему я. - Подумай же, как жаль будет, если две такие головы, как моя и твоя, слетят вместе, ибо порознь им теперь не слететь никак! - и с этими словами я оставил его, уверясь душой, что с этой стороны опасности ждать мне нечего.

Доглядывающий же улыбнулся так широко, как мог, и спросил мне вслед, не получалось ли известий, что в ближайшем будущем в поселениях и лесах вокруг крепости ожидается приход неких незнакомцев числом так, примерно, в семь; и я ответил ему, что могу только поздравить и его, и себя, с тем, что наши осведомители не только прозревают будущее так надежно, но и извещают нас о нем одинаково.

Ибо в присяге, которую я составил для Верных, слова были искусно сочинены так, что они подходили им, как никакие другие; ибо по их вере и вправду были на свете злые айннар народа ваэлыр, что пошли против Одинокого, и выходило, что их-то и поклеймили они своей клятвой; имен же их я не вложил им в уста якобы из презрения к тем ваэлыр, о которых говорил Арулао.

Точно так же в кличе, которым я призвал их к присяге, я намеренно составил стойлами слова «хаган» и «беспрекословное подчинение вашему природному властителю», так что слыша их ответ, всякий подумал бы, что они говорят о своем беспрекословном подчинении хагану; в то время как они-то клялись этими словами совсем о другом, ибо кто же считается у них «их природным властителем», как не закатный дух Эр? Ему-то в беспрекословном повиновении они и поклялись теми словами, что я вложил в их уста, наружно для несведущего обратив их словно к хагану.

Так что Верные могли принести составленные мной для них клятвы, не оказав никакой вины против своей веры и совести, и в то же время не показав наружно никакого сопротивления хагану и Арулао, а совершенно противное; и с этим я заранее согласил Верных крепости через Хатархайн и Карута.

А те семеро, что на глазах у всех были вывезены из крепости, на деле вовсе не были убиты; ибо Хатархайн и Карут отобрали для меня тех, кто готов был бы покинуть крепость и жить трудом своих рук на лесных заимках, в безвестности от всех; и их-то для вида ударяли копьями мои доверенные солдаты, причиняя удар, однако не смерть, так что они покинули крепость как нельзя более живыми; а коль скоро я велел выкинуть их, якобы мертвых, на растерзание диким зверям леса, никто не стал бы требовать с меня их тел. Они же, пролежав в том глухом месте, где выкинули их с телеги, некое время, к вечеру встали и разошлись по своим делам; Доглядывающий, как я узнал теперь, догадался об этом и дал мне понять свою догадку, спросив меня, не ожидаются ли в окрестностях крепости семь или около того новых переселенцев? Так-то все концы дела были надежно обрублены и связаны в мертвую петлю, и я мог почитать себя избежавшим великого зла, мне грозившего. И не думал я в тот день, похваляясь сам себе своей силой и хитростью, что избегнув этого зла, найду я иное.

(продолжение следует)