Сидней/Сидней

«Морской ястреб» Хэмфри Гилберт, когда был при деньгах, всегда подавал нищим, не разбирая, шарлатан перед ним или настоящий бедняк. Когда случившийся рядом Кэрью указал ему на то, что он, скорее всего, подает жуликам, Гилберт ответил:
- Кто я такой, чтобы судить чужую беду?
Кэрью, удивляясь такому странному поведению, сказал:
- Наверное, ты хочешь, чтобы Господь обошелся с тобой так же...
Гилберт улыбнулся.
- Я живу, как мне нравится. Если Богу это нравится тоже, я могу только радоваться. Если нет - я никак не сумею переменить Его мнение. В любом случае, решать будет Он. Так о чем мне беспокоиться?
И бросил нищему еще монетку.

Во время войны в Нидерландах на очередных переговорах какой-то испанский товарищ ляпнул Хэму Гилберту, что дело гёзов пропащее, потому что Испания воюет за веру - а они за что?
- Да,- сказал Гилберт,- немцы - за деньги, французы - за славу, испанцы - за веру. Кому чего не хватает.
- А вы за что? - возмутился собеседник.
- А мы вообще не воюем.

Сэр Хэмфри вообще был известен способностью формулировать. Когда его "Белку" затерло во льдах где-то за Ньюфаундлендом, и команда, поняв, что дело - табак, ударилась в панику, он спустился на палубу - прямо в толпу - застрелил в упор кого-то из особо громких паникеров и в образовавшейся тишине поинтересовался:
- Отчего крик? Что, по воде до Бога дальше, чем по суше?
Эвакуацию они наладили быстро, протянув тросы с других кораблей эскадры. Уйти не успело человек десять. Гилберт, когда его последний раз видели, сидел в кресле на мостике и читал книжку.

Сводный брат Хэма Гилберта способный химик и геолог, прекрасный врач, неплохой поэт, первоклассный придворный интриган и один из лучших моряков своего времени Уолтер Рэли называл себя теннисным мячиком судьбы. На фоне действительно впечатляющих перепадов его биографии, определение выглдит по крайней мере естественным. Но, увы, оно, как правило, цитируется отдельно от контекста.
Оригинал звучит примерно так: представим себе двух игроков в теннис, абсолютно равных по силе и мастерству. Они ведут партию достаточно долго. Представим себе также, что мяч обладает некоей – минимальной в сравнении с игроками, но все же реально существующей свободой воли. Он может – на волос – смикшировать удар, изменить угол рикошета, повернуться в ладони. Вопрос – от кого в этом случае зависит исход партии? И имеем ли мы право, строя формулу, пренебречь игроками?
Интересно, что это мнение не казалось слушателям ересью.

(устраиваясь поближе)

Антреокт, замечательно! Продолжайте дальше, пожалуйста. И начальный отрывок, с руганью по-латыни, тоже давайте сюда.

Сидней/Сидней

1691. В проливе между островами Флорес стоят семь кораблей - шесть судов эскадры Ховарда, второго лорда адмиралтейства, и "Месть" сэра Ричарда Гренвилля в данном случае выступающего как частное лицо (что
важно). Стоят, чинятся, до выхода "серебряного флота" еще месяц, время есть.

Вдруг посреди всей этой благодати появляется курьерская пинасса с пакетом от герцога Камберлендского, чей флот в тот момент болтался где-то у берегов Португалии. Оказывается, что Филипп Испанский,
окончательно наскучив постоянными экскурсиями в его карман, отправил на юг сводную эскадру из 53 кораблей с приказом раз и навсегда... И Ховарду приказано немедленно отваливать, потому что идут очередные
переговоры, а он как-никак государственный служащий.

Ховард с Гренвиллем начинают готовиться к выходу - и тут в пролив вламывается эта самая испанская эскадра, видно, решившая перед заходом в Картахену проверитьпарочку подходящих закоулков.

И Гренвилль сигналит Ховарду - я, мол, в отличие от вас, частное лицо, вы идите, а я тут пока постою. И Ховард уходит, а Гренвилль смещается к выходу из пролива и становится там. Испанцы не верят своим
глазам - одиночный корабль принимает бой с эскадрой. (Причем, "Месть" с ее водоизмещением в 550 тонн была большим кораблем разве что по английским меркам. Флагман испанской эскадры, "Сан-Фелипе", был, например, больше ровно в три раза.)

Через 30 часов испанцы уже ничему не удивлялись. Бой продолжался
примерно столько. Где-то к вечеру этот самый "Сан-Фелипе" умудрился-таки зайти с наветренной стороны, и отрезать "Мести" ветер. После чего еще чуть ли не сутки "Месть" пытались взять на абордаж. Про
Ховарда они уже думать забыли - им нужно было смывать пятно с репутации. В конце концов, когда корабль был уже безнадежно поврежден, две трети команды выбито, а Гренвилль смертельно ранен, команда сдалась.

Испанцы сняли людей, поставили на "Месть" свою призовую команду и пошлепали в ближайший порт, потому что эскадра - минус шесть кораблей, плюс масса тяжелых повреждений - была совершенно не в том состоянии, чтобы кого-либо преследовать. "Месть" впрочем, затонула не дойдя до порта по причине травмы, несовместимой с жизнью. Гренвилль помер на второй день по той же причине. Останься он в живых, дело
могло бы обернуться по всякому - у испанского командования был к нему приличный счет -, а так, испанцы, потрясенные берсеркерской - как они считали - отвагой англичан, просто отпустили команду на все четыре стороны.

И испанское морское командование было сильно удивлено, когда их разведке удалось добыть отчет английского адмиратейства об этом происшествии, где действия Гренвилля квалифицировались как разумные и грамотные.
С точки зрения адмиралейства, он совершил только одну ошибку - принял бой в самом проливе, тогда как надо было выйти - и запереть испанцев внутри. А завершался отчет совершенно убийственной рекомендацией
"Ввиду вышесказанного, предлагаем впредь считать соотношение один к трем рабочим, один к пяти - приемлемым."

Сидней/Сидней

В 1572 де Толедо, сын герцога Альбы, осадил Хаарлем. Город держался 7 месяцев. Когда стало ясно, что помощь не пройдет, Оранский голубиной почтой приказал им сдаваться. Город ответил, что предпочитает смерть от голода сдаче. Тогда де Толедо сделал им беспрецедентное для той войны предложение - он поклялся, что за выкуп в 200,000 гульденов пощадит всех жителей города, кроме городских советников и гарнизона.
Городской совет подумал - и согласился. Но оставалась небольшая проблема - часть гарнизона составляли немецкие и английские наемники, и если немцев Альба обещал помиловать, с условием, что они перейдут к нему на службу, то англичанам такого предложения никто делать не собирался. И магистрат опасался, что если те пойдут на прорыв, то дон
Фадрике с удовольствием воспользуется этим как предлогом для нарушения договора.
И члены магистрата вызвали к себе английских командиров и обяснили им ситуацию.
"Нет.- сказал полковник Стюарт,- "Мы так не договаривались."
"Как не договаривались?"- спросил Бредероде, командир гарнизона.
"Город должен моим людям жалование за все время осады.- сказал Бобби "Последний шанс" Стюарт.- То что вы предлагаете - это грабеж среди бела дня. Мне нужно обязательство от имени магистрата, что город при первой возможности выплатит эти деньги семьям моих солдат."
"И в этом случае вы согласны?"
"А как мы можем быть не согласны? Мы обязались защищать Хаарлем и его жителей. Расписку, пожалуйста."
Через три дня город был сдан. 400 самых влиятельных горожан испанцы развесили по городским стенам в назидание прочим. Бредероде был удавлен на городской площади, гарнизон - перебит. А Бобби Стюарт уцелел - их расстреливали скопом и плохо засыпали землей - и он выполз. Его подобрала какая-то голландская женщина, швея, у которой за неделю до того убили мужа. Она взяла его к себе и, когда к ней пришли, сказала, что это её муж, раненый на стене. Говорят, что испанский капитан узнал его, но промолчал. Стюарт погиб через несколько лет под Зютфеном, вместе с Филиппом Сиднеем.
А деньги город выплатил - уже от имени Соединенных Провинций.
Да, собственно, Бобби Стюарт, как и добрая половина его людей, был католиком.

Исправлено (Antrekot, 21.04.2003 12:22).

Сидней/Сидней

Ирландия, Мюнстер, 1580. Испанцы высаживают десант на побережье, местные вельможи поднимают восстание - в общем, все как всегда. Не как всегда то, что командующий английским экспедиционным корпусом способен найти свои уши без зеркала - так что восстание кончается достаточно быстро. Через полтора месяца англичане берут Смервик, захватив в плен что-то около 200 ирландцев и 600 испанских и итальянских солдат - и закрывают дело. Но прямо там же, командующего лорда Грея догоняет известие, что на юге уже дымится - и он срочно командует выступление. На месте оставляет двух офицеров поотвественнее с приказом - ирландцев - к Святому Патрику, остальных отконвоировать куда-нибудь в надежное место с решетками на предмет выкупа.
После его ухода, капитаны посовещались и решили, что убивать ирландцев - дело совершенно безнадежное. Их надо или всей страной разом - или оставлять в покое, а так - это только мстителей плодить.
А вот объяснить Его Святейшеству папе и Его Католическому Величеству, что посторонние с этих берегов живыми не возвращаются, как раз может быть полезно. Поэтому ирландских пленных – кого еще не убили -, к большому их удивлению, выставляют вон, а испанцев и итальянцев - тоже несколько обалдевших от такого оборота событий - строить в группы по десять.
Но все-таки 600 человек - проблема с логистикой. И какой-то сержант потолковее предлагает просто связать их попарно - и в море, благо обрыв рядом. Быстро - и никакой потом возни. На что капитан постарше ответил, что если бы дело было зимой, то об этом можно было бы подумать, но тонуть летом даже в этих широтах - дело долгое и неприятное. "И гарантии, что все утонут,- сказал капитан, демонстрируя шрамы на запястьях - памятку о незапланированном купании в хаарлемском озере - у нас нет. А нужно, чтобы не ушел никто. Так что давайте уж руками. Поставьте дополнительных людей точить лезвия - и дело пойдет быстро."
И действительно. Управились за каких-то два часа. И колонну Грея на марше догнали. Тот сначала был очень зол - из-за выкупа, но потом решил, что такой психологический эффект за деньги не купишь, и отметил обоих в реляции. Эдмунда Спенсера и Уолтера Рэли.

Сидней/Сидней

1596. Отношения между Англией и Испанией - хуже некуда. Его Католическое Величество готовит вторую армаду, что очень беспокоит англичан, потому что второй раз Господь может и не дунуть. Ну раз так - значит надо дуть самим. И королева посылает флот с приказом ловить испанцев на выходе из Кадиса и не давать продохнуть - чтобы пока они дойдут до Слюйса, где на борт должна была подняться пехота, ее уже не на что было бы грузить.

Пришла эскадра к Кадису - но командующий армадой герцог Медина-Сидония эти игры уже в прошлый раз проходил - и из гавани ни ногой. А у тех вода кончается. Но если они часть эскадры отошлют за водой - так испанцы прорвутся - и ищи их потом в открытом море.
И сидят себе Томас Ховард, эрл Эффингем, командующий, и два его заместителя и думают, что делать. И говорит второй зам, сэр Уолтер Рэли, что хорошая гавань Кадис и что с тех пор, как Дрейк его с наскока взял, испанцы там основательные форты построили - и всей эскадре в этом гирле не развернуться, а пяти кораблям будет в самый раз. И добавляет меланхолически первый зам, сэр Роберт Деверо, эрл Эссекс, что если транспорты подойдут воон к тому мысу, то вон там может пройти штурмовая группа и даже, пожалуй, с пушками - то есть, конечно, если крепостная артиллерия часик помолчит. Почему помолчит? - удивляется второй зам, - ей молчать вовсе не обязательно. Главное, чтобы она не с вами разговаривала. А вторую группу можно и в гавани высадить... И если даже мы обратно не уйдем, то в этом году армада уже никуда не отплывет - а кораблей у королевы много.

Они, значит, говорят, а секретарь Ховарда, Донн его фамилия, все это протоколирует. Потом он запишет в дневнике, что "адмирал Эффингем и тут проявил знаменитую свою обстоятельность и осторожность - прежде чем согласиться, он думал целых полчаса."

Так что второй зам пошел обратно на свое "Злорадство" и еще с четырьмя фрегатами своей же постройки атаковал форты. Перед атакой он отдал приказ на каждый испанский залп отвечать только и исключительно сигналом трубы. Никакой стрельбы. Покружились перед фортами, разъясняя течения, подождали правильного ветра - и пошли.

Форты открывают огонь на предельной дальности - противник отвечает звуковым сигналом. Залп - труба. Залп - труба. Ладно, думают в фортах - гордыня - смертный грех - сейчас мы вас подпустим поближе - и в упор, тут вам не протрубиться. Расчет у испанцев был на то, что у крепостной артиллерии, тем более, новой, дальность как и калибр всяко больше, чем у корабельной. И тут они несколько ошиблись, потому что они еще ждали и целились, когда английские корабли повернулись боком каждый к оговоренному форту и дали залп по пушечным гнездам, развернулись - и с другого борта. Пока щебенка осыпалась, дым рассеялся - они уже под стенами - и испанские ядра летят себе сквозь снасти. Галиону бы там не развернуться, а у английских кораблей водоизмещение всего ничего - 250-300 тонн. Как у большой яхты.

Испанцам в фортах бы сообразить и открыть огонь по дальним от себя кораблям, но первая реакция в таких случаях - стрелять в того, кто в тебя стреляет, - а опомниться им не дали.

А пока дуэль идет, Ховард на мысу десант высаживает.

И только тут испанское командование в городе начинает что-то соображать. Они вообще эту атаку всеръез не приняли - 5 кораблей - ну максимум, разведка боем. Людей на корабли, конечно вернули, но они же стоят в гавани чуть ли не борт к борту. Медина-Сидония отдает приказ передовым эскадрам выдвигаться навстречу... Но форты уже молчат, Рэли входит в гавань и тут наступает, как выразился Лоуренс Кеймис,
"ситуация недостойная артиллериста - куда ни попадешь, везде противник."

Испанцы палят в белый свет, а большей частью друг по другу, за кораблями Рэли в гавань втягиваются вернувшиеся корабли Ховарда числом 12 штук. Ховардовский "Ковчег" в этой суматохе пробивается к причалу и начинает кого-то там высаживать, а на восточной стороне городских укреплений уже началась артиллерийская дуэль и пригороды горят. И тут у Медины-Сидонии сдают нервы. Он представления не имеет, что его атакуют с востока люди того же Ховарда и что хватит их максимум на один штурм. Он видит, что английские корабли в гавани действуют спокойно и согласованно, не обращая никакого внимания на чуть ли не двенадцатикратное превосходство противника. И ему опять-таки не приходит в голову, что с точки зрения английского адмирала обменять 17 кораблей с экипажами и командованием на армаду - разумная сделка. Он понимает только одно - эти люди сейчас его разобьют. Как -непонятно, но разобьют. А в гавани, помимо всего прочего, несколько кораблей серебряного флота - с грузом. И этот груз им достанется. И он отдает приказ поджечь корабли. И этот приказ с перепугу исполняют. И команды испанских кораблей видят огонь в своем тылу. У них и без того настроение ниже среднего - тут их просто охватывает паника - люди гроздьями бросаются в воду и плывут к берегу... Занимаются склады на пирсах, корабли горят, солдаты бегут - и в это время Эссекс умудряется-таки перебраться через восточную стену. "Англичане в городе!". Все. Обвал.

Собственно, даже после всего произошедшего, у испанцев был совершенно оглушительный перевес. Но они - редкий случай для самой дисциплинированной армии Европы - не могли больше сражаться.

Обалдевшие солдаты Эссекса проходят до порта как нож сквозь масло, отвлекаясь по дороге на грабеж. И только часа через два Ховард узнает, что то, что горит у причалов - это транспорты серебряного флота. Но тушить их уже поздно. Так что англичане грузят, что можно, со складов, высаживают призовые команды на относительно целые корабли, поджигают верфи, Ховард выслушивает много теплых слов от раненого в ногу Рэли относительно своей идеи наложить на город контрибуцию, собирают своих увлекшихся десантников и быстро уходят.

По возвращении домой получают от Ее Величества большой разнос за то, что мало привезли.

Сидней/Сидней

За год до Армады. Идет обычное заседание Школы Ночи. Посреди ученой беседы провокатор Кит Марло вдруг поинтересовался у Генри Перси, а что бы тот стал делать, если бы дьявол сделал ему то же предложение, что и Иисусу.
- А на каких условиях? - поинтересовался эрл-чародей.
- Да на тех же. Поклонись мне, и я дам тебе все царства земные...
- Да кто он такой!- рявкнул Перси, - Чтобы я...- и тут только понял, что сказал.
Смеялись долго.

Сидней/Сидней

Когда комиссия по расследованию антибританской деятельности (это не шутки, это детище Витгифта так и называлось) вызвала математика и астронома Томаса Хэрриота для дачи объяснений по вопросу о черной магии и атеизме, вместе с Хэрриотом на заседание явился его патрон Уолтер Рэли (до которого собственно и добиралась комиссия) и сказал, что готов дать отчет обо всем, что происходило и происходит в его доме, но просит высокую комиссию либо убрать с повестки дня взаимоисключающие обвинения, либо объяснить, каким образом атеист может практиковать черную магию. Поскольку в комиссии заседали люди исключительно злобные и чрезвычайно фанатичные, но порядочные, они действительно принялись разбираться, как оно такое может быть - и так увлеклись друг другом, что обвинение в атеизме не было предъявлено не только Рэли (который им не был), но и Хэрриоту (который им был).

Антрекот, спасибо!

1. Откуда дровишки и есть ли там еще?
2. Можно ли это мне выставить в своем Книжном шкафу, дабы не затерялось?

Сидней/Сидней

Это было время, когда адмирал пиратской эскадры мог отвернуться от горящего испанского фрегата и бросить людям на мостике: “Sic transit gloria mundi.”. Это было время, когда Ее Величество могла шугануть неугодившую фрейлину девятибальным матросским матом. Окружающие поняли бы обоих.
Во время боя с Непобедимой Армадой, когда маленький легкий кораблик Хоукинса несся по гребню волны, а испанский флагман провисал у ее подножья, Хоукинс перегнулся через борт и, углядев на палубе “испанца” командующего вторжением герцога Медину-Cидонию, прокричал ему в лицо на языке древних римлян всю его родословную - так, как Хоукинс ее себе представлял. Хоукинс был слабоват в испанском. Герцог вряд ли смог бы оценить соль обращения, будь оно сделано по-английски. А вот прекрасной латынью они владели оба.
Те, кто пустил ко дну Непобедимую Армаду, очень любили говорить и действовать красиво. Превращали судьбу в спектакль. Обогащали классику личным опытом. C Господом Богом находились в сложных отношениях. Человек, стоящий у руля, кивком или мановением руки, определяющий судьбу другого человека, корабля или государства, может, конечно, считать себя орудием Господним - если ему требуются оправдания. В оправданиях эти люди, как правило, не нуждались.
В Англии того времени, как в театре, можно было все. Можно было взлететь к потолку - надо было только придумать крылья. Можно было делать политику - неудачники поднимались на эшафот, победители - на ступеньку ближе к трону. Можно было выйти в море - неудачники горели и тонули, победители делались адмиралами. Можно было писать стихи - неудачники тонули в Лете, победители становились Cпенсерами и Марло, в крайнем случае, Шекспирами. Посмертная слава гарантировалась ударом кинжала в глаз.
Приехавший в Лондон вскоре после мятежа Эссекса французский посол мсье де Морней в некотором недоумении отписывал своему повелителю, что реакция английского общества совершенно однозначна: “Боже, какой олух! Ну кто так устраивает мятеж...”, и что некоторые вельможи, в приватной, естественно, беседе, добавляли : “Если бы за это дело взялся я, все кончилось бы совершенно иначе.”, что ни в коей мере не означало нелояльности по отношению к Ее Величеству. В любой другой стране разгромленный мятежник хотя бы на некоторое время становился местным воплощением дьявола. В Англии он был просто разгромленным мятежником, ну еще дураком... иногда.
А еще был город Лондон. Cырой серый каменный город, где на улице трудно разминуться двоим, а воздух по цвету и вкусу напоминает знаменитое имбирное пиво. Этот город так легко оставить за спиной, чтобы уплыть в южные моря, очередную интригу, стихи или науку, чтобы вернуться и вдохнуть еще раз воздух цвета и вкуса имбирного пива.
Это время прошло. Англия перестала быть родиной драконов.
Фрэнсис Дрэйк, который тогда еще не был сэром, и тоже плохо знал испанский, на каких-то переговорах о выкупе переделал свою фамилию под испанскую фонетику так: “эль драко”, что означало - “дракон”. Имя это стараниями сэра Фрэнсиса и его коллег стало сначала собственным, а потом снова нарицательным. Очень похоже на англичан: в гербе Cв. Георгий, боевой клич: “Белый дракон!”, и в случае неприятностей, свечку ставят обоим.
Еще десять лет назад в любом портовом кабаке можно было услышать песню о том, как старое корыто с гордым названием “Фалькон” вернулось в лондонский порт втроем - вместе с испанским “купцом” и вздумавшим защищать “купца” фрегатом испанского королевского флота. Как сказал нищий лендлорду: “Cпускайте на меня вашу собаку, сэр, я ее съем.”. Эту песню больше не поют. Некогда безобидная, теперь она оскорбляет слишком многих. И дело тут не в авторе текста, который, во-первых, вполне благонадежен, а во-вторых, давно мертв, а в авторе факта, капитане старого корыта, который спит сейчас в камере Белого Тауэра. В комнате под самой крышей, где из окна вид на рассвет, на Темзу и облака, а что касается обвинения в государственной измене, то оно полностью соответствует действительности.

Сидней/Сидней

В 1593 году театр лорда Стрэнджа давал "Доктора Фауста" в Экзетере. Спектакль шел замечательно, но посреди пьесы актеры и зрители обнаружили, что на сцене одним дьяволом больше, чем положено по штату. Представление прекратили, двери заперли, однако лишний черт так и не обнаружился.
Городские власти, рассмотрев дело, заявили, что причиной явления, вероятно, является высокое качество стихов и прекрасная актерская игра, приведшие к "непреднамеренной материализации одного из персонажей" - и порекомендовали актерскому составу освящать сцену перед представлением во избежание public confusion.

Сидней/Сидней

Добавка к Кадису - пожар пожаром, товар товаром, а знаменитую кадисскую библиотеку господа гуманитарии потушили и большей частью уволокли. Потом она была передана сэру Томасу Бодли для Оксфордского университета.

Zdorovo napisano!Chto tut eshe skazat'?:)Bol'shoe spasibo,Antrekot.

Сидней/Сидней

Когда до Англии дошла реляция о том, что азорская экспедиция по ходу действия взяла считавшийся совершенно неприступным форт на Файяле, Лондон долго обсуждал, как это у них могло получиться. Дискуссию закрыл Мартин Фробишер, сказав «Кто там был? Рэли и Кеймис? Тогда все ясно – выманили в открытое море.»

Тот же Фробишер говорил, что самым опасным в его морской биографии было столкновение с двумя саэтами на Средиземном море – он вдруг обнаружил, что все его тактические приемы рассчитаны на превосходящего противника.

Сидней/Сидней

Генри Перси говорил, что алхимия (как и астрология) - не наука, а искусство, потому что результат зависит не от того, что и как делается, а от того, кто делает. Поэтому он изучал алхимические книги и тщательно осуществлял описанные в них процедуры. "Таланта к этому у меня нет,- говорил Перси,- так что если что-то получится у меня, оно будет доступно всякому." И действительно добился очень интересных результатов в области гидравлики.

Сидней/Сидней

Сылка на фотокопию газетного отчета о разгроме армады
http://www.adelpha.com/~davidco/History/drake1.htm

С уважением,
Антрекот

Сидней/Сидней

Как говорил Дюма, «у великих событий маленькие причины». Морская война между Англией и Испанией началась из-за жадности испанского налогового ведомства, встречной жадности и неразборчивости английского купца и непорядочности двух испанских аристократов.

А было дело так. Филипп Второй, желая пополнить казну, ввел налог на покупку лицензии на ввоз рабов в Новый Свет. Налог был убийственный. Цены на рабов взлетели вдесятеро. Работорговцы начали выходить из дела, а колонии – задыхаться без рабочих рук. И тогда кому-то из губернаторов на побережье пришла в голову светлая идея – подключить третью сторону. И по торговым каналам зазвенело, что нужен надежный человек с контактами в Африке для занятия контрабандой. Через некоторое время звоночек дошел до торгового дома Хоукинсов. И Джон Хоукинс с небольшой флотилией пошел к берегам Сьерра Леоне. Покупать рабов он там не стал – с чего бы? – а просто ограбил португальскую работорговую факторию на весь живой товар. И привез его в Новый Свет. Вошел в гавань Санто-Доминго, наставил пушки на город – и заставил губернатора купить у него рабов по цене втрое ниже рыночной. И мирно уплыл восвояси потому что местная эскадра почему-то гонялась за слухами о голландских пиратах милях в трехстах от базы. И все довольны – кроме португальцев, конечно, ну, и рабов – но тех-то кто же станет спрашивать?

Второй ходкой Хоукинс решил кадровые проблемы Рио дель Хача, а вот с третьей вышло нехорошо.
Он обошел несколько островов – и у побережья Кубы угодил в ураган, снесший его с курса и сильно потрепавший его корабли. Нужно было срочно чиниться, потому что флагман «Иисус из Любека», купленный еще Генрихом VIII, взятый напрокат у короны и давно уже на самом деле отслуживший свое, вообще непонятно как держался на воде. И Хоукинс двинулся к ближайшей гавани – Сан Хуан де Уллоа. А там как раз ждали прибытия конвоя с новым вице-королем Мексики на борту. Хоукинса приняли за оный конвой – и беспрепятственно впустили. Надо отдать Хоукинсу должное – злоупотреблять доверчивостью местного начальства он не стал, а просто встал на якорь и начал чиниться – и даже расплатился с портовыми властями за материалы частью своего товара.

И все бы хорошо, но 16 сентября к Сан Хуан де Уллоа подошел задержавшийся из-за того самого шторма испанский конвой под командой адмирала Франсиско де Луйана и действительно с вице-королем доном Мартином Эрнандесом на борту. А Хоукинс уже окопался, у него батареи на мысу стоят. Отбиться можно, тем более, что с севера шторм подходит. Но между Англией и Испанией нет войны – как посмотрит королева на неспровоцированное уничтожение испанской эскадры вместе с вице-королем?
У испанцев картина та же – шторм близко, до других гаваней еще идти, а прорываться через хоукинсов огонь – дорогое удовольствие, да и неизвестно, получится ли. Так что стороны тихо сходятся и решают, что Хоукинс – представитель дружественной державы, зашедший в гавань по своим делам. Испанцы выдают ему соответствующий документ – и мирно проходят в гавань мимо молчащих батарей.

Но идальго, как известно, хозяева своего слова. И держать обещание, данное какой-то английской сволочи, никто не собирается. Де Луйан потихоньку посылает в Вера-Крус за солдатами, вице-король отбывает в Мексику первой пинассой (а эти английские болваны и не подумали взять заложника) – и 24 числа испанцы атакуют батареи, захватывают их – и открывают огонь с берега и с кораблей по судам Хоукинса в гавани. Надо сказать, что моряком Луйан был таким же как идальго – при троекратном превосходстве в кораблях и пятикратном в людях два корабля он все же упустил – Хоукинс на «Миньоне» и его дальний родственник Дрейк на «Юдифи» прорвались и ушли.

В Англии эта история вызвала грандиозный скандал. Причем, причиной скандала было не существо, а обстоятельства дела – поймай де Луйан Хоукинса на контрабанде или чем еще и потопи по этому поводу всю эскадру в полном составе, английское общественное мнение ухом бы не повело. Но вот данное и без колебаний нарушенное слово, и характер обвинений, предъявленных Хоукинсу (см. ниже) привели англичан в неистовство. Когда же выяснилось, что большую часть пленных англичан послали на галеры или заставили строить волноломы, взвился уже и Тайный Совет – а тут как раз удачная буря занесла в гавань Саутхэмптона несколько испанских трапспортов, на борту которых, в числе прочего, было и жалование войскам Альбы в Нидерландах. Елизавета подумала-подумала, да и конфисковала эти корабли в качестве компенсации за «Иисуса из Любека». В результате температура англо-испанских отношений упала еще на градус, а Альба остался без денег и, чтобы заплатить своим наемникам ввел на оккупированных территориях знаменитый налог «десятый грош» (одну десятую с продажи любого товара), окончательно бросивший большие торговые города в объятия гёзов.

Да, а Хоукинс примерно неделю был невинной жертвой и всеобщим любимцем, пока не выяснилось, что он, собственно, ввозил контрабандой. Тут общественное мнение повернулось к нему спиной, королева заявила, что это “dreadful dastarly deed truly deserving of heavenly retribution» - и голову Хоукинса спасли только настойчивые требования Филиппа, чтобы ему ее отрубили. Вернее, даже не требования, а предьявленные обвинения. Филипп, со свойственным ему разумом и тактом, вменил Хоукинсу не работорговлю (в Испании-то она была вполне законной), не контрабанду (что англичане бы поняли), не вооруженный шантаж, в котором Хоукинс был виновен хотя бы формально, а факт торговли с колониями в Новом Свете – на что, как известно, имеют право только подданые Его Католического Величества, ну и еще подданые короля Португалии. Так что любые меры по отношению к Хоукинсу выглядели бы как согласие с этим пунктом – а этого правительство Её Величества позволить себе не могло. Он просто угодил в глубокую немилость, из которой вышел, когда помог Уолсингэму раскрыть заговор Ридольфи. Хоукинс пришел в ум, занялся каперством, преуспел на этом поприще, командовал частью флота в Армаду и стал лордом адмиралтейства. Но тех рабов ему поминали до конца его дней.

А младший кузен его Фрэнсис, торговавший не рабами, а пряностями, успел хорошо посмотреть на испанский Мэйн и тоже решил, что есть занятия прибыльнее, а главное, намного спокойнее торговли. И в тот же год попросил у королевы каперский патент. И – поскольку отношения с Эскориалом испортились начисто – получил его.

Исправлено (Antrekot, 26.04.2003 20:50).

Сидней/Сидней

Томас Батлер, лорд Ормонд, один из самых крупных ирландских вельмож, протестант, лоялист и дальний родственник королевы с удовольствием брал к себе на службу тех своих мятежных соотечественников, которые хотели «повесить оружие на стену», но считали неприличным просить пардону у Ее Величества. По этому - а таже по множеству других поводов Батлер находился в постоянных контрах с генерал-губернатором Ирландии Греем де Вилтоном, а греевский штаб при слове «Ормонд» просто плевался кипятком.
Температура дошла до того, что на каком-то совещании тот же Рэли сказал Ормонду, что его не впечатляет знаменитая ормондовская родословная. Ормонды, может, и ведут свою род от Томаса Бекета, а вот девонширские Рэли точно происходят от Фиц-Урса (одного из убийц святого). Что Батлер и должен учитывать, прикидывая насколько его политика может себе позволить расходиться с политикой королевы. Рэли в тот момент спасла только ширина стола.
Между Зушем (другим греевским капитаном) и Ормондом и вовсе шла вендетта – Зуш при исполнении как-то пришиб какого-то мелкого католического батлера и большой Батлер воспринял это как знак личного неуважения.
Так вот, когда из-за каких-то придворных интриг Ормонд попал в опалу и был отстранен от всего, кто за него вступился хором? Правильно, греевский штаб. Потому что Ормонд, конечно, мерзавец каких свет не видывал и кто-то из нас рано или поздно его достанет, но _сейчас_ он держит баланс по всему востоку – и не мешайте нам работать!

Если почитать, что докладывал Лондону уже помянутый Спенсер о своем пребывании у Ормонда в качестве офицера связи, то можно сделать вывод, что он в полном восторге от того, как разумно и цивилизованно смог устроиться Батлер в этой дикой стране (чистая правда), и от самого Батлера как администратора (опять-таки чистая правда) – и нельзя ни между каких строк вычислить, что его там дважды чудом не убили, второй раз из-за того, что он пригрозил одному из «новых» батлеровских вассалов, что пристрелит его, если тот ему еще раз покажется на глаза – и сдержал слово.
Но это были вопросы личные и к существу идущего наверх отчета, в отличие от деловых качеств Батлера, отношения не имевшие.

Сидней/Сидней

Разговор Рэли с пастором Таунсоном утром в день введения в должность лондонского лорд-мэра, пересказанный, естественно, пастором.
Пастор, заботясь о состоянии души клиента, поинтересовался, не считает ли тот свое отсутствие страха вещью неблагочестивой, ведь даже у многих святых мучеников мысль о смерти вызывала трепет.
- Это вполне естественно.- сказал сэр Уолтер.
- Почему?
- Ну представьте себе, каково встречать смерть человеку, который имеет дерзость положить, что умирает за Него. Тут испугаешься, пожалуй. Восхищаюсь. Но не завидую. Врагу бы не пожелал отвечать за такую ставку.
Пастор подумал и решил, что некоторая логика в этом есть.

Сидней/Сидней

Осень 1586. Экспедиционный корпус Лестера послан на континент дя помощи голландским Генеральным Штатам. Это неофициально. Официально этот поход личная инициатива Лестера, желающего поучаствовать в выборах штатгальтера, поскольку после смерти Вильгельма Оранского этот пост освободился. С ним стандартная команда – Бобби Стюарт, Хэмфри Гилберт, Фульк Гренвилль и племянник Лестера Филипп Сидней – по совметительству очень хороший поэт и неплохой ученый.
Надо сказать, что на суше англичане воевали не так весело, как на море. Рядовой состав был не такой крепкий, как у испанцев – хотя при толковом командовании от него можно было добиться многого – низший и средний командный были даже, пожалуй, получше – умней, изобретательней, упорней - а вот хороших стратегов не было вовсе. Поэтому, когда сводным контингентом командовал Морис Нассау, дела шли неплохо, а когда Лестер лез куда-то сам, то не очень.
Так вот, в сентябре 1586 Лестера принесло под Зютфен – укрепленный городок на берегу Изеля, недалеко от Арнхейма. И только он начал устраиваться, как вдруг под Зютфеном по обыкновению своему из воздуха материализуется Алессандро Фарнезе, герцог Пармский, и естественно, с армией. И ловит англичан в открытом поле. Задача – не выпустить испанцев из довольно узкого дефиле, пока войска отходят на тот берег под защиту укреплений. Стюарт убит; Гилберт шоковым ударом сбил голову испанской колонны, был ранен и вынесен в тыл; где Лестер вообще неизвестно, что, может, и хорошо – этот накомандует. Оставшийся методом исключения сэр Филипп Сидней делает то, что командующему, пускай и временному, делать категорически не положено – болтается на передней линии кавалерийского прикрытия. Хотя военный он компетентный.
А дело в чем? А дело в том, что большая часть кавалерии – прибывшее из дому пополнение. Дворянские сынки. Пороху не нюхали, военную этику не освоили – и сразу угодили в мясорубку хуже некуда – отступление с врагом на плечах, да еще и враг этот – Парма. Оставь он их одних, они, скорее всего, запаниковали бы и бросили пехоту. А пехота на переправе без прикрытия... А вот племянника Лестера, любимца королевы, «первого рыцаря» Англии они ни в какой панике бросить не могли. Не бывает такой паники.
В общем, переправились они, ушли. А Сидней уже на переправе получил мушкетную пулю в бедро. Конь выплыл, соседи помогли, вытащили его на какой-то холмик, кто-то со фляжкой прибежал – осталось же у кого-то за четыре часа боя... Сидней глаза открыл и видит, чуть ниже по склону лежит какой-то солдат, большей частью развороченный, умирает. Он отодвинул фляжку «Дай ему. Ему нужнее. Я до Анхейма доживу, а он нет.»
Умер три недели спустя в Арнхейме от заражения крови.

А за две недели до этой истории к сэру Филиппу приходили представители Штатов – и предложили пост штатгальтера ему. Сидней отказался – он дружил с сынм Вильгельма, Морисом Нассау.

Так вот, сэр Филипп Сидней, при жизни и после смерти считался в елизаветинской Англии образцом того, каким должен быть человек в каждую минуту своей жизни.

Сидней/Сидней

Неоднократно помянутый выше сэр Уолтер Рэли страдал морской болезнью. Его укачивало просто от вида воды. Передвигаясь по Лондону, он был готов дать огромный крюк, чтобы перейти Темзу по мосту - вместо того, чтобы пользоваться лодкой, как это делали все нормальные горожане.
Зложелатели шутили, что он ванну принимает с закрытыми глазами. А ему как придворному приходилось это делать довольно часто - у Елизаветы был пунктик насчет чистоты. То ли у Ее Величества было чрезмерно развитое обоняние, то ли сказывались спартанские привычки, привитые ей в детстве в доме адмирала Сеймура, но никто из придворных, парламентских и медицинских светил так и не смог убедть королеву, что частые купания и открытые окна вредны для ее драгоценного здоровья. "Я принимаю ванну каждую неделю,- говорила она,- даже если в том нет прямой необходимости. И не чвствую себя хуже." И двор, скрепя сердце, мужественно следовал за своей повелительницей (и, надо сказать, так привык, что Иаков Первый потом жаловался, что от всей этой банды лицемеров даже человеческого запаха не дождешься).
Но это преамбула. А амбула очень короткая. В 1578 Гилберт повел эскадру на юго-запад, намереваясь найти Магелланов пролив и пройти его, ну, и поживиться по дороге. (К тому моменту Дрейк был уже автором своего собственного пролива, но этого в Англии еще не знали.) Капитаном 75-футового "Сокола" с ним шел его младший сводный брат, которому тогда было 23. Им сильно не повезло - Гилберт был вообще человек невезучий - в высоких широтах творилось такое, что три корабля из 10 дали течь, на остальных тоже было невесело, и стало ясно, что с поживиться как с поживиться, а вот с географией в этом году ничего не получится. И Гилберт решил поворачивать. А сводный его братец сказал, что качки при обратном переходе он уже не переживет и что до пролива этого, где бы он там ни был, всяко ближе, чем до Лондона. И не повернул.
А дальше они уже в одиночку попали в чудовищный шторм, такой, что не только Рэли, но и штурман его Фернандес не понимал, на каком они свете, шли в нем и с ним несколько дней, а когда смогли определиться, поняли, что надо все-таки возвращаться, потому что очень сильно унесло. И потюхали они обратно, благословляя основательность Гилберта, сняряжавшего корабли с запасом на конец света. И уже у островов Зеленого Мыса (это вообще-то западное побережье Африки) налетели на испанского "купца", идущего из Вест-Индии - естественно, с конвоем. И ничего бы не было, если бы конвойный фрегат, завидев английский флаг, не открыл огонь. Тут капитан решил, что на этот рейс с него хватит. По английским меркам "Сокол" был старым корытом, но это по английским. А вот артиллерия на нем, по соображениям географического свойства стояла самая что ни на есть новая. И дальше команда вспоминала высокие широты и шторма с нежностью, потому что идти на трех кораблях с командой от одного (а попробуй брось этого "Сокола" - королева за госимущество голову оторвет, причем в буквальном смысле слова) дело и невеселое и просто опасное. В общем, так и кляли они свою судьбу до самого Портленда.
А фраза "до пролива ближе" вошла в поговорку лет примерно на триста.

Днепропетровск

Тепрь я буду трясти с него рассказвы обо всяких ирландских ребеллионах.

Kagero, да, уж пожалуйста :)

Антрекот, а не посоветуете хорошую книжку (или две, или три) по "ястребам"?

Сидней/Сидней

Кагеро: заказывайте. Быстро не обещаю, но сделаю. Только это, наверное, в отдельный тред?

Силхириэль: я в основном как муравей, тащу по кусочкам из разных источников. Я Вам попытаюсь оставить списочек. Из любимых художественных навскидку - Джордж Гарретт "Смерть Лиса".

С уважением,
Антрекот

Сидней/Сидней

В 1583 Джордано Бруно приехал в Англию, где жил у своего патрона, французского посла Мовиссьера. На одном из неофициальных посольских обедов, где из интересующих нас лиц присутствовали Сидней, Фульк Гревилль, Рэли, Марло и Джон Флорио (картограф, математик и переводчик Монтеня), Бруно, до того рассказывавший о системе Коперника, перешел к некоторым своеобразным философским выводам из нее. Гревилль тут же прервал его со словами "Чтобы ближе познакомиться с дьяволом, любому из присутствующих достаточно заглянуть в себя. А вот можно ли по-Вашему хоть с какой-то точностью вычислить местонахождение иных миров относительно нас?" Бруно страшно обиделся.

Сидней/Сидней

Итак, вступив в 1603 году на английский престол, Иаков Шотландский получил в полное распоряжение все королевские земли и замки. Одним из первых его распоряжений было настоятельное повеление убрать из Ричмондского замка и Вестминстера "эти ужасные устройства, противные человеческому естеству и наверняка оскорбляющие Бога". Придворная карьера сэра Джона Харингтона была окончена.
А все так хорошо начиналось. Джон Харингтон, крестник королевы Елизаветы, неплохой солдат, приличный администратор и для придворного терпимый поэт, был переводчиком от бога. Но по причине увлеченности придворной жизнью работал медленно. Так что, Елизавета, которой надоело ждать очередной главы "Неистового Роланда" месяцами, отказала ему от двора и отправила домой с приказом не показываться, пока "Роланд" не будет готов. Говорят еще впрочем, что причиной изгнания послужил перевод главы о Джоконде, чьи действия в романе Ариосто сильно напоминали матримониальные маневры самой Елизаветы.

Так или не так, а отправился Харингтон домой, переводить. И за каких-то полтора года добил 40,000 строк "Неистового Роланда" (его перевод до сих пор считается лучшим). Но его кипучий поэтический ум не удовлетворялся переводом и требовал творчества. Так что ко двору Харингтон явился с двумя книжками - заказанным "Роландом" и своим собственным творением "Преображение Аякса".

"Преображение..." было длинной вычурной поэмой, где подробно описывалось некое устройство. Дело в том, что греческого героя Аякса по английски тогда звучало как "Эйджэкс", а "джэкс" или "джэйкс" было жаргонным названием ночного горшка. В общем, в трудах праведных Харингтон изобрел отраду читателя - ватерклозет.
В отличие от многих других сложных метафор, харингтоновский аякс еще и работал. Королева, у которой был пунктик в области гигиены, пришла в восторг и потребовала установить агрегат рядом с ее спальней. Опробовала - и заказала второй, в Вестминстер.
Харингтон хотел запатентовать изобретение - но соответствующие органы отказались оформлять патент по причине сугубого его неприличия. В ответ Харингтон разразился новой книгой стихов, поносящей лицемеров, тонущих в грязи, лишь бы только не признать ее существования - и подал королеве проект монополии, где утверждал, что пущенные на поток аяксы будут обходиться всего в 6 шиллингов и 8 пенсов, а уж цену можно назначать...
Стихи не подействовали, а вот проект заинтересовал вполне провеспасиановский Тайный Совет, но тут королева умерла, а у новой метлы тоже был пунктик относительно гигиены - только обратный. Агрегаты, принадлежавшие короне, были уничтожены, а собственный харингтоновский аякс в его усадьбе Келстон, что близь Баса, пал поколение спустя одной из жертв гражданской войны.

И история смывного туалета застопорилась почти что на два столетия.

Сидней/Сидней

Итак, «Парижская резня» была написана Кристофером Марло между 1590 и 1593 гг (в 93 она была поставлена в театре «Роза»). Это, судя по всему, его последняя – и едва ли не худшая - пьеса. Действие, вопреки названию, охватывает период со свадьбы Генриха Наваррского и Маграриты Валуа по гибель Генриха III и – в общем и целом – рассыпается на части. Интересные, неоднозначные, а главное, живые персонажи предыдущих пьес как сквозь землю провалились – и герои, и злодеи «Резни» вырезаны из одного куска картона, и большую часть персонажей даже по речи друг от друга не отличишь.
Ходил анекдот, что на первом представлении Генрих Наваррский и Дю Плесси перепутали реплики и оба говорили чужой текст, заметив ошибку, только когда актер, игравший Генриха, споткнулся о «сира» в пассаже, который считал своим.
Католики «Резни» – как на подбор исчадия ада; протестанты хороши до неприличия и страшно мучаются тем, что вынуждены поднять оружие против законного государя; и все, кроме уж самых черных злодеев, все время выражают решпект английской королеве.

Пьеса, тем не менее, пользовалась успехом и неизменно собирала полный зал, как в столице, так и в провинции. Более того, если судить по частной переписке, г-да горожане воспринимали «Парижскую резню» как _адекватное_ отражение событий, творившихся на континенте. То есть мы имеем дело не просто с агитационным произведением, написанным «на злобу дня», а с _успешным_ агитационным произведением.

И вот тут мы вынуждены остановиться и с большим недоумением осмотреться. В агитационной пьесе о религиозной войне, написанной в стране, которая и сама – участник этой войны, религия как мотив отодвинута на задний план настолько резко, что стоит там чуть ли не рядом с табличкой «Париж», призванной обозначать место действия.
Организаторы резни движимы чем угодно, только не верой.
Герцог Гиз: «О, diabole! При чем здесь вера? Тьфу! Мне стыдно, хоть в притворстве я искусен, Что может быть порукой и основой Великих планов столь пустое слово.» Королева-мать желает полностью контролировать страну «Все те, кто мне противится, умрут; Пока живу, не уступлю я власти.» Карл, уступает давлению матери и Гиза, при том что для него «ложная вера» сама по себе вообще не повод для беспокойства.
Их противники протестанты клянутся «господом и честью нашей» и обвиняют своих врагов в измене клятве и государственной измене, утверждая, что Гиз продался испанцам. На всем протяжении пьесы, есть только одно место, где один из персонажей – Генрих Наваррский – касается существа религиозных разногласий, называя католицизм «идолопоклонством» - впрочем, тут же срываясь в сугубо политическую инвективу в адрес Испании.*
Единственный фанатик пьесы, монах, убивающий Генриха III, вызывает едва ли не сочувствие – Генрих нарисован такими красками, что смерть его и вправду вполне может быть «угодна Богу».

Если «враг» не фанатичный католик, тогда кто он? Какой именно черной краской нарисована противная сторона?
Герцог Гиз, вербуя аудиторию в сообщники, говорит:
«Всегда предполагал я, ныне знаю,
Что дерзость - путь наикратчайший к счастью
И что решимость - оправданье цели.
Я не хочу тех заурядных благ,
Каких любой мужлан добиться может,
Гонясь за ними, славы не стяжаешь.
Но знай я, что французскую корону
Найду на высочайшей пирамиде,
Туда б я иль дополз, срывая ногти,
Или взлетел на крыльях честолюбья,
Хотя бы рисковал свалиться в ад.»
Перед нами – тот самый нарицательный «макиавелли», для которого религия – удобный хотя и презираемый инструмент, клятва – ничто, любой путь - хорош, лишь бы вел к цели, а право – это право силы и дерзновения. Еще не родившийся Фридрих Ницше несомненно опознал бы в нем своего персонажа.
Похожие мотивы движут и Екатериной Медичи:
«Нет, кардинал, за все лишь я в ответе,
Раз Францией лишь я повелеваю,
Я жизнью вам ручаюсь: Карл умрет
И Генриху достанется престол.
А если и второй мой сын посмеет
Противоречить матери своей,
Он также будет мной лишен наследства.
Пускай корону носят сыновья -
Власть у меня. Строптивца свергну я.»
«Я, вы и брат ваш Гиз должны всю власть
Прибрать к рукам, чтобы никто в стране
Не смел дохнуть без нашего согласья, -«
Остальные фигуры католической стороны менее выразительны, но обладают одним общим свойством – они все лгут и предают – и все считают ложь, предательство и убийство допустимыми мерами. См., например сцену где герцог Анжуйский (будущий Генрих III) лихо поучаствовав в резне («Переодет я и неузнаваем, Поэтому готов убить любого.»), спокойно говорит Генриху Наваррскому, что старался унять бунт и вообще только что проснулся. См. также сцену предательского убийства Можирона герцогом Гизом и предательского убийства Гиза Генрихом III.
Центральный момент пьесы – массовое убийство невинных, совершенное в нарушение слова.

Протестанты же неизменно соблюдают свои обязательства. Умирающий Карл IX говорит «О нет, я обречен, мой брат Наваррский, И эту кару заслужил, хоть те, Кто вправе божий приговор свершить, На короля не стали б покушаться.» - отмечая верность протестантов клятве уже после совершенного в их адрес чудовищного предательства. Генрих Наваррский категорически не хочет воевать со своим королем Генрихом III, а узнав, что тому грозит беда, немедленно бросается на помощь (с единодушного согласия своих сторонников, которые также почитают это своей обязанностью).

«Сильной личности» тамерлановского типа Генриху Гизу противопоставлен совершенно бесцветный, но порядочный и смелый Генрих Наваррский – и все симпатии автора и публики на стороне последнего.

Но самая интересная сцена происходит в разгар резни, когда Гиз со товарищи вламывается в кабинет философа Рамуса. Как вы думаете, что они ставят ему в вину? Ересь? Ничуть не бывало. Покушение на авторитеты.
Гиз: «И утверждал на этом основанье,
Что вправе он, в Германию уехав,
Казуистически ниспровергать
Все аксиомы мудрых докторов,
Поскольку, ipse dixi, argumentum
Testimonii est inartificiale?»
[«аргумент, основанный на авторитете, не искусен», то бишь «не строг»]
Дополнительным «отягчающим обстоятельством» в глазах Гиза служит то, что Рамус «простого угольщика сын».* *
А я отвечу на посылку эту
Тем, что тебя убью, и доказать
Противное твой nego argumentum
[“отрицаю твое доказательство”]
Не сможет. Заколоть его!»
(Заметим, что с Рамусом едва не гибнет католик Тале, примчавшийся его предупредить.)

То есть, желая безнадежно очернить врагов в глазах своих соотечественников, Марло создает очень последовательный портрет безгранично честолюбивой, безгранично бессовестной, не связанной никакими обязательствами аристократической группы, опирающейся на слепую веру и невежество – поскольку и то, и другое позволяет им сохранять монополию на власть – и равно враждебной Закону и Знанию – поскольку и то, и другое изымает людей из-под их контроля. Прекрасно знакомый его зрителям портрет _тюдоровской_ аристократии времен Генриха VII-Генриха VIII (и отчасти Эдуарда IV).


* Впрочем, есть еще одна сцена, напрямую затрагивающая религиозные различия: католик Монсоро, пообещавший купцу-протестанту дать тому возможность помолиться перед смертью, нарушает обещание и убивает того, прервав молитву, потому что купец посмел обратиться непосредственно к Богу, минуя святых.

* *Эта сцена, кстати, возможно отражает личные пристрастия самого Марло, который учился в университете, традиционно презиравшем Сорбонну за обскурантизм, и сам был сыном башмачника, что в Англии не закрывало перед ним почти ни одни двери, но на континенте – где Марло случалось бывать – делало его человеком третьего сорта.

Сидней/Сидней

Однажды во время прогулки королева заметила, что есть все же вещи, которые нельзя измерить - как, например, взвесить дым, если его даже нельзя поймать? Капитан ее охраны, неоднократно помянутый сэр Уолтер Рэли, ответил, что ловить дым вовсе не обязательно и что если ему принесут весы, он сможет взвесить для Ее Величества некий объем дыма.
Было немедленно заключено пари, принесены весы...
Сэр Уолтер вынул свою трубку, взвесил ее и записал результат. Затем отмерил порцию табаку, взвесил, записал результат. Сложил. Выкурил трубку. Взвесил ее снова. Вычел новый вес трубки из общего веса трубки и табака до того как. И сказал, что разница - и есть вес уже основательно растворившегося в воздухе табачного дыма.
История эта быа записана французским послом как пример крайнего английского цинизма.