Moscow

Здесь осмелюсь размещать версификации на не-толкиеновскую тематику. Ворнинг: тексты попадаются неполиткорректные. (Если какие-то внутренние цитаты и аллюзии или реалии темны – прошу спрашивать здесь же).


Topsy-turvy-wars*
Священные войны

*<topsy-turvy-world, «мир вверх тормашками», engl. обозначение детских нескладушек»



Разговор фатерланда с генерал-фельдмаршалом Хасном-Гюнтером фон Клюге.

- Господин-военачальник,
мы слыхали о тебе,
что на кесаря в столице
ты готовишь острый меч.
«С богом! Весть твоя верна:
под откос гремит война,
мы убьем безумца прежде,
чем нам всем придется лечь».
- Господин-военачальник,
мы слыхали о тебе,
что пока он был победен,
ты хвалил его дела.
«К черту! Лжива эта весть:
знатен я – и знаю честь;
не хвалил я злые казни,
и во мне она цела».
- Господин-военачальник,
скажут верные твои:
что ж ты раньше колебался,
а теперь пустился в путь?
«У измены есть цена –
в ад летящая страна,
а не зверство властелина,
каково оно ни будь».
- Господин-военачальник,
если ты увидишь власть,
что с землей ты будешь делать,
той, что кесарь добывал?
«Дав дорогу мятежу,
что смогу, я удержу!
Не затем я поднял смуту,
чтоб мой дом слабее стал».
- Господин-военачальник,
люди войска знать должны:
если кесарь одолеет,
что ты сделаешь с собой?
«Я найду урочный час
и к богам уйду от вас,
чтоб не видеть, как, отчизна,
ты последуешь за мной».


Фельдмаршалу Клюге не снятся сны,
ему они ни к чему.
Навек оставил он сон войны,
когда уходил во тьму.
А было время, были бои,
лавр не слетал с головы,
и ставил он штандарты свои
от Дюнкерка до Москвы.
Кричала смерть у его виска,
своя и чужая смерть,
а где не бывали его войска –
по карте не рассмотреть...
На службе райха ему везло,
драккаром он резал дни –
затем, что военное ремесло
делам палача сродни.
Но сам он бросил свое весло
и смерть отыскал на дне,
затем, что военное ремесло -
чужое своей родне.
Он вечной славой не дорожил
и славы не приобрел,
но жаль, что кайзера пережил
черный его орел.


No discharge
Когда в поход я уходил, начальник говорил:
«Ты слез прощальных зря не лей и песен зря не пой,
кого убьют, тому судьба, а прочим бог судил –
еще не опадет листва, как мы придем домой!»
И трижды падала листва, и трижды вновь росла,
и трижды проросли тела могильною травой,
и слишком многих смерть взяла, - и многих не взяла, -
но дома не видал ни я, ни тот начальник мой.
Ты не вернешься, камерад, в свой довоенный мир.
Выносливее всех других армейские сердца.
Война – она всегда длинней, чем думал командир.
И в жизни нету ей конца. И жизни нет конца.


Генерал-фельдмаршал Рейхенау,
приказавший тратить
меньше двух патронов на еврея,
недостреленных закапывать живыми,
умер от удара
в январе сорок второго года.
Что он видел, умирая?
Кони ржут за Сулою –
это готские кони!
Поют девы на Сурожье –
это готские девы!
Блещут шлемы на Волхове –
это готские шлемы!
Выдержит Германия зимой –
летом будут нефть и слава,
летом будет Каспий и победа!
С радостным сердцем
уходил могучий.
...Генерал-фельдмаршал фон Манштейн
(в скобках прописью - Левински),
из наследных прусских офицеров
(умолчим о предыдущем),
получив приказ об истребленье
жидо-, недо- и т.п.
(рыбу, кстати, делал Рейхенау),
подписав его своей рукой,
выполнять его не собирался.
Олендорфу с айнзатцгруппой «Д»
не оказывал поддержки.
Даже в штаб к себе не допускал.
Только с трупов снятые часы
принимал в подарок гренадерам.
(Тут с ним можно согласиться –
на хрена добру-то пропадать?)
...Генерал-фельдмаршал фон Манштейн
(в скобках прописью - Левински),
умер в Иршенхаузене (Байерн)
хорошо в семидесятых.
Что он видел перед казнью?
Видел, как железо
воинов его вминает в землю.
Видел, как огонь
пожирал детей его страны.
Видел, как страну его убили.
А еще, на самой грани жизни,
он увидел Рейхенау:
молодой, могучий,
в одеянии багровом -
впереди валькирии и сзади –
ехал тот на вороном коне,
словно дюреровский рыцарь
(кем при жизни, в сущности, и был).
И спросил военачальник:
«Разве я позорил кровь свою,
убивая безоружных?
Почему теперь я так унижен,
умираю побежденным -
ты же стал превознесен,
победителем пришел в Валxаллу?»
И ответил Рейхенау:
«Мы с тобою нелюди служили.
Если так легла судьба,
три дороги храброму возможны:
можешь жизнь свою прервать,
можешь горевать о ней,
можешь нелюдей признать людьми,
чтобы горя не увидеть.
С детства горевать я не любил
и убийства не боялся.
Так легко концы с концами свел –
вот за это и в почете.
Ты же, ты их зла не принял в душу,
но за то, что был у них мечом,
не испытывал стыда,
сам собой и честью был доволен.
За такую злую ложь
ныне смертью ты наказан,
оттого и пережил себя».
И спросил военачальник:
«Что считать мой стыд и горе?
Разве Бог не судит по делам?»
И, беспечный, бросил Рейхенау:
«Тот, Кто надо мной и над тобой,
Чьим могуществом мы живы,
Кто соединил в Себе одном
все концы и все начала,
свыше веры в людях оценил
то, чего в Нем нет - определенность.
Здесь, вверху, не добрые в цене,
а последовательные люди.
В общем, Эрих,
я
таким и был».


Эолийским ладом, о том же.

«Воины! Свинец выплавлен для битвы,
не для безоружной и жалкой черни!» –
так своим полкам, властелин могучий,
рек Рейхенау.
Тянутся к востоку его солдаты,
золотой песок зыблется над рвами,
пули пожалеют – живым зароют
люди приказа.
Не дожил могучий до часа злого,
в грохоте побед отошел в Валхаллу,
за Сулой и Ворсклой его дружины
справили тризну.
Та земля, что летом они кормили,
через две зимы приняла их щедро.
Над костями их радостные волки
выли на Запад.
Шестьдесят колец с той поры великой
пленная Земля подарила Солнцу,
проросли стране новыми телами
зубы дракона.
Темное лицо у моей России,
кровь и желчь живых, а повадка мертвых,
и лежит в руке, язвой пораженной,
меч Рейхенау.


Опыт перевода «Лили Марлен»

Перед казармой,
только шаг за дверь,
столб стоял фонарный -
и стоит теперь.
И каждый вечер голубой
под ним стояли мы с тобой -
с тобой, Лили Марлен.
В холоде осеннем
жарко было нам;
тень тянулась к тени -
и губы к губам;
такими видел нас любой,
когда встречались мы с тобой,
с тобой, Лили Марлен.
Заиграли горны,
унтера в ряду;
эй, камрад, все в норме:
я уже иду.
В казарму мы бежим гурьбой,
а лучше б я пошел с тобой,
с тобой, Лили Марлен.
Верно, ты все та же -
светлый дух ночной;
и гуляешь даже -
только не со мной,
а мне назначено судьбой
гадать, кто был вчера с тобой -
с тобой, Лили Марлен.
За пустой равниной,
вмерзшей в снег и лед,
ждет меня любимый
накрашенный рот.
Даст бог, закончу я с войной;
даст бог, мы свидимся с тобой, -
с тобой, Лили Марлен.


Ленора-3.

«Леноре снится страшный сон» –
пусть примет люминала.
Да нет, не так, чтоб насовсем –
а ровно до утра.
Идет к Берлину Старый Фриц,
и только не хватало...
Да ладно, ладно, погоди:
надежда есть, сестра.
Подарок оберста сопит
у края одеяла,
подарок ратмана висит
над самой головой.
Еще вернется, Боже мой!
Уж то-то быть скандалу!
Леноре снится страшный сон:
жених пришел живой.



Февраль сорок второго года:
удар Ивана врылся в слякоть.
У немцев - полная свобода
(штабам - достать чернил и плакать).
Что им не взять, понятно детям,
но не поймешь, возьмет ли наша.
В последний раз за все столетье
застыли в равновесье чаши.
Потом пойдет все легче, легче,
а чем закончится, мы знаем –
всемирным оклахомским ленчем,
большим политкорректным раем,
валютным хлопом, конским топом,
пузатой мелочью на шканцах
и попеченьем всей Европы
о бедных косовских албанцах.
Пока о том и думать рано...
По обе стороны разреза
от океана к океану
застыло ржавое железо.
Владельцы жили нетверезо
и пали за пустое слово.
Эх, хорошо у них с железом,
зато с программами хреново...
На смену павшим поколенья
идут от Рейна и от Волги,
о, как безмерны их решенья
и колебания недолги!
Спешат навстречу смертной боли,
распятые без воскресенья, -
избавь, Господь, от гиблой доли
быть им обязанным спасеньем!
От армий, лаврами увитых,
почивших в шлягерах казенных,
за каждой – тысячи убитых,
в полусознании казненных.
По преимуществу – невинно.
В большом количестве – до срока.
Такая нынче сердцевина
в сердцах Заката и Востока...
Но справедливость мы видали,
хотя порой ее бессудим,
победу нелюдям не дали,
победу выдали не-людям –
заокеанским клейким рожам,
взопревшим в важности момента -
все больше на людей похожи,
чем коноводы континента...
Остановиться, оглянуться -
последний час, и тот-то куцый!
Да черта с два они уймутся
в эпоху войн и революций,
взрывая небо голубое
к такой-то матери-отчизне,
еще пригодные для боя,
уже негодные для жизни...


Ленора-4. Kein Sakrament.

Verloren ist Verloren. Их выпила земля.
не омрачатся горем широкие поля,
им траура не надо, их не вернуть назад,
им вымощена адом дорога в Сталинград!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит их за это,
они ответа не дадут.
Они потребуют ответа!
Забыты, все забыты, истрачены втройне,
кто лег тогда убитым на нашей стороне.
По праву и без права почета лишены –
не обретают славы соллаты Сатаны!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит их за это,
они ответа не дадут.
Они потребуют ответа!
Наймиты приказанья, не прячущие взор -
враждебным оправданье - свидетелям позор –
теперь вы вне закона уставов и статей,
служители Дракона и родины своей!
Когда потом на смертный суд
Господь погонит всех за это,
за них ответа не дадут.
За них потребуют ответа!
Эй, мальчик, семя злое, отродье мертвецов,
изменников-героев, презренных храбрецов,
за их смердящий пламень еще штрафной налей,
во мраке и тумане их память пожалей!
Потом Господь в огонь и в дым,
конечно, вгонит нас за это, -
но мы ответа не дадим.
И не потребуем ответа.


«Посмотри наверх».

Радетелей немало,
ревнителей рекой.
С Интернационалом
воспрянул род людской.
А где не знает стужи
земли немецкой мгла,
вершат иные мужи
великие дела.
И вот пошли, сразились,
считались, гибли, жгли,
а после растворились
в беспамятстве земли, -
в сактированных счетах,
в бумажках ста полков,
в грошовых анекдотах
прыщавых дураков.
В полях за Вислой сонной
все ждут Суда Небес
Сережка с Малой Бронной
с Шестой ТА СС!
В чужом огромном мире
они – почти семья;
их матери в могиле,
в проказе сыновья.
Простите, все простите,
что было, то ушло.
Но только рассудите
добро свое и зло!
Куда там! Мы бы рады,
да топят всякий страх
неверные награды
в двусмысленных очах.
Взгляни наверх! Стихии
взлетают в небосвод;
звенит в созвездье Змия
волшебный хоровод -
и если гарью боя
за нами все горит,
знай: там звезда с звездою
о Боге говорит.


Кабы вы другими были,
меньше Гегеля читали,
по-немецки говорили,
по-берлински бы не знали, -
не убийцами без славы
отошли бы в Книгу Гнева,
но арийцами по праву,
победителями дэвов!
Дэвов – тварей полусонных
мировой политсистемы,
пирамид от Ооона,
пирамид от Эмэмэма,
трансмедийного магната,
фабианского пророка,
христианского Заката,
большевистского Востока!
Да в герои не пустили
маловажные детали...
Сколько мифов отменили –
что ж на новый поменяли?
На черта вам нойе орднунг,
был бы старый и законный:
да стоит над миром конунг,
крепким тингом огражденный!
Но пожрали злые годы
клады Хагена со свистом.
Не по мерке правда готов
недоросткам-гимназистам.
Перекрыл княжое слово
городских предместий рёгот –
с честью смерть принять готовы,
с честью жить уже не могут!
В злодеяньях повзрослели,
нераскаянными пали,
все, что отстоять хотели,
детской кровью запятнали.
Нас победой погубили,
и отчизну – пораженьем,
и распались тучей пыли,
не найдя преображенья.



Своя весна. Вариация на мотив «Все, способные держать оружие...»

А вот еще параллельный мир, где Бек получил свое:
не в тех смыслах, что пулю в висок, а в общем, наоборот.
И гот отразил щитом Закат и взял Восход на копье:
от Рейна до степей стоит один великий народ.
И опустели лагеря: живые вернулись жить,
невинно убитые мертвы – ушедшего не вернешь.
По сотням округов не зря был дан приказ забыть;
забыт и тот, кто лег под нож, и тот, кто поднял нож.
Воистину властен имперский мир! Играют в одной траве,
и делят друг с другом девок одних, и служат в одних войсках
и те, у кого отцы берегут руну на рукаве,
и те, у кого берегут отцы размытый счет на руках...
«Кстати, об оберсте фон Черных – так он черкес или тюрк?»
«Хауптман Друтцки клялся вчера, что оберст тоже еврей...»
И стражу на Рейне гонит на Рейн бецирк Екатеринбург,
и парни Швабии стоят дозором на Днепре!
Когда истевон, и сорб, и летт не разнились меж собой,
в низовьях Эльбы, большой реки, царил один Закон:
«Любой имеет право на суд, и право на хлеб – любой!
Да будет конунг мечом племен, и тинг – защитой племен!»
И снова правит этот закон, и держит нам стол и кров,
прижат сапогом язык лгунов и подать их тяжела.
Как кривые кости, что плохо легли, двадцать гнилых веков
военачальники страны смахнули со стола!
А как зовут тебя, Город мой, что взял над всеми верх?
«Имен мне много - без словаря не обойтись никак:
на западе люди говорят – высокий Кенигсберг,
к восходу – Царская Гора, а к югу – Султан-даг!»
И не смущают до поры победоносный сон
могучих подданных твоих и грозных твоих царей
ни божественный ветер крылатых стай безумной страны Ниппон,
ни авианосцы англичан – Правители Морей.


У саги этой, дети,
банальная природа:
не могут жить на свете
два избранных народа.
А кто достоин больше
такого аттестата –
на то в Восточной Польше
ответят автоматы!
А Гиммлеру для счастья
с курями не хватило...
Он вспомнил бремя власти
пророка Самуила,
его святое слово
и прочие моменты –
и применил по новой
в масштабах континента.
В отличном настроенье
кучкуются колонны.
Ужо гореть в Гееене
Версалю с Вавилоном!
Не то назло диктату,
не то по слову Кира
пошли ковать ребята
Преображенье Мира.
Нет братства выше сорта,
нет неба голубее –
на людях Олендорфа
кирасы Маккавеев.
Вселенная на блюде,
в зобу дыханье сперло...
но тут вмешались люди -
и вырвали им горло.
Трави хоть без лицензий,
что сдох, мол, день Вчерашний,
но шлюхи без претензий
сильнее шлюх без башни.
Спокойно и законно
вминает мордой в глину
блудница Вавилона
блудницу Магдалину.
В земле нашли солдаты
свою большую славу!
Одним огнем объяты
Масада и Бреслау,
пируют мясом рваным
Танаха и Ангриффа
орлы Веспасиана
и Харрисовы грифы.
Сияния померкли,
загнулись Персивали.
Танцуют баядерки
при гробе Вертикали.
Два раза два – четыре,
и, как они ни круты,
не выживают в мире
наймиты Абсолюта!
А ты, моя столица,
что выберешь законом –
с Рашафом веселиться,
или гореть с Сионом?
Открой свое дыханье,
решай, пока не поздно –
служить своим желаньям
или нелюди надзвездной!
И помни, город стали,
отрада края злого,
три Рима пали, пали -
и не восстанут снова!
И тот берет у века
победу и дорогу,
кто сердце человека
не выдал сердцу бога.


На чрезвычайные события в зоне действий Одиннадцатой армии.

Города укрылись в горючей мгле,
округа Востока лежат в крови –
это богатырствует на земле
Эрих фон Левински изх Бейт-Леви!
Выжжены поля на сто верст окрест,
под великим небом темно от войск;
пращур благородного принял крест –
правнук изломал его в хакенкройц!
А и пращур пращура был суров,
на руку тяжел и душой не тих:
в Шхеме не оставил сирот и вдов –
следом за отцами отправил их!
Пахоте подобен военный труд;
стелется за армией жирный дым.
Женщины и трусы одни умрут,
а герой останется невредим!
Отданы приказы по всем полкам,
ибо порешили князья в Аду,
что Звезда даст жизнь четырем Крестам,
и кривой последний убьет Звезду.


На таджикскую революцию 1992 года (там насаженную на арматуру голову малолетней дочери местного партбосса таскала с собой в качестве штандарта большая демонстрация народных масс).

Сын революции встал, перекусил,
детскую голову на палочку надел.
Это, ребята, не простая голова,
а голова ребенка социального врага.
Сын революции ходит взад-вперед,
детскую голову на палочке несет;
девочки-мальчики радостно визжат –
это-то все дети политических друзей.
Сын революции до смерти устал,
выкинул палочку, домой к себе пошел.
Дети, опять же, вернулись по домам, -
все принялись за созидательный процесс.
Многие избраны, немногие званы,
президент с парламентом и все как у людей.
Нет, не задаром лилася наша кровь –
кровь борцов за Родину, Народ и Вообще.


По мертвому бездорожью
прямой и ровной походкой
идет солдат Моисея,
де Гиза и Рейхенау.
Обметаны его губы
и руки его устали:
в резне тяжелой работы
больше, чем слез и крови.
Он знает не понаслышке,
как хрупки детские кости,
и как беспокойны в ямах
закопанные живыми.
Надежные богословы
восславят его деянья,
а он бы, будь его воля,
сидел безвылазно дома.
Не видел бы вовсе реки,
заполненные телами,
не чистил бы в жизни Землю
от той дурной биомассы!
Но снова стучит повестка
в окно его голубое,
и он уходит работать
Мечом Мирового Счастья.
Придет к призывному пункту
и скажет, привычно сплюнув:
«Какая там разнарядка
от Господа на сегодня?»


Офицер Менелая.

Все, хорош, выводите старшего.
Где трубач? К расстрелу играй.
И по-нашему, и по-вашему
только кровь очищает край...
А кончать тебя – дело верное,
кто бы что бы не говорил.
Хоронил ты, брат, Книгу скверную -
сам себя с семьей схоронил...
Говоришь, вы люди тверезые?
Против власти – не ваш фасон?
А сынок-то в люльке – обрезанный,
а у стенки зарыт Закон!
Пресекать такие хренации
шлет нас крепкий город Солим -
так кому тут больше тринадцати,
лучше будет сказать самим...
На черта имена и отчества?
В общей яме, все по уму.
А чумных выжигают дочиста,
а иначе не взять чуму!
Я стервятник? Питаюсь падалью?
Ты меня, брат, зря не тревожь...
Мидианских, стало быть, правильно,
кенанейских, стало быть, правильно,
а своих-то при Йошке правильно -
а твоих, понимашь, не трожь!
Все по вашей же мерке, вороны,
твари лишней не погубя...
А детей пощадить – и в сторону!
Я ответ беру на себя.


Зондеркоманда А.

Так, на сборы пятнадцать минут.
Да смотрите, б/з берегите:
нам его не с куста выдают,
он у них и самих в дефиците.
Магазины заполнить на треть,
остальное пока в патронташи...
Эти парни
должны умереть
чтобы выжили наши.
Не дыши над душой горячо,
постарайся не глохнуть от плача.
Может, нужно бы как-то еще –
ну да мы не привыкли иначе;
можешь вовсе вперед не смотреть –
я и сам знаю зрелища краше...
Эти бабы
должны умереть,
чтобы выжили наши.
Наше дело по праву хвали,
хоть не хвалятся им при народе...
А теперь не спеша дострели
уцелевших при первом заходе.
Пацана вон – ревет как медведь, -
и вон ту, по центрам, при мамаше.
Эти дети
должны умереть,
чтобы выжили наши.
А война далеко не парад –
здесь не место изысканным вкусам.
А соседи того не творят –
так чего ж нам равняться по трусам?
Этим ключиком все отпереть
по зубам и простой тете Маше...
А чужак –
он рожден умереть,
чтобы выжили наши.

***

P.S. На рассказ набоковского «Пнина» о Мире Белочкиной (там автор находит, что с внятным осознанием ее судьбы в активной памяти жить на свете нельзя. В общем, типичные хоралы о том, что-де после Аушвица стихи невозможны. А нижеследующий текст – на слова Итакумары о том, что кровь ненавидеть всем сердцем надо, а бояться ее не надо. Потому что бояться ничего не надо).


Миру Белочкину взяли в переполненный вагон,
повезли куда-то к шуту на германские хлеба,
а потом она вдохнула очень вредный газ циклон, -
вот такая вышла злая неприятная судьба.
А потом слетелись суки из восьмидесяти стран
и пролили море слезок над могилой над ее,
а потом все это сплыло прямо к Вовочке в роман,
чтобы он увековечил Миры бедное житье!
Я солдат Малик Дауда, я той Мире не чужой,
я ей в некотором роде друг и в чем-то даже брат,
и, качая все видавшей аморейской головой,
говорю тебе, Володя: извини-подвинься, гад!
Испокон веков народы враг врага берут в мечи,
и убитыми сегодня кроют выбитых вчера,
и идет под звуки лютен у огня большой печи
в человеческие кости бесконечная игра!
Мы - позорише Адама, мы - содружество убийц,
мы должаем черепами и выплачиваем смерть,
и читаем наши счеты по губам сожженных лиц,
докрасна каля бомбежкой неба ласковую твердь.
В наших играх есть приемы, что во благо игроков –
мы щадим по клятве женщин, мы берем на слово в плен,
мы достаточно учились все четыреста веков,
чтоб вести дела с комфортом и дарить добро взамен!
A в СС сбивали планку, что мы ставим на войне,
и изрядно провинились справедливости земной,
но твое-то верещанье не о мере и цене,
а о самой Сути Дела, здесь представленного мной!
Перед этим испытаньем все мы, на хрен, заодно,
Мира, немцы, я и янки сплетены в единый ком,
кто ты, кто ты, дачный мальчик, чтоб слегка косясь в окно,
проповедовать нам Братство двуязычным языком?
Ты сидишь под частоколом за щитом одной из стай -
и хулишь законы стаи, где стоит: «Война и Враг»!
Мне эсэсман, к черту, ближе, чем такой, как ты, вихляй, -
с ним я, в общем, посчитаюсь, а с тобою вот никак...
Так что, господин хороший, отводи свои войска
и не трогай наших мертвых, обходительно скорбя,
а не то смотри, любезный – впредь до нового свистка
мы забудем друг про друга – и возьмемся за тебя!

Исправлено (Mogultaj, 12.04.2003 16:39).

Moscow

к «Офицеру Менелая»
В привате мне за это время уже несколько человек задали одни и те же два вопроса: «автобиографичен» ли герой; выражает ли текст авторскую позицию. Ответы такие: да; нет.

Согласно моим намерениям, текст описывает, как в озверении безусловно правой войны человек совершает (в данном случае по приказу, и даже частично смягчая и нарушая этот приказ, но не в этом дело) не имеющее на самом деле оправданий злодеяние, ложно оправдывая его правыми лозунгами этой правой войны. Ситуация достаточно распространенная... По такой же модели (только и вовсе без всякого приказа) наши иногда убивали немецких жителей, обнаруживая у них какие-то материалы, лично связанные с Гитлером (от портрета до «Майн Кампфа»); перед самими собой они, естественно, оправдывали это справедливыми лозунгами выжигания нацистской чумы, которые на деле учиненых ими убийств не покрывали и не оправдывали; в действительности они просто отводили душу на тех, кто дал им для этого зацепку в виде «Майн Кампфа» за все хорошее, что немцы в целом учинили в России, и за саму войну..

Итак, персонаж «автобиографичен», так как его война – моя война, его лозунги – мои лозунги, а до совершаемого им злодеяния (принимая еще и поправку на нравы второго века до нашей эры), возможно, мог бы дойти при соответствующзем градусе войны и озверения и я (как я мог БЫ дойти и до убийства немца за хранение Майн Кампфа – вот уж что достаточно хорошо себе представляю). А поскольку оно, тем не менее, остается злодеянием, и в тексте подано как таковое, несмотря ни какие справедливые вопли героя о пакостных взглядах его жертв на Мидиан, Кенаан и революцию Иосии – «авторской позиции» герой не только не выражает, но ей сугубо противоречит.

Просто автор, грубо говоря, описал ситуацию, когда война, страх и ненависть могли бы толкнуть его на поступок, идущий сильно вразрез с его позицией... В жизни с ним этого не случалось (и, надеюсь, не случится и впредь). Но текст – не жизнь, и позволяет проиграть ситуацию, «что было бы, если бы оно было так, как оно не было и быть не должно было, но могло бы быть...»

Правый жe и непреступный аспект правой войны, как я его понимаю, описан в тексте про ликвидацию воинствующих Персевалей.

Разрешите вопрос?

В ответ на:

---

Mogultaj пишет:
Отданы приказы по всем полкам,
ибо порешили князья в Аду,
что Звезда даст жизнь четырем Крестам,
и кривой последний убьет Звезду.

---

Moscow

pravoslavnye-vselenskie, katoliki s 1054, protestanty, svastika. Eto prosto vse kresty Germanii ot 4 do 20 veka.

Ораниенбаум

Лев Лосев

ПВО

(Песнь Вещему Олегу,
посвященная также тысячелетию крещения Руси,
Артуру Кестлеру, Л. Н. Гумилеву,
А. С. Пушкину, коню и змее)

Как ныне сбирается вещий Олег
спалить наши села и нивы.
Авось не сберется - уж скоро ночлег,
а русичи знатно ленивы.
Он едет с дружиной в царьградской броне.
"Эй, Броня, подай мою бороду мне!"

А меч под подошкою будет целей,
меча мне сегодня не надо.
Я выйду из леса, седой лицедей,
скажу командиру отряда:
"Ты опытный воин, великий стратег,
но все ли ты ведаешь, вещий Олег?

Допустим, я лжив, я безумен и стар,
и ты меня плетью огладишь,
но купишь ты, князь, мой лежалый товар
и мне не деньгами заплатишь.
Собой и потомством заплатишь ты мне,
как я заплатил этой бедной стране,

стране подорожника, пыльных канав,
лесов и степей карусели.
Нам гор и морей не видать, скандинав,
мы оба с тобой обрусели.
Так я предрекаю, обрезанный тюрк".
И тут же из черепа черное - юрк.

"Не дрыгай ногою, пророка кляня,
не бойся, не будет укуса.
Пусть видит змеиное око коня,
что Русы не празднуют труса.
Пусть смотрит истории жалящий взгляд,
как Русы с Хазарами рядом сидят".

У них перемирие, пир, перегар.
Забыты на время раздоры.
Крещеные викинги поят булгар,
обрезанных всадников Торы.
Но полон славянскими лешими лес.
А в небе Стожары. А в поле Велес.

Еще некрещеному небу стожар
от брани и похоти жарко.
То гойку на койку завалит хазар,
то взвоет под гоем хазарка:
"Ой, батюшки светы, ой, гой ты еси!"
И так заплетаются судьбы Руси.

Тел переплетенье на десять веков
записано дезоксирибо-
нуклейновой вязью в скрижали белков,
и почерк мой бьется, как рыба:
то вниз да по Волге, то противу прет,
то слева направо, то наоборот.

Я пена по Волге, я рябь на волне,
ивритогибрид-рыбоптица,
А. Пушкин прекрасный кривится во мне,
его отраженье дробится.
Я русский-другой-никакой человек.
Но едет и едет могучий Олег.

Незримый хранитель могучему дан.
Олег улыбается веще.
Он едет и едет, в руке чемодан,
в нем череп и прочие вещи.
Идет вдохновенный кудесник за ним.
Незримый хранитель над ними незрим.

("Аврора", 1992, N3, с. 138-140.)

Ораниенбаум

Л. Н. Гумилев

ДИСПУТ О СЧАСТЬЕ

Чингисхан спросил своих нойонов:
- Что есть счастье? - Отвечали:

Белгутай

Наше счастье - на полном скаку,
На следу уходящих волков,
Вынув лук и припав на луку,
Быстролетных спускать соколов.
И следить, как, кружа, сокола
Остановят стремительный бег,
И услышать, как свистнет стрела,
Волчью кровь выпуская на снег.

Хайду

Черным соболем мой малахай оторочен,
Мой расшитый халат из персидской парчи,
Черный панцирь с насечкой и легок, и прочен,
И из стали дамасской ножи и мечи.
И когда между юрт пролетает по склону
Иноходец кипчакский, сравнимый с волной:
- Расступитесь и дайте дорогу нойону, -
Весь народ говорит и любуется мной.

Шики-Хутуху

Коней отбивал я и верным их роздал,
Я много добычи в Китае достал;
Но где та добыча, то ведомо звездам -
С коней и добычи я счастлив не стал.
Но ныне стою я при счастье на страже,
Я длинное к юрте приставил копье -
В ней карие очи моей Намсарайджаб.
В ней черные косы, в ней счастье мое.

Мухули

Я вижу, как бродят в степях табуны,
Как облаку горные кедры равны,
Как чистой водою струится река,
Как легкие ноги несут сайгака.
И видя, как высятся горы мои,
И видя, как вниз ниспадают ручьи,
Как звери блуждают в просторе степей,
Я счастлив в привольной отчизне моей.

Угедей

Наши кони как ветер, наши девы красивы,
Широки наши степи и привольны луга,
Но ведь кони устанут, девы станут ревнивы
И привольные степи заметает пурга.
Мне другая утеха - позабыв про ненастье,
Сев с моими друзьями перед ярким огнем,
Наши чаши наполнить неизменчивым счастьем,
Нашим счастьем единым - искрометным вином.

Елюй-Чуцай

Я прежде стремился к боям и победам,
Но вечно душа оставалась пуста.
Путь к истине стал мне нечаянно ведом,
И ныне я вижу, что жизнь - суета.
Китайские древние, пыльные томы
Храню наяву я и вижу во сне.
Им истина - вечное счастье - знакома,
В них истина - счастье, любезное мне.

Джебе

Съедает время славные дела
И погребает в глубине курганов,
И счастье только в том, что к нам дошла
Молва о подвигах умерших ханов.
И счастье только в том, что слава их
Не знает с нашей памятью разлуки.
Так, слыша весть о подвигах чужих,
Я знаю: о моих услышат внуки.

Субутай

Дороги мне были везде широки -
В ущельях Кавказа, у Желтой реки,
В голодной пустыне, в сибирских лесах
И в самых глубоких тангутских снегах.
Что хану хотелось, он мог приказать, -
И все добывала послушная рать,
Повсюду мое доставало копье.
И светел был хан мой - вот счастье мое!

Чингисхан

Нет! Счастье, нойоны, неведомо вам.
Но тайну я эту открою:
Врага босиком повести по камням,
Добыв его с долгого боя;
Смотреть, как огонь побежал по стенам,
Как плачут и мечутся вдовы,
Как жены бросаются к милым мужьям,
Напрасно срывая оковы;
И видеть мужей затуманенный взор
(Их цепь обвивает стальная),
Играя на их дочерей и сестер
И с жен их одежды срывая.
А после, врагу наступивши на грудь,
В последние вслушаться стоны
И, в сердце вонзивши, кинжал повернуть...
Не в этом ли счастье, нойоны?

Moscow

prekrasnye stixi ob e`tom, poprobuyu najti.

Сидней/Сидней

СТЕПНАЯ ПРИТЧА

Две недели я прожил у верблюдопаса.
Ел консервы, пока нам хватило запаса,

А потом перешел на болтушку мучную,
Но питаться, увы, приходилось вручную.

Нищета приводила меня в содроганье:
Ни куска полотна, только шкуры бараньи,

Ни стола, ни тарелки, ни нитки сученой,
Только черный чугунный казан закопченный.

Мой хозяин был старец, сухой и беззубый.
Мне внимая, сердечком он складывал губы

И выщипывал редкой бородки седины.
Пальцы были грязны, но изящны и длинны.

Он сказал мне с досадой, но с виду бесстрастно:
- Свысока на меня ты глядишь, а напрасно.

Я родился двенадцатым сыном зайсанга,
Я в Тибете бывал, доходил и до Ганга,

Если хочешь ты знать, то по тетке-меркитке
Из чингизовой мы происходим кибитки! -

Падежей избегая, чуждаясь глаголов,
Кое-как я спросил у потомка монголов:

- Отчего ж темнота, нищета и упадок? -
Он сказал: - То одна из нетрудных загадок.

Я отвечу тебе, как велит наш обычай,
Потускневшей в степи стародавнею притчей.

Был однажды великий Чингиз на ловитве,
Взял с собой он не только прославленных в битве,

Были те, кто и в книжной премудрости быстры,
По теперешним званьям большие министры.

Соизволил спросить побеждавший мечом:
- Наслаждение жизни, по-вашему, в чем?

Поклонился властителю Бен Джугутдин,
Из кавказских евреев был тот господин.

Свежий, стройный, курчавый, в камзоле атласном,
Он промолвил своим языком сладкогласным:

- Наслаждение жизни - в познании жизни,
А познание жизни - в желании жизни.

- Хорошо ты поешь, - отвечал Темучин, -
Только пенье твое не для слуха мужчин.

Ты что скажешь, - спросил побеждавший мечом, -
Наслаждение жизни, по-твоему, в чем?

Тут китаец оправил холеную косу
И ответил, как будто он рад был вопросу:

- Наслаждение жизни - в стремлении к смерти,
А стремление к смерти - презрение к смерти.

- Говоришь ты пустое! - воскликнул Чингиз. -
Ты что скажешь, бухарец? Омар, отзовись!

И ответил увидевший свет в Бухаре
Знатный бек, - был он в золоте и в серебре:

- Наслаждение жизни - в покое и неге,
В беспокойной любви и в суровом набеге,

В том, чтоб на руку взять синецветную птицу
И охотиться в снежных горах на лисицу.

Молвил властный: - И этих я слов не приму.
Видно, слово сказать надо мне самому.

Только тот, кто страны переходит рубеж,
Подавляя свободу, отпор и мятеж,

Только тот, кто к победе ведет ненасытных,
Заставляя стенать и вопить беззащитных,

Тот, кто рубит ребенка, и птицу, и древо,
Тот, кто любит беременным вспарывать чрево,

Кто еще не родившихся режет ножом,
Разрушает настойчивый труд грабежом, -

Ненавистный чужбине и страшный отчизне,
Только тот познает наслаждение жизни!

...Солнце медленно гасло над степью ковыльной.
Мой хозяин добавил с усмешкой бессильной:

- Вот какой был порядок властителю сладок,
Потому-то пришло его племя в упадок.

1949

Moscow

Разные тексты 2000-2003 гг.


Сторожевые Сиона.
Привольно часовым Сиона:
час отстоял - и на покой.
В казарме весело и шумно,
и нет Сиона ни шиша.
А в этом смысл и честь Сиона -
что он туда не заходил,
и всем, кто отслужил по сроку,
дарует отпуск от себя!
А часовым Баала круто:
им ни прилечь, ни отдохнуть.
Им без восторгов о Баале
и пайки выхлебать нельзя.
И все-то, бедные, ярятся -
а ты попробуй не ярись,
когда всечасно зырит в душу
с небес внимательный Баал.
А вот лежит английский книжник,
который это сочинил,
и часто вдумчивый читатель
дивится выбору имен.
А впрочем, что за толк в названьях,
и нет нам доли в ярлыках!
Мы тута все номиналисты,
нам важен в авторе расклад.



Не плачь по убитым - их сон
не тот, что прервется на плач.
Я слышал, не кончится он,
пока не протрубит Трубач.
Считай свои легкие дни,
не верь своей легкой судьбе.
Не плачь по убитым - они
не плакали бы по тебе.


Ты, при жизни награждающий
нас, не тронутых во зле;
волей неба управляющий
под землей и на земле,
повелитель воздаяния,
разучившийся карать, -
дай мне дар на расстоянии
силой злобы убивать.
Дай мне время, дай оружие,
дай лимит до облаков
(нет? - на тридцать, нет? - на дюжину,
нет? - хоть на десять голов).
А за то бери по случаю -
не добыть таких в раю -
душу старую, могучую,
неподменную мою.
Исцеление - недужному,
милость - бабам и рабам.
Мне - оружие. Оружие!
А кого - я знаю сам.


Молитва Сомерсета Моэма
Тяжкий гром в горах над кедрами небо разорвал -
за стеной дождя не слышишь ты боевого топота.
Грозы льет руками щедрыми Алиййян-Баал -
во Вселенной, где ни рыщешь ты, не приметишь ропота.
Господин великим воинствам, Повелитель стран,
пища верным, казнь мятежникам, пламена незнающим!
Это царское достоинство - быть в плаще из ран
непокорным неизбежному - и неумирающим.
Не твоим ли грозным именем, добрый государь,
я не дался тем чудовищам - ни друзьям, ни ворогам?
Что мне, если нет веселия, как бывало встарь!
За свободу от становища верный платит дорого.
Не твоим ли кровом, Праведный, сильные сильны?
Не твоим ли гневом, Яростный, сломлены бессильные?
Заклинаю всем, что намертво ведать мы должны, -
не даруй мне годы старости, памятью обильные.
Чтоб отчаянья не ведал я, жалости не знал,
чтобы честь с великодушием были мне оружием!
Чтобы с боем и с победами выходя в финал,
ни гордыни, ни радушия я не обнаруживал.


Римляне в Скандинавии (66 г. н.э.).
Пришел корабль из чужой земли,
в Халла-фьорде пристал.
И смуглые люди с него сошли,
закованные в металл.
Тут Торир Старый проворчал:
«Есть мне с левой руки,
когда последний в жизни причал
не встретили чужаки».
Сын Трюггве крикнул, мечом звеня,
шумлив и молод был он:
«Когда хоть один уйдет от меня,
не зваться мне Трюггвассон!»
Тут Олав выходит в свой черед.
Не молод он и не стар.
Четыре доспеха в ряд берет
его копейный удар.
«Как гляну я, люди, мы не горим.
Спешат лишь в деле пустом.
Сперва с чужаками поговорим,
а биться будем потом!»
Они разделили стол и кров
с людьми из чужой земли.
Но те не сказали учтивых слов,
невежливо речь повели.
«Из Румабурга явились мы,
там весел каждый час.
Не знают там суровой зимы,
не то что здесь у вас!
Из камня строят там города,
а в хижинах не живут.
Мы здесь останемся навсегда
и править будем тут».
Ответил Олав им тогда,
готовясь убивать:
«Вы здесь останетесь навсегда,
а прочему не бывать!»
Сын Трюггве мечом прорубает след:
«Ну, чья выходит игра?
Не я ли дал хороший совет,
как спорили мы вчера?»
«Ты прав, оставить их жить - позор, -
Олав ударил щитом, -
но кабы не этот разговор,
как знали бы мы о том?»
Кого не убили из чужаков,
бежали в свои моря.
С тех пор обычай у нас таков:
драться не любим зря.
С пришельцами делим стол и кров,
ведем учтивую речь.
Но если не ценят хороших слов -
у нас наготове меч!


Листаю историю Монгольской империи. «Чтобы в них татарва...»

Изучение этой округи
навевает немалый испуг.
Все нойоны, цэрэги, даруги,
все тумены, хаганы вокруг.
Это даже довольно противно -
наблюдать средь оседлых обид
их военно-административный,
оптимально отлаженный быт.
И слежу я с бесплодным стараньем,
как гремит в двух шагах торжество -
безупречно его начертанье,
примитивна задача его.
Что им нужно? А жить бы давали,
да чины, если парень не трус.
Да не крали, да не убивали,
да добыча, да крепкий улус.
И солдат, сноровистый и грубый,
ради этих негромких затей,
сколотил в пол-Евразии срубы
для разгрузки тех самых бадей.
И исполнил он эту работу -
не в обиду О.Э. помяну, -
не в восторгах холопьего поту,
а за юрту свою и жену.


Я всю жизнь считал времянкой эти сроки и уроки -
тем, что вспомнится едва, - мол, тогда, во время оно, -
а всерьез, до конца, я готовился в пророки,
в лейтенанты лейб-гвардии блудницы Вавилона.
Нынче это все мертво, улыбается природа;
ничего не осталось считать в уме.
Я хотел быть солдатом большого похода
под началом Иванова или Мериме.
Под началом Сяо-вэня или Кайсара
(под началом Лёни - вернее всего)
я подверг бы, - прикидывай, - мечам и пожарам
мировое, - цитирую, - божество.
Ну, конечно, не само - живя вне сферы явлений,
мне оно и не чинило никакого вреда -
а его деловые, напористые тени,
на погибель отброшенные сюда.
А в мое-то время дел было ровно на копейку -
на хрен веру отменяй, а все прочее как есть, -
тихий ангел продудел в либеральную жалейку,
и пошли к матерям разом жизнь моя и честь.
Я бы дело свое делал весело и чисто -
одногодкам в пример, неприятелю на страх, -
но поход отменен. Я и сдохну резервистом,
не учтенным в мифических подпольных штабах.
Я-то ждал, вот-вот начнется, - а уж близко до финала.
Я-то думал, мол, пролог - а это корпус основной.
Что ж, скидай свои манатки, расстилай одеяло
у порога дверей, оказавшихся стеной.


Немало лучших под луной
взяла музыка сфер,
а все стоят, горды собой,
Сидон и Меннефер!
Беззлобно-целокупные,
как волны, катят дни,
и девочки доступные -
ты только подмигни.
Бескрайней звездной роспадью
укутанные в дым -
что им Афины, Господи,
и что Иерусалим?
Навеки нераскаянны,
стоят они, сильны -
от ласк Твоих закаяны,
от злобы спасены!
Я рос как все, Тобой томим,
тюрьму приняв как дом,
в пустыне, выжженной Твоим
неутолимым ртом,
но день пришел, и не спеша,
смиряя торжество,
я зачерпнул из их ковша
и выпил из него!
И я спустился в темный храм
за кровью ключевой,
и смерть легла к моим ногам,
как пардус боевой,
и бронза прянула в цене,
судьбу мою целя,
и колесницей стала мне
ревущая земля!
Так повторяй, творитель мер,
кто сам себе закон:
«Будь вечно славен, Меннефер
и вечно - Вавилон!
Будь ваша плоть мила богам
и живо естество,
затем, что душу дали нам
пламена его!»


Веселые девицы Сиппара,
веселые девицы Ниппура -
они с утра и до утра
еще гуляют на ура!
Велит вельможа, пахарь ахает,
свою Хебатку Тешшуб трахает,
старик Кумарве налегке
скрипит зубами вдалеке.
Ах, позднебронзовое времечко -
непрорастающее семечко.
Зато какие бы плоды
нам подарили те сады!
Но вперлись Гегели и Бабели,
и время Осью продырявили,
и главный Ясперс-паразит
на ней, на подлой, егозит.
Колесованье информации,
вирусованье мотивации -
мое рабочее мерси
за достижения Оси!


Меж гор, где внизу виноградники,
а выше найдется и лед,
под мат равномерный десятников
пехота Хаттусы идет.
Лесами, холмами и топями,
где бродит без дела зверье,
широколезвийными копьями
пробита дорога ее.
В цветочках обозные мерины
топочут себе под тяглом.
Земное пространство измерено,
и чёрта ли нам в неземном?
До снега всего лишь кампания,
не тягостен воинский труд.
В кварталах с веселым названием
их девки знакомые ждут.
...Но там, за семью перемычками -
и строят же стены у вас! -
цари с громобойными кличками
отдали последний приказ.
И воинства, Словом гонимые,
вверху исчезают, как дым:
Иерусалима с Афинами
дождаться не хочется им.
И не улыбаясь, не мешкая -
чтоб их удержать не могли -
поротно уходят за Тешшубом
с прогаженной нами земли.


Ущербно это поколенье
и на ущербе рождено.
А все ж не выдержит сравненья
с новейшим старое вино.
Мы мало тронуты любовью,
и не дано музыки нам;
но их святое пустословье -
груз не по нашим раменам.
Никто здесь миру не представит
свои надежды и грехи,
и слово «родина» не вставит
в казеннокоштные стихи,
и не завоет сквозь косые
струи лиризма своего:
«Мы, дети страшных лет России
забыть не в силах ничего».


Смена царского дома.
За стенами ходит дозором вьюга,
сквозь низкие тучи блестят зарницы.
Тяжелые колесницы с Юга
продвигаются на столицу.
Бутыли разбиты, на воле джинны.
Зачем отчаиваться? Все там будем!
Иди, амир, распускай дружину -
что зря погибать людям?
Щедро пируй, отсылая друга;
может, что тебе и простится.
(Тяжелые колесницы с Юга
продвигаются на столицу).
Огонь оденет стены эти,
резные сети бессчетных комнат.
Через тридцать лет
здесь будут смеяться дети.
Они ничего не вспомнят.



Надежда господина Найджела, эксварйра

Дружина до конца
дерется за царя,
до самой бездны длит
его поход!
Я верю, верный мозг -
к чему томиться зря? -
меня от смерти
бредом отвлечет.

О, если б услыхать, -
пусть это только сон -
на самой грани дня
и темноты:
«Как не было тебя,
ты снова не рожден,
исправлено все зло,
что сделал ты».


Страны Восхода и Заката, вы удивитесь этим дням;
от Аштарота и Кената скачет властитель Абрахам!
Там, впереди, рабам и знати слышать дано военный гром,
там, впереди владыки Хатти держат пределы под ярмом!
Вышел наместник из Хеброна, силу над краем распростер.
Ясны как день его законы, щит безупречен, меч остер!
Встала копейная пехота за колесницами его;
по ежемесячным отчетам всё, что противилось, мертво.
Пыль заклубилась на востоке, это ибри ведут полки.
Нынче исполнятся их сроки, нынче дороги широки!
Веря себе, не пряча силы, знаки Дамаска на ремне -
встал перед строями Мурсила воин в чешуйчатой броне.
И приступает прямо к делу: «Вечная власть Хаттусе, брат!
Я господин душой и телом над Перешедшими Евфрат.
Слышал, что земли здесь богаты: кто увидал, не спустит глаз.
Дай нам удел без лишней платы, дружбу в ответ прими от нас!»
Видит наместник медь и бронзу, слышит наместник звон и лязг.
«Что ж, кочевой, дружить не поздно, вкусишь теперь щедрот и ласк!
Знает Гора мои законы, ныне и Степь несет дары.
Видишь дубраву за Хеброном? Там и расставь свои шатры!»
Чаши встречаются с ударом, слабых и сильных веселя.
«Мачеха нам - земля Сангара, мать - Аравийская Земля!
Ныне отец наш - царь над Хатти, наш поводырь - его указ,
наше наследство - на закате, наше оружие - при нас!»
Солнце воссел над Кенааном, рядом хебронец на стене.
«Кто по народам и по странам более всех привержен мне?»
«Царь мой, оставь худые мысли: князь над ибри верней всего:
он стережет страну от Мицри, я сберегаю от него!»
Музыка громче, речи тише, в небе знамена чертят след.
Кто бы узнал, их славу слыша, как это все сойдет на нет?
Ну, а пока легка дорога, сладок наш хлеб и воздух тих:
мы же еще не люди Бога - мы же еще народ своих!
***
Сильные сильным дарят страны, делятся всласть чужим пайком;
что ж земледелец Кенаана? Машет бессильным кулаком!
Как в позднебронзовом тумане, так и теперь, в иные дни,
мы верховодим в Кенаане без разрешенья кенани!
Спор племена ведут кровавый, счет их теряется в дыму,
ты не считай врага неправым, но и себя не сдай ему;
ибо среди земного круга в нынешний век и в век былой
земли возделывают плугом, а добывают булавой!


Вот идут полки знаменные из краев чужих.
Вдоль дороги скачут конные в бронях боевых.
Барабаны заливаются: веселись, народ!
Над колоннами качается Яхве Цебаот.
Да не гиблый дух без идола, злобой тороват:
мастера столицы выдали оникс и агат,
серебро, гляди, и золото: правь военный пир,
вдосталь рубленный и колотый, боевой кумир!
Вдруг высоты тьмам и пленникам озарил закат:
там пророки и священники сотнями стоят.
Увидав вдали их логово - небывалый Храм -
молча наклоняет голову Кесарь Йехорам.
«Эх, Господь, и не поверишь ты в эту злую ложь:
будто плоти не имеешь ты, в мире не живешь;
без конца людей преследуешь, словно тать ночной;
лона Ашерат не ведаешь, как скопец срамной!
Говорят их рты поганые и такую речь,
что детей на гибель бранную ты велишь обречь!
Избиения утроены, и тому ты рад -
это ли пристало воину, Господу солдат?
Третья ложь-то их расходится лучше первых двух:
мол, всему, что в мире водится, ты творец и дух!
Статься ли, чтоб из-за пазухи Свет нам сыпал тьму,
наводя на Землю засухи, пытку и чуму?
Рассуди ты, Царь Оружия, раскуси их спесь:
как под похвалой наружною вымаран ты здесь!
Суждено ли роду честному, кости из костей,
клясться зверю бестелесному, жрущему детей?
Так не дай им, Сильный рвением, срока и следа,
чтоб растлить великим тлением Землю Йехуда!
В остальном ты волен, Пламенный, а моя мольба:
ты помилуй, Боже праведный, своего раба;
сделай дани необильными, радости умножь,
слабым дай в опору сильного, сильных не ничтожь,
дай убежище покорному, вольных не губя,
и прости нам слово черное, что сквернит тебя!»


Подарок Н.; Мнение, поданное государю против отречения от престола.

По плечу тебе, не по плечу -
плеч для ноши не жалей.
Управляет миром «я хочу» -
слово парий и царей.
Впереди, смотри, огонь и дым -
но в веселии сердца:
нет конца желаниям твоим
и тебе в них нет конца!

Этим - говори не говори -
живы, кто силен и слаб.
«Мы желаем!» - возгласят цари;
«Я хочу», - умолит раб.
Страхи, ожидания, приказ -
стены против забытья -
это все, что связывает нас,
Клятвы кровь и кровь твоя!

Не страшись ни бедствий, ни щедрот,
созывай богов на пир!
Наша жажда воды создает,
и тоска рождает мир.
Не давай руке своей скудеть,
не считай своей казны:
кто ты, чтоб с земли себя стереть,
и уснуть, и видеть сны?

Меч из ножен, и вперед, вперед,
меч отчизны и глава!
Если Солнце по небу идет -
воля Солнца такова!


Е.А.
А эта деревня и вовсе раскинута
на всех пяти материках,
а односельчан половину и более
я не увижу никогда,
но все проводки в свои гнезда задвинуты
и кровь играет в серверах,
и можно забыть, что от нас до Австралии
лежит зеленая вода.
Вот как там у классика путник? Без родины,
без денег он эт цэтэра,
но пение птиц, в этой Нети гнездящихся -
язык нечуждый и ему,
и время скорее дано, чем украдено -
свободна линия, ура! -
а все переводы, статьи и входящие
догоним, если по уму.
А в третьем квартале опять приключения -
схватились две на весь квартал,
и каждая многим славна меж товарищей
(но помнить это мудрено),
и ты расстилаешь свое заключение,
и мыслишь: черт бы их побрал,
должно же окончиться это позорище!
(Хотя, конечно, не должно).
А как же еще? Ведь живые и свойские,
и мне другие не нужны;
в ночных облаках над дворцами и плацами
течет негромкое житье,
но связи конец, настроенья геройские -
и ты выходишь в шум страны,
где бродят тунгаки со смутными лицами
(совсем такими, как твое).


Кавалерийский марш

Подали упряжку, и раздался шум и гром,
и к походной фляжке прикипел Великий Дом:
каждый
узнает жажду,
кто идет на Яффу и Мером!
Словно не в погоню, наряжается отряд,
вычищены кони и налобники горят;
в Кеми
милы со всеми,
хоть об этом и не говорят.
Краска цвета лала у хорунжих на губах,
сено с сеновала заплуталось в волосах -
дамы
здесь не упрямы,
этого не скажешь о князьях!
Вышли по приказу, и уже не перестать,
каждая зараза на особенную стать:
Газа
сдается сразу
а Кадеш и с третьего не взять.
Гордость их обрежь, да торжествует шум побед!
В праздничных одеждах мы пройдем по Уасет,
прежде,
чем мне надеждой
будет вновь Хатор, а не Сохмет...


За что, за что Горыныча убили?
Ведь он же был ни в чем не виноват!
Былины беспардонно очернили
его подкласс, семейство и отряд.
Что воплей о пощаде он не слушал -
тому виной суровая среда,
а что девиц на круг полтыщи скушал -
нам всем нужна белковая еда.
В евойном детстве было много драмы:
он трудно вылуплялся из яйца.
Он не видал своих отца и мамы -
кровавый меч лишил его отца.
Дышал огнем - так только от обиды.
Брал дань - во имя права на жилье.
Полцарства этапировав к Аиду,
он выражал лишь мнение свое.
Пришел интолерантный мужичина
в вонючей куртке из облезлых шкур -
и обеспечил раннюю кончину
реликту многоцветия культур.
А он душой был белый и пушистый,
хотя и не весьма хорош на вид...
Дрожите, гады, сволочи, нацисты!
Я обличу ваш подлый змеецид.


К нам затесалась в стаю
барышня нового строя.
Квента у ней, извиняюсь, мужская -
и женское все остальное.
Что ж, раз дело такое...
Всякие есть таланты.
И только одно не дает мне покоя -
как там у ней с амбаркантой?


В параллельном измеренье наши лучшие стремленья
устремляются в пространство, воплощаясь что есть сил;
там и вправду двинул Платов бить на Ганге супостатов
и, что самое приятное, побил.
А Петрович, стал быть, Павел, дела мира не оставил -
табакерку в перехват, и нет у Зубова зубов;
а сработался с Ампиром, так на родине Шекспира
обыкались, вспоминая эту самую любовь.
Это кто такой веселый рядом с нашенским Миколой
на картине Глазунова "Миру мир, союзу - да!"?
Да-с, Орел, а не Орленок, цукал дедушку с пеленок,
про Рейхсштадт не слышал никогда.
И совсем уже не диво, что Нахимов брал Мальдивы -
годовщину сотый год подряд
похмеляют побратимы: департамент Бас-Медина -
и губерния Герат!
Так среди трудов и славы мир добрался до халявы
по своей крутой и трудной исторической тропе -
наслаждаются природой даже малые народы:
немцы, ненцы, нганасаны, англичане и т.п.
В параллельном очень мило, ну а тут - не тут-то было;
кто же нас сподобил сдуру на такое, брат, житье?
Увидал бы, что ли, Шура, Вашу царскую натуру -
так и плюнул бы в нее!



Полуцентон 1. ("...Как этот честный офицер, - здесь нету места укоризне, - поскольку нечто кроме жизни есть: долг и доблесть, например" Кушнер).

Наполним, граждане, бокалы,
содвинем, граждане, их разом;
приметим барышню напротив -
ты с ней сегодня стал на ты;
внимай вооруженным слухом,
смотри вооруженным глазом,
и ты увидишь, как прекрасны
ее случайные черты.
Зияла ночь Омар Хайяму,
и нам по-прежнему зияет,
ты вечно жить не собирался -
а вот по-прежнему живешь.
Природа к нам неравнодушна -
а то чего ж она сияет?
Тебя не ждет такого мама?
Так ведь и ты ее не ждешь.
Броня крепчает, танки быстры,
отчизна тырит и пирует.
Сплетай же басни на милетский,
веками схваченный манер!
А степь не требует отваги -
она отвагу нам дарует,
затем, что нечто, кроме жизни,
есть (что там? Доблесть, например).


Завещание Абрахама

Господин мой Исаак,
Бог велит: "Умри"!
Ты возьмешь мой княжий знак
для людей ибри.
Выходи для них на рать,
простирай им кров, -
так и я тебя отдать
был за них готов!
Но теперь иное вновь:
при любой любви
в свой поход бери их кровь,
потом их живи!
Хорошо двоим вдвойне,
горе одному.
Так и царь слуга стране,
а она - ему!
На Закате будь богат
боем и трудом;
на Востоке - Галаад,
арамейский дом.
С ними не веди войны,
руку их прими:
и добром, и злом сильны
люди арамми.
Без Щита не проживешь,
будь стократ герой;
Иль-Амуррим был хорош
за большой рекой.
Нынче крепок без него
новый уговор -
нашим стало божество
амалекских гор!
Но когда услышишь речь
вьющихся в пыли,
что желают нас отсечь
от людей Земли, -
все заклятья хороши
от такого зла:
вырви корень их души,
сокруши тела!
Исаак, мой господин,
слышишь голос мой?
Путь погибели - один,
путь людей - другой.
Дай второму торжество,
сил не пощади.
Мальчик, выбери его!
Муж, его пройди!


Опыт русского переложения "До войны, по-английски" by Антрекот

- Что думаешь делать, Джинни Мэй,
что думаешь нынче делать?
Ураган поднимается, Джинни Мэй,
он ищет новых потех.
- Я надену плащ, какой захочу,
самый яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!
- Но больше нет ни плащей, ни любви,
и парни в хаки одеты.
Ураган небесами овладел
и гонит к берегу вал.
- Тогда я взмолюсь к великим богам,-
я жизнь поставлю на это, -
тогда я взмолюсь, чтобы он затих
и больше не убивал.
- А кто послушает, Джинни Мэй,
молитвы людского сброда?
Ураган унес великих богов,
и слышен только прибой.
- Тогда я осталась свободна, друг,
одна со своей свободой.
И если хоть кем-то могу я стать,
то я останусь собой.
- Так что теперь делать, Джинни Мэй,
что же ты будешь делать?
Ураган - повелитель небес и земли,
и синих морских прорех.
- Я надену плащ, мой любимый плащ,
тот самый, яркий и белый,
и выйду встретить свою любовь,
и черт побери вас всех!


На смерть Марка Аврелия

Ах, чума целует горячо, не дает подняться.
Не докончишь начатый урок, не добьешь войны...
А ведь он бы мог прожить еще десять или двадцать,
позабыв за этот долгий срок морячков жены.
Жжет, не согревая, зимний мор, стынет Виндобона.
За Рекою - черные леса, римские навек.
(Впрочем, весь тот век пойдет в костер вечной обороны,
чуть закроет дымные глаза этот человек).
Встал Харон с лодчонкой на прикол, мирно ждет отбоя,
на Дунай тихонько пригребя от иных ручьев...
«Брат, зачем так рано ты ушел? Весело с тобою.
Что еще напишет про тебя это дурачье!
Словно рассыпающийся лед, трескается кожа.
Под рукой моей стоят полки, ходят корабли...
Мертвые не могут ничего? И живые - тоже,
но должны сражаться, мой Коммод, будто бы могли».
...Кто противостанет злой судьбе? Кто за нас ответит?
Травы повинуются косе, люди - одному.
"Бедные, - ты знаешь это, - все сукины мы дети", -
Тедди скажет ласково тебе, нисходя во тьму.


Учтивый друг достойно ушел,
надев пальто в рукава.
Горка пепла еще цела,
и кажется - до сих пор,
не в силах расстаться с теплом стола,
ждут щелканья альвеол
какие-то бедные слова,
не взятые в разговор.
Как здраво рекомендует Во,
щедро встречай друзей,
особенно если вперед и вниз -
все, что осталось вам!
Разлей сухого по стаканАм
за этот скупой девиз;
вина припаси на торжество;
флагов не пожалей.
Как холодно! Стоило уходить...
Как хочешь - поверь, проверь, -
я не раскаиваюсь ни в чем.
Ночь глазами полна.
Все тихо; я возвращаюсь в дом
и запираю дверь.
И смерть, насколько могу судить,
действительно не страшна


Вползая в семидесятые, растворяясь в траве,
истлевшим тряпьем укутывая рану на голове,
выходя на добычу ночью, отлеживаясь днем...
Император капитулировал. Не будем о нем.
Островитяне, считая, что он - неизвестный дух,
оставляют ему бататы. Он ест, обсуждая вслух
мысль, заслуживающую внимания: вот это и есть она -
Сфера Совместного Процветания, за которую шла война.
С самого сорок пятого, весь свой пожизненный срок,
он воплощает истории параллельный поток,
закуклившийся универсум, нe тот и нe этот свет,
где есть Такэда и Мэйдзи, а линкора "Миссури" нет.
Ниппон, со ста миллионами людей его языка -
меньше песчинки, приставшей к траве у его виска.
Так, вариа или дубиа, сон, неудачный клон...
Хотите узнать, где истинный? Он. Это он - Ниппон.


Слышишь, трубы сотрясают потемневший небосклон?
Сыновей своих скликает на победу Пендрагон.
Вот сейчас приказ найдет их, изорвет им песней рты,
вот сейчас пойдет пехота на саксонские щиты.
Как смешались в речи нашей под пестом военных бурь
алый мед уэльских башен и латинская лазурь!
Крест и дуб отныне слиты - видишь, видишь вместе их -
и на панцирях комитов, и на куртках рядовых.
Всадник ветер обгоняет, серебром горит броня,
только искры отлетают от копыт его коня.
Cто мужей несутся рядом, точно демоны воины -
это Утер, Амераудур, ужас вражьей стороны!
Видишь палисад зеленый за холмом, где мы стоим?
Знамя Белого Дракона развевается над ним!
Сталью страж его украшен, кровью сыт его народ -
будь упорен и бесстрашен, и к утру оно падет!
Вот их линии за нами; склон на тысячу шагов,
как узорными коврами, убран трупами врагов.
Смерть опять проходит мимо, мы стоим живой стеной -
дети Западного Рима против гибели земной!
Честь тому, кто вел пехоту, кто примером был мужам,
кто сражал врага без счета перед тем, как ляжет сам;
так, клянусь богами дедов, мы и взяли высоту -
cлавный славную победу дарит Митре и Христу!


Гнали пленников по плато,
не помню, когда и где.
И знаю, зачем, но не знаю, кто -
не то цэрэги Монкэ, не то
люди НКВД.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед,
кто здесь останется один,
суток не проживет.
Начальник прикидывает в уме,
черта суля зиме:
"Хоть четверти не досчитаюсь я -
ставка не даст житья".
За ним конвоиры едва идут,
изголодавшись за поход,
погоняют дважды голодный люд
и трижды голодный скот.
Но знает каждый человек,
проваливаясь в снег:
два шага направо - считай, побег,
налево - считай, побег.
Всего два раза под снегом твердь
нащупать ногой посмей -
и перешагнешь в благую смерть
из мертвой жизни твоей.
И раб из ряда выходит вдруг.
Он делает шаг. За ним второй.
К плечу винтовку или лук
вскидывает конвой.
Сейчас удара стальная нить
пронижет воздух, к нему скользя,
доказав, что можно его убить,
но покорить нельзя.
Но начальник конвоя крикнул: "Харе!
Вперед и привал к заре!
Неужто зря убиваем мы?
с ним справится бог зимы!"
И колонна перешла на бег;
начальник вился, как черт,
и больше, жив он, или мертв,
не понимал человек.
А беглец остался невредим.
Вокруг текла пустота.
И воздух казался ему седым
от пара изо рта.
Мир впереди и мир позади,
ветер, пустыня, снега и лед _
кто здесь окажется один,
суток не проживет.
Быструю смерть от людей принять -
это доля одна.
В степи одному медлительной ждать -
пусть мимо идет она!
Мир впереди и мир позади,
зима ликует, камни дробя.
Чего еще нужно? Ложись и жди,
и небо выпьет тебя.
...Колонна шла по целине,
вставала на привал.
Он бежал в полуяви и полусне
и утром ее догнал.
Начальник конвоя крикнул конвой,
никто не удивился ничуть.
Дали плетей, поставили в строй
и снова погнали в путь.
А жар, что в дороге он подхватил,
в неделю его свалил.
Вот так и не вышло ничего
из мятежа его.


«Жизнь, алчущая хлеба, мгновенна и убога».
Да, я читал, спасибо... а все-таки красиво
стремительное Небо, не знающее Бога,
китайского пошиба, монгольского разлива.
Не бездна, а преграда, доспех, одежда... стены,
сработанные дивно из духов капитальных, -
летит горизонталью, закручиваясь сферой,
укутывая землю от бед трансцендентальных!
Всего-то край передний, всего-то слой защитный,
раскрашенный искусно в надежный темно-синий;
а там - звенят последним созвездий сталактиты
в своей четырехмерной разлаженной пустыне.


Фараон Исхода.
В темной яме немые ряды,
потускнела броня.
Разве ты - повелитель воды,
Повелитель Огня?
Сила Мицри застыла, как шла,
правя дело свое.
Будто в толщу литого стекла
заковали ее.
Пали сотни до самого дна,
костяки их стройны.
Колесницы стоят, как стена
затонувшей страны.
За спокойствие мертвых полков
по чужим городам
сожигают хлеба и быков
в жертву верным богам.
И застыв в полушаге, как шли,
зная дело свое,
невысокие боги земли
принимают ее.
И не видят немногих сквозь дым,
что в тот день - так и знай -
за бессмертьем себе и своим
перешли на Синай.


На «An Mariechen» Ходасевича.

Ах Владя, Владя, бедный Владя,
ты, что "К Марусе" сочинил -
скажи, какого бога ради
ты это дело учинил?
Ты символист и знаешь: Трою
берет поэт, а не солдат;
слово становится судьбою -
и возвращается назад.
Так называемый хороший
(и вправду честный) человек,
засыпан белою порошей,
окончит свой недолгий век.
Под меланхоликом сутулым
он, не теряя головы,
возьмет Орел, увидит Тулу,
не доберется до Москвы!
И только спросит звезды злые,
вмерзая в снег (а также в лед),
как там живет его Мария?
А та уже и не живет!
Посредством бомбы слишком точной
освоив разом смерть и стыд,
она, разорванная в клочья,
над зимним городом парит.
Жизнь соблюла не все детали,
но шла навстречу, в чем могла:
когда б сосок ее сыскали,
под ним бы, верно, кровь была.



По мотивам «Калигулы» Камю.
Доблестный умирает не за будущие награды, а из благодарности за былую (Бусидо).

Строй стоит, готовится, зверея,
к лучшей и последней из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя,
славься, император и вожак!
Ты желаешь жить и быть счастливым,
а и мы на это рождены.
Оттого сегодня ночью так легко и некрасиво
кончатся служители Луны.
Принцепс выше нашего страданья.
Что же, так на так - оно и выйдет ничего,
не останется ни пепла, ни костей, ни содроганья
от сынков и пасынков его!
Вечно правь, Хэрэя Император!
За тобой - комфорт, а также братство и уют,
честный рай, где без доплаты и комиту, и солдату
девочки Империи дают.
Все идет к последнему параду,
так лети по адресу, копье!
Мы шагнем навстречу аду не в расчете на награду -
только в благодарность за нее.
Мы стоим, готовимся, зверея,
ждем последней - лучшей из атак.
Славься, полководец,
полководец наш Хэрэя!
Вечно правь, приятель и вожак!


Не могу прийти в себя от горя,
жалко мне - аж прямо до небес -
вас, простые труженики мора,
рядовые пахари СС.
Фрау Мюллер кушает компоты,
ей до вас и дела нет, увы.
Для кого ж вы до седьмого пота
трупами выкладывали рвы?
Это ж тяжело и некрасиво -
в черепах возиться день-деньской,
а от фрау Мюллер ни спасибо,
ни любви, ни ласки никакой.
Нет, предел терпению бывает!
Выходи в отставку, весь шалман!
Пусть сама, паскуда, убивает
всех своих евреев и цыган.


Нельзя без боя; бою - без приказа.
Приказы перед боем выкрикают.
Ты не уйдешь от этого ни разу,
как сердце беззаконное ни тает.
У них своя высокая порода,
у них своя повадка и музыка -
под ласковым бессмертным небосводом
не обойтись без боевого крика.
«Средь жизни мы стоим в руках у смерти» -
и руки вдруг сжимаются по-детски.
Откуда взять, скажи, еще нам тверди,
как не из маршей - наших и немецких?
За ними плаха, перед ними плаха,
идут юнцы по восемнадцать-двадцать.
Что, думаешь, они не знали страха?
Нет, знали - знали, как ему не даться.
Ревут в столице боевые трубы -
почувствуй их, прислушайся и слейся!
И воздух их, живительный и грубый,
войдет в тебя, как воинские гейсы.
Теперь вперед, без слез и без надежды;
не помни зла и не страшись его же.
Ты знаешь тех, кто был на свете прежде -
они сражались и погибли тоже.


Стихи в романском размере, процитированные Алессандро М.

Когда под темным навесом
друг с другом ложатся двое,
вверху великие трубы
богов на пир собирают.
Сидят за столами кедра,
глядятся в золото кубков
Амон, враг нашего дома,
и Тэссоб, защита наша.
Нет в мире лучше молитвы
тому, кто стоит молитвы,
чем соединенье плоти,
не взятое против воли.
И с каждым ударом тел их
так радостно сердце бога,
как будто он сам на ложе
простерт с обоими вместе.
И веселятся дружины,
с громами сдвигая кубки:
«Воистину, сладки жертвы,
что люди приносят нашим!»
И за пределами мира,
под гнетом иных созвездий,
бичи над горами мечут
в их честь валараукары.
И лишь в подполье Вселенной
в углу с гнилыми щелями
разносится скрип и скрежет,
а шума вина не слышно.
И бог вопрошает бога:
«Эй, кто там в углу Вселенной
не радуется со всеми
той доброй радости плоти?»
И бог отвечает богу:
«Не знаю, как ты заметил?
То малый демон Синая
и семя его, Распятый».

Тотальная война
Вражьи жены захлебнулись плачем
скоро враг в большой крови уляжется у ног.
А лежачего не бьют - значит
по-ста-рай-ся, чтоб он мертвым лег!
Если взят живым - с ним все иначе:
выживает в лагерях, не тратя лишних сил.
А дожившего вернут - значит
по-ста-рай-ся, чтоб он не дожил!
Кто вернется, вновь погонит клячу.
Вновь вольется бронза в раскрошившийся оскал,
встанет вновь его народ - значит
по-ста-рай-ся, чтобы он не встал!
Не забудь о доблести и чести:
честь и доблесть войску больше жизни дорога;
если умертвить врага дано, храня их вместе -
умертви врага.

А если нет,
то умертви врага.


На выборы 1999-2000 гг.

Тедди Рузвельт однажды заметил
(а он мужик был другим не чета):
все мы бедные сукины дети -
нас нельзя не жалеть ни черта.
Я пойду дальше этого Тедди
и скажу вам за совесть и страх:
все мы бедные сукины дети -
но с удареньем на разных словах.
И различать привыкаем с пеленок,
словно датчик в печенках звенит,
кто тут бедный, а кто тут ребенок,
а кто тут сукин, уж пусть извинит.
Вон по центру ругаются матом
и выходит мужик на бросок:
это бедные рвутся к богатым,
чтоб отдать им последний кусок.
С-под копыт разлетается ветер,
пар идет из ушей и ноздрей;
а это прутся все сукины дети
голосовать за своих матерей.
Будет день, и спрошу я у Бога:
ну почему у костра Твоего
бедных много, детей тоже много,
а вот сукиных - больше всего?


На «Персея и Андромеду» Рубенса.

Чудовище моря живет на песке
последние миги свои,
и синяя кровь замирает в тоске
под блеском его чешуи.
А дева над дивом, нагая, цветет,
прекрасна, как варварский сад,
и вместо чудовища ей предстает
усталый счастливый солдат.
Он вышел на бой против божеских сил
и славу добыл на копье.
Он честно сражался и зверя убил
за бедра и груди ее.
Эрот покрывало пред ним отвратил,
и взгляд его весел и стар:
он добрую цену сейчас уплатил
и смотрит на добрый товар.
И жизнь бесконечна, и девка - алмаз,
и что нам любая гроза?
И скованно в смыслах обоих зараз
она опускает глаза.


«Белой акации»... убывая на чтение курса лекций в Минск.

Сколько еще насчитают мне ходики?
Чахлый асфальт, Белорусский вокзал.
Помню, назад тому ровно семь годиков
«Паблиш ор периш» мне немец сказал.
Были знамена и вправду зачехлены,
но наступила ж иная пора:
десять статей за три года как не хрена -
пламенный кукиш тебе, немчура.
Лавры взлетели, как я и загадывал,
над полысевшей моей головой -
что ж ты, собака, меня не обрадовал,
мой заслужённый венок суповой?
Я же, товариши, функционировал,
словно борзая в зеленом лесу:
много добычи добыл, не помиловал, -
только кому я ее понесу?
Вон муравей над щепой надседается,
тащит по свету свое торжество;
степень за это ему полагается -
да муравейника нет у него.
Вот потому-то, спокойный, не горестный,
как «Парамаунт» свои кавуны,
с гордостью я представляю мой Ориенс -
водам, и рекам, и небу страны.


Просьбы помнит Бог на склоне дней
не одна в одну:
Запад победил в моей войне,
но - мою страну.
Сбылся мой великолепный сон,
накормлена спесь:
правит, правит миром Вавилон -
только он не здесь.
А ведь быть по-всякому могло.
Лёню помяни, народ!
По усам твоим тогда текло,
попадало в рот!
Никакой не передаст язык,
не поймут года,
как упас один незлой мужик
нелюди стада.
Но не вечно усмиренье зла,
сердце, новому внемли!
Кожа князя доброго сползла
с черепа земли.
И опять все то же, что всегда, -
где ты, мой застой? -
Мать-отчизна зырит в никуда
в грезе золотой.
Ангельскою музыкой полна;
в зенках пустота.
Кровь, и нечистоты, и слюна -
струйкой изо рта.
Все дивится святости своей
хнычет по злобе,
все кончает собственных детей
в жалости к себе.
Что ж, таскать нам не перетаскать,
старое стерво!
Кто не хочет Вавилоном стать,
ляжет под него!


Нескупо нарезаны мне паи:
несчетны мои стада;
полками прикрыты границы мои;
крепки мои города.
Бросаются оземь, признав мой знак -
жизнь-то всем дорога -
а если ударит безвестный враг -
потопом снесет врага.
Но некий сброд выкликать пошел
(и в этом - его вина),
что силой спасается мой престол,
а честь ему не нужна.
Что если невинного сокрушу
и людям своим солгу,
тогда я мятежника задушу
и страшен стану врагу.
Они выкликают, мне слух губя,
а примешь совет такой -
и страна задушит сама себя,
страшна для себя самой.
Что совершит их черная лесть,
когда простор ей подам?
Даруйте, боги, мне ведать честь,
а силу найду я сам!

Даруйте, боги, мне ведать честь -
а силу возьму я сам!

Farewell to those of sixties
Но если я паду на той, единственной и вечной,
и комиссары, помолчав, склонятся надо мной,
то смысл окажется иной, чем в песенке сердечной:
враги! Они нашли меня, а я еще живой.
А я пока еще живой (но смысла в этом мало).
Сейчас прикончат (но пока я все еще живой).
На пыльных шишаках врагов их солнце просияло,
мое укрылось под землей; укрылось под землей.
А верно, здесь водораздел, как горы, неизменный:
кто ищет Бога из богов, кто - свой людской удел.
Один хоть в детстве начинал солдатом Симурдэна,
другой таким же сопляком в деникинцы хотел.
И ложь всегда была с тобой, и будет жить вовеки.
Ты обещаешь мне любовь? Ну нет, ты это зря.
По разным сторонам хребта сбегают наши реки,
и не смешают ярых вод их пенные моря.
Еще вздыхает в тишине возвышенно гитара,
и жалость лживая звенит подачкой грошевой.
Но отступает этот мир, невызревший и старый -
и не хочу ни умирать, ни выживать с тобой.


Национальная солидарность.

Старушка встала ото сна,
врубила родное ТиВи.
Не платят пенсии ни хрена,
но вечно дело любви.
Старушка нажала на кнопку «пуск»
и слушает горячо,
мол, как там наша подлодка «Курск»,
и есть ли шансы еще?
Надежда в сердце ее живет,
пылает, как уголек.
А девяносто первый год -
не так уж он и далек.
С тех пор старушка дышала едва,
а голосовала, смотри:
за Ельцина - раз, за Ельцина - два,
за Путина, стало быть, три.
Старушка отжала кнопку «пуск»
и в церковь пошла быстрей
молить Христа о подлодке «Курск»,
трижды проданной ей.


Думай не думай, что нам предстоит,
ты не изменишь свой срок.
Шлет пехотинцев отец наш Давид
на Арамейский Восток.
Ветер ударит по лицам солдат,
в уши им вдунет: «Вперед!»
Много кампаний проделал ты, брат -
вот и последней черед.
Ветер оденет Закат и Восток,
вдаль пролетит по пескам.
Рядом немолчно шагает пророк,
кличет победу войскам.
Ладно, не трогай! Невредный старик,
пусть потрясет бородой -
может быть, кто и поверит на миг,
что мы вернемся домой.


В стране араваков толк таков,
что лгут без оглядки уста попов,
когда на женщин наводят страх
Богом, что кроется в небесах.
Но знают все, кто молод и стар:
Владыка миров - Господь Ягуар,
он создал Реку, Море и Лес,
и уснул у воды, бегущей с небес.
А его сновиденье ему легло
узорными пятнами на чело -
и знающий вязь на его челе
сочтет законы этой земле.
И мудрый по шкуре его прочтет,
что безумец скорую смерть найдет,
что меч бессилен в слабой руке,
и нет пощады в ростовщике.
И много иных великих вещей
узнает он в мудрости своей.
Но нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле.
Теперь, человечья мягкая плоть
ножа не в силах обороть,
а камню разбить не тяжело
его вулканическое стекло.
Так тот, кто слаб, не должен идти
крепчайшему поперек пути
(а ведь нет в письменах на Его челе,
чтоб эта страна жила на земле).
Так если Господь утвердил закон,
а жить нам не обещает он,
то с двойным прилежанием мы должны
исполнять уставы, что нам даны.
Ибо если тягаться с ними пойдем,
то они уцелеют. А мы умрем.
Узка дорога этой земли,
тяжелой правде ее внемли.
А правда эта всегда одна:
за доблесть и подлость плати сполна!
Ни милость бога, ни ад сатаны
не смоют с тебя и гроша вины.
Прощенья не изрекут уста
благого белого Христа.
Но «мера за меру», и «кровь за кровь»,
и «даю, чтобы дал, чтобы дали вновь»!
Теперь, народ мой, для чего
ты хвалишь убийство и воровство?
Лихи дела князей твоих,
зачем же ты стоишь за них?
Но Владыка миров велел утвердить,
что убийца и вор еще могут жить:
храбрость и разум явить в бою,
за победой победу видеть свою.
А вот их холуям не во благо труд:
плохо и быстро они умрут.
Народ мой! Празднуй свой позор:
в этом твой смертный приговор!


Я проходил спокойно путь
бессчетных зим и лет,
не слишком вглядываясь в суть,
поскольку сути нет.
И понимать хотел не вязь
святынь, речей, мощей,
а механическую связь -
сцепление вещей.
Мы сгустки отношений, друг,
мы точки, не тела.
Летит вселенная вокруг,
раздета добела.
Мы пункты приложенья сил,
нас вовсе нет внутри;
об этом точно говорил
де Сент-Экзюпери.
Обманны пирсы, и суда,
и прелесть якорей.
Жива лишь темная вода
движения морей.


В начале

Амалекит в хурритской бронзе
встал, надмеваясь, в колеснице,
не зная сам, что в этой позе
еще кому-нибудь приснится.
Вечерний воздух чист и сладок,
по паре есть у каждой твари,
в Шести Провинциях порядок,
и нет ущерба в Хат-Уаре.
Мы радуемся крепкой яви,
в Шести Пределах все нормально.
Кто знал бы, что зовется Яхве
один из их богов локальных,
что он залег в своей пустыне,
готов к предательству и бегству,
что он не помнит благостыни,
и дальше прочее по тексту!
Стрелою прянув в одночасье,
гонясь за сказочной судьбою,
уходит он от расы к расе,
скверня носителей собою.
От Амалека к Йисраэлю,
Берлину никуда не деться -
ум помрачен безмерной целью,
Избрание пятнает сердце.
Сдаются старые законы
железной ясперсовой ночи
и каждый новый прокаженный
избыть предшественника хочет.
Такой зарок им дан от века -
всем членам лиги, кассы, пула:
Саул стал мором Амалека,
и Айхман - племени Саула.
Волчец и терн заполнят тесно
весь мир от края и до края,
но не прервется путь чудесный
былого демона с Синая.
Сорвавшись с якорей и крепей
он рьяно скалится по чину -
привольны золотые степи
и кровь надежней мертвечины.

Полевой меморат
Скучно мне лежать в могиле...
Слушай, милый человек,
как ходили, как ходили
мы в поход на Амалек.
За какую, на хрен, веру?
Что несут, едрёна мать!
Вот за что б ты сам, к примеру,
стал живое убивать?
За жратву и за квартиру,
чтоб земля и чтоб вода...
В общем, все богатства мира
с ним делили мы тогда.
Повернули к югу дышло
и - мечом по кочанам!
И не им победа вышла,
а победа вышла нам.
Отъезжают все печали,
вспомню ежели когда,
как вступали, как вступали
мы в чужие города!
Мужиков-то порубили -
на войне как на войне -
ну, а баб-то пощадили
с байстрюками наравне.
Всех, по счету, без изъятья -
нате, пользуйтесь, щенки!
Знамо дело, люди - братья
и воюют по-людски.
Вот я помер, все в порядке,
схоронили, как могли,
только мертвым, вишь, несладко
под одежей из земли.
Вот и мне охота стало
поглядеть на белый свет:
пять столетий миновало
от Сауловых побед!
Вылезаю и летаю,
вижу все, что емлет глаз
и в волнении читаю,
что написано про нас.
Нет преграды вражьей силе!
Звезданули на века,
что людей-то мы косили
до последнего сверчка.
Одного царя пленили -
ну, еще туда-сюда -
так за это, мол, влепили
нам партийного дрозда!
Не поймешь, кто вышел гаже:
Шмуэль, царь или народ...
Это что ж это за лажа?
Было ж все наоборот!
Нет, традиция такая
нам, ребята, не нужна.
Откровенно заявляю:
правды нет в ней ни хрена!
Я в Шеоле повстречаю
сочинивших это дядь -
я им, блин, поотрываю
все, что можно оторвать!


Не нахожу в себе сочувствия к бедам государства.

Как маршал Харрис швырнул на Берлин
крылатую смерть с Заката,
как люди Рура сидят под землей,
поют веселую песню:
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а нам под землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
А я подвожу итоги стране -
издохшему в корчах краю,
и вижу, что крыс мне жалко всех,
а граждан - процентов десять.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне на земле не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
На Дальнем Юге люди сочли,
что им рабы не помеха -
снаряды рвали их детей,
да их и самих не жалели.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
а мне над землей не страшно.
Лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»
Конечно, здесь есть и невинный люд -
не меньше, чем каждый сотый;
не я, а Нергал хозяин чуме,
чего же мне брать их в душу?
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
а мне на Москве не страшно.
Гуляй себе, Нергал, гуляй по Москве,
здесь те, кто орал «Дa!»
И если Ты хочешь, чтоб сладкую жизнь
окончил я сладкой смертью,
даруй мне, Боже, моих врагов
и дай умереть, убивая.
Лети себе, Томми, лети на Берлин,
(а мне умирать не страшно),
лети себе, Томми, лети на Берлин:
там те, кто орал «Ja!»


7 Ноября 1973 года
Подхвачены верные санки
и я на плечах у отца.
Грохочут тяжелые танки
по лучшему месту Кольца.
Пластмассовая самоходка
сегодня украсит мой дом.
Усталая движется сходка
Седьмым, твою мать, Ноябрем.
Какой это? Семьдесят третий.
Все цены ты знаешь без них.
Так что тебе праздники эти
семейных убогих твоих?
На что мне? А мне и не надо...
И только снежок голубой,
уже полузимнего склада,
до века пребудет со мной.

Социальное существование рождает добрые чувства.
Австро-Венгерская империя
кончалась на исходе дней,
и скверной рифмой пух и перья
летели в стороны от ней,
и командиры все охрипли,
а толку было круглый ноль,
и повторял: «Ну, мы и влипли!» -
их император и король.
А всё ж им легче было прежде:
у них и был-то беспредел,
и никакой товарищ Брежнев
об ихних брюхах не радел,
и разномастные Эльдары
не делали красиво там,
и много проще было барам,
и много хлеще - мужикам.
Таких и схоронить нехило -
я это знаю, на беду.
Скажи сейчас - мол, всем в могилу, -
я и плечом не поведу.
Теперь уж ничего не страшно,
теперь не жалко ничего;
но как мне быть с моей вчерашней,
с Россией детства моего?
С ее враньем, с ее маразмом,
с ее добром, с ее огнем...
Припомнишь - думаешь о разном.
А нынче - только об одном:
как я рвану себя за ворот,
сходя от радости с ума,
когда прикончит этот город
благословенная чума.


ИФЛИ, 1940.
«Я патриот. Я воздух русский,
я землю русскую люблю».
Какая странная погудка
у горна этого, трубач!
К чему тут фауна и флора?
На что здесь ветры и пески?
Ты присягал на верность людям -
не воздуху и не земле.
Ты присягал на верность людям.
Делить их зло - тяжелый труд.
Но если силы нет в коленях,
оставь в покое костыли.
Ты присягал на верность людям.
Не нравятся? Какие есть.
Не хочешь - отрекайся, парень.
Но кровь не смешивай с водой.


Человек, которым я когда-то был,
точно поезд скорый в лето уходил.
Я исполнен силы, по счетам плачу,
на его могилу глянуть не хочу.
Радуюсь рассвету, проводил закат.
Только помни это - черт тебе не брат.
Конно и оружно потопчу поля.
Третьим сроком службы вышла жизнь моя.


Подражание Визбору.

И опыт, сын ошибок чудных,
и гений, парадоксов друг,
меня увидев, безрассудный
переживают вдруг испуг:
в ошибках чуда я не вижу
(уж этот дар любому дан),
а парадоксы ненавижу,
как оный лорд из англичан.
Но волей бога-сумасброда
век вековать досталось мне
в краю непуганых уродов,
собой пугающих вполне.
У них и чудо - не ошибка,
а распознание ее,
и парадоксы, как ни хлипко,
определяют бытие.
Как говорил покойный Юрьич
(не Новоженов, а другой),
свалил бы я, как некий Гурвич,
когда бы ворон был степной.
Но, впрочем, ты потише топай,
глагол времен, металла звон!
У них тогда была Европа,
а не психушка от Данон.
Нет, лучше быть мне диктатОром,
разбить шатер среди полей
и раздолбать всю эту свору
могучей армией моей!
Кремлевских фраеров останки
без вести будут хоронить,
и наши танки, наши танки...
Эх, братцы, что там говорить!
А впрочем, где мои когорты,
да и какой я командир...
Нет, лучше колбы и реторты
я снаряжу в борьбе за мир.
И их задумчивые хари
взлетят до самых вышних звезд...
Ах, вспомнил! Я ж гуманитарий,
я ж не пришей кобыле хвост!
Я делать бомбы не умею,
я так - лежу себе в грязи...
Куда же бедному еврею
податься в этакой связи?


На пребывание однокурсницы в Греции.
Свободен путь над Фермопилами
на все четыре стороны.
А что не плачут над могилами -
так вроде не было войны.
Природе скудненькой и голенькой
туристом строгий дан учет -
а в ней Золотникова Оленька,
как розан бархатный, цветет.
Меж тем к востоку одичалая
нещадно ерзает страна.
Нацистами и либералами
она причудливо полна.
Грозят народу жизнью сладкою
их дерзновенные мечты -
но дохнут, вспухнувши украдкою,
неблагодарные скоты.
А я стою здесь наблюдателем
от неизвестных мне планет
(и был когда-то сострадателен,
да тех времен пропал и след) -
здесь, где анчаром все пропитано
(но роза мне не дорога),
уполномоченный убитыми
увидеть гибель их врага.


Какой это век и о чем разговор?
Эрлкёниг над Веймаром крылья простер.
Но веймарцы это заметят навряд:
«Гехаймрат», - спокойно они говорят.
Эрлкёниг им платит добром в свой черед:
скота их не губит, детей не берет.
И не вспоминает, сметая баланс,
как был человеком по имени Ханс.


Девятое мая - пора на славу.
Куда ни взглянешь, слева и справа
гудят отцы в парадных одеждах,
без счета льется легкая водка,
и девочки ходят такой походкой,
как будто бы есть надежда.


На далекой реке Иордане,
не стесняясь погибнуть в бою,
собирались в поход басурмане
за наследную землю свою.
А чтоб кровь в них потише играла,
в регулярном армейском строю
шли навстречу отряды ЦаХаЛа
за наследную землю свою.
Порешили немало народу
в рассужденье суда своего -
так за землю свою! Так за воду!
Так за все, что и стоит того!
Мертвый конунг гяуров и гоев,
девять дней не слезавший с копья,
оправдает сих мрачных героев,
убивавших за други своя.
«Мол, и с ценами в целом все чисто,
и причины достойны людей -
и карателю, и террористу
будет место в Валхалле моей».


До чего ж люблю сериал тот дивный,
где, рука в руке, странствуют по свету,
открывая путь к тайнам мирозданья,
Малдер и Скалли.
Скорбный плен сестры в мыслях у героя,
чуткий сон любви в сердце у подруги.
Как не побеждать ФБР с подобным
выбором кадров?
Нет спокойства им, нет для них преграды.
Если суждено, превзойдут героев
лишь их двойники в параллельном мире -
Скалдер и Малли.


Вот сорок пятый год,
и май себе течет,
и мая посреди
шагает вражий взвод.
Оружье не при нём,
но форма вся при нём,
и обер-лейтенант
побрит, как на прием.
Навстречу наши вдруг:
«Эй, мать-мать-мать - цурюк!
Куда ж ты порулил,
наш недобитый друг?»
А тот глаза скосил:
«Не ясно ли, бог мой?
Герр Сталин победил,
я иду домой!»
Был в духе наш комбат:
«Эк отвертелся, гад!
Валяй, покуда цел,
кормить своих гансят».
И лейтенант прошел
сквозь тучи бед и зол,
и взвод за ним проплыл,
как на небе орел.
К чему лишаться сил,
на что кончать с собой?
«Герр Сталин победил,
я иду домой!»
А вот теперь зачах
и наш родной очаг,
и враг нас погубил -
и мы же этот враг.
И стал наш прежний кров
руинами руин -
так Харрис и Чуйков
не рушили Берлин.
И машет мне рукой
сквозь черный фолиант
не царь и не не герой,
а этот лейтенант.
Он знает, как проплыть
сквозь ад, вцепившись в нить,
все взять и потерять,
и форму сохранить!
Какой упадок сил?
Кому кончать с собой?
Герр Гитлер победил,
герр Сталин победил,
герр дьявол победил,
я иду домой!

609 БиСи.
Ар-Магеддо, поля Мегиддо...
Царь уходит к своей судьбе.
Ах, какая была обида
в Ершалаиме и тэ пэ!
Провиденье-то не благое,
а почти что наоборот, -
недолюди, языки, гои
одолели святой народ!
Мир погиб, ни больше ни меньше;
погребенья недолго ждать.
Унтерменши, ах, унтерменши -
как посмели вы побеждать?
А кому еще есть дорога,
тем в века передать вели,
как легли избранники Бога
под секиры людей земли.
Ни на Одре, ни в Кенаане
не отбиться им от врага...
...Пожалел бы вас, марсиане,
да еще мне жизнь дорога.


Проклятие, павшее на зелотов
Не каждому судят такое житье,
в достатке мой дом и семья.
Но в Акре осталось дыханье мое,
и с Акрой - надежда моя.
Я отдал бы все, - кифаред мой, играй, -
добро нажитое свое,
чтоб снова увидеть серебряный рай
сверкающих копий ее.
Веселие вспомнить пехоту долин -
Ясоновых тех запевал -
как клином яванов мы вышибли клин,
что Эзра нам в сердце вбивал!
Смотри, босота, как остался без дел,
Кто дать захотел нам Закон:
божественный бык, повелительный Эл
для пахоты нашей впряжен!
Никто здесь не раб небывалой судьбе,
от края до края гремит:
мы сами отныне законы себе
и бог - наш вожак и наймит!
Но Павший недаром истратил свой вздох, -
мятеж он раздул за троих,
и шлет нам полки государь Антиох
от крепких чертогов своих.
Низины в огне и высоты в дыму,
таранами взрыта стена,
и мы принимаем на копья чуму,
что кровью отцов рождена.
А что говорить? Наш удел разделя,
покончены наши бои;
как круг гончара, повернулась земля
на мертвые круги свои.
Спокоен мой вечер, свободен мой кров,
я тайн никаких не таю.
Но кто бы ты ни был, владыка миров,
запомни молитву мою -
Пока тот Мясник направляет их дни
и чертит поход их судьбе,
да будут презренны у мира они
и в тягость ему и себе!
Пока не отверглись от злобы своей
и кроют бесчестием край -
не дай им пощады, губитель людей,
и детям детей их не дай!
Хотя бы чума их всю землю взяла,
раз мы одолеть не смогли, -
но та, что впервые простор ей дала,
да будет изгоем Земли!


Я духом объемлю все страны,
и вижу - ну прям как живой -
простор полуночной Монтаны
и Африки лес дождевой,
честных землепашцев Малайи,
Отечества сладостный дым -
и я это все обнимаю
умом необъятным моим.
Меж тем из пивнушки зловонной
выходит простой человек.
От ценностей отъединенный,
ведет он свой скомканный век;
ему не играют квартеты,
о нем не звенит окоем -
не видит он божьего свету
в животном веселье своем.
Мне жалко его, как калеку,
и взглядом хочу из-под век
простому сказать человеку:
«Послушай, простой человек!
Поменьше про «трахнуть» и «вмазать»,
побольше про все, чем горим, -
и сможешь полмира облазать
ты оком духовным своим».

Вот что интересно...

А что говорить? Наш удел разделя,
покончены наши бои;
как круг гончара, повернулась земля
на мертвые круги свои.
Спокоен мой вечер, свободен мой кров,
я тайн никаких не таю.
Но кто бы ты ни был, владыка миров,
запомни молитву мою -
Пока тот Мясник направляет их дни
и чертит поход их судьбе,
да будут презренны у мира они
и в тягость ему и себе!
Пока не отверглись от злобы своей
и кроют бесчестием край -
не дай им пощады, губитель людей,
и детям детей их не дай!
Хотя бы чума их всю землю взяла,
раз мы одолеть не смогли, -
но та, что впервые простор ей дала,
да будет изгоем Земли!

Это от автора или не от автора (чью сторону принял бы автор в той войне, известно всем)? Если от автора, то...
Так автор подпишется под этими словами?

Moscow

Опять же, почти как и в случае с офицером Менелая, и да, и нет. Автор - в своем 20 веке и без опыта войны с Маккавеями - считает, что стоило бы на месте героя пожелать того, чтобы его (бывшая "его") страна была напрочь лишена возможности вредить кому бы то ни было, если уж она решилась вредить сама себе. И все.

А во 2 веке до н.э. (когда индивидуализация выбора и, тем самым, ответственности имелась, но носила меньший характер и проклятие накладывалось на целые роды и государства, на все поколения, пока те не выполнят некое условие, а жизнь была более жестока) и пройдя оный опыт, человек воюющей стороны вполне мог наложить на всю свою страну проклятие и пожелать ей всяческой погибели, пока она останется такой, как есть.
Для этого даже ненависти и злобы чрезмерной не нужно было питать; раскаленную ненависть надо было питать эмигрантам из Германии Гитлера или большевистской России, чтобы желать своим странам погибели, разгрома и всяческих бед, пока они не своротят со своего пути (да и это я бы лично в вину им не поставил - по-моему, на такое отношение, хоть и не обязательное, оба государства наработали с избытком).

А в древности для таких штук достаточно было жесткого и даже не очень жетского противостояния.

Вполне мыслим и ничего ужасного собой не представляет человек, который желает погибели своей стране, а то и просто навлекает ее на свою (бывшую) страну, если та перешла все границы справедливости даже просто по отношению к нему (Кориолан - характерный пример), а не то что в принципе и вообще.

Потому что тогда сообщество в еще куда большей степени, чем сейчас, было совокупностью людей, там было меньше "механики"; и "свои" с момента войны с ними автоматически становились смертельными, худшими врагами (куда худшими, чем внешние враги), и желать их союзу всех бедствий, пока он остается таким, оказывалось вполне оправданным. (Еще больше, чем на войне против внешней неприятельской державы - впрочем, гражданские войны всегда были самыми ожесточенными).

Так что к благопожеланию героя текста я не присоединюсь (оно, вообще-то, поражает косвенно меня самого, не говоря о массе других лиц, кого оно поражает прямо. и к которым я не питаю никакой вражды), но и ничего ужасного в нем не найду. Дело обычное, ситуацией допустимое. Он же не на "своих", - они ему больше никакие "свои" - а на своих смертельных _врагов_ и на то сообщество, которое дело и лозунг этих врагов будет продолжать или подчиняться их власти (и только до тех пор, пока они будут их продолжать), призывает проклятие. Для этого даже и идейной подкладки никакой не надо. Герой текста просто продолжает в будущее ту войну, которая уже началась и которую он вел - и, не имея военной силы, намерен продолжать эту войну магически (проклятием, призывающим всяческие беды на головы врагов и их продолжателей и наследников) до тех пор, до каких ведется всякая война вообще (пока враг не будет сломлен и причина войны перестанет существовать).
Такого рода магическое насылание великих бед на неприятельскую землю (пока она неприятельская) - самое обычное дело на любой древней войне, имей она идеологический компонент или нет.

Сейчас нравы смягчились, и желать мора или землетрясения или вражеского нашествия и оккупации политическим противникам в "холодной войне" нормальные люди не станут; противникам же в войне горячей, особенно если она ожесточенная - уже могут и пожелать, не заслуживая при этом упреков.
А вот что изменилось сильнее - это то, что в связи с историчностью сознания и линейным временем "своя страна" уже не рассматривается как просто "совокупность людей данного момента, которые с тобой поступают так или этак, и ИХ ПОТОМКИ, ОТНОШЕНИЕ К КОТОРЫМ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ ОТНОШЕНИЕМ к самим людям данного момента" (к чему была склонна древность). Теперь, в связи с историчностью сознания и его ориентацией в будущее, будущие граждане твоей страны рассматриваются самостоятельно, как потенциально "свои" НЕЗАВИСИМО от того, как скверно себя ведут их предки - твои современники; и потому загодя, в кредит желать этим будущим гражданам погибели нормальный человек не станет даже если окажется в ситуации войны со своей страной. А в древности - стал бы, так как эти будущие граждане были для него просто "членами рода его врагов", и вражда к этим врагам переносилась на них естественно и без этических нарушений и возмущений, хотя, конечно, для этого требовалась определенная степень непримиримости и ожесточенности конфликта.

А, это хорошо. :-)
Со скидкой на нравы второго века до н.э. у меня к товарищу претензий нет. Были бы к вам, если бы он выражал вашу позицию (сегодняшнюю). :-)

В ответ на:

---

Теперь, в связи с историчностью сознания и его ориентацией в будущее, будущие граждане твоей страны рассматриваются самостоятельно, как потенциально "свои" НЕЗАВИСИМО от того, как скверно себя ведут их предки - твои современники; и потому загодя, в кредит желать этим будущим гражданам погибели нормальный человек не станет даже если окажется в ситуации войны со своей страной.

---

Разрешите, я тоже задам вопрос.

В ответ на:

---

Mogultaj пишет:
Вполне мыслим и ничего ужасного собой не представляет человек, который желает погибели своей стране, а то и просто навлекает ее на свою (бывшую) страну, если та перешла все границы справедливости даже просто по отношению к нему (Кориолан - характерный пример), а не то что в принципе и вообще.

---

Moscow

"существует ли некая критическая точка, "граница справедливости", после прохождения которой человек имеет полное моральное право, не становясь нарушителем Клятвы, пожелать своей стране и согражданам сгореть синим пламенем, и не просто пожелать, но и предпринять определенные действия, чтобы это пожелание сбылось?"

По-моему, да, с единственным - но фундаментальным - ограничителем: Клятва запрещает убивать ЗРЯ и НИ ЗА ЧТО. То есть я поинтересуюсь, ДЛЯ ЧЕГО И ПОЧЕМУ он желает своей стране и согражданам гореть синим пламенем и собирается их оным пламенем сжечь. Мстить можно только тем, кто тебя обидел, соизмеримо с тем, насколько они тебя обидели. Человек изнутри России, вознамерившийся ТОЛЬКО В ПОРЯДКЕ МЕСТИ взорвать над Москвой 1930 года ядерную бомбу, нарушит Клятву, так как огромное количество народу в Москве его ничем не обижало. Между тем, даже если он отрекся (что правомерно) от всего этого коллектива как от "своих", и они теперь для него чужие, то ситуация будет такой: Икс, смертельно обиженный Игреком, видит, как тот прогуливается в фойе детского сада чужой для Икса страны. Если Икс не долго думая грохнет по детсаду, хоть и чужому, бомбой, чтобы отомстить таким образом Игреку, он поступит против духа Клятвы. Икс ведь не государство, он представляет только сам себя, он осуществляет только личную месть, а не воюет.
Иное дело, если Икс поднимет мятеж и двинет на Москву армию; в ходе войны могут погибнуть многие детсады, - но это уже война, а не личная месть (мотивом-то войны может быть и чистая месть, но мотив-мотивом, а я говорю о том, что выходит по факту), и эта война может быть вполне оправданной.
Война (ее частный случай - кровная месть) отличается от личной мести тем, что война ведется с сообществом как сообществом, а с его членами враждуют ровно постольку, поскольку они оному служат. В случае же личной мести вред причиняется лицам (или тем, кто просто их продолжением/имуществом) за то, что они сделали (или являются заведомыми союзниками сделавшего в этом деле или в любом деле).
Наконец, война ведется открыто, а не из темноты анонимно (в отличие от грабежей или личной мести, которая вполне может быть осуществлена тайно). Воюющая сторона называет, позиционирует себя в качестве таковой.

"И что вы скажете о человеке, который в этой ситуации станет не призывать бомбы на головы сограждан, а, например, грабить банки или прохожих на большой дороге? Он будет нарушителем Клятвы?"

Есть ответ Клейста в сочинении "Михель Кольхаас". Мой же ответ прост: обидели его не сограждане по отдельности, а все Государство в целом. Государству же он своими грабежами не сделал ничего, он наносит вред только отдельным гражданам как таковым. Тем самым это и не война (она направлена на государство, а на граждан - только постольку, поскольку они его слуги), и не личная месть (они его ничем не обижали). То есть это просто агрессивное зло, не имеющее оправданий. Можно при желании считать, что оно в них и не нуждается (коль скоро он послал все сообщество), но оно их и не имеет, так что это товарищ оказывается на одной доске с Чикатило (тот тоже послал все сообщество и объявимл его для себя чужим).

Отречься от них как от своих - он вправе; но и чужаков ни за что трогать не положено - особенно таких, которые, по презумпции, прожолжают считать его своим. С ними можно воевать, но он и не воюет -его грабежи банков не имеют военного значения.




Кориолан же, которого я упоминал, именно воюет с Римом. И воюет по вполне веской причине. Так что к нему претензий нет, и в этом нет противоречий с осуждением того же Кориолана, если бы он не к вольскам ушел и не армию на Рим повел, а просто травил бы колодцы в самом Риме по системе "на кого Бог пошлет, а своих у меня в этом городе более нет".

**и эта война может быть вполне оправданной. **
Ключевое слово "может". А может и не быть. Не вмжу принципиальной разницы между гроханьем на Москву атомной бомбы ради мести снаружи и гроханьем оной же из тех же соображений изнутри.

**Кориолан же, которого я упоминал, именно воюет с Римом. И воюет по вполне веской причине. Так что к нему претензий нет**
Это смотря у кого. :-) У меня так их нет исключительно потому, что он в итоге заключтл с Римом мир.Если бы он в результате разграбил город, как собирался, я бы сказала, что эта месть несоразмерна. Со всеми вытекающими...

С ограбленим банков все ясно, но атомная бомба мне тоже несколько непонятна. Почему это не будет объявлением войны? Если взорвать бомбу над Москвой, это нанесет очень существенный ущерб именно государству в целом, а не только отдельным гражданам. Или дело все в том, что данный мститель будет представлять только самого себя, а не какое-то сообщество? Неужели, чтобы получить право взорвать бомбу над Москвой, не становясь нарушителем Клятвы, человек, отрекшийся от своего сообщества, должен стать министром обороны другой страны?

Moscow

Ципор: так точно - может быть, а может и не быть. Для Кориолана - учитывая время и место - оправдан был бы и тотальный разгром города, и САМИ РИМЛЯНЕ БЫЛИ С ЭТИМ СОГЛАСНЫ. Его конечное решение они считали милостью сверх всякой нормы.


Аэлии: тут все просто. Война ведется во имя некоей победы некоей стороны. Когда эта сторона - один человек, война автоматом оказывается либо личным преступлением, либо личной местью, либо личным "внеэтическим актом" (ну. странствующий рыцарь вызывает на поединок другого). То есть человек, представляя только самого себя, не может быть "воюющей стороной" - из этого исходит и военное право. Иначе любой грабитель и убийца должен был бы рассматритваться так же, как любой военачальник и солдат агрессивной войны за добычу - но их всегда совершенно четко противопоставляли и различали. Ср. лат. "то, что постыдно делать одному частному лицу с другим, дозволено государству (подразумевается: и людям как преджставителям государства, на то им уполномоченным)". Это именно о разнице между действиями человека как частного лица и действиями сообщества через людей, разнице между армией агрессивной войны и разбойником.

В Вашем же примере еще проще. Ну вот взорвал я из мести ядерную бомбу в Москве. В ЧЕМ МОЯ ПОБЕДА? В гибели начальства? А что я из нее извлек? Что ни извлеку я из такой "победы" - будет либо личная месть, либо личный грабеж. А ослаблением страны в целом я просто не смогу воспользоваться, никак не смогу его использовать. Все, что я смогу использовать из результатов моей акции, носит сугубо личный характер. Тем самым это не война - она дело общественное.

Простите за настойчивость, но все-таки. Если человек, смертельно обиженный российским государством, взорвет ядерную бомбу над Москвой, то что именно делает его клятвопреступником?
1) То, что он действует лично от своего имени и не представляет никакое сообщество? Но вы ведь сами писали :

В ответ на:

---

Mogultaj пишет:
Если бы я оказалося свидетелем взятия Батыем Рязани при пулемете, я бы по монголам стрелял, но только если б кого-то из города можно было такой ценой спасти. Баб очень жалко с детишками... Просто в моделируемой таким образом ситуации (я-и-пулемет, сваливающиеся в 1237) я оказываюсь ЕЩЕ ОДНОЙ СТРАНОЙ. Сам, один. Которая сама имеет полное право выбирать, с кем ей дружить, с кем воевать. Исключительно по собственному вкусу. Вот я и выбираю.

---

**P.S. Мое имя читается как Элия, как это ни странно.**

*prohodja mimo* Vy znaete, eto dejstvitel'no stranno. Vy schitaete, chto ljudi objazany znat' kak ono chitaetsja? Mne tak eto ne ochevidno iz ego napisanija. A pochemu togda takoj pretencioznyj ton?

(v storonu Mogultaja) Imho, esli chelovek dejstvuet tol'ko radi mesti, to, chto on vystupaet v sostave drugogo gos-va ne delaet ego dejstvija bolee opravdannymi, chem esli on dejstvuet tol'ko ot svoego imeni.
Imho, dolzhna imet' znachenie tol'ko cel', kotoruju on hochet dostich' (v sochetanii so sredstvami) i lish' na osnovanii etogo dolzhna vynositsja ocenka.

Я так понимаю, в одной темы мы с этим вопросом разобрались, а теперь его первая интерпретация выступает как показательный пример неправедного деяния (с чем я, в общем, не до конца согласен, но не больше чем на 20%).

По степени приоритетности:
1. В Москву 20ых -30ых прилетают инопланетяне, вырезают (/забирают к себе) всех партийно-советских-гебешных функционеров и улетают:)
2. Неизвестно откуда взявшееся высокоточное оружие разрушает основные места пребывания этих товарищей с максимальным количеством жертв среди последних
3. В крайнем случае, сойдет и не-высокоточное оружие.

В параллельном мире я бы с охотой занялся указанием таких мест, включая гипотетический ввод координат в блоки наведения. При этом да, у меня было бы некоторое максимальное соотношение случайных жертв к реалным целям, но ненулевое (к примеру, при возможности уничтожить все здание КГБ целиком и только него я бы не смушался тем, что три левых человека случайно зашли попить кофе:) Обратный расклад - бомбить первомайскую демонстрацию ради уничтожения первых лиц государства я бы тоже не стал.

И вообще, мне кнопку "пуск" по статусу нажимать было бы не положено:)

Сидней/Сидней

Госпожа Элия, понимаете, латиницей пишет теперь такое количество романского, германского и даже славянского народу, что не всегда просто понять, какие именно правила следует употреблять. Вот если бы Вы были, скажем, Aelia Tercia или Aelia Dentata, тогда нам, "знающим довольно по-латыни", не было бы никаких опревданий. А так - будем знать. :)
А вообще-то догадаться можно было - то-то Вам судьба Рима небезразлична.

С уважением,
Антрекот

Moscow

Владимиру:
Провел бы точно такую же операцию, как и Вы, да и сам бы кнопку нажал. Потому что в описанной Вами ситуации герой явно выступает как "политический мятежник", действующий ради смены режима (открытия соответствующих перспектив для страны), а не личной мести. С самого начала.
И это ничем не отличается от подготовки взрыва рейхсканцелярии Гитлера, при которой тоже были бы коллатерал лоссез среди официанток той канцелярии, ни в чем не повинных.

Элии:
по имени - видите ли, тогда Вы Айлия (если брать настоящее произношение). Но я же не знал, что Ваше имя надо читать по средневековой норме произношения лытыни. Кроме прочего, сама транскрипция и этого произношения в русском вариативна - имя Айотия читается как "Аэций"; там, правда, не Ае-, а Аё-, но в латинском написании это различие может теряться.

"То есть, человек все-таки может оказаться еще одной страной? Или только в том случае, если он прибыл из другого времени?"
а) Только в том случае, если он никому ничем с самого начала не был обязан, - как и есть в случае с монголами, рязанцами и гостем из будущего; кроме того - что существеннее - убивает он тех, кто убивает сам.

б) "То, что он причиняет жителям Москвы (которые для него уже чужие) чрезмерный и несоизмеримый ущерб? Но этого, вроде бы, он должен избегать, даже занимая пост министра обороны другой страны".

Нет - на войне действуют с многопроцентной гарантией... Штатам не была НЕОБХОДИМА гибель Хиросимы, но была ВЕСЬМА ПОЛЕЗНА.
На войне (и при мятеже) спокойно можно бомбить город ради того, чтобы достать вражеского правителя; осуществлять так личную месть нельзя.

М: "Ну вот взорвал я из мести ядерную бомбу в Москве. В ЧЕМ МОЯ ПОБЕДА? В гибели начальства? А что я из нее извлек? Что ни извлеку я из такой "победы" - будет либо личная месть, либо личный грабеж".
А: "А что извлек бы Кориолан из тотального разгрома Рима?"

Личную месть, конечно. Но ради этого он НАШЕЛ-ТАКИ для себя место в _настоящей_ воюющей стороне. Значит, нет претензии.

"Лично у меня такое впечатление, что, если бы у него была возможность взорвать над Римом ядерную бомбу, он ей воспользовался и не стал бы обращаться к вольскам за помощью".
Не думаю, а если бы сделал так - я бы его категорически осудил и Шекспир тоже.
Видите ли, многие белые офицеры пошли в вермахт, чтобы мстить большевикам и их государству; но живя в этом государстве, они никогда не стали бы травить в Москве колодцы и водопроводы. Эта разница очень сильно чувствуется, по крайней мере в мужской среде. Это и еать разница между "участием в войне по мотивам личной мести" и "личной мести, осуществленной военными средствами".

Мне вы не ответили :-)
**На войне (и при мятеже) спокойно можно бомбить город ради того, чтобы достать вражеского правителя; осуществлять так личную месть нельзя.**

1)А где разница между действиями одиночки из мести и между действиями его же, когда он поднимает мятеж из тех же соображений? Или даже присоединяется к реальной воюющей стороне.

2)А если бы Корриолан не присоединился к настоящей воюющей стороне, а за фамильные драгоценности нанял бы отряд совершенно левых варваров (которые иначе бы в жизни на Рим бы не полезли) и пощел бы на Рим? :)

Я считаю, что все, что имеет значение - это цель и средства, а изнутри ли действует человек или снаружи - это не принципиально. Вы сами это подтвердили, выхвавшись нажимать на кнопку вместе с Владимиром. :-)

Санкт-Петербург

1)А где разница между действиями одиночки из мести и между действиями его же, когда он поднимает мятеж из тех же соображений? Или даже присоединяется к реальной воюющей стороне.

Мера ответственности за соратников, за их побуждения и действия. И за совместимость своих побуждений и действий с позицией тех, с кем идешь в одном строю.
ИМХО.

2)А если бы Корриолан не присоединился к настоящей воюющей стороне, а за фамильные драгоценности нанял бы отряд совершенно левых варваров (которые иначе бы в жизни на Рим бы не полезли) и пощел бы на Рим? :)

Мерв его ответственности, ИМХО, была бы иной. Они перестал бы тогда быть римлянином, как таковым.

Я считаю, что все, что имеет значение - это цель и средства, а изнутри ли действует человек или снаружи - это не принципиально. Вы сами это подтвердили, выхвавшись нажимать на кнопку вместе с Владимиром. :-) [/B][/QUOTE]

Не уверена ;) Зависит от того, насколько "извне" и "изнутри" в данной ситуации "уравнены".

**Мера ответственности за соратников, за их побуждения и действия. И за совместимость своих побуждений и действий с позицией тех, с кем идешь в одном строю.**
Нет, у нас речь идет об этической оценке действий самого товарища. Ситуация совместимости его убеждений с кем-то еще (а также немаловажный для его оценки вопрос на чью , собственно, сторону он встает) на данный момент не рассматривается. Идет разговор о том, какое изменение в этической оценке действий товарища даст один тот факт, что он действует не сам по себе, а в составе мятежников или вражеского гос-ва. Я считаю, что это изменение равно нулю.

(не удержавшись, в сторону Могултая) утверждение, что мне, как женщине, этого не понять,в качестве аргумента принято не будет. :-))))

**Не уверена ;) Зависит от того, насколько "извне" и "изнутри" в данной ситуации "уравнены".**
То есть? Я не поняла.

Исправлено (Ципор, 25.04.2003 18:10).

Могултаю по поводу атомной бомбы - спасибо, теперь ясно. Пока больше нет вопросов.
Насчет имени - прошу прощения, если мой тон действительно показался претенциозным, это совершенно не входило в мои намерения. Не умею я на этом форуме вставлять смайлики. А то, что оно так читается, действительно, обычно кажется моим собеседникам странным, к чему я уже привыкла. Никто, разумеется знать этого не обязан, так что это не была ирония. Просто неудачно выразилась. Сожалею.

Касаемо потравы колодцев. :-)

Для белогвардейцев , с моей точки зрения, потрава колодцев была бы предосудительна не потому, что они действовали изнутри, а потому, что это была бы месть не РЕЖИМУ БОЛЬШЕВИКОВ (которому, единственно, и имеет смысл мстить), а людям, которые ничего дурного им не сделали + самой большевисткой системе это не причинило бы никакого вреда - то есть было бы совершенно бесполезным убийством невинных людей. Для Корриоллана, который желал отомстить не верхушке Рима, а гражданам Рима вообще, которые его изгнали, возражение против потравы колодцев могло бы быть лишь то, что это деяние, недостойное воина. А против взрыва атомной бомбы возражений бы не нащлось вовсе (ну, разве чисто вкусовые, не могущие быть аргументом), ибо какая разница - уничтожить жителей посредством бомбы или посредством вольсков?

Что до граждан, пошедших в вермахт ради мести большевикам, то, Могултай, сори, но граждане эти не вызывают у меня ни малейшего уважения. Мстить холере, наводя на свою страну чуму - пусть этому кто-нибудь другой выражает понимание.

Moscow

1)А где разница между действиями одиночки из мести и между действиями его же, когда он поднимает мятеж из тех же соображений? Или даже присоединяется к реальной воюющей стороне».

Так в том и разница, ради чего он старается. Есть разница между хирургом, режущим пациента Эн. на операции и грабителем, режущим его для денег. Мотив фундаментально важен в таких делах. Тут важно не «изнутри-извне», а ради личной мести или ради мятежа.

2) «А если бы Кориолан не присоединился к настоящей воюющей стороне, а за фамильные драгоценности нанял бы отряд совершенно левых варваров (которые иначе бы в жизни на Рим бы не полезли) и пощел бы на Рим? :)»
Если бы он их возглавил с намерением сменить режим - был бы воюющей стороной в гражданской войне, нет претензий.
Если бы просто ради личной мести - то же самое, что с отравлением водопровода. Дело преступное.

3) «Я считаю, что все, что имеет значение - это цель и средства, а изнутри ли действует человек или снаружи - это не принципиально. Вы сами это подтвердили, выхвавшись нажимать на кнопку вместе с Владимиром. :-)»
О! Вот именно. Согласен, только обычно изнутри/снаружи коррелирует с той или миной целью, а действовать тайно изнутри или открыто извне - это еще и совершенноразные по тяжести средства.

«Для белогвардейцев, с моей точки зрения, потрава колодцев была бы предосудительна не потому, что они действовали изнутри, а потому, что это была бы месть не РЕЖИМУ БОЛЬШЕВИКОВ (которому, единственно, и имеет смысл мстить), а людям, которые ничего дурного им не сделали + самой большевисткой системе это не причинило бы никакого вреда - то есть было бы совершенно бесполезным убийством невинных людей. Для Кориоллана, который желал отомстить не верхушке Рима, а гражданам Рима вообще, которые его изгнали...»

Так его изгнали не вообще все люди Рима, а большинство граждан Рима, которое проголосовало за его изгнание! Так им и мстить (если по ЛИЧНОЙ мести в чистом виде). А тут получается, что он мстит и женщинам, и детям, и тем, КТО ГОЛОСОВАЛ ЗА НЕГО, В ЕГО ПОЛЬЗУ! Так можно воевать, но так нельзя вершить личную месть.

«Что до граждан, пошедших в вермахт ради мести большевикам, то, Могултай, сори, но граждане эти не вызывают у меня ни малейшего уважения. Мстить холере, наводя на свою страну чуму...»

Они ее НЕ НАВОДИЛИ. Она навелась на страну сама, - и пошла бы и без них. Они к ней ПРИМКНУЛИ - это несколько другое дело.
Кроме того - и самое главное - если страна управляется холерой, и верно ей служит - то сама эта страна как страна, как сообщество граждан холера и есть. А на холеру идти чумой незазорно. А что при этом карачун выходит и многим гражданам по отдельности (а по отдельности многие из них ничем не виноваты или не настолько виноваты, чтобы им карачун делать) - так это возникает при любой войне, остается закрывать на это глаза...
И последнее - СССР для белых (и для антикоммунистов/антисоветских людей, что внутри, что вовне) не обязана быть СВОЕЙ страной, она скорее для них страна-смертельный враг, убившая ту страну, которая им действительно была своей - Россию 1890-х (и ранее) - 1917-го. Только личный состав / физический/демографический материал у этих двух стран примерно один и тот же - но это принципиального значения не имеет.
И наводить из мести чуму на такую страну - смертельного врага, уничтожившего их собственную страну, - для них, ИМХО, ничуть не более зазорно, чем полякам - наводить из мести СССР на Германию.
Ведь полная аналогия таким гражданам - это сын Томаса Манна, воевавший в англо-американских войсках против Германии. Неужели можно его за это осуждать?

Санкт-Петербург

Полностью согласна с Могултаем. Мне просто больше нечего добавить.
В чем разница, действует ли он сам по себе, среди мятежников или среди врагов.
1. Сам по себе. Бунт одиночки. Идея, брошенная в воздух, нечто, заведомо безнадежное, как действие, оставленное "истории", как факел.
2. Среди мятежников. Попытка реального действия, "хирургический акт". Когда проблемы государства решает часть его граждан, несогласных с "генеральной линией". Тут уж можно судить, кто прав, кто нет, но это идет "изнутри". Это право граждан на подобный акт.
3. С привлечением враждебного/не-союзного гос-ва. Это интервенция. Это прямое навязывание чужой силы своему государству, т.е. лишение себя прав на гражданство практически. Противопоставление своего "я" своему государству и народу. Превознесение своего "я" и прав своего "я" над ним.
По крайней мере, я понимаю это так.

Санкт-Петербург

Добавляя: пожалуй, действие одиночки - это можно еще классифицировать, как противопоставление государственной системе своей внутренней правоты. И не более. Конфликт личности и истории :)
Как реальное действие с целью изменения системы - не работает в упор. "Один меч против неба" - ситуация героическая, но глубоко бессмысленная.

**Так его изгнали не вообще все люди Рима, а большинство граждан Рима, которое проголосовало за его изгнание! Так им и мстить (если по ЛИЧНОЙ мести в чистом виде). А тут получается, что он мстит и женщинам, и детям, и тем, КТО ГОЛОСОВАЛ ЗА НЕГО, В ЕГО ПОЛЬЗУ! Так можно воевать, но так нельзя вершить личную месть.**

Могултай, так какая разница? :-) Когда вольски разгромят город - они ж тоже женщин/детей перебьют или в рабство продадут. И тех, кто его поддерживал - тоже. Он же ради мести исключительно все это устраивает. Единственное ему оправдание - это то, что по нравам того времени такая месть была нормой.

Касаемо белогвардейцев - эту позицию Антрекот хорошо описал :-)
"соотечественники мои скурвились окончательно, превзошли всякую меру зла и предали друг друга и род человеческий. Я не хочу, чтоб такая пакость на моей земле существовала и именем моей страны называлась - и поскольку Господь после Содома и Гоморры делами такими не занимается, я лично все от меня зависящее сделаю, чтобы погань эту без различия истребить - а под чьими знаменами я это буду делать мне все равно, потому что они мне не свои и их преступления меня не волнуют."

Сочувствия либо понимания такой позиции у меня нет. Именно по причине наличия в этом Содоме кучи народу, которые уничтожения не заслуживают.
А англичане и американцы - это не гитлеровская Германия , так что сравнение не годится.

Сидней/Сидней

Ципор, если уж Вы меня цитируете, учтите и продолжение. Я в человека на этой позиции, скорее всего, буду стрелять - но претензий _этического_ свойства у меня к нему не будет.

С уважением,
Антрекот

Антрекот, я помню. А у меня они есть. Что никак не меняет того, что это описание кажется мне удачным и именно как таковое я его и использую, ни в коей мере не ссылаясь на вашу позицию в этом вопросе. Я ее даже не упомянула ни в каком ключе, как вы могли заметить.

Насчет Кориолана и атомной бомбы – беру свои слова обратно. Действительно, он еще до встречи с женой и матерью был согласен на мир с Римом на довольно мягких условиях: территориальные уступки и предоставление вольскам прав латинского гражданства. Вольски, кстати, были не очень-то этим довольны. Так что, похоже, он не был одержим личной местью, и бомбу сбрасывать не стал бы.

**Действительно, он еще до встречи с женой и матерью был согласен на мир с Римом на довольно мягких условиях: территориальные уступки и предоставление вольскам прав латинского гражданства. **

Что-то я такого не помню, а помню совершенно обратное. Не подкинете ли цитату? Цитаты можно брать отсюда:
http://lib.ru/SHAKESPEARE/shks_korio.txt

А вот, кое-что нашла.
О нашей стародавней дружбе помня,
Я, хоть и встретил холодно его,
Вновь предложил им мир на тех условьях,
Который они отвергли раньше,
Да вряд ли примут и теперь.

А где там о перечисленных вами условиях?
С другой стороны. там и иная цитата есть:
"Он крикнул,
Что нет Кориолана, что отрекся
Он от своих прозваний и пребудет
Без имени, пока себе другого
В огне пожаров гибнущего Рима
Не выкует."

Moscow

Ципор, Антрекоту:

Так его изгнали не вообще все люди Рима, а большинство граждан Рима, которое проголосовало за его изгнание! Так им и мстить (если по ЛИЧНОЙ мести в чистом виде). А тут получается, что он мстит и женщинам, и детям, и тем, КТО ГОЛОСОВАЛ ЗА НЕГО, В ЕГО ПОЛЬЗУ! Так можно воевать, но так нельзя вершить личную месть.** Могултай, так какая разница? :-) Когда вольски разгромят город - они ж тоже женщин/детей перебьют или в рабство продадут. И тех, кто его поддерживал - тоже. Он же ради мести исключительно все это устраивает».

Еще раз уточню: одно дело - личная месть. Другое - война, на которую ты пошел по мотивам личной мести. Такая война мерится нормами войны, а не личной мести. Солдат, который пошел добровольцем, чтобы денег подзаработать или забыть несчастную любовь, остается солдатом, а не убийцей длЯ грабежа или ради отведения стресса - его деятельность мерится нормами войны, а не «от мотива»

Итак, римлянин Кориолан, отравляющий римские колодцы потому что ОН САМ СЧЕЛ, ЧТО РИМ ЕМУ ОТНЫНЕ НЕ «СВОЙ» (а сам Рим такого ему и думать не думал говорить) - это личная месть, а она в таком формате НЕдопустима.
Вольский полководец Кориолан, лишенный римского гражданства САМИМ РИМОМ (здесь не Кориолан, а сам Рим объявляет, что он ему не свой), идущий на Рим войной - это война. Нет претензий. А по каким мотивам он в этой войне участвует - на оценку не влияет.

«Единственное ему оправдание - это то, что по нравам того времени такая месть была нормой».
Так она именно по всему по этому и была нормой. Отравление колодцев и по тому времени нормой не было бы.

«Касаемо белогвардейцев - эту позицию Антрекот хорошо описал :-) "соотечественники мои скурвились окончательно, превзошли всякую меру зла и предали друг друга и род человеческий... я лично все от меня зависящее сделаю, чтобы погань эту без различия истребить»

«Без различия истребить» - такого они не говорили и не хотели. Они говорили: «истребить злоеев, а коолатерал лоссами не очень волноваться», но специальной цели всех истреблять никак не ставили.

«Сочувствия либо понимания такой позиции у меня нет. Именно по причине наличия в этом Содоме кучи народу, которые уничтожения не заслуживают».
Но ведь это и в Хиросиме так. Да ладно Хиросима - от самой обычной бомбежки Токио (бомбили прицельно густонаселенные районы города) погибло втрое больше народу, чем в Нагасаки.
Это так на любой войне.
Тут просто дело в том, что этот Содом, в целом, со всеми своими виновными и невинными, тебе и твоим больше не свой, а враг. И не просто ты это в сердце своем положил, а он сам, Содом, тебе об этом громко-прегромко сказал, и старательно доказывал делом. Так какая он тебе родина? Он тебя САМ сделал особой враждебной державой, имеющей право на войну, если захочет! А на войне можно делать гораздо больше того, что при личной мести.

«А англичане и американцы - это не гитлеровская Германия , так что сравнение не годится».
Только не для Германии. В Германии Гитлер убил менее полумиллиона мирных граждан (считая, разумеется, евреев и цыган), союзники своими бомбежками территории Германии убили более 2,5 млн. мирных жителей (и почти никого другого).
Так что Томас Манн воевал на стороне людей, которые убивали его бывших соотечественников неимоверно интенсивнее, чем сам Гитлер; которые выдали Гитлеру на расправу имена антигитлеровских немцев-заговорщиков; которые собирались навечно уничожить единое германское государство. Никакой Гитлер такого Германии не нес!

Антрекот, а откуда эта цитата из Вас про белогвардейцев?
Я бы в таких людей стал бы, возможно, стрелять - если бы только сам не встал в их ряды. Учитывая мою пламенную любовь к ранним большевикам (и абстрагируясь от моей этнической принадлежности), я вероятность определил бы как 60:40... только я не знаю точно, за каким выбором былва бы 60-процентная вероятность, а за каким - 40-процентная....

Moscow

ХРОНИКИ АМБЫ.


1985
Над кремлевскою стеной синими полями
ветер свой роман шальной крутит с облаками,
повторяю даты я, поминаю войны,
и легка душа моя, и шаги спокойны.
Быстро, что ни говори, жизнь прожита нами;
где чудовища-цари с бычьими сердцами?
В наши спутанные дни имена их странны,
а еще вчера они растерзали страны.
Нам в наследство от отцов отошло немного:
только песни беглецов на больших дорогах.
Боже, речь твоя груба, но дыханье сладко -
так вперед, моя судьба, темная лошадка!
Так вперед, судьба моя, ясноглазый фатум;
поминаю войны я, повторяю даты.
Чем окончится наш бег, хоть не верь поэту,
знать не может человек, ну, а Бога нету.


1995

Полночь. Я полуночные страны
обвожу глазком необольщенным,
как полковник Аурелиано
с августом одноименным.
Вижу, как в волшебной этой яме
(Кушнер), пробиваясь сквозь зарницы,
катятся составы с мертвецами,
не учтенными в столице.
Все. Сдаю портфели и знамена.
Пусть, кто хочет, судит и рассудит.
Если я и вышел побежденным -
победителей не будет.
Как дела, стальные рукокрылы?
Съели? Нынче дышится легко мне:
что там, где там, как там, с кем там было - ничего не помню.


От компенсаций многократных,
литературных и непрочных,
немного легче голове.
Я не увижу, вероятно
(и даже совершенно точно),
штандарты Саускэ в Москве.
Нельзя сказать, что я бессчастен,
но род и царство - все мне бремя,
все обращается во зло.
Бороться с ним не в нашей власти;
а было время, было время...
да вот побыло и прошло.
Итак, нам негде укрепиться,
чтоб имя наше не бесславить
отчизны в роковую ночь;
едва ли можно с этим сжиться -
и ничего нельзя исправить
- но все посильно превозмочь!
Итак, без бога и пророка
измерь просторы окоема
и марш с веселием в лице!
Легка, легла твоя дорога.
По крайней мере без парткома
и разбирательства в конце.



Группе товарищей на выборы-1996.

"Помпею приказано плыть, а не жить", -
так сам полагает Помпей.
Покрыл бы он вашу нелегкую прыть,
а мы-то неужто глупей?
И Фридрих сказал бы: "Вот чертова слизь!
С такими не выиграть бой.
Не вечно ли, парни, вы жить собрались,
что так дорожите собой?"
И сплюнет тириец: "Баалова мать!
Эх, братья, напрасен ваш труд!
Кто хочет себя подороже продать,
того и за грош не берут".
Прощай же, товарищ! Исполнится срок
(кто сдохнет, тому повезло),
и в глотку вобьет тебе праведный бог
твое наименьшее зло.


Хочет веселиться народ,
да мешает партия ему.
Партия зовет к ответу,
вдохновляет на работу,
строит она, строит тюрьму.

В партии нету марсиан.
Видим там, стало быть, народ.
Это он кует свершенья,
посылает на заданья,
отдыхать людям не дает.

Если бы партию убрать,
то-то бы зажил весь народ.
А он скажет: "Дрянь какая!",
обменяет на другую,
снова партейным заживет.

Прежде, чем партию ругать,
знай, кто она такая есть:
это, брат, не просто гнида,
это нашего народа
совесть, и ум, и, на хрен, честь.


«Нехай злэ не живэ на свити».

I
Говорил, забывая о милости,
украинский высокий народ:
если злое на свет народилося,
пусть на свете оно не живет.
Этот лозунг, лишенный приличия
с точки зренья ходящих во зле, -
лучший вклад в мировое величие
всех восточных славян на земле.
Зло, которому в страх и в учение
оный слоган явился хохлам,
не имеет к целЯм отношения,
а имеет, напротив, к средствАм.
Это зло не в фашистской Германии,
не в реформах народам назло, -
это в самом простом понимании,
бытовое, товарищи, зло.
Если б вывести, мягко ли, строго ли,
этот род наименьшего зла,
и нацисты бы деток не трогали,
и реформа бы шибче пошла.
Погуманнее стали б побоища,
потверезее Надцатый Рим:
бытовое, - что зло, что чего еще, -
совпадает всегда с мировым.

II
Вижу пир на проспекте под липами -
это судное время стоит.
Это Павел Петрович с принсипами
тех, кто без, отправляет в Аид.
- Брал заложников? К чертовой матери.
Врал с экрана? Пятнадцать плетей.
За идею? Добавьте-ка впятеро:
это, братец, для малых детей.
"Я ж безденежно!" - Накося выкуси.
Ах, да здравствует Пашка-педант!
Слишком долго работал на Миноса
боевой гробовой лейтенант.
И гляжу я, как под руки иродов -
за приемчики все, за средства, -
без зачета последствий и выводов
провожают к стене пристава.
И, шипя и визжа, разлетаются
души их в безрассветную тьму:
если злое на свет и рождается,
то уж жить ему там ни к чему.


Перня Макдоноя (перевод из Киплинга).

Порабощены ли мы страной на небе, как на земле;
абортом лучше или войной нас сокращать в числе, -
вот это важные дела, и платят за них вдвойне,
но святая отчизна, где б ни была, падет на святой войне!
Господь восставит на битву нас, или дерзкая речь;
крикливый сход прокричит наш час или безмолвный меч, -
все это важные дела, и мы порешили их:
святая отчизна, чья б ни взяла, рабствует за двоих.
Кто бы, где бы, какой ценой возвыситься не решил
над справедливостью земной - не стерпи, чтоб он жил!
Святая отчизна, святой народ, святой король - не робей!
Не пускай бессмыслицы в оборот, крикни: "Взвод!" и убей!
Повторяй - за - мной:
был народ на свете, ужас его зачал;
был народ на свете, ужас он расточал;
но ужас взял его в сети, и вот издыхает зверь!
Был народ на свете - не будет его теперь!


Пролетарская-интернационалистическая

По нашим просторам, бодры и милы,
снуют, обаятельно-юрки,
кацапы, чучмеки, урюки, хохлы,
и чурки, конечно, и чурки.
Их Русью сплотило на веки веков,
прибив, как к асфальту окурок, -
кацапов, урюков, чучмеков, жидов,
и чурок, конечно, и чурок.
Совместно спивают про снеги белы,
пьют водку и парятся в бурке
урюки, чучмеки, кацапы, хохлы,
и чурки, конечно, и чурки.
Но вот закричали: "Ребята, не трусь!
Где яйки, где млеко, где курки?" -
и дружно послали родимый Союз
все-все (и, конечно же, чурки).
Ан вот без Союза обратно же швах;
выходит, все дело в придурках -
кацапах, урюках, чучмеках, хохлах (и чтоб никому не обидно, жидах) -
и чурках, конечно, и чурках!


"Некоторых мучает, что летают мыши",
а меня не мучает: пусть себе летают.
В самом крайнем случае поживут на крыше,
может, вырастят детей, людьми воспитают.
Некоторых радует торжество прогресса,
а меня не радует, то есть не особо.
Он куда-то не туда гнет свои процессы,
и резвится где-то так, в двух шагах от гроба.
Некоторых трахают грубые манеры,
а меня не трахают: я от них балдею.
Может, Лебедь-гусь какой и предпримет меры,
чтоб из граждан вышибить светлые идеи.
Впрочем, глядя родине в выцветшие очи,
остается, в сущности, утешаться только:
некоторых радует, а меня не очень;
некоторых мучает, а меня нисколько.


Я не рван яванскою секирой -
вот и жрет меня пожар.
Нету, нету больше града Тира,
победитель Искандар!
Знаю: что случилось, то случилось,
а остался жив - живи.
Государь Даган, яви мне милость,
злобу сердца умертви!
И увидел - боевое слово
поднялось из толщи вод:
"Что в тебе останется живого,
если ненависть умрет?"


Воздух пустеет и Город затих,
все, что ни есть - на кону.
И по обычаю предков своих
я заклинаю войну!
Если придешь, не забудь про меня,
ты, пепелящая твердь!
Я не прошу ни девиц, ни коня:
дай мне достойную смерть.
Смраден мой воздух и мерзок глоток,
так торопись, не жалей,
чтоб захлебнуться, как ветром, я мог
чистою кровью моей.
А совершенного не завершить,
полдня не видеть заре -
ты в имперфекте останешься жить,
точно мураш в янтаре.
Жди своего, и не дрогнет рука;
будешь превыше царей,
доблестной смертью одет на века,
как янтарем - муравей.


На стихотворение Кедрина.
(Только некто пил свой кофе молча,
А потом сказал: Аллаха ради,
для чего пролито столько жёлчи?
Это был блистательный Саади).

Расскажу, что видел я воочью:
как-то мы, с духовности косые,
говорили новогодней ночью
о путях спасения России.
Только некто пил свой кофе молча,
а потом сказал: "Аллаха ради!
Я, в натуре, захлебнусь от желчи!
Кто вы, братцы, люди или бляди?
От Калининграда и до Шилки
под прямым воздействием мороза
вешают солдатиков в сушилке,
режут эмбрионы без наркоза.
А не то собрались и решили
учудить, чего и не видали:
много баб с детями перебили
и за это вешали медали.
Что ж ты дал, Адольф, такого маху -
не управил с плановой зачисткой?"
Тут его послали дружно на фиг
и пошли закусывать сосиской.
И всю ночь решали тети-дяди,
детища советского народа -
это был блистательный Саади
или так, явление природы?


Покинуты духами предков Добровольческой Армии.

Еще живет родное тело,
дымится кровь бесцветная,
но отлетела, отлетела
душа его заветная.
Она теперь за рубежами
широкими, туманными,
окутанная грабежами
и славой осиянная.
И если на поля пустые
падет Господня конница,
военачальники России,
незримые, не тронутся.
Еще живет больное тело,
но срок его кончается:
ведь наша кровь и наше дело
вовеки не прощаются.



На случайную встречу у военкомата.

Мы встретились глазами секунд на шесть, на семь,
и грянула меж нами штабная карусель.
Ни имени, ни чина, кто враг тебе и друг?
Ревя, ушла машина на неизвестный юг.
Ни родины, ни чести; ну что ж, переживем,
пока с друзьями вместе и с девками вдвоем.
Да ведает потомство, какой удел нам дан;
прорвемся, так прорвемся, геноссе Штеммерман!
Любого бога ради держись, пока живой,
как немцы в Сталинграде, как наши под Москвой.
С чего бы им стараться? Куда ни кинь - беда.
А просто не сдаваться, не сдаться никогда.
Не дай им мерить-весить, не жалься и не трусь.
Тебе еще лет десять трубить, как я загнусь.
А это много значит; ну, нолито - ну, пей!
Дай бог тебе удачи
и девочке твоей.


На 1993 год.

"Парней так много холостых..."

Алкивиад свою Жужу
оставил бегать куцею;
я с удивленьем нахожу,
что я за конституцию.
Борис орлил среди полков,
Руслан гремел в парламенте, -
как не хватало им мозгов
при бурном темпераменте.
Так много власти на Москве,
что лопнет все терпение:
недавно было сразу две, -
ни более, ни менее.
И каждая кричит: "Должна
я очень вам понравиться!
С делами справлюсь я одна,
а вместе нам не справиться!"
И все с пяти до двадцати
горят в гражданском рвении,
достойном, мать его ети,
иного применения.
И мертвецы лежат пока
триумфом убедительным
законодательным АК,
а также исполнительным.
И все мне видится мечта:
что я залил печаль вином
и слышу дивный свист кнута по задницам начальственным...


Если бы встали из своих могил
мертвецы прошедшей войны,
солдаты вермахта и РККА,
офицеры СС и НКВД, -
нет такой смерти, какой не понесли они ради своих,
нет такой смерти, какой не принесли они ради своих, -
если бы встали они из своей земли,
как, сказали бы они тогда слово правды?
- Сражались мы за отечество, наше отечество,
низкое, преступившее все законы.
Бились мы за преступников и пособников преступления
потому, что это был наш народ.
«Путник, ступай, расскажи гражданам Лакедемона:
не было нам достойного пути,
и нету пути достойней!»
Нет, они скажут: "Мы были правы!"
Нет, они скажут: "Так было надо!"
Будешь ли горевать, что погибшим этой войны
не встать из могилы?


1 год н.э., январь. Посв. операциям по зачистке.

У службы масса прелестей: чуть сели за обед,
а вестник машет челюстью, в зубах несет пакет,
и в пять секунд все прибрано, и строй сияет аж,
и накладные выданы на водку и фураж!
Ну, дети, и катись оно, - по крайности без врак!
В приказе все прописано: кого, кому и как.
Казна деньгой поклонится: наш долг, ее должок -
и выкатилась конница на сахарный снежок.
Доска на перекресточке: пятнадцатый кээм -
час поморозим косточки, и будет Бейт-Лэхэм!
По карте, значит, мельница и хутор над прудом;
вот там и отогреемся за воинским трудом.
Так, выполнять задание, Ваал вас всех возьми!
Начнем без опоздания - управимся к восьми.
К дверям по двое с пиками, чтоб мышь не утекла -
дела пошли великие, казенные дела!
С папанями мучение, - понятно, что беда, -
а мы для развлечения, что ль, пригнаны сюда?
Мамани тоже корчатся, кусаются, галдят,
ну прямо, эти кончатся - других не народят!
Отряд до нитки вымотан, кончаем раскардаш!
Ну, виданы ли Ироды такие же, как наш?
Все дома в благоденствии справляют Рождество,
а мы возись с младенцами по дурости его!
Газеты, в рот секиру им, возьмутся за допрос, -
так мы здесь корректируем естественный прирост;
ведь в здравоохранении давно тревогу бьют,
что нет ограничения рождаемости тут!
Конец распоряжениям, зеленая тоска.
Солдатам увольнения, сержантам отпуска.
А мне, рабу господнему, и вовсе ничего:
сдается, что сегодня мы
прохлопали Его!


Не пустишь бранью плоской про сей парадный вид:
товарищ Жириновский на конике сидит;
а рядом лучезарно, легко и не спеша
летает в виде хварна евойная душа.
Как лить в Индокитае муссонному дождю,
так жить в родимом крае бессонному вождю;
простая тетя Паша рыдает вкривь и вкось,
что ей надежу нашу увидеть привелось!
Рыдает тетя Паша четырнадцать часов,
и гречневая каша течет с ее усов,
с усов ее пушистых, а также бороды;
одни кричат: "Фашисты!", а прочие: "Жиды!"
За этот отзыв честный не шли народ в дурдом,
ведь все оно совместно в отечестве моем:
усилия утроив, сам черт не разберет,
кто жид средь сих героев, а кто наоборот.
Противники Реформы, а также и друзья,
от вас по полной форме отказываюсь я!
Тащите - не пущайте, копытами звеня,
стращайте и прощайте, но только без меня.

93 год
Начальнички кусаются,
ножонками сучат;
оно ж меня касается,
как Конго или Чад, -
а я пойду пошамаю,
потом поставлю чай;
возвеселись, душа моя,
головушка, легчай!
Начальнички заботятся
о всей большой стране,
и мудро косоротятся
в раздумьях обо мне.
Ответить им взаимностью,
убейте, не смогу:
мне тот до легитимности,
а этот по фигУ.
Одни зовут крушить "Апрель",
другие вовсе "День";
приметим эту параллель -
разбрасываться лень.
Давить ли этих или тех,
не знаю, не скажу;
раз не могу повесить всех,
так просто посижу.
Быть подданным, рабом и пр. -
весьма почтенный труд,
холопы же, шуты и др.
пускай меня не ждут.
Здесь тонкое различие
проходит, вашу мать,
и это неприличие - его не понимать!

("Я готов быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду ниже у царя небесного" - Пушкин, письма)

Пребываю в смутных чуствах по поводу моникагейта этс.

Интересные люди
живут на закат от Одры.
Может, вырванных сербских глаз не держат на блюде, -
все равно сживают со свету очень бодро.
Интересные люди
живут на восток от Буга.
На врага еще, может, когда становятся грудью,
но уж точно сдадут за полушку друга.
Интересные люди
живут за Великим морем:
кто чего у кого лизал, все никак не рассудят.
Нам бы, что ли, такое горе.
Ну, с примерами будет.
Полагаю, столь многое неблагополучно,
потому что вокруг одни интересные люди
и ужасно мало нормальных. Скучных.

Moscow

БЛАГОРОДНАЯ СТОЛИЦА


К годовщине начала Протописьменного Периода в Двуречье.

С тех пор, как волею Предвечного
земля и небо есть,
для нас не существует времени,
и в этом наша власть.
С тех пор, от первых дней творения, -
и в этом наша честь, -
пятидесятое столетие
испытывает нас.
И нам отчаиваться нечего;
ты только повтори:
"Со мной сегодня разговаривал
малик Экклесиаст".
Пусть дело плохо, дело к вечеру,
а что ни говори, -
пятидесятое столетие испытывает нас.


Мечтаю о службе в отдаленных краях

Глашатай орет у восточных ворот,
что Луллубум ждет благородных господ.
Плоха моя слава, рука не слаба -
клянусь, мне по нраву такая судьба!
Я отдал бы троны при всем барахле
за пол-гарнизона в восточной земле.
Хороший конвой, небольшая стрельба,
и полный покой - золотая судьба!
Пристойная кухня, вино - первый класс,
а женщин доступней не встретишь у нас;
на месяц пути - ни царя, ни раба,
живи да свисти - золотая судьба!
Готовься к Ответу, дыши веселей!
Души вроде нету, и черта ли в ней?
Зато не обидно, что дело труба.
Ей-богу, завидна такая судьба!


Господь, ты мне неведом, и пуст мой окоем,
но с детских лет я слышал - щедра твоя награда.
Пускай меня догонит оружие твое
и мне покой дарует и вечную прохладу.
Туртан, возьми за службу меня под власть свою,
а если что случится - я не прошу пощады.
Я тихо пью губами небесную струю,
и мал я, и свободен, и незаметен аду.
Последним лучше первых, достойней их судьба.
Я знаю хлеб и бронзу, - чего еще мне надо?
Легка моя дорога, безмолвна похвальба,
не гаснет в чистом сердце негромкая отрада.


Царица полей*

Начальник лезет в душу. А что он там найдет?
На море и на суше стоит один народ -
не ашшурские баре, не бабы Баб-или,
а люди государя со всех концов земли!
Банальная, как рвота с похмелья на заре,
стрелковая пехота - шаррату ша эре.
Высокая порода владетелей земных -
без имени и рода, зато при наградных!
Ах, кони-колесницы, военная весна,
готовь, готовь, столица, чины и ордена -
за Манну и Амурру, за Скуту и Маган -
за всех, кому культуру нес черный барабан!
Кто в ашшурской твердыне воссел на царский трон,
тот Армии отныне до века наречен.
Солдатское раздолье, начальская труба -
сладка царица поля царю из Нинуа!

*Написано о безнационально-служилой имперской армии Новой Ассирии. Шаррату ша эре - «царица полей» по-аккадски. Баб-или - Вавилон, НинуА - Ниневия.


Карательный поход Ашшурбанипала вверх по Нилу

Ах, это был хороший год, хороший год, когда
веселые люди метнули гром во вражескую страну,
только воздух был впереди - мы верили, навсегда, -
как на праздник, смеясь, страна унеслась в стремительную войну.
Ах, это был хороший год, хороший год, когда
в далеких реках наши рабы поили наших коней.
Как падает с веток тяжелый плод, сдавались нам города,
и армия солнце ловила ртом, и слава мчалась за ней!
И легко качался в наших сердцах лязг четырех веков,
и мы обращали в кровавый прах отряды бунтовщиков,
и к югу, сверкая, текли ряды в звенящую ветром даль -
над шумным плеском речной воды радостно пела сталь!
И не был тяжким военный труд в вихре летящих дней,
и как на праздник, бросались мы в творящую нас войну,
и великое счастье жило в душе, и была благодарность в ней,
и валились всадники на скаку в небесную вышину.
Навек и сразу сжег наши рты накрашенный рот войны,
впервые в жизни узнали мы прямое право меча,
полной грудью дышали мы, и сомненья ушли ни с чем, -
кто ищет бога, пусть поспешит в карательные войска!


Песни Кемет.

Я еще вернусь в столицу, благородную столицу,
где легко веселье сильных, где заставы не нужны;
я еще увижу лица, ослепительные лица
и детей моей державы, и вельмож моей страны!
О, легко веселье сильных, и сердца у них спокойны,
и беспечно их богатство, и возвышен их почет, -
для того-то на границах сотни лет грохочут войны,
для того-то нами начат нескончаемый поход!
О, не верь моей обиде, Но-Аман, отрада мира!
Я остался твой, как прежде; не дивитесь, господа:
я одел былые речи в тяжесть бронзовой секиры,
но секирой говорящей я не буду никогда.
Никому не продавал я наше право первородства,
как один из вас обрел я все, что мной обретено.
Оттого я встречусь с вами без стыда и превосходства,
и короткую свободу даст нам хлебное вино.


Обличение Эхнейота

От Дельты до порогов стоит великий стон:
выжжен собственным богом проклятый Ахетатон.
Кто же из нас не помнит бедственных этих лет?
В нубийских каменоломнях великие Уасет!
В реве гимнов победных проклятия не слышны:
не мы ли кормили бедных, одевали мертвых страны?
Не мы ли знаки хранили, ведали урожай?
Не мы ли ломали крылья стервятнику мятежа?
Кто народу укажет час боевой трубы?
Кто, как не мы, развяжет узел его судьбы?
Кто его приневолит вести каналы с полей?
Кто ему не позволит напиться крови своей?
Поминальные храмы, золото и виссон -
трижды заслужено нами, что отнимает он!
А кто у него за брата, кто ему полнит стан?
СИроты, азиаты, сволочь Обеих Стран!
Виданное ли дело? Безумец, больной урод,
не муж ни душой, ни телом богом себя зовет!
Кто от него защита? Земля как гончарный круг:
на север идут кушиты, князей ссылают на юг.
Славься, Отрада Мира! Канут злые года:
исчезнет дом Небпехтирэ без отзвука и следа!
А сегодня - смотри и слушай, как Йот уходит в зенит,
и плач по умершим в Куше в Южном Граде стоит.

Уасет, Отрада Мира, Но-Аман - "Фивы", столица Нового царства в Египте, Небпехтирэ - Яхмос I, основатель 18 династии, одним из последних представителей которой был Эхнейот/Эхнатон, введший новый культ Атона (Йота) и обрушившийся на старую знать.


Идем в первый победоносный поход.

Труба закричала: война, война!
Завтра тронем коней,
я вверяю бронзе тело свое
и Монту судьбу свою.
Солдатские песни: "Евфрат, Евфрат!"
Божественная река, -
От дней Менхеперрэ она зовет
доблестных Уасет.
Полевая ставка: "Скорей, скорей!"
О чем ты, тоска моя?
Еще не придет большая вода,
как мы вернемся домой.
Утро настало: вперед, вперед!
Славься, Великий Дом!
Имя героя живет в веках, помнит его страна...

Монту - военное новоегипетское божество, Менхеперрэ - Тутмос III.


Битва при Катне

Царская вода теперь за реками кОней:
не переплыву - потону.
И не дышат офицеры в первом эшелоне,
будто им впервой на войну.
Превратились все поля в игральные доски,
что ж это фигуры в тоске?
Как игрушки вырезные, замерли повозки:
скоро им скакать по доске.
Вот марэны, те видать, что рвутся в работу:
воют, будто полк обезьян.
Все асы, теоретики тройных поворотов, -
а здесь-то пехтура из крестьян!
Так, пошли, голубчики. Сомкнуться по фронту!
Все-таки полезли в Оронт,
а стрел, поди ты, засадили с пол-горизонта, -
хорошо, не весь горизонт!
Первым делом бей коней, с людей нету спроса,
доживешь - получишь обед,
а в двадцати шагах копыта, в тридцати - колеса,
Ну, держись, браток с Уасет!

Битву при Катне дал сирийским вассалам Митанни Аменхотеп II. Марэны, марйанне - митаннийские колесничие и служилые вообще.

Похвала колесничным войскам*

"Наркабту"! Было время, - поклясться я готов, -
не знали люди Кеми ни дел таких, ни слов.
А в Хат-Уаре были по этой части класс,
учили нас, учили и выучили нас!
Двуколки как награды, - дают, когда горит.
Кому и для парада, а мне за Угарит!
Трофейный, чуть с победы, двойной марэнский лук, -
кому за-ради деда, а мне за восемь рук!
Опять штабы колдуют, опять на север нам,
и - на спину родную, и - с богом по горам!
Скажу при всем народе, - обиды не таю:
они на нас в походе, да мы на них в бою!
Ах, бронзовые спицы, что райская жена,
недаром колесницам даются имена,
недаром, если вышло не лечь костьми в бою,
солдат целует дышло, как девушку свою.
Бежал бы, да куда там, - ведь все и дело в том,
что царь на ней солдатом, солдат на ней - царем!
Пока живет столица, едва ударит час -
большие колесницы выводят в люди нас!

*Наркабту - семитское название колесницы, усвоенное египтянами вместе с самими колесницами от западносемитов - гиксосов. Хатуар (Аварис) - гиксосская столица. Угарит взял Аменхотеп II. Количество отрубленных рук удостоверяло подвиг египетского солдата.

Самовосхваление Хоремхеба*

Мне с детских лет вещал поход указ Благого Бога,
и на закат и на восход легла моя дорога.
О том, где я прошел тогда дыханием пустыни,
разрушенные города рассказывают ныне.
Хвала тому, чей скорый гнев, метнувшийся к Хабуру,
приговорил меня к войне в дни Аахеперуры.
На рубеже земли Сеир мне дали полк когда-то, -
и я измерил этот мир песками азиата.
Нахрайна пива не варит, Карой царей не знает.
А в остальном за честь и стыд везде одно считают.
Я пил из рек любой страны, ел хлеб шести народов -
воистину я сын войны, дарующей свободу!
Меня ли остановят бог, столица и присяга?
Еще застонут пять дорог от боевого шага;
затем ли я пятнадцать лет сжигал чужие страны,
чтоб крали гром моих побед владыки Но-Амана?
И мне не удержать руки, когда одним ударом
я брошу конные полки на Меннефер и Чару,
но, не оспорив приговор и не отвергнув платы,
приму победу и позор в безмолвии солдата.

*(Та)-Кемет "Черная Страна" - самоназвание Египта, Харемхаб - египетский военачальник XIV в., захвативший царскую власть и основавший XIX династию, Аахеперура - Аменхотеп II, начавший новую серию азиатских войн, определившую геополитическую ситуацию времени Харемхаба. Меннефер (Мемфис) и Чару - стратегические центры северного Египта.


На воцарение Хоремхеба.

Никто и не знает, что нынче упадок;
кому оно видно, что все по-другому?
И старый начальник наводит порядок,
чинами дойдя до Великого Дома.
Еще не устали хватать наградные,
влетая в столицу с благими вестями,
и пишут, как пашут, писцы полковые,
искусные всеми своими частями.
Еще от зари конвоируют пленных,
еще неразлучны оклад и отвага;
еще далеко до князей из техенну,
и дальше того - до Камбиза и Лага.
Еще не твердят о духовной системе,
еще не дают Небывалому имя,
еще командиры смеются над теми,
кто в школах писцовых смеется над ними.
Еще не закрыты пути и проемы,
еще не идут корабли от Заката,
и правит Та-мери и всем окоемом
Амон с неизменной улыбкой солдата.


Землей, морями и небом
удел мой соткан счастливым:
и сыт я собственным хлебом,
и пьян я собственным пивом.
А помнишь Хурру и Хатти,
бои без сна и пощады,
когда на каждом солдате
висело по три Арвада?
Столы с друзьями раскрыли
и режемся без печали.
Да, сами пешками были,
а вот игроками стали.
А помнишь еще рассветы,
сирийские сеновалы?
Конечно, помню; ведь это
вся молодость, что пропала, -
ушла, играя походкой,
как шлюха, - и не вернется.
И хлеб мне не лезет в глотку,
и в горло пиво не льется.
Как падал скот под вьюками,
и их выносили люди...
Эй, там, не реветь быками;
пожалуй, больше не будем.
Опять под чужое небо
литым, молодым, красивым...
Не ел бы век того хлеба! Не пил бы этого пива!


Песни Парсы. Похвала Вавилону.

Я узнаю тебя, мой Город,
в веселии сердца,
в лазури неба над Евфратом
и золоте башен.
Оставь, оставь свою тревогу,
Любимый Богами:
смотри, накормлены солдаты -
восстаний не будет.
А золото Этеменанки
горит ярче солнца,
лазурь небес с лазурью камня
мешается в крышах.
Недаром, красота Аккада,
на сотне наречий
тебя зовут Отрадой Мира,
Воротами Бога!
А власть вечна и неизменна
от Хинду до Спарды;
а сердце подданного пусто
от желчи и злобы;
а этим путь повиновенья
достойнее прочих, -
кто разбирается в приказах,
не знает бесчестья.
Так что нам города Заката,
от Спарты до Смирны,
пока рождают нашу землю
евфратские воды,
пока стоит твоя держава
над странами света,
пока крепки твои темницы и сыты солдаты!

Этеменанки - Вавилонский зиккурат, Вавилон Babili "Ворота Богов" (акк.), Хинду и Спарда - персидские сатрапии Индия и Лидия.


Афрасиаб сказал: Я иду в поход!
Окрасьте хенной хвост моего коня!
Туранских жен и дев персы продают!
Мысль об этом мне сердце порвала.
В ответ на те слова за Реку прошли
две тысячи на сто конных силачей.
Войско Кай-Хузрау погибло в ночи -
затрещали костры по большой стране!
Персы! Двадцать лет сеяли гром -
пожали урожай в огненных снопах.
Падали тела в пыль злых дорог;
на тридцать дней пути ревела война!
Лишь на двадцатый день рассеялся дым
казненных городов, распятых границ.
И, повернув коня, Афрасиаб рек:
- С копий сотрите кровь косами иранок!

Афрасиаб и Кай-Хузрау - соответственно, правители восточных иранцев (тура) и западных иранцев (арья) Средней Азии и Восточного Ирана в начале I тыс.

Большой мятеж. Падение аккадской империи.

Воинские секиры
от тисненых стен
бросил до края мира
Бог Нарамсуэн.
Боевая досада,
пустая тщета -
крепко сердце Аккада,
яростны уста!
Встала, как рыбий запах,
сухая зима,
на восток и на запад
мечутся грома;
по безлюдным дорогам,
сокрушая твердь,
верным идет подмога,
мятежнику смерть.
Воздух, дело утехи,
с четырех сторон
от Армана до Млеххи
боем напоен!
Бронзовые копыта
множат бранный спор
от долин лазурита
до кедровых гор.
Вырвав из пасти ада
семь больших дверей,
встало на зло Аккада
злое трех царей,
трех властелинов гнева,
палачей земли -
ныне в крови их небо,
штандарты в пыли!
Нергал, владыка битвы,
правит крепкий суд,
тени князей убитых
отмщенья зовут;
плыть нам вороньим пиром
в великой волне -
не окончится миром, что пришло в войне!

Вторжение племен ибри в Палестину из-за Евфрата.

К жизни и смерти готовы
текут на запад полки
от края черноголовых,
от Великой реки.
Шет не знает преграды,
предел каинитам дан;
боевые отряды
вышли на Кенаан!
Сейчас отжертвуют звездам,
труба ударит войну
и ты позабудешь воздух,
отечество и Страну.
Но вспомнишь вместо молитвы
(как и другой любой),
что ты в любви и в битве
не властен над собой.
В сердце или в столице
вскипает синяя мгла -
не удержать колесницы,
не разомкнуть тела.
В последней, предсмертной дрожи
вслепую идти ко дну -
как странно это похоже:
брать землю и жену.

На 2 Царств, 11.

У Урии Хеттея краса была жена;
царю, помывши шею, понравилась она.
Военная палата с приказом шлет гонца -
и двинулись солдаты в веселии лица.
Аммон свистит по-свойски в любом тройном кольце -
а это знают в войске и помнят во дворце;
царю рукой набитой черкает грамотей:
"Мол, несколько убито - и Урия Хеттей"!
Так древние вояки чинили беспредел,
о чем и знает всякий, кто Слово одолел.
Хеттея схоронили; шумок пополз и стих...
Там нескольких убили - так что про остальных?
Его забрали в Книгу на времена времен,
а тем большую фигу - ни званий, ни имен.
От сотворенья мира порядок прям и свят:
гробы для командиров и грифы для солдат.
Забудут век прошедший, предсмертную тоску,
зеленый лес, пошедший в надгробие листку!
Сплетай, труба Аммона, литое торжество -
там были легионы, а помнят одного!


Спартанский верлибр

Брат мой при рождении оказался хил;
бросили его в пропасть, там он и убился.
Был бы он рабом Великого царя, жить бы ему да радоваться.
Друга моего забили насмерть на алтаре Орфии;
я-то выжил, а он вот не смог: сил не хватило.
Был бы он рабом Великого царя,
били бы его в наказание, а не в награду.
Дядя мой нашил на гиматий пеструю полосу,
а люди решили, что он порушил наши законы.
Повели его на смерть, а он сказал: "За неразумие платят жизнью".
Был бы он рабом Великого царя, не дожил бы он до такого рабства.
Почему, говорят у нас, он - Великий царь, ведь он не больше меня?
Потому, что у него в стране
без вины убивают не по обычаю, а по злобе.
Бесстенная Спарта, без меня радуйся, а я без тебя буду радоваться!
Великий царь дал мне десяток:
тебе спасибо, что научила меня войне!
Бесстенная Спарта, хорошо учишь, мне завидуют персы.
По рукоять меч мой в эллинской крови:
тебе спасибо, что научила меня войне!
Великий царь подарил мне меч; ударил ему час поработать.
Передо мной каменная стена, а за ней - люди моего Города!
Они пришли умирать за эллинов, а я пришел убить их за своего брата.
Как войду я в мой Город, вспорю живот отцу моему и матери.
Велика их вина передо мной, не пожалею времени, чтобы отыскать их:
отец мой на войне воевал за Спарту, а мать принесла для нее детей.

Ночной бой за Каллеву.
Слышишь, трубы сотрясают потемневший небосклон?
Сыновей своих скликает на победу Пендрагон!
Вот сейчас приказ найдет их, изорвет им песней рты,
вот сейчас пойдет пехота на саксонские щиты!
Как смешались в речи нашей под пестом военных бурь
алый мед уэльских башен и латинская лазурь!
Крест и дуб отныне слиты; видишь, видишь вместе их, -
и на панцирях комитах, и на куртках рядовых.
Всадник ветер обгоняет, серебром горит броня,
только искры отлетают от копыт его коня.
Сто мужей несутся рядом, точно демоны войны, -
это Утер Амераудур, ужас вражьей стороны!
Видишь палисад зеленый за холмом, где мы стоим?
Знамя Белого Дракона развевается над ним!
Сталью страж его украшен, кровью сыт его народ,
будь упорен и бесстрашен, и к утру оно падет.
Вот их линии за нами! Склон на тысячу шагов,
как пурпурными коврами, убран трупами врагов.
Смерть опять проходит мимо, мы стоим живой стеной, -
дети Западного Рима против гибели земной!
Честь тому, кто вел пехоту, кто примером был мужам,
кто сражал врага без счета перед тем, как ляжет сам;
так, клянусь богами дедов, мы и взяли высоту -
славный славную победу дарит Митре и Христу!

Утер Пендрагон (ок.470-485) - третий верховный король Царства Британия (425-518), боровшийся с германцами.

Битва при Афеке.

Как повел великий бой ярый сын Омри,
тут и влипли мы с тобой, черт его дери.
Так найдут себе предел лучшие умы:
с ними Бел и с нами Бел, а посередке мы!
Ты сириец, я еврей - вот какой облом.
В кабаке б оно верней нам сидеть вдвоем.
Не Тирца я, не Шомрон, даже не Афек -
что ж ты лезешь на рожон, вздорный человек!
Парень, вижу, ты простой, без больших идей,
так чего ж ты, лоб пустой, дергаешь людей?
Чем копьем мне целить в глаз, ляг да посмотри:
разбираются без нас батюшки-цари.
Что, брат, ждал, твоя возьмет? Все наоборот!
Наш-то вашему дает полный укорот.
В рабстве, дурья голова, вся твоя родня:
Бенхадад у Ахава, а ты у меня!
Только мне, брат, невдомек, что за ерунда?
Из щелей полез пророк, злая борода.
Ну, дает, ну, полный бред, ну, пошел народ:
хочет старый дармоед всех пустить в расход!
Только наш ответил, да; не пошел в обман:
он не лезет никогда за словом в карман.
Сам пророк-то, три ха-ха, весь скривился, гад.
"Бенчик, плюнь на дурака, ты мне родный брат!"
Так что все сошло к добру, арамей ты мой:
выкуп дашь, и вот помру - отпущу домой.
Да не меня благодари, а царя земель, -
славься, старший сын Омри, аб шел Йисраэль!

Аб шел Йисраэль - «Отец Израиля»

Осенние картинки 1377 BC.

Взяв три столицы на таран,
убитых положив без счета,
девятый день через Харран
идет тяжелая пехота.
Как тяжек ей военный труд,
как вымотаны эти люди!
Когда на то приказ им будет,
они четвертую возьмут.
Туртан вперяется во тьму,
палатку вымерив шагами:
"Иль в шутку мы дались ему,
что он бесчинствует над нами?
Где искра я, мятеж - костер!"
И память, точно лук крылатый,
натягивает соглядатай,
где тьма обволокла шатер.
Прошло сто лет, - и что осталось?
А то же, что и было, брат!
Цвело прошедшее, что сад;
грядущее не поминалось.
Полки идут, не зная лжи,
тараны стены побивают,
цари шпионов рассылают
и сокрушают мятежи.
А мы забыли наконец
(что тратит поздний, нажил ранний)
жестокость детскую сердец
и крепкое добро деяний;
а те - страшились умирать,
и возводили на обломках,
и предоставили потомкам
кровавым следом исчезать!

Хунны в Китае

С нашими главными быть большой беде -
знают наизусть по сотне книг;
почерк у чиновников, как рябь на воде,
а пользы столько же от них.
Царь - на седле золотом.
В панцирь закован шато.
Пеший - укрылся щитом,
не надеясь ни на что.

Двор у нас заботится о духе страны,
где ж тут за брюхом уследить?
Сверху как шары, внизу все ребра видны, -
не с кем в поле выходить.

Хватит! Проповедали, что только могли.
Небо приказало: "Восстань!"
В глотку наставляющим вобьет все их ли
царь бессчетных ли - Лю Юань!

Дело великое делать - не играть,
кровью пьянеть, а не вином.
Надо, значит будем триста лет воевать,
а Поднебесную возьмем!

Царь - на седле золотом.
В панцирь закован шато.
Пеший - укрылся щитом,
не надеясь ни на что!



Греческий поход Ксеркса

Парады были в Кизике; громада на века.
Кто лирики, кто шизики - а всем одна строка.
И все Наполеончики,
аж страх берет;
и Хшэрша-царь на трончике
ногой вперед!

Сперва все как по маслицу - кипит военный пыл,
и надо ж было вмазаться у самых Фермопил:
Пришли, пообогрелися -
авось не ждут:
Чуток поосмотрелися -
а Леня тут.

Вот с полчаса, как рядышком отквакалась труба,
ну, думаем, и ладушки: сегодня не судьба.
Тут вылетел на конике
какой-то псих -
они на нас, как гомики,
а мы на них!

Там стеночка в два камушка - типичный дембельстрой;
пошли джигиты Дарьюшки ударить стариной -
рычат-бренчат «Камазами»,
кругом в броне,-
а как клопы размазаны
по той стене!

Штабы, чего удумали, доводят до конца,
а тут и наши дунули, прославили Отца:
кто пешие, кто конники,
кто раб, кто господин -
а все лежат покойники,
эффект один!

Ловцы у нас искусные, поймали одного;
уж больно рожа гнусная, а в общем ничего.
Он скушал две-три корочки,
запил своим -
и белочкой по горочке,
а мы за ним.

С лица-то было боязно, так мы зашли им в тыл;
прошло царево воинство на юг от Фермопил.
Там, сказывали, нонечка
какой-то знак...
Ах, Леня, Леня, Ленечка,
зачем ты так?

Стрелой Немврода*

Прокричали от ашшурских площадей
славу воину и пастырю почет;
выезжает Гром богов, Отец людей,
царь по имени "Нинурта - Мой Оплот!"
Он по странам рассылал военный гул,
он из Черного Потока испивал,
он вершины под ярмо свое нагнул
и таран Воротам Бога даровал!
Не уйти стране от цепких этих рук,
голове врага яриться на колу -
он смеется, он натягивает лук,
он пускает в солнце белую стрелу!
Если б вызнал он, что краток день побед,
что престол его изменники крушат,
что стреле его - пути трех тысяч лет,
что Немвродом назовет его закат!
Что стрела-тростинка будет длить полет
до последних, самых северных морей;
а ударит, мужем станет, обретет
и гортань, и печень доблестью своей!
Та тростинка будет сердцем высока,
повторит тебя, Нинурта - Мой Оплот:
одолеет чужеземные войска,
от оружия мятежного падет!
То не с ней ли, что подняла синий взор
не к серебряной, а к бронзовой заре,
все ведут в руке Нергала разговор
императоры амхара и тигре?
Трубы трубят золотое торжество,
два наречья корни темные сплели,
хочешь ведать знаки имени его?
Прочитай, и ты увидишь: Лев Земли!

Немвродом Библия называет ассирийского Тукульти-Нинурту (="Оплот мой - бог Нинурта") I. "Я быть хотел стрелою, брошенной рукой Немврода иль Ахилла" - из "Я вежлив с жизнью современною..." Гумилева. Черный Поток (Мала) - Арацани, приток верхнего Евфрата. Ворота Бога (акк. Баб-или) - название Вавилона, взятого Тукульти-Нинуртой, впоследствии свергнутым и убитым заговорщиками. "Одолеет etc." - Гумилев удачно воевал с немцами и был казнен большевиками. "Император etc." - Хайле Селассие, император Эфиопии, знакомец Гумилева по его африканским путешествиям, также убитый марксистами в 76-м. "Два наречья etc." - фамилия Гумилев может быть представлена как сочетание лат. humus, humilis ("земля" и ее производные) и русского "лев" (современники Гумилева часто рассматривали это окончание как корень, обычно в ироническом ключе).

Moscow

МИФ И РИТУАЛ

На кафешантанную армейскую песенку начала века.

Вот привязались лыком строки,
ну прямо издеваются;
давно уже им вышли сроки,
а все не забываются.
«О, голубые панталоны
с широкими оборками,
уста кокотки утомленной,
казавшиеся горькими».

Размер кружится на пуантах,
мотивчик циркулирует,
придушенные консонанты
подряд аллитерируют!
«Дразнили голым, голубея,
неслись, играя, к раю мы,
небес небывших Ниобея,
Вы мной воспоминаемы».

Не помню имени и чина
(а стоило бы, кажется).
Военный, верно, был мужчина:
гражданский не отважится
откозырять перед могилой
без Кушнера и Тютчева
за все хорошее, что было,
тому, что было лучшего.

О, пехотинцы Муватала,
марйанне слава звонкая!
Наследство ваше не пропало,
упрямое и тонкое!
И мир спасаем от разрухи,
нечестия и пламени,
покуда комбинашка шлюхи
бойцу милее знамени.


Финикийцы выходят в море.
Радуйся, семя от семени Шета!
Разницы нет между степью и морем;
весла воздеты, девицы раздеты,
и никакой солидарности с горем.
Вина разлиты, наряды богаты,
что ты там, парень, кричал про девицу?
Нашими знаками люди заката
все начертают, что в мире творится.
О, не завидуй попавшимся в случай:
пусть их безумие славой согрето,
но письмена, - мы-то знаем их лучше
и сбережем для купца и шофета!
Ходят буруны, как дедово стадо;
даром ты, ветер, овец своих лупишь.
Вечного света нам тоже бы надо,
только его не продашь и не купишь.
Нет в нем ни веса, ни счета, ни меры,
так отвратись от благого известья:
лучше погибнуть не знающим веры,
чем распрощаться с торговою честью!
Так говорю - и поход мне не страшен;
начал не рано и кончусь не поздно.
Мир мой измерен, велик и украшен:
палуба, женщина, волны и звезды.


Боевой гимн противников Абу Бекра (633 АД).

Когда затевает халиф торжество,
ты душу свою сбереги:
Князь веры, - друзья называют его,
меч бога, - повторят враги.
Для веры, пожалуй, не следует жечь.
Но вот призовет на войну
безверия князь и неверия меч -
тогда я ему присягну.
И он поведет нас дорогами битв,
последней, нет первой войной,
чтоб рты, изрыгавшие груды молитв,
молили пощады одной.
Он душу джихада возденет на кол
и плоть его выжжет в золу,
чтоб мера и счет разделили престол,
и слово поддалось числу.
Чтоб хлебом и бронзой владела страна,
забыв о сиянии тьмы!
И станет изменой дарить имена
тому, что не видели мы.


Все проходит, мы понимаем,
не мешай умереть заре.
Наступление ранним маем,
отступление в декабре!
Но от вечности не зарекайся -
вечно держится наш закон
против пеших людей Цайтгайста,
против танковых их колонн.
Алый, белый, черный, зеленый -
за отрядом идет отряд
и летят чужие знамена -
все по ветру они летят.
Но смиряют цепи и сети
двухтысячелетнюю тьму.
Это флагами правит ветер,
а штандартов не взять ему!
Как давно наши сны звучали
в городах и дворцах земли,
как давно мы все проиграли,
что на кон поставить могли.
Но нутро свое сделать ставкой
не дано даже нам самим:
кто и рад бы сдать в переплавку,
да оно не дается им.
Восстает в громах и зарницах
город крепкий, мой Вавилон.
И блистают его блудницы,
как тогда, до Оси Времен;
все пути направлены прямо;
живы боги, земля стоит,
и двуострый лабрис Оккама
на высоком небе горит.


Явленье тварное, но плотное
(как говорится - раз и в глаз),
безблагодатное животное -
сержант страны Кардуниас -
вот он стоит себе и лыбится,
поскольку к сроку в аккурат
в родное небо синькой дыбится
его районный зиккурат.
Сержант скребет себя по челюсти,
катает бороду в горсти;
иносубстанциальной прелести
ему вовек не обрести.
Все схвачено, за все заплачено -
цветет закатом окоем;
кому чего зачем назначено -
насколько можем, узнаем.
Отцы свирепствуют на лавочке,
чего-то брешут про царей,
и терракотовые бабочки
прут бамперами с алтарей;
сержант закусывает перчиком,
сержант урчит про чью-то мать,
и не арабчику с еврейчиком
ему о вечном поминать.


На погребение в Вавилоне.

Перемен невероятность
шлет мне свой спокойный свет;
в тризнах есть своя приятность:
ты, мол, помер, я вот нет.
Зависть сердце покидает,
чист и пресен белый хлеб;
в душу медленно вступает
совершение судеб.
НеравЕнства призрак нежный
не дает уснуть купцу -
ты же смертью неизбежной
сопричастен мертвецу.
За отсутствием надежды,
при наличии чумы,
словно раньше, будто прежде,
пировать садимся мы.
И от Мицри раздается:
"Празднуй день и помни тьму!
Так и каждый расстается
с тем, что дорого ему".
И ушей не достигает
скрежет, лай и волчий стон
тех, кто людям не прощает
их веселых похорон.


Баб-или, я слышу твой хрипловатый голос грубый -
там, у глинобитного кремля,
где веселые дома, мастерские и эдуббы -
все, чем держится земля!
Здесь не рвут с себя на храм распоследнюю рубаху:
бог и предпоследней будет рад -
И веселие друзьям, что они не знают страха
и надежды не таят.
Вражьи головы, смотри, поднимаем на копье мы -
пороха-то не изобрели -
и сильны твои цари, и сжимают окоемы
четырех сторон земли!
Будь купец или герой, землепашец или воин,
правь же землю, небо и моря!
Как сказал один такой, ты живешь, и я спокоен,
Город мой и кровь моя!


Моря кипят от злобы,
тоска теснит мне грудь.
Безумные утробой
мне преграждают путь.
О, боевые клики!
Вокруг меня враги.
Услышь меня, Великий,
приди и помоги!
Чтоб конный или пеший
не справился со мной,
одень мне сердце, Тешшуб,
железною броней!
А чтоб от лживых мира
я не стерпел обман,
вложи мне в грудь секиру,
не знающую ран.
Склонись, склонись, Безмерный,
мой дух и ум ценя:
ты не отыщешь верных
достойнее меня!
Другие, - что в их силе?
На что их красота?
Они тебя забыли
для белого Христа!
Они в лихой надежде
вдыхают алый сон,
а я тебе, как прежде,
как прежде, наречен!
От слабых тех объятий,
от сильных тех клевет
я клят тройным проклятьем,
тройной броней одет.
О Тешшуб, цвет и завязь,
зенит и окоем,
смотри, как я нуждаюсь
в оружии твоем!
Пусть жертвы и молитвы
не стоят ничего;
не покидай средь битвы
солдата своего.

На беспорядки в Палестинской автономии
Пятиконечный, гексагональный, и лунно-млечный, и либеральный, -
мозгам закажешь шестую клизму, а не замажешь того нацизму!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!
Того лимонкой, другого палкой, а мне, мальчонке, обоих жалко;
ох, как их много на свете, дети, - идеолОгов всего на свете!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!
Зав."Хезболлахом" и Нетаньяху, я б вас к Аллаху повесил за нос;
а после пел бы, и выпивал бы, и вам здоровия пожелал бы!
Ах, шарабан мой, мой шарабан, даешь Амурру и Кенаан!

К годовщине революции Иосии.

Давайте, братцы, ересь сочиним, -
якусь-то гадость, пакость и т.п.
Тогда, клянусь, займется новый Рим
на нашей исторической тропе.
Не торопиться! Некуда спешить.
Один такой все дергался, кретин, -
да не сумел и пули в лоб пустить,
когда Валгалла рухнула в Берлин.
Сначала текст. По поводу и без
накопим радость, подвиги и грусть.
Лет на пятьсот задвинем интерес
и выучим до точки наизусть.
Потом претерпим пару сотен лет;
пусть каждый зад получит свой пинок -
затем, что нужно много мелких бед,
чтоб перегнать теорию в белок.
Теперь вперед - на славу и позор!
Теперь нужна великая беда,
чтоб рассужденья пламенный мотор
закоротило раз и навсегда.
Ну вот, пора! Встряхнемся и начнем.
О нас узнают все концы земли,
и мы такое, граждане, пройдем...
да, собственно, мы это и прошли.

Do ut des. Новолуние тамкара*.
Смотри, какой горбатый на небо выпер;
вчера была Аратта, сегодня - Ниппур.
Мы пьем в веселом доме - опять на месте -
и нету чести, кроме торговой чести!
Прочней грядущей стали честнОе слово,
и мы даем, чтоб дали, опять и снова, -
чтоб данное недаром давало втрое;
а в этом весь мишарум и все такое!
И киттум, и мишарум, и все такое!

Чтоб детушкам несытым набить карманы,
мы грузим лазуриты на караваны;
а мастера столицы, купив печатки,
прессуют для царицы ее прокладки;
а та дает до света царю по праву,
а царь в борьбе за это дает Варшаву,
а та Варшава дани шлет нашим детям -
так мани мэйк мор мани на этом свете!
В Мелуххе и Магане - на целом свете!

Давай, давай, не бойся, - могуч, как Ану,
обмен доброт и пользы рождает страны;
висит на этом деле все мирозданье, -
так дай, чтоб не скудели его даянья!
Даешь, чтоб не скудели его даянья!

*Тамкар - месопотамский купец. Киттум и мишарум - «правда и справедливость» (аккадск.). Ану - Небо, верховный бог.

Христос короля Артура
Тискается парочка в вагоне,
оскорбляя русскую культуру;
может, спьяну, может, вовсе сдуру,
тихо, лихо, быстро, как в погоню.
Тискается парочка в метро;
с укоризной смотрит населенье:
для того ли гибли поколенья?
Ваня, это здорово старо.
Ой, не для того, скажи, Петро!
Так туда им, что ли, и дорога.
Пусть себе справляются у Бога
о цене на штык и на перо.
В этом городе, - Матюша, запиши, -
многим лучше, призрачны и грубы,
детские накрашенные губы
без харизматической души.
Крепкое, трехпробное добро, -
пейте, пейте, устали не зная!
Расступись, громада сволочная -
парочка целуется в метро!
Верно, Лука?



На смерть двух домашних животных.
Не было здесь ничего от побега;
лишь Похитителя слышали мы.
Оба они не увидели снега
осени этой и этой зимы.
Мерзлым ночлегом, в высоком чертоге,
что поминать им неверных людей?
Их не спасли господа их и боги,
хоть и клялись в этом силой своей.
Теодицея здесь плоть обретает:
Бог нам устроил благое житье,
хлеб посылает и смерть отбивает,
но не умеет спасти от нее.
То возвращались, то вновь уходили,
нам оставляя пустое стерво.
Оба до снега они не дожили,
не потеряли почти ничего.

Наши мертвые не знают
ни заботы, ни труда;
их ни Враг не согревает,
ни предвечная звезда.
Гаснут жалобно и сладко
и уходят, наконец,
растворяясь без остатка
в жирном омуте сердец.

«Если камушки на две кучки спорных
ты разложишь по разному их цвету,
белых больше окажется, чем черных»...
только черные - горы и планеты;
только белые - мелочью пузатой.
Не печалься, мой друг, венком увейся -
ты дыханьем восполнишь недостаток;
это кровь восстановит равновесье.

Экзистенциалистская сумма
Мне уже не двадцать пять,
а, напротив, двадцать семь,
и уже недолго ждать,
что состарюсь я совсем.
Буду с палочкой ходить,
или в гробике лежать.
А желательно бы жить:
прямо хочется визжать.
Обращаюсь я к уму:
"Все помрем. А почему?"
Ум подумал и затих
от трагедиев таких.
Мир наш, братцы, нехорош:
нет в нем смысла ни на грош.
За какие за дела
меня мама родила?

"Как несносен этот мир!" -
скажут все, кого ни спросим.
Вспомнить разве что пломбир,
тот, что был по сорок восемь.
Но и тут - в желудке ком,
горлу больно, носу густо...
Диалектика кругом,
чтоб ей, стерве, было пусто!

Экологическая элегия
Жара гуляет над Москвой,
еще чуть-чуть, и ад.
Мой бедный шушер сам не свой;
о чем тоскуешь, брат?
А шушер жадно воду пьет
и думает: "Жара!
совсем, однако, достает
ученая дыра!
Людям-блядям не привыкать,
по подвигу и мзда.
А мне за что же подыхать,
большие господа?"
Я говорю ему: "Забудь!
Безумцев не хули;
ну хочешь, хочешь, сам и будь
един царем земли?
Остер твой ум, чешуйчат хвост
и дальновиден глаз -
вот я сдаю тебе свой пост,
владей не хуже нас".
И шушер шевелит хвостом:
"Ну что же, очень рад;
ты не волнуйся ни о чем:
ведь хуже трудно, брат".


Центон II
Опять, как в годы золотые, чините седла и по коням!
Мария там иль не Мария, а мы-то, граждане, потонем.
Но флейта льется, знамя вьется; чужого поминать не надо.
Пустое сердце ровно бьется; у губ горчит и остается
неколебимая услада.


Эрих-Мария ремарка
Красавица мартышка, козел, осел
и косолапый мишка зашли в кабак.
И там уселись, рожи, за лучший стол -
не то чтобы с получки, а прямо так.
Красавицу мартышку, козла, осла
и мишку выводили всем кабаком.
И жизнь, пустая сука, сквозь них текла
не то чтоб Ниагарой, но с ветерком.
Красавица мартышка, козел, осел
и мишка понимали, что пьянство - зло.
А время было, было, и сразу все
не то чтоб убежало, а вдруг ушло.
Красавице мартышке, козлу, ослу
и мишке часто снятся былые дни.
И вроде было счастье (а в чьем углу?);
и вроде были деньги, - а где они?


Чем ты, солнышко, не брызни,
а мольба моя одна:
я телам желаю жизни,
я душе желаю сна.
Значит, стоит разобраться:
царь царей, туртан морей!
Тех, кому еще семнадцать,
если можешь, пожалей.
Их, господь, пока не надо;
ты помилуй их пока
и от мора, и от глада,
и от царского полка.
Видишь, это первогодки:
не ударь и не убей;
дай им денег, дай им водки,
дай им девок и друзей.
Что возьмешь с них? Как научишь?
Ты останься с ними тих;
ты еще свое получишь,
сокрушая старость их.

Уста отверзлись у пророка,
и Гегель обратился в слух:
миропорядок, съев гороха,
пущает Абсолютный Дух.
И два столетья, холодея,
отчизны верные сыны
взыскуют пламенной идеи,
наскрозь одухотворены.
Миропорядок, царь творенья,
при виде этого всего
давно подох от несваренья;
а мы все ловим дух его.

Moscow

ИЛЛЮСТРАТИВНЫЙ МАТЕРИАЛ.

(тексты преимущественно по основному объекту изучения - государству Митанни, хурритской империи с арийской знатью и династией. Половина поется, а не читается, так что разное количество слогов в определенных случаях надо связывать с мотивом, а не ритмом).


Труба Маитана

Безупречен путь марйанне: три столетья напролет
служба царская нас манит, доля ратная зовет.
Служба дней не выбирает, служба сердца зря не жжет,
ничего не отнимает, никого не бережет.
Но когда в огне пожара смерть приблизится твоя,
отразит ее удары бронзовая чешуя!
И на рубежах заката, где Кувев ревет, губя,
лучше матери и брата будет сотник для тебя.
Пей за Синюю Столицу, пей за Царскую Страну,
пей за дальнюю границу, пей за близкую войну!
И бежит моя тревога, и душа моя легка,
и даруют мне дорогу колесничные войска.

Кувев - б.Хумбаба, буд. Кибела - демон кедровых гор Тавра и Амана.

На воцарение Господина Сауссадаттара

Да, богами и судьбой нам дарован был
в радость войску и стране черный государь;
под седлом его ходил белый жеребец,
слава подвигов его мчалась по земле!
Проживи хоть сотню лет, не найдешь таких:
над степями несся гром от его шагов;
на плечах его лежал кованый доспех,
утешались округа доблестью царя!
Ликовал Ханигальбат, глядя на него;
веселились в лагерях конные полки!
От Пуратту до Арбел радовался мир,
громко славили богов Суда и Харран!
Как встречал его народ в Городе его!
Охмелели без вина знатные страны.
Кто видал там эти дни, - не забыть вовек
плеск сверкающих знамен в небе голубом.
Голос благородных груб, речь их горда!
Что слыхали мы тогда, в дни большой войны?
Только злую песню труб в стольных городах,
да тяжелый стук копыт на путях страны.
Вот, здесь сказано о воцарении Сауссадаттара.

Сауссадаттар - сильнейший из митаннийских государей (15 в.). Пуратту - Евфрат. Ханигальбат - аккадское название Митанни. Суда и Харран - важнейшие города западной части страны, столицы военных округов.

Песня о Синем Туртане*
Горе, горе над Майтанне! По Хабуру ходит голод,
сотни тел лежат в бурьяне по дороге в стольный город;
не исчесть добычу смерти, но пирует дом хазанну:
видно, каменное сердце у правителя Харрана.
Сын дворца глотает ветер, горячит сынов кобылы,
семерым невинным детям он вчера вскопал могилы.
Если волей небосвода с ним лихого не случится,
он в четыре перехода доберется до столицы.
Как под Судой на просторе ходит сытая охрана:
стерегут чужое горе люди города Харрана.
"Взять живым! Узнать, кем выслан!" - и огнем взвилась охота.
Нынче коршунам и лисам будет знатная работа.
Трое стражей ловят воздух перерубленной гортанью,
кони чуют близкий роздых; вот и стены Васокканне;
вот и царская громада вырастает из тумана -
не укрыла слова правды свора города Харрана!
Сын дворца, войдя, вдыхает темный воздух золотистый;
дымно факелы сверкают, арфам струны рвут арфисты,
как по каменному полю, подбоченясь, ходят пары,
восседает на престоле Властелин Ардассумара.
Вот гонца ведут сохранно в зал свирепые кардухи,
он к престолу Маитана простирается на брюхе,
он расскажет, холодея, Замышляющим Походы
о правителе-злодее и страдании народа!
Как вскочил Ардассумара к распростершемуся телу,
как взметнулся, вея карой, черный взор освирепелый:
"Податной мрачит мне вечер безобразной небылицей!
Пусть его за злые речи бросят в темную темницу!"
Набежали злые стражи с половины окоема,
и ведут за слово вражье сквозь подземные проемы.
Запевают славу хоры, бронзой лязгают солдаты;
опускает тихо взоры братолюбец Туйжератта.
Той же ночью из темницы взят он в тайные палаты,
тихо-тихо речь змеится Господина Туйжератты:
"Час ударил Маитану! дело есть сердцам каленым, -
хочешь быть моим туртаном или братним обреченным?"
Сын дворца не прячет взора, отвечает князю смело:
"Я смотрю, затеял вором ты на вора злое дело!
На царя с тобой не встану, на тебя с царем не встану,
не хочу быть Маитану ни убитым, ни туртаном!"
"Время тратишь по-пустому? - Берегись, его не будет!
В деле крови ни другому, ни себе не верят люди.
Этот дом, - недолго кинуть к кости кость в подвалы башен, -
суждено тебе покинуть или мертвым, или нашим!"
Сын дворца не знает страха, не боится божьей кары,
он сорвал златые знаки Черного Ардассумары!
"Как на дело Маитана все отдам я, чем владею,
но воистину не стану умирать за лиходея!"
Туйжератта кубок пенит, духом светел, сердцем черен:
"Что с того, что меч мой гневен? Он руке моей покорен!"
Он берет гонца за плечи, он ведет его к собранью,
учит вежественной речи и большому заклинанью.
Вот не свеян крови запах, а страна богата снова!
С кола скалится на запад голова хазанну злого,
сын дворца гуляет гордый в чине Синего Туртана:
новый царь благие годы приумножил Маитану!
Так ли сталось это дело, или нет, - никто не знает.
От предела до предела люди песни распевают...
Много их в стране пространной спорит шумно с хором птичьим,
и одна - о злом хазанну и отважном колесничем.

*Хазанну - градоправитель. Ардассумара - старший брат-соправитель Тужратты (стяженная форма от "Туйжератта"), убитый заговорщиками, тайно вдохновляемыми последним. Кардухи - горные хурриты северо-востока.

Другая песня о Синем Туртане*

Царь Тушратта рано
от Юнэ встает,
Синему туртану войско отдает.
"Черный хеттский кочет
к бою двинул рать!
Горло мне он хочет
бронзой перервать.
Но Тэссоб знаменье
обнаружил мне:
я найду спасенье
в Западной стране.
Ты возглавишь битву,
поведешь коней:
вот, моя молитва -
о руке твоей".
Туртан отвечает,
гнева не таит:
"Храбрый смерть встречает,
трус узнает стыд.
Было, было время -
помню я царей!
Как ходили в Кеми
в юности моей.
Человек военный
в дни большой войны
врагу Маитэна не давал спины!"
Вот готова сеча;
пред войсками стран
солдатские речи
говорит туртан:
"Горе, горе подлым!
Видел я бои!
Крепко влиты в седла
конные мои!"
Вот пошли, сразились;
бьются день и ночь;
не смог Кантуццилис
наших превозмочь.
Слава белой знати
господних печей!
Бегут люди Хатти
от наших мечей.
Что рыдают строи?
Ведь пир им готов!
Не вышел из боя
господин полков.
Синему туртану
честь от этих пор,
царю Маитана -
горестный позор.

*Юнэ - жена Тушратты, царица Митанни. Кеми = Та-Кемет, Египет. Кантуццилис - хеттский принц и полководец конца 15-начала 14 вв.

Песня о луллубейском походе
От факелов над нами огнем заиграло; не это ль нашей славы заря?
И небо над горами, как гром, разорвало, серебряное знамя Царя!
Владыка Маитэна восстал для охоты, - широк его рубеж, путь далек!
Тропой Нарамсуэна линейная пехота идет через хребты на Восток.
На четырех дорогах грохочет вторженье, запомнят за Хребтом этот год!
Богатырей кутийских, отраду княжений, дыханье государя сметет.
Ярятся барабаны у Верхнего моря, труба поет у ашшурских стен!
Безумие объяло драконов нагорий - на Луллубум идет Маитэн!

Нарамсуэн - царь Аккада, совершавший походы на Луллубум в 23 в. Кутии и луллубеи - горцы Загроса. Верхнее Море - Урмия или Ван.


Другая песня о луллубейском походе
Минул тому немалый срок,
как в мою пятую весну
брата угнали на Восток,
на луллубейскую войну.
Девятый год, не позабудь,
его с тех пор качает мгла:
в яром бою пробила грудь
ему кутийская стрела!
Снова отары с гор сошли,
хлебы, как храмы, на столе,
с милыми девушки легли, -
а он лежит в чужой земле.
Снова возводят города,
но не взойдет на башни брат, -
царские люди никогда
не возвращаются назад.
Царь мой, о Боевой Топор!
Чем ты воздашь моей стране
за облака восточных гор,
мозг разрывающие мне?
Слушайте! Девять лет назад
он превратился в черный дым;
первым ушел мой старший брат, -
скоро ли мне идти за ним?


Нераскаянный государь Тушратта (= римэйк «молодого жульмана» - тихие филологические игры с фольклористами)

.
Как от запада вышли молодцы, перешли Пуратту.
Перед Тессобом плачет-молится государь Тушратта.
"О туртан богов! Видящий бои! Не даруй мне смерти!
Облегли меня вороги мои небывалой твердью".
Тессоб-Царь в ответ: "Дай тебе исход, кровь прольешь на страны.
Ты испей, испей от подземных вод, позабудь Майтаннэ!"
"Пил я воду рек, пил вино земли, пил я кровь эхеле!
Славились красой женщины мои и пиры гремели".
Как Отец Тессоб в небе загремит в рог семиколенный,
как Тушратта-царь схоронен лежит в земле Маитэна.

Эхеле - податные люди (хурр.).

Осквернение праха (обратно римэйк в ходе тех же игр*)

У Западной Заставы стоят они;
бронза осталась в казармах (день рождения Государя, столица в радости).
Вечер спускается, воздух чист, путь свободен;
нет двадцати старшему, младшему исполнилось десять.

Дочь градоправителя, прекрасная, как Рэ в Мицраиме,
проходит мимо, не поворачивая головы.
У Западной Заставы стоят они, в лицо ее смотрят;
сердце холодеет в ожидании счастья.

Что ей до вас, первые из первых в колесничных отрядах,
искусные в точной стрельбе и метанье копий?
У Ворот Заката стоят они, вслед ей смотрят.
Запад еще не восстал и Восток спокоен.

Через тридцать лет - кто вспомнит их имена?
Одного пожалуют землями, другой найдет злую смерть.
Один выстроит храмы, другой сожжет города,
но на плечах своих вынесут время, время меди, время Арайны!

У Западной Заставы стоят они, сыновья Майтанне;
дочь градоправителя проходит, прекрасная, как Рэ в Мицраиме.
Сердца детей холодеют в ожидании счастья,
воздух прозрачен, жизнь коротка, судьба неизвестна...

*римэйк - «мальчиков на Балчуге». Битва при Арайне - генеральное сражение митаннийцев с египтянами.



Арийская баллада.
Нам не прийти живыми из этого похода,
но радостью привычной похолодело сердце:
Нахрайна наготове с заката до восхода,
выходит на Пуратту пехота меннеферца.
Я больше не увижу казармы Вассокканне,
но жезлы командиров без выкриков взлетают.
Кому же неизвестно достоинство марйанне?
Марйанне не сдается, его уничтожают.
С богами перед боем прощаются солдаты,
но мне прощаться не с кем, и некому со мною.
Высокородный, арйа, ни в чем не ищет платы
и тихо исчезает, не связанный с землею.


Песня о том, как государство приблизилось к смерти.

Тучи ходят над страною, что ни день, в краю пожары.
Нинуа готова к бою, и при смерти Саттуара.
Гаснет солнца позолота над разливами Пурану,
и возвращается с охоты доблесть ариев Ирана!
Что им, что им Хаттусилис, если годы их легки?
Им бы кони веселились да плясали бунчуки,
им бы синяя столица, им бы царская страна,
им бы дальняя граница, им бы близкая война!
Что им слава Вассокканне, что им хеттские костры,
если знатные Майтанне соберутся на пиры?
Что им радость и страданье, если весел час заката,
если женщины Майтанне не противятся солдату?
Нет, им не нужна защита: не впервые рвется нить;
им из тонких рук надитум в руки Эрры уходить.
По равнинам у Харрана - государь, смотри и внемли, -
вспаханы костьми марйанне незасеянные земли!
Но что им царские старанья, что им хеттские костры,
если сильные Майтанне соберутся на пиры?
Что им радость и страданье, если долог век заката,
если женщины Майтанне не противятся солдату!


Песня о туртане и царе Сутарне

(в общем, принцесса из ариев и военачальник из простых).

- Пускай родня твоя в царях, а я из податных,
но в пограничных лагерях не счесть людей моих.
Не устерегут тебя сторожа за каменной стеной:
высокородная госпожа, ты будешь моей женой!
- Туртан, ты знаешь наш закон: дочь Кирты пред тобой!
И хурри, кто бы ни был он, не буду я женой.
- С четырнадцати я в строю, я с битвами знаком,
я первый в спешенном бою и первый в верховом.
Я ловок в схватке на ножах, беру любую цель,
высокородная госпожа, ты ляжешь со мной в постель!
- Недаром люди говорят: "Гордыня не к добру".
Послушай, бронзовый солдат, ты здесь не на смотру!
Будь первым в схватке на коне, води пехотный строй,
но Тешшубом клянусь, что мне не быть твоей женой!
- Дочь князя, вижу, ты горда; так жди большой войны!
Смотри - пылают города в степях твоей страны.
Нет меры доблести моей: в излучину реки
из пограничных лагерей шагнут мои полки.
Когда войду в столицу я, верша короткий суд,
солдаты связанной тебя к ногам моим швырнут.
- Пока отец мой будет жить - крепко его копье! -
тебе, туртан, не совершить предательство твое.
- Сказала это ты со зла, сдержала бы укор:
сама отцу произнесла ты смертный приговор.
- Пока живет моя страна, - от времени богов! -
секиры грома шлет она на головы врагов.
Пока цари мои живут, - а им неведом страх! -
повстанцы заживо гниют в подземных рудниках.
- О Тешшуб! Господин войны! Ты будь свидетель мне!
Тобой клянусь, что до весны вспорю живот стране!
О Тешшуб! Господин войны, создавший эту твердь!
Тобой клянусь, что до весны царей настигнет смерть!
О Тешшуб, Господин войны! Склони лицо твое!
Клянусь, ударит до весны оружие мое!
Туртан на запад поскакал, войну затеял он;
Найдет ли он, чего искал, и будет ли спасен?
Суттарна, среброухий волк, правитель горных стран!
Смотри, идет неверный полк дорогой на Харран.
Узнай, узнай, правитель злой: погибель твоя близка.
Туртан-мятежник вывел в бой бессчетные войска.
Где море в черной тишине стремит твои суда,
взошла в полночной вышине предсмертная звезда.
Стоят, покинув города, в степях твоей страны
высокородные господа, возлюбленные войны!
Туртан, ты слышишь медный стон? Не изменись в лице:
Суттарна, бешеный дракон, поднялся во дворце!
Ты слышишь гром издалека? Сильна его рука:
От дальних гор идут войска сразить бунтовщика.
Смотри, туртан, страна в огне, и через всю страну
летит безумец на коне опередить войну!
И вот в излучине реки скрестились их пути.
Уже не опустить руки, меча не отвести.
Два дня лязг броней не смолкал, им кровь была судьбой.
На третий день Суттарна пал под барабанный бой.
Плохая смерть его взяла, войска его взяла;
вода Хабура приняла бессчетные тела.
Туртан ярится, как поток: Евфрат его предел!
Он наступает на Восток, он Югом овладел.
Его отряды, бросив страх, к столице подошли.
Падет ли перед ним во прах прекрасная земли?
Настиг страну плохой конец, и, золотом горя,
туртан вступает во дворец убитого царя.
Наводит страх его оскал, сжигает небо взор,
а лик его темнее скал восточных диких гор.
И вот, когда он смерть одним и жизнь давал другим,
она предстала перед ним и пала перед ним.
"Туртан, сильна твоя рука, крепко твое копье,
я жду свирепого быка, что сердце взял мое!"
Смотрели, головы склоня, послы далеких стран,
и голоса не изменя, ответил ей туртан:
"Я города предал мечу, страна моя в огне.
Смотри, я к небу закричу, - и кто ответит мне!
Когда возлягу я с тобой до утренней зари,
что скажут видевшие Бой мои богатыри?
На небесах великих, знать, нам не судили встреч!" -
и в грудь себе по рукоять вонзил двуострый меч.
Она налила кубок свой сидонского стекла,
и, мертвеца обвив рукой, вослед за ним ушла.
Давно забыт их смертный год, исчез и царский дом,
но до сих пор страна поет о страшном деле том.
Но до сих пор страна поет о славном деле том!

Возвращение из похода.
Домой вернулся марйанне из дальней стороны,
у ворот его встречает сгорбленная мать.
Говорит ему: Здравствуй, Такува, мой сын!
Три года воевал ты в далекой стороне!
Он отвечает: Здравствуй, дарящая жить!
Три года воевал я в далекой стороне.
Поистине, много такого сделал я,
о чем послушать дивно, что сделать нелегко!
Ходил на диких урартов, взял богатую дань,
туртан был доволен, произвел меня в чин.
А вот еще послушай, дарящая жить,
что славного свершил я в далекой стороне.
Вот в некий день узнал я от верных людей,
что в царстве диаухов живет великий царь.
Добры его кони, казною он богат,
но мира ему дороже его родная дочь.
Краса ее сверкает, от моря до моря гремит.
Иштар Ниневийской прекраснее она,
кто возьмет ее в жены, удачливее богов!
Едва о том узнал я, не медлил ни дня:
сердцем разгорелся, на город напал,
войско его рассеял, девушку схватил,
женщиной наутро отослал царю -
в подарок от Такувы, чей род знаменит;
воистину, это правда, что о ней говорят!
Нет преграды солдату, битва счастье его!

Один всех сразил я, город одолел,
а брата ее, туртана, убил своей рукой.
А мать ее Тешшуб губить не захотел:
явилось мне чудесно, едва занес я меч,
что ты на ее место встала передо мной.
Тогда я ее тронул, вреда не причинил:
воистину, это чудо, это сделал бог!
Без счета я взял добычи, в один день стал богат, -
не слыхано в столице о подвиге таком!
- Когда случилось это, Такува, мой сын?
- А что тебе за дело, дарящая жить?
Ты дней не вычисляешь, не составляешь таблиц!
Но если ты велишь мне, с охотою скажу:
в четвертый день недели, в седьмой месяц аб!
- Недоброе то дело, Такува, мой сын.
- Эй, замолчи, старуха, пустого не говори!
Когда бы не дала ты дыхания мне,
сейчас бы подавилась этой речью злой.
Но что же не встречает меня моя жена,
славная Анум-хирвэ, высокая госпожа?
Привез я ей подарков из дальней стороны, -
бесценное богатство, дело умелых рук!
- Поистине, опоздал ты, Такува, мой сын!
Уж год, как дочь Лушарры забрали в царский дом.
Царь к ней склонился сердцем, любви ее пожелал,
женой ему она стала, - тому минуло год.
Приехал царский сотник, с ним сорок человек,
люди дворца с ним были, - я боялась открыть.
А они ворота сломали, с собой ее увели,
царю женой она стала; тому минуло год.

От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Что смотришь ты так страшно, Такува, мой сын?
- Недоброе то дело, дарящая жить!
Когда бы не дала ты дыхания мне,
твое б сейчас я отнял за эту злую весть.
Отвел бы страданье, ярость утолил, -
в огне мое сердце, рассудок улетел!
Скажи мне слово правды, дарящая жить:
что же она стерпела, дней не прервала?
- Могуч и превосходен царь, наш господин,
а ты с войны не вернешься, - так думала она.

От этих слов марйанне потемнел лицом.
- А что же моя челядь, мать, моя мать, -
та, что хлеб мой ела, носила мои цвета?
- Что говорить о крови, Такува, мой сын?
Теченье Хабура укрыло их тела!

От этих слов марйанне потемнел лицом.
- А что же милый брат мой, мать, моя мать?
Ее хранить он клялся, покуда будет жив!
- Великою честью почтен от царя:
заколол его начальник собственной рукой.
востину, злое дело - убийство царских слуг,
а мятежник смерть находит, - так говорит закон.

От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Так что ж ты жить осталась, дарящая жить,
не перегрызла им горла, не вырвала глаз?
Будь проклята, злобный демон, трусливая тварь!

- Как в дом они ворвались, Такува, мой сын,
клянусь, мне показалось, что ты был среди них!
Твоя боевая поступь, твоя дерзкая речь!
Как увидела я это, Такува, мой сын,
так от стыда и горя окаменела вся.

От этих слов марйанне потемнел лицом.
- Когда случилось это, мать, моя мать?
- А что тебе за дело, Такува, мой сын?
Ты дней не вычисляешь, не составляешь таблиц!
Но если ты велишь мне, с охотою скажу:
в четвертый день недели, в седьмой месяц аб!
С криком в седло вскочил он, надел свой доспех,
в диких горах востока безвестно исчез.
А Правителя неправого боги не пощадят!


Сорок шестой год.
А ты, брат, нож держи за пазухой:
отвернулся, и хана.
Тут не мор, не бунт, не засуха -
тут гражданская война.
Дело тяжкое, кровавое, -
сторонись, честной народ:
мы стоим за дело правое,
а они наоборот.
Сто дорог пехотой пройдено,
крепки луки верховых,
а великой нашей родины
не оставили в живых!
Камнеметы на позиции!
Заряжай - и отходи!
Завтра мы берем столицу, и
вот тогда пойдут дожди...
Не Тессобовы, прекрасные,
утоляющие твердь,
а Нергала ливни красные,
рассевающие смерть!
И ни выкупов, ни пленников, -
хорошо тебе и мне,
если головы изменников
веселятся на стене?
Села Хурри обездолены,
опустели города,
наша бронза кровью поена -
не напьется никогда;
пастухи не сыты паствами -
видно, выучила мать:
"На костях в заботу царствовать
и в потеху воевать"!
Птичий грай над рвами полными,
на дорогах - рев зверей:
по Майтэну ходят волнами
полководцы трех царей!
Так что жми вперед по голому,
неустойки не тая:
здравствуй, здравствуй, жизнь веселая,
пытка долгая, тяжелая,
бесполезная моя.

Нынче ночью выступаем на Ашшур.
Пусть туманом покроется небо,
пусть тучами покроется небо,
пусть ветер падает сверху, с неба на землю.
Слушай! Ветер падает сверху, с неба на землю.
Ночью войско выступило в поход.
Шум боевых колесниц
теснит мне сердце.

Черное небо целится в нас остриями серебряных копий.
К черным тучам взлетают тяжелые шлемы конных,
а тоска и тревога мои - как холодные струи дождей
в холодных степях.

Далеко за холмами дрожат
сторожевые огни.
Я вдыхаю воздух, воздух полей и лесов, и широких степей,
и тоска и тревога мои
уходят.

На этой земле я многое видел и многое потерял, -
больше, чем мне осталось; но я
хотел бы вернуться.

Смотри, дорога яснеет; громче конское ржанье.
Путь предо мной расступается,
небо над нами светлеет,
и над рыжей степью появляются
очертанья далеких гор.


Обреченный царевич*
Склонитесь, туртаны, послушайте, князья:
о сыне Минмуарии песню пропоем.
"Имя героя переживет века:
живы дела его в памяти страны".
Дело небывалое, улыбка богов:
сын Минмуарии явился в Маитэн!
Тайно явился, почета не искал;
смерти боялся, от страха изнемог.
Стал совсем как мы, нашей клятвы человек,
вместе с войском Хурри ходил на врага.
К Шаттуаре светлому шагнул за порог -
подпрыгнуло сердце у дочери его.
Сыну Минмуарии сделала добро:
выпросила милость, спасла от судьбы.
Свадьбу сыграли, сели за столы;
много было песен, а больше питья.
Князья Маитэна поразвязали рты,
о войнах в Заречье речи повели:
"Когда хуррит из Хатти на битву пойдет,
хуррит Ханигальбата за ним побежит!"
Без толку затеялся пьяный разговор,
кричит-похваляется туртан Эхлитессоб:
"Я египтянина в стране его схвачу,
синюю корону с головы его сорву!"
Сын Минмуарии слушал - не стерпел,
князя не вовремя за ворот ухватил:
"Эй ты, собака, побереги язык,
таких, как ты, в Египте дают по сто за грош!"
Царь Шаттуара в лицо ему глядит:
"Что тебе вступаться за чужую страну?
За честь страны стоять - это дело царей,
а сын солдата знает туртана своего!"
Сын Минмуарии громко говорит:
"Отец мой, правда, воин, да только не солдат!
Он над Египтом встал тучей грозовой,
синюю корону не снимает с головы!"
Князья Маитэна встают из-за стола:
"Неужто меж нами львенок Хикупта?
Выхватим палицы, кровь его прольем,
царю Минмуарии горе причиним!"
Сын Минмуарии громко говорит:
"Рубите! Рубите! Недолго до беды!
Войско Египта покроет Маитэн,
как воды разлива затопляют берега!"
Царь Шаттуара туртанам закричал:
"Как без потомства оставите меня!
Этот человек - египтянину сын,
а сам хуррит по клятве, муж дочери моей!"
Князья Маитэна вернулись за столы:
"Не к месту нам в головы ударило вино.
Ты же стал как мы, нашей клятвы человек -
пойдем вместе с нами в поход на Та-Кемет!"
Сын Минмуарии говорит: "Добро!
Добро, туртаны хурри, за добрые дела!
Клятву, что дал я, воистину сдержу -
пойду вместе с вами в поход на Та-Кемет!"
Четыре года минуло, пятый наступил:
по берегу Оронта ударили войну!
Встал перед войском свирепый Муватал,
под стенами Кудшу сражение изрек.
Сын Минмуарии в сече, словно лев,
с нарэнами родины рубится сплеча,
слышит "Пощады!" на своем языке,
на родном наречье отвечает: "Умри!"
Бился, рубился, насилу увидал:
синяя корона над упряжкою коней;
пешие под ноги падают, кричат:
"Славься вовеки, Рамессу Миамун!"
Сын Минмуарии видел - не стерпел,
в сторону Хатти упряжку повернул!
Воины Хатти в погибели кричат:
"Это сам Бог Бури, кто накинулся на нас!"
Сын Минмуарии клятвы не сдержал:
бегут люди Хатти, как лани, за Оронт.
Гонят нарэны владетелей земли,
славит удачу Рамессу Миамун.
Сын Минмуарии жизни не искал,
сам Шаттуаре повинную принес:
"Бей меня насмерть, великий государь,
на родного брата не подымется рука!"
Царь Шаттуара с улыбкой говорит:
"Не будет, не будет возмездия тебе!
Неволей, неволей пришел я на Оронт:
повел меня в битву свирепый Муватал.
Если сегодня ты бил его полки,
гордости Хатти рога переломил,
другом и братом отныне будешь мне -
имя Маитэна снова страхом обернешь!"
Сын Минмуарии стал превознесен -
после Шаттуары первый в крае человек.
Правит обычай, приказывает бой,
бог ему защита, а стране защита он!
Смотрите, туртаны, прислушайте, князья,
или то не сын его воссел у нас царем?
Славься вовеки, египетская кровь,
доброе семя от доброго отца!

*Сюжет заимствован из древнеегипетской сказки «Обреченный царевич» и помещен в исторический контекст. Царевич, бежавший от своего отца в населенное хурритами царство Митанни (оно же Ханигальбат), - это сын Сети I Минмуарии. Шаттуара - царь Митанни. Преемником Сети был Рамсес II, оказывающийся братом главного героя. Как вассал хеттов, Митанни должно было принять участие в знаменитом походе хеттского царя Муваталли против Рамсеса под Кадеш. Сам Муваталли, хотя и был царем хеттов, принадлежал к династии, этнически хурритской. Нарэны - египетская наемная гвардия. Та-Кемет (Кеми) - Египет. Хикупта («Двор бога Птаха») - Мемфис.

Восьмой поход Тутмоса Третьего (составлено совместно с Туртаном-из-Самары, к особому вниманию Джаргала).

Алой кровью на Евфрате пенится вода,
волны к югу мерно катят быстрые суда.
Воронье летает низко, быть большой беде:
Менхеперра, лев ливийский, ходит по воде!
Он прошел стопами деда северный рубеж,
чтобы воинской победой одолеть мятеж.
Вот пред ним в крови и пыли пали сотни стен,
как на путь его вступили тарчи Маитэн.
В Маитэн крепки владыки, но молва права:
бойся даже и великий бешеного льва!
В Но-Аман секиры - бритвы, сила велика:
не ушли живьем из битвы царские войска.
Города теперь пылают вдоль Евфрат-реки:
к сильным жалости не знают Хоровы полки.
Сотни Кемет рады бою; мчится рать ее,
точно мощною рукою брошено копье.
Кто же остановит в беге силу Древних Стран?
Ставит войско на ночлеге молодой туртан.
Он по праву стал туртаном девять дней назад,
как легли на поле бранном дед, отец и брат.
Точно воинство Баала, встал могучий строй:
всем шестнадцать миновало, все готовы в бой!
Быстрой пардовой походкой пробегая стан,
поучает первогодков молодой туртан:
"Менхеперра, демон юга, пепелит холмы -
кости, ловчих и подругу позабыли мы!
Нергал доблестным не страшен, слава дорога -
отомстим за гибель старших гибелью врага!"
Тут кустарники речные взяли в топоры,
развели сторожевые дальние костры.
Только землю осветили - сколько видит взгляд,
паруса врага покрыли скорченный Евфрат!
Загремели барабаны рано поутру,
вышло полчище Амана на страну Хурру.
Меч погибели и плена обреченных ждет,
где на сотню Маитэна - двадцать вражьих сот!
Как разлив реки далекой, брони южных стран
затопили холм высокий, где стоит туртан.
Вот сейчас пойдут нарэны, поведут коней,
не оставят Маитэну молодых парней!
Но глашатай возглашает: "Выйди, князь, пред строй!
Человек южан желает говорить с тобой!"
Веселясь бедам решенным, пред полками стран
развернул свои знамена молодой туртан.
Видит: правит колесницей, замедляя бег,
невысокий, смуглолицый старый человек.
Соскочил - и быстро отдал воинский привет,
смотрит весело и твердо на великий свет;
усмехается улыбка на губах его -
видно, знает бой да сшибку - только и всего!
"Отдавай мечи без боя, обещаю плен -
страшно биться мне с тобою, львенок Маитэн:
Кончив вас в два мига кругом, пригубив бои,
не взялись бы друг за друга верные мои!"
Над бессильными хохочет войско южных стран,
и ярясь, как черный кочет, говорит туртан:
"Чем ругаться смерти нашей, гоготать конем,
отойди, спроси у старших, скоро ли начнем?
Отчего мне видеть меры не дано судьбой,
как могучий Менхеперра принимает бой?
Где он? Задохнулся плачем с куклами в руке,
или, ужасом охвачен, прячется в реке?"
Щит, что копьями порушен, оглядев на свет,
"Менхеперра малодушен", - человек в ответ.
Смех по полю раздается, будто грянул гром.
Разве воинство смеется над своим царем?
Что тянуть пустые речи, слышать праздный гул?
"Защищайся, жатва сечи!" - меч туртан метнул.
Человек от края мира чуть повел плечом,
и тяжелая секира кончила с мечом.
И туртана взглядом мерит: "Вот пошел народ!
Что ты скажешь Менхеперре, если тот придет?"
"Я скажу при всей дружине, - говорит туртан, -
сгинь ты, чудище пустыни, из Хуррийских стран!
А не то без промедленья бейся-де со мной -
если и возьмешь сраженье - то тройной ценой!"
Потянулся смуглолицый, скрипнули ремни:
"Что, как царь мой убоится этакой резни?"
"Если он такой недерзкий, выступив на рать,
в чатурандж по-меннеферски можем мы сыграть!
Победит - пусть этих малых в строй себе возьмет
кроме тех, кто сам к Нергалу мне вослед уйдет.
Проиграет - пусть не взыщет: даст конец войне
и до той весны не рыщет по моей стране!»
«Мудрено твое желанье, сразу говорю:
Как юнца без опытанья допустить к царю?
Одного владыку боя я сменю другим -
ты сперва сыграй со мною, а потом уж с ним!»
«Хоть с обоими и разом!» - говорит туртан.
Повинуются приказу люди южных стран.
Расчищают место бою, хвалят князя сил:
кто тягается с судьбою, чести заслужил!
Вдруг туртан, себе не веря, вскидывает взгляд:
«Трон и доску Менхеперре!» - южные кричат.
Верх и низ перевернулись, как гончарный круг...
«Ты сказал - мы обернулись. Начинай же, друг!
Одного владыку боя я смешал с другим -
ты - сейчас - сыграй - со мною, это значит - с ним!»
День проходит; отступает время умереть.
Души войска остывают, щелкая, как медь.
Будто и не воевали, скалятся полки:
«Как там, люди, не устали наши игроки?»
А они творят без спешки, знают вкус игры -
выставляют клином пешки, двигают туры.
В первый раз они сразились - черных белый бьет.
Во второй они сразились - белых черный влет!
В третий раз сошлись отряды на бросок копья -
Раз засада, два засада - вышло, что ничья!
Встал туртан, швыряя в ноги серебро полей:
«Не дают исхода боги юности моей!
Видно, лопнула подпруга под моей судьбой -
укажи, владыка Юга, где мы примем бой!»
Менхеперра не слукавил - говорит: «Постой!
Ты, смотрю, не знаешь правил, львенок молодой!
Обрели дорогу к дому верные твои:
в чатурандже молодому отдают ничьи!»
Марш играют Менхеперре. "Хайа, молодежь!
Через год приду - проверю, как ты тут растешь!"
И туртан сказал с усмешкой, усмиряя кровь:
"Приходи с конем и пешкой - поиграем вновь!"